Текст книги "Зоопарк на краю света"

Преподобный вопросительно посмотрел на старину Би, недоумевая, что все это может значить. Тот заговорил оживленно:

– Если ехать вдоль реки на север, впереди будут Муланьские пастбища – императорские охотничьи угодья. Самая настоящая степь, императоры охотятся там еще со времен владыки Канси[40]40
  Канси («процветающее и лучезарное») – девиз правления (1661–1722) цинского императора Сюанье.


[Закрыть]. А за угодьями – Чифэн.

– А поглядеть на эту степь можно? – Преподобный Кэрроуэй не забыл о своей мечте.

– А то! – весело кивнул старина Би и добавил чуть медленнее, лукаво покосившись на миссионера: – Можно на степь, можно на горы, смотря в какую сторону повернешь.

– Это как? – не понял преподобный.

– Чем трястись по дороге, можем срезать и погнать через пастбища – быстрее окажемся на месте.

Наконец поделившись задуманным, старина Би уселся по-турецки и подробно изложил священнику свой план.

Между Чэндэ и Чифэном раскинулась горная гряда; самый высокий, величавый хребет назывался Маоцзинба, «Камышово-терновая дамба». Никакой дамбы в горах, конечно, не было, просто длинный хребет с широким, ровным гребнем преграждал путь, точно плотина, крутые склоны не давали перебраться на другую сторону. Поэтому дороги, как правило, вели на восток, к чуулгану Джосоту, огибали Пинцюань, Тацзыгоу и Цзяньпин и лишь затем снова сворачивали к Чифэну. Обходной маршрут лежал через множество взимавших пошлины застав, а значит, торговцу приходилось не раз раскошелиться, чтобы провезти свои обозы.

О деньгах уговор с преподобным был такой: клиент платит наперед, все последующие расходы берут на себя кучера. Вот и получалось, что держаться тракта старине Би и его товарищам было невыгодно.

Муланьские пастбища к северо-западу от Улехэ принадлежали лично императору, простому народу запрещалось к ним приближаться. Но времена нынче были неспокойные, Сынам Неба стало не до охоты, и в угодья уже много лет никто не наведывался – кроме нескольких маньчжурских батальонов да китайских фермерских хозяйств, стерегущих заброшенные просторы, в муланьских землях никого не осталось. Между тем, если пересечь угодья и перевалить через хребет Сайханьба, можно было сократить путь до Чифэна. Кроме того, это позволяло миновать все таможенные заставы, а потому неизменно находились те, кто до Монголии или, наоборот, до Чэндэ пробирался втихаря пастбищем; так с годами была проложена незаконная, тайная тропа.

Старина Би, часто бывавший за Великой стеной, все эти хитрые дорожки знал наперечет. Он понял, что преподобный Кэрроуэй грезит степью, и стал с пеной у рта доказывать, что лучше им ехать через угодья. Про пошлины он не упоминал, лишь твердил, что можно сэкономить время и налюбоваться степными красотами.

При таком раскладе преподобный ничего не терял, а он, старина Би, малость выигрывал в деньгах – и волки сыты, и овцы целы, чем плохо-то? В его словах ни капельки вранья, он никого не обманывает, просто хочет немного упростить себе жизнь.

У преподобного Кэрроуэя голова пошла кругом от уймы незнакомых географических названий, которыми его забросали; но раз старина Би утверждал, что новый маршрут скорее приведет преподобного и в степь, и в Чифэн, спорить было не о чем. Миссионер охотно дал добро.

Однако срываться с места пока было нельзя.

Жилых домов, где их могли бы снабдить съестным, вдоль дороги к угодьям почти не встречалось, значит, следовало раздобыть все необходимое заранее. За последние несколько дней запасы провизии сильно истощились и требовали немедленного пополнения. Старина Би собирался вернуться в Чэндэскую управу и посвятить день покупкам.

Преподобный не возражал – пусть Счастливица побудет лишний денек у реки, понежится в прохладной воде.

Старина Би невольно выругался. Если бы самодур чиновник не запретил обозу въезжать в город, они покончили бы со всеми делами в два счета и не тратили время на пересечение чэндэской границы.

Хорошо еще, запрет касался только самих повозок, а не тех, кто ими управлял. Решив завтра же закупить провиант, старина Би предложил преподобному составить ему компанию, прогуляться по Чэндэ и перекусить лепешками с ослятиной. От приглашения отобедать вместе преподобный Кэрроуэй после секундного колебания отказался – ослятину он не ел. Однако он был вовсе не прочь посетить город.

– Выходит, в Чэндэ есть своя церковь? – вдруг спросил он. Память у него была хорошая, он не забыл слова чиновника.

Старина Би промычал утвердительно: он слышал, что много лет назад где-то на Дабэйгоу построили храм. Но к какой именно конфессии он относился, кто им заведовал, в этом кучер толком не разбирался – его мало интересовало то, на чем нельзя заработать.

– А что, хотите сходить посмотреть?

– Хочу. Может, удастся побольше узнать о Чифэне.

Чэндэ, рассуждал преподобный, находится ровно посередине между Пекином и Чифэном, то, что слово Божие было здесь услышано, может стать большим подспорьем в его будущей работе. Он просто обязан был нанести визит.

На следующий день, оставив кучеров и животных отдыхать на речном берегу, старина Би с преподобным пешком отправились в Чэндэ. Старина Би привел преподобного на Дабэйгоу и ушел по своим делам.

Церковь – в традиционном готическом стиле, из кирпича и дерева, высотой с трехэтажный дом – стояла у подножия зеленоватого холма. Безлюдное, окруженное лишь редкими рощицами место казалось запустелым. На окнах церкви с обеих сторон красовались витражи, наверху были небольшой медный колокол и скульптура ангела; от их вида у преподобного потеплело на душе.

Англиканская церковь появилась на Дабэйгоу давно, но прихожан за прошедшие годы обрела мало и едва сводила концы с концами. Нынешним викарием был англичанин пятидесяти с лишним лет. Он услышал, что в храм пожаловал протестантский проповедник, и, опираясь на трость, вышел навстречу гостю.

Сеточка морщин на лице викария была гуще паутины в углах храма. Священник состарился, взгляд глубоко посаженных глаз потух. Он вежливо, хотя и бесстрастно, принял миссионера и сам сварил ему кофе.

Преподобный Кэрроуэй никак не ожидал, что в таком городе, как Чэндэ, его угостят настоящим кофе. Он выпил его залпом и прищелкнул языком от досады – уж слишком быстро опустела чашка. Кофейные зерна, должно быть, залежались: они утратили свежесть и сильно горчили.

– Не обижайтесь, что я не добавил сахар, – дребезжащим голосом проговорил по-английски викарий. – Мне кажется, горький кофе подходит нам больше: он напоминает нам о нашей участи.

Преподобный восхищенно поаплодировал столь удачной метафоре и попросил еще чашку. Попивая кофе, священники завели беседу. Викарий спросил, куда преподобный Кэрроуэй держит путь, и тот простодушно выложил ему свой план. За все то время, пока преподобный взахлеб рассказывал про чтение «Марко Поло» в детстве и красную гору на карте, про Хуа Госяна и «Сад десяти тысяч зверей», викарий не проронил ни слова.

Когда этот вдохновенный рассказ подошел к концу, преподобный скромно заметил, мол, сам он здешние края знает плохо, а потому надеется, что викарий поведает ему о собственном опыте миссионерства в Чэндэ и на севере, а может быть, даже поделится личными впечатлениями о Чифэне.

Викарий медленно встал и расстегнул черную рясу на груди. Глазам преподобного предстал глубокий шрам от ножевой раны, тянувшийся от правой стороны шеи до левой подмышки. Рубец потемнел и напоминал висельную веревку.

– Господи, что это?

– Вы спросили меня про личные впечатления о Чифэне, вот они, мои впечатления.

Настоящий Чифэн не имел ничего общего с фантазиями преподобного, предупредил викарий; дикий, забытый Богом клочок земли – вот что он из себя представлял. Прежде, десять с лишним лет назад, эту степь озарял Божий свет. Тогда за распространение христианства в Монголии взялась французская конгрегация, но увы, церкви, которые французы успели построить в Кулиту и Мацзяцзы, сгорели в годы Боксерского восстания[41]41
  Западное название Ихэтуаньского восстания.


[Закрыть]. Позже во Внутреннюю Монголию прибыли голландцы из Конгрегации Непорочного Сердца Марии, твердые духом люди, которые за счет Боксерской контрибуции[42]42
  Согласно «Боксерскому протоколу» 1901 года Китай обязывался за тридцать девять лет выплатить странам, подавившим Ихэтуаньское восстание, огромную сумму (контрибуцию).


[Закрыть] возвели в Мацзяцзы Дуншаньский готический храм и стали привлекать к себе прихожан. Было время, когда число христиан среди местного населения достигало трех тысяч человек, а в храме каждую неделю проводились мессы.

Однако европейская настойчивость и спесь не раз играли с миссионерами злую шутку. Несколько лет назад они пытались заставить одного лавочника одолжить им зерно, дело дошло до стычки. В пылу драки миссионер застрелил главу сект Цзиньданьдао и Цзайлицзяо[43]43
  Цзиньданьдао («Путь золотого эликсира») и Цзайлицзяо («Учение ревнителей истины») – даосские секты, которые ставили целью свержение маньчжурской династии Цин и восстановление китайской династии Мин. Со временем выродились в бандитские группировки.


[Закрыть] и как ни в чем не бывало покинул место преступления, а власть попросту закрыла на это глаза. Слухи об убийстве разнеслись по округе, и степи охватила смута. (На самом деле причины, по которым вспыхнул мятеж Цзиньданьдао, к христианам имели весьма отдаленное отношение, но викарий придерживался собственной точки зрения – ему казалось, что именно смерть главы секты вызвала бунт.)

Восстание обрело небывалый размах. Поднявшись в Чифэне, Харачине, Тумэде, оно дошло до Байрина и в самый свой разгар захлестнуло почти всю восточную степь. Там, где повстанцы установили свою власть, был введен суровый, даже жестокий режим: казнили пастухов и крестьян, которые отказывались подчиняться мятежникам, казнили чиновников и солдат Цинской армии; и уж тем более не щадили проповедников и их паству.

Этих людей ничуть не заботили различия между англиканством и католичеством, расправа ждала каждого, кто носил крест. Бунтовщики убили больше десяти священников и несколько сотен простых верующих, спалили множество христианских храмов и часовен. Все, чего миссионеры добились в Чифэне и двух чуулганах за десятилетие, рухнуло в одночасье.

Как раз в ту пору викарий отправился в степь, чтобы решить кое-какие дела общины, и в окрестностях хошуна Оннюд-Ци столкнулся с бандой сектантов. Все, кто ехал вместе с викарием, погибли, сам он получил удар ножом в шею, но чудом выжил. Едва дыша, он распластался на земле под фургоном. Когда уже казалось, что все потеряно, на помощь подоспела Цинская армия, посланная императором для подавления мятежа; банда была разгромлена, а викарий избежал верной смерти.

Императорский двор, к тому времени не на шутку встревоженный вестями о бунте, отрядил во Внутреннюю Монголию лучшие свои войска под командованием генерала Не Шичэна. Генерал Не расположил штаб в резиденции харачинского князя и несколько месяцев вел ожесточенные бои, от которых по степи лились кровавые реки. В конце концов солдатам удалось застрелить главарей секты, и восстанию был положен конец.

Но далеко не все лишенные предводителей мятежники были казнены: те адепты Цзиньданьдао и Цзайлицзяо, кому повезло спастись, бежали в глубь степи и стали разбойниками. Они рыскали повсюду, как стаи волков, и как только замечали одинокого путника, бросались на него и безжалостно пожирали. По ночам они со свистом врывались в деревни и села, устраивали беспощадную резню и уносились прочь до восхода солнца.

Степь простиралась так далеко, что даже император не мог до конца подчинить ее своей власти. На торговых трактах солдаты еще кое-как поддерживали порядок, но уследить за кочевыми шайками на необъятных землях в стороне от дорог они были не в силах.

С тех пор путь к Чифэну лежал через дикий, варварский край, чуждый закону, правилам, даже морали, край, где выживали только самые алчные и жестокие. Каждый, кто в него попадал, оказывался перед лицом грозной неизвестности.

После мятежа церковь утратила былое влияние, враждебность со стороны местных жителей резко возросла. Часть христиан истребили, те, кто уцелел, ушли в подполье. Говорили, что где-то далеко, в Линьси и Байрине, еще осталась горстка миссионеров-бельгийцев, но это были лишь слухи, которые никто не мог подтвердить. Миссионерские союзы Европы один за другим объявили, что пока обстановка не наладится, проповедникам лучше не приближаться к монгольским степям. Чифэнский округ снова стал таким, каким он был до прихода французской конгрегации, и даже хуже.

Викарий под защитой цинских солдат благополучно вернулся в Чэндэ поправлять здоровье. Жуткая рана на его теле была испытанием, которое послал ему Господь. Залечив ее, викарий намеревался покинуть Китай, но серьезные осложнения на легких сделали долгий путь на родину невозможным; англиканская церковь перевела его в храм на Дабэйгоу, и викарий поселился в Чэндэ, на «границе цивилизации».

Он стал стражем этой границы и предостерегал каждого, кто хотел ее переступить: не ходи туда, не ходи.

– Больше я никогда не возвращался в Чифэн, – с легким сожалением произнес викарий.

Рассказ викария подошел к концу, и преподобный Кэрроуэй сокрушенно вздохнул. Он и не подозревал, что в Чифэне так неспокойно. Он вдруг понял, почему чиновник бросил на него такой взгляд, когда ставил печать на таможенном бланке: это был взгляд того, кто провожает агнца в логово смерти.

Преподобный коротко посетовал на беспомощность конгрегациональной церкви. Ее вес в Китае был слишком мал – казалось бы, все миссионерское сообщество должно было знать об опасности, однако конгрегационалистов никто ни о чем не предупредил, куда это годилось?

– Оно и понятно, – чуть насмешливо заметил викарий. – Слава-то у вашей церкви не Бог весть какая – скажите спасибо тому епископу.

Преподобный немного смущенно поднял чашку и отхлебнул кофе. Ему не требовалось объяснять, на что намекал викарий.

Это случилось в период Ихэтуаньского восстания. Когда союзные войска вошли в Пекин, служивший в столице епископ-конгрегационалист Мэй Цзымин[44]44
  Наст. имя Уильям Скотт Амент.


[Закрыть] воспользовался суматохой и разграбил резиденцию одного монгольского князя. Затем Мэй пустил краденое с молотка и великолепно на этом нажился. Вдобавок он собрал вокруг себя группу христиан, которые утверждали, что подверглись гонениям, и назначил себя их представителем. Под началом епископа верующие со скандалом заявились в местный ямэнь и потребовали крупной денежной компенсации. Было время, когда Мэй Цзымин выдавал себя за солдата, ходил по окрестным деревням и снова грабил: схватит крестьянина, стрясет с него последние деньги и заставит принять веру. А еще он устраивал самосуд, от которого пострадало множество безвинных людей.

Мэй бесчинствовал в открытую, не таясь; в конце концов даже журналист, сопровождавший союзные войска, не выдержал и обнародовал в газете всю правду о выходках епископа. А вскоре и знаменитый Марк Твен в своих статьях в «Норт Американ Ревью» и «Трибьюн» вывел проповедника на чистую воду, после чего Мэй Цзымину пришлось публично извиниться. Этот случай нанес репутации церкви сокрушительный удар. Мэй Цзымина отозвали в Америку, дело постарались замять. Однако новость уже разнеслась по Китаю, облетела весь север, обрастая по пути слухами и красочными подробностями, и дошло до того, что слово «конгрегационалист» стало на время синонимом слова «мошенник».

Как раз для того, чтобы исправить глупые ошибки Мэй Цзымина, церковь и отрядила в Китай новых миссионеров, таких как преподобный Кэрроуэй, «свежую кровь».

То, что вытворил епископ, возмущало преподобного до глубины души. Из-за подлых махинаций этого бесстыдника пострадало доброе имя других, благочестивых собратьев. Но преподобный и помыслить не мог, что пересуды доберутся до здешних мест быстрее, чем Благая весть Господня, а оказалось, про Мэй Цзымина слышали даже на окраинах страны.

Не зря старинная китайская пословица гласит: «Добрая слава не выходит за дверь, худая слава разлетается на тысячу ли».

– Туго вам будет служить в этом враждебном краю, да еще с подмоченной репутацией – я уж молчу о вашей чудно́й прихоти с зоопарком. Поворачивайте обратно, в Пекин, вы там найдете, чем себя занять. Монгольская степь никуда не денется и никуда от вас не убежит – приедете туда чуть позже, всего и делов, – убеждал викарий.

Однако рассказ викария вовсе не напугал преподобного, напротив, его глаза загорелись. В неизвестности было нечто притягательное; осознание того, что впереди трудный, тернистый путь, лишь укрепляло его решимость. Если бы жизнь не готовила ему испытания, разве получил бы он знак свыше? Пока каждый отдыхает под своей смоковницей, кто-то один встает и уходит в дальние дали, в пустыню.

К тому же он не одинок: за ним несокрушимое войско. Его воины не умеют сражаться, зато они помогут ему вести людей к Богу. Преподобному виделось: сквозь пышные, изумрудно-зеленые степные травы бесконечной цепью тянутся животные, пастухи сбегаются поглядеть на это диво… потому-то, наверное, он и не допускал мысли о том, чтобы сдаться.

Преподобный погрузился в мечтательные раздумья. Викарию пришлось трижды окликнуть гостя по имени, прежде чем тот вынырнул из мира грез.

– Неужели вы не откажетесь от своей затеи? – настойчиво спросил викарий. Рубец на шее вздулся – тупая боль в нем до сих пор не стихла. – Даже зная, как это опасно?

Преподобный Кэрроуэй поднял палец:

– Мы, американцы, всегда все делаем на свой лад.

С редкой для священника беззаботностью он подмигнул викарию и в один глоток осушил чашку с кофе.

Видя, что собеседник упрям, викарий вздохнул. Да, он не учел, что перед ним американец. С точки зрения англичанина, почти все американцы были наивны и простодушны, как преподобный Кэрроуэй, удали и фантазии в них было куда больше, чем здравого смысла.

Викарий бросил уговоры. Он лишь напомнил, что Чифэн, в отличие от других китайских городов, появился не так давно, древние традиции этой страны еще не успели как следует пропитать его почву. Это играло преподобному на руку, хотя и добавляло неопределенности.

Преподобный Кэрроуэй тут же попросил растолковать, что это значит. Викарий нисколько не возражал и охотно пустился в объяснения. Вера чифэнцев была запутанной, расплывчатой и словно бы непостижимой, но если ты все же пытался ее понять, приблизиться к ней, вдруг выяснялось, что духовный мир Чифэна покоится сразу на нескольких религиозных опорах, и эти опоры то и дело принимают новую форму. Во время восстания Цзиньданьдао в одном повстанческом отряде уживался десяток-другой вероучений и культов: даосизм, буддизм, ламаизм и целая прорва примитивных народных верований; они сливались, сплетались воедино, и человек молился всем богам по очереди, что христианину казалось немыслимым.

Прежним миссионерам пришлось потратить немало времени, чтобы разобраться, как здесь все устроено, и научиться с этим бороться.

Правда, они были католиками, а иначе церковь, которую представлял преподобный Кэрроуэй, могла бы воспользоваться плодами их упорных трудов. Впрочем, конгрегационалисты уже спохватились, что упустили из виду Восточную Монголию, потому-то они и внесли Чифэн в свой «резервный список» мест, куда можно отправиться на миссионерскую службу.

Преподобный Кэрроуэй подробно расспросил викария, чем именно запомнились его предшественники. Оказалось, большинство проповедников, будь то католики или протестанты, не выдумывали ничего нового: они читали вслух Библию, проводили обряд рукоположения, причащали и не заботились о том, чтобы по-настоящему постичь местные обычаи и уж тем более как-то под них подстроиться.

Они поступали точно так же, как Хуа Госян, когда он только-только прибыл в Гуйхуа: прилежно исполняли свои обязанности, но, вместо того чтобы говорить с народом, говорили в пустоту. Кто последует за тобой, если ты не способен завоевать людские сердца? Что правильнее: идти к своей будущей пастве или сделать так, чтобы она пришла к тебе сама? Этот принципиальный вопрос был предметом острой полемики, в том числе среди конгрегационалистов.

Каждый раз, когда преподобному вспоминались эти споры, он не мог не порадоваться собственной находчивости. Как здорово он придумал с зоопарком в степи – вот оно, разрешение извечной дилеммы, лучше любого кинопроектора, способ простой, древний, известный со времен Адама и Евы.

Преподобный Кэрроуэй осуждал методы французов, голландцев и англичан и верил, что сам он положит начало «новой эпохе». Он гордо выпрямил спину, точно генерал, окидывающий взглядом войска, или Моисей, уводящий соплеменников из Египта. Преподобный знал, что христианину подобает смирение; но все-таки в нем нет-нет да и проскальзывало легкое самодовольство.

Миссионер и смотритель зоопарка в одном лице был так уверен в себе, что викарий не стал ему возражать. Англиканец не мог не признать: из всех, кто за десять с лишним лет уезжал в Чифэнский округ проповедовать, этот священник был самым энергичным. Состарясь и ослабев, викарий сделался особенно восприимчив к бурлению чужой жизненной силы. Он вдруг увидел словно наяву: в степи разгорается пожар, ослепительно-яркие языки пламени принимают звериные очертания, пытаясь поглотить все, до чего доберутся.

Старик на минуту задумался, с трудом встал и помолился за этого отчаянного американца. Затем он склонился над столом, взял кисть, написал на китайском письмо и аккуратно его сложил.

В Чифэне, произнес викарий, он успел обратить в христианство лишь одного местного жителя, человека по фамилии Ван. Когда поднялся мятеж, связь с Ваном прервалась, и больше викарий ничего о нем не слышал. Если его вера еще не ослабла, он может прийти преподобному на подмогу.

Преподобный Кэрроуэй благодарно поклонился – как-никак, викарий принадлежал к другой конфессии и все же с готовностью протянул руку помощи, чего миссионер никак не ожидал.

Яркие лучи солнца заглянули в витражные окна, осветили просторный зал, создавая атмосферу таинства. Преподобного посетила новая причудливая мысль – он порывисто сжал руку викария и предложил отправиться в Чифэн вместе с ним.

– Я помогу вам пройти начатый путь до конца, – сказал он.

Викарий с горькой усмешкой отказался, он был стар и духом, и телом и уже не мог взвалить на себя такую ношу. Повернувшись к комоду, он открыл ящик, вынул оттуда полбанки кофе – последние запасы – и отдал преподобному.

– Я буду за вас молиться, но эту горькую чашу вам придется испить одному.

Так, с банкой кофе и письмом за пазухой, преподобный Кэрроуэй покинул храм на Дабэйгоу. Спускаясь по ступеням, он вдруг услышал за спиной громкий колокольный звон.

Колокол пел хрипло, будто впервые после долгого молчания, в ритме сквозила похоронная скорбь, отчего даже редкие облака замедляли в небе свой ход. Преподобный Кэрроуэй обернулся, поднял глаза на колокольню: там, наверху, в колокол исступленно била согбенная фигура.

Миссионера охватило предчувствие, что этот звон – нечто большее, чем проводы в дорогу.

И стало так