Текст книги "Царская тень"

Глава 15

Солнечный зайчик три раза перепрыгивает через пропасть, когда Кидане пытается сориентироваться. Сигнал поступает снова: три вспышки. Его обнаружили другие эфиопские отряды. Кидане извлекает из своего кармана осколок стекла. Он смотрит через пропасть, но видеть там нечего. Войско его верного друга Бекафы невидимо. Он крутит стекло в руке, пока оно не ловит луч солнца, тогда он позволяет ему послать одного зайчика, после чего ждет. Переход с небольшим отдыхом занял два дня, каждый следующий шаг делался по более опасной территории. Его люди, вероятно, устали, но их энергия представляет собой плотный тугой узел, завязанный вокруг него, отчего его сердце громко бьется в груди. Раздается свист, две чистые ноты: это сигнал к атаке. Его руки начинают дрожать. Ему трудно поднести бинокль к глазам. Он наводит его на высохшее русло реки. Стоит тишина, но она обманчива. Итальянские силы неподалеку. Он уже может различить облако пыли, слабо поднимающееся над горизонтом.

Кидане регулирует дальность бинокля, словно это позволит ему видеть через гору и камень. Дозорные сообщали о продвижении колонны из не менее чем тысячи ascari во главе с небольшой группой ференджи. Колонна разбита на правый фланг, левый фланг и центр. Авангард состоит из пяти сотен наемников. Кидане прижимает бинокль к глазам, пытается разглядеть получше, приблизить их, чтобы схватить эти крохотные фигурки рукой и стереть их в порошок, как мерзкую грязь. Он не может контролировать дрожь, проходящую по его телу. Он и Бекафа должны будут атаковать, пока итальянцы находятся в ущелье и не подозревают об их присутствии.

Солнечный зайчик – такой мимолетный, что его легко не заметить, всего лишь проблеск солнца, ныряющего за облако. Сигнал – ждать. Кидане откладывает в сторону бинокль и садится на корточки. Его воины находятся немного выше, прижались к земле, едва дышат, они в полной готовности. Его сердце снова ёкает. Он привел их сюда без потерь и теперь сделает то, чему учил его отец: он проведет минуты перед сражением, освобождаясь от всего, кроме одного: насущной задачи уничтожения противника. Все тревоги нужно загнать глубоко в мускулы, чтобы сделать себя сильнее. Все страхи нужно пережевать и проглотить, чтобы твой желудок превратился в камень. Используй себя как оружие и бросайся в атаку без колебаний. Закрывай глаза по ночам, Кидане, сын мой, и повторяй это снова и снова. Кидане поднимает голову, крестится. Он прикасается к середине груди, где наращивает свою броню, а потом погружается в ожидание сигнала, чтобы броситься в атаку.

Уже слышны голоса приближающихся батальонов, раздаются крики на амхарском, арабском, сомалийском, тиграйском, итальянском. Авангард двигается быстрее, чем правый и левый фланги. Он опережает остальных. Центральный итальянский батальон движется в арьергарде. Им всем трудно продвигаться в первоначальном порядке, строй растянулся, образуются большие пустоты. Из-за ущелья, в той стороне, откуда пришли итальянцы, доносятся рев верблюдов и неторопливый скрежет колонны снабжения. Это означает, что есть и арьергард, который еще не догнал колонну. Это означает, что у итальянцев есть авангард и арьергард, опасно разъединенные с центром.

Кидане отваживается поднять бинокль. Он обводит взглядом ущелье и находит то, что ищет: итальянского командира. Командир останавливает своих людей, чтобы хвост колонны догнал среднюю часть. Потом итальянец поднимает собственный бинокль и смотрит в направлении Кидане. Кидане замирает. Он поворачивается, чтобы приказать своим людям податься назад, и видит Аклилу, который бесшумно подполз почти вплотную к нему. Кидане задерживает дыхание, на его лбу собирается пот. Он чувствует стеснение в груди. Итальянский командир подходит к краю ущелья, поднимает свой бинокль. Кидане напрягается. Офицер чувствует: что-то пошло не так, и это не так – смертоносный взгляда Аклилу, проникающий через траву и листву и, словно пуля, достигающий груди итальянца. Этот ферендж не может их увидеть, но хороший солдат знает: искать нужно то, что ты не можешь увидеть.

Свист Бекафы: две звучные ноты, чистые и громкие – птичья трель, пронзившая ветер. Итальянец поднимает голову. Он описывает неторопливый круг, одна его рука медленно поднимается, когда свист раздается снова: те же две ноты. Итальянец роняет руку, и его крик – пронзительный боевой клич. Кидане жестом дает знак Аклилу, Аклилу сигналит Сеифу, а Сеифу свистит Амхе, Амха же делает жест рукой, и его бойцы ползут на животах к левому флангу, и когда Кидане поднимает руку, а потом резко опускает ее под возносящиеся к небесам птичьи трели, Эскиндер, и Гетачев, и все его другие воины подчиняются и встают – гиганты, родившиеся из камня. Они, облаченные в белые одежды, резво и уверенно бегут вниз по склону горы, а итальянский командир в ущелье поворачивается, выкрикивает слова команды и проклятия при виде этих безмолвных, как призраки, людей, восставших из земли.

Сначала звон в ушах, потом оглушительная ясность ошеломленной тишины. Громкий рев рассерженного ветра, потом мелодичный птичий зов. Он ощущает свою грудь, тяжелую, как камень, и свои ноги, легкие, как перья. Бросаясь вниз по склону в ущелье, Кидане чувствует пронзающие его экстаз и вдохновение, качели между катастрофой и спокойствием. Мир ускользает от его восприятия. Перед ним открывается тропа, уходящая в туннель, и вскоре он несется среди хаоса к стройной фигуре в слабеющем свете. Это Давит, который поднимает Виджугру, врученную ему Кидане. Он поворачивается, смотрит на Кидане одновременно с гордостью и недоумением, потом поворачивает лицо обратно в сторону врага. Давит выкрикивает имя Хаилу, словно издает боевой клич, и Кидане смотрит, как зачарованный, на Давита, который прицеливается с идеальной точностью и нажимает на спусковой крючок.

Кидане готовится услышать громовой звук вылетающей пули. Нет ничего, кроме этого, думает он, нет никого, кроме этого парня. Это песня старого воина, древняя припевка, которую воины поют перед сражением, колыбельная, которую поет отец любящему сыну. Он встречается взглядом с Давитом и отчетливо слышит его испуганный шепот: Но оно не стреляет? А потом Давит отчаянно тянется к нему, машет руками, хватает пустой воздух, выкрикивая имя Кидане. Его нога взрывается, превращаясь в разодранную плоть, из которой выходит кость, и Давит падает, в брызгах собственной крови.

Нет ничего, кроме этого: Кидане замахивается ножом на того, кто атаковал Давита, его собственная винтовка забыта на плече, когда он бросается вперед, прежде чем ascaro успеет прицелиться еще раз. Нет никого, кроме этого, этого ascaro, который выпрямляется во весь рост перед лицом неминуемой смерти, отказываясь сдаться удару ножом, с такой яростной силой нанесенному в середину груди, облаченной в форму. И они вдвоем влетают в моментальную тишину, бесплотную и теплую.

Деджазмач. Деджазмач!

Они зовут его, его люди, которых он привел в это несчастное место. Они просят его помощи, а он стоит над этим рухнувшим телом, и эти глаза смотрят на него, и их взгляд тянется к нему с любовью. Что ему остается, кроме как упасть на колени, привлечь к себе Давита, позволить ему, как маленькому мальчику, прижаться к его, Кидане, груди? Что еще может отец, если не это?

Помогите мне, говорит Давит. Где Хаилу? Где мой брат?

Деджазмач!

Он отпускает Давита, поднимается на ноги, его брюки замараны кровью. Он видит Аклилу, который переступает через бьющееся тело, на его плече висят две винтовки. Его съедает стыд, но Кидане, живой и сильный, свирепый и целеустремленный, игнорирует шум в голове и боль в челюсти, он выкрикивает имя отца, пока перед ним, рядом с ним, за его спиной не оказывается Чеколе, выдающийся сын Леммы, старший сын первого и величайшего из Кидане. Они так близко друг к другу, что их плоть сплавляется в одно, а потом его отец входит в его кости и устраивается за его глазами, а Кидане, усилившись и напитавшись яростью, прыгает в клубок сражающихся людей, и его отец наблюдает за этим с гордостью.

А потом слышится тирумба[54]54
  Традиционный эфиопский рожок, звуками которого созывают жителей на какое-либо событие или собрание.


[Закрыть].

Этот рожок издает звук, который понимают только те, кто знает его язык: Кидане чувствует, как его сердце занимает все больше места. Его люди набирают скорость. Его ноги становятся все более ловкими. Его руки держат его новую винтовку и, бросаясь на споткнувшегося итальянского солдата, Кидане начинает смеяться. Он смеется и выкрикивает имя отца. Он смеется и выкрикивает собственное имя. Он смеется, призывая Аклилу и Сеифу, и Эскиндера, и Амху, и Гетачева, и когда он стреляет в атакующего ascaro, земля становится широкой, и он опять бежит к свету, горячему, как солнце, а когда рожок звучит еще раз, он знает, что это сигнал другим воинам, до этого момента невидимым, броситься на итальянцев в колонне и удушить их.

И только позднее, глядя на залитое кровью поле боя, он чувствует одолевающий его страх, его трясет на солнце, зубы стучат, он сейчас хочет одного – объятий Астер. Кидане взбирается по склону, спешит добраться до места, прежде чем Аклилу и Сеифу станут его искать, ложится на землю лицом вверх и смотрит на безупречное небо. Ниже он слышит скорбный голос Хаилу, разрывающий тишину, этот голос вопреки ветру находит ухо Кидане: Давит! Кидане закрывает глаза. Его отец дышит ему в ухо, его рот прижимается к щеке Кидане: А ты думал, что война бывает другой?

Интерлюдия

Некоторые города тонут в крови, думает Хайле Селассие. Они затоплены мертвыми мыслями и криками перепуганных девушек. Некоторые места вопиют, тревожа сны скорбящих отцов. Император Хайле Селассие покачивает головой и возвращает себя к настоящему. Он в своем саду в окружении взрывающихся цветом бугенвиллей, он разглядывает розовый куст в робком цветении. Его собака жует старую косточку у его ног, и перед ним маленький Мэконнын преследует воображаемых врагов, разбрасывая невидимые копья. Если он хотя бы чуть-чуть повернет голову, то увидит ее. Она стоит в своем свадебном платье, девочка, одетая, как женщина, дрожит, сложив руки на груди. Если он посмотрит, она шевельнется. Она поманит его в Мекелле и покажет на Гугсу, прошипит его имя и скажет: Я умоляла тебя спасти меня, аббаба.

Хайле Селассие смотрит вниз, чтобы не встречаться с ней взглядом. В его руке итальянская газета, на первой странице которой фотография Гугсы: он сидит рядом с Де Боно за столом, оба внимательно вглядываются в большую карту. Статья под фотографией сообщает, что итальянские войска вошли в Мекелле под овации и салют, их встречал Гугса. Хайле Селассие не хочет думать о событиях трехлетней давности – не сегодня, – но ему приходится это делать, это его долг перед дочерью, Зенебворк. Он знает, что она стоит рядом: стоит лишь чуть скосить глаза, и можно увидеть ее в нескольких шагах от ее любимого розового куста. Она дрожит от страха, сцепляет руки, словно сегодня все еще 1932 год, словно и не было этих трех лет. Словно даже теперь в его силах остановить свадьбу, которую он устроил для нее, и отправить Гугсу назад в Мекелле одного.

Оставь меня, говорит он вполголоса.

Мекелле пал. Проклятый город, который был свидетелем последних минут его дочери, сдался итальянцам, а человек, который был ее мужем, обнимает врагов Эфиопии.

Уходи, говорит он.

Но она не хочет уходить. Он может это понять по ветерку, обдувающему розовый куст. Он может это понять по звенящей тишине, наступающей за его словами. Она ждет, не скажет ли он что-то еще, и она не уйдет, пока он не скажет этого. За три года, прошедшие со дня ее смерти в доме Гугсы, она научилась терпению. Она научилась сидеть ночами и приходить к нему с восходом солнца. Она научилась сдерживать гнев и улыбаться. Она научилась быть четырнадцатилетней девочкой, какой была до того, как он выдал ее замуж за жестокого человека почти пятидесяти лет.

От Аддис-Абебы до Мекелле почти восемьсот километров; вообрази, сколько нужно времени, чтобы преодолеть это расстояние на поезде. Он сказал это, когда Менен умоляла его вернуть дочь домой. Он сказал это, когда Зенебворк стала забрасывать их испуганными посланиями. Это почти восемьсот километров. Мы и до вокзала не успеем доехать, как с ней все будет хорошо. Она тоскует по дому, она не привыкла быть женой. Ему нужно было бы прилететь к ней. Сесть на свой самолет, привести с собой армию и взять дворец Гугсы штурмом. Он должен был ворваться в ее комнату, схватить ее в объятия, а Гугсу посадить в тюрьму, переломав перед этим все его кости одну за другой.

Прости меня, говорит он, потому что знает: это единственное, что заставит ее уйти. Прости меня, лидже. Прости меня.

Она начинает неохотно уходить. Он чувствует, как ее злость, теплая, словно дыхание, окутывает его.

Она будет с ним до конца его дней, он знает это. Она будет причиной того, что даже в лучшие моменты на него будет давить такой груз раскаяния, что он будет бормотать извинения невидимой пришелице и станет просыпаться по ночам оттого, что приказывает готовить самолет к полету на Мекелле.

Он перечитывает телеграмму: Мекелле пал. Атака Бекафы при поддержке Кидане увенчалась успехом.

Когда Зенебворк умерла по причинам, заявленным как роды, всего через два года после свадьбы с Гугсой, он самолетом переправил ее тело домой из Мекелле. Больше ни одного дня в этом проклятом городе – так он пообещал рыдающей Менен. Она больше не увидит ни одного солнечного захода в доме этого труса. Гугса пытался настаивать на том, чтобы похоронить ее в Мекелле. Хайле Селассие был в шаге от того, чтобы приказать убить этого человека. Хайле Селассие был в шаге от того, чтобы действовать, как действует отец умершей дочери. Его советники призвали его не делать этого. Убить его – и можно считать, что жизнь Зенебворк прожита впустую. Убить его – и семьи останутся разделенными. Убить его – показать собственную слабость. Девушки умирают по многим причинам: деторождение, недомогание, болезнь, мужчины. Она не единственный ребенок – посмотрите, сколько еще у вас осталось. Оплакивайте ее как император. Сокрушите Гугсу его собственной самоуверенностью. Улыбайтесь ему, но титулами награждайте других; он хочет стать расом[55]55
  Рас – один из царских титулов в Эфиопии, присваивавшийся влиятельным, но не императорским особам.


[Закрыть] – никогда не доставьте ему такого удовольствия. Хвалите других, но никогда не произносите его имени. Уничтожайте его постепенно. Хайле Селассие прислушался к советам, но вот чего он никак не предвидел, так это предательства Гугсы. Брак должен был навсегда зацементировать отношения между двумя влиятельными семьями. Его сдержанная благосклонность чего-то да стоила. Он предполагал, что смерть Зебенворк приведет Гугсу к безусловной преданности, подпитываемой чувством вины. Но он ошибался, а теперь он потерял и Мекелле, этот город призрачных дочерей.

Вам пришло сообщение, ваше величество, говорит адъютант. Молодой человек у двери наклоняется в сторону сада, не осознавая, что клинок солнечного света разрезает растущий бутон его курчавых волос.

Хайле Селассие возвращается в дом с напускным терпением и спокойствием.

Они идут по коридору в его кабинет, и адъютант сообщает об уточнениях к последним телеграммам: церемония в Мекелле закончилась. Сейум опасается, что Гугса перережет линии связи, он будет звонить, пока есть такая возможность.

Хайле Селассие в своем кабинете садится на стул, кладет руки на стол и продолжает слушать.

Адъютант обращает мрачное лицо к императору. Ваше величество, говорит он, Бекафа потрепал вражеские колонны около Дебарка. Кидане помогал ему.

Ты уже сообщал нам об этом, говорит император. Потом Хайле Селассие позволяет себе обдумать услышанное. Он никому не приказывал атаковать врага в ущелье. Он не приказывал Кидане привести своих людей на подкрепление Бекафы. Ему приходится спрятать руки под столешницу, чтобы адъютант не увидел, как они дрожат. Он постепенно утрачивает контроль над этой страной, теряет один район за другим.

Адъютант качает головой, он явно обеспокоен и подносит послание так близко к лицу, что касается бумагой носа. Он трет себе загривок. Они используют яд? спрашивает он. Он осторожно опускает телеграмму на стол, словно боится, что она взорвется. Он неожиданно бледнеет. Газ? повторяет он. Его голос дрожит. Прилетел самолет-разведчик, или тут написано, что это был разведчик, но это невозможно, потому что он сбросил яд. За штурвалом сидел сын Муссолони.

Это неверно, говорит Хайле Селассие, хотя часть его существа пусть и с трудом, но принимает это жестокое откровение. Подтверди эту информацию и возвращайся, добавляет он. Он не упоминает отказа адъютанта называть этого итальянца его настоящим именем. Муссолони: Преднамеренно искаженное произношение распространилось по стране, его начали употреблять неразборчивые люди, а продолжили разборчивые. Это еще один знак народного бунта, еще одно свидетельство того, что они пытаются сражаться всеми доступными им способами.

Его адъютант выходит в дверь, в равной степени недоумевающий и охваченный ужасом, а Хайле Селассие кладет голову на стол, упирается в твердое дерево с такой силой, что ему почти удается прогнать мысли о том, что означает пролитие ядовитого газа на человеческие существа. Он зарывается еще глубже в доски стола, и пуговицы его мундира вдавливаются в кривую грудины. Осколок боли стреляет ему в голову, и несколько мгновений он не может думать ни о чем, кроме этого неудобства.

Фото

Тонкая линия грузовиков ползет по холмам. В лучах послеполуденного солнца каски на головах солдат пыльные и светлые. Узкая дорога, проложенная в камнях и грунте, лепится к краю бездонной пропасти, окутанной туманом. Вот она перед ними – усталыми, обожженными солнцем итальянцами, – дорога к победе, петляющая тропа к верной славе. Индро Монтанелли, Герберт Мэтьюс, Ивлин Во[56]56
  Индро Монтанелли (1909–2001) – итальянский журналист и писатель, освещал войну в Эфиопии, Герберт Мэтьюс (1900–1977) – американский журналист, в 1936-м был репортером во время войны в Абиссинии, Ивлин Во (1903–1966) – английский писатель, много путешествовавший по Африке (присутствовал на коронации Хайле Селассие), что нашло отражение в его творчестве.


[Закрыть] будут рассматривать в бинокли эту опасную дорогу, упрямо ползущую из Асмары в сторону Аддис-Абебы, и говорить о солнце и мухах, жаре и высоте, ветхих хижинах и немытых аборигенах. Они будут сетовать и насмехаться над жалкими дарами Абиссинии. Они будут показывать на Асмару, потом на Массаву, потом через Красное море на Рим и провозглашать: у этого места нет другой надежды, кроме Дуче, ни одной более великой мечты, чем та, что есть у Бенито Муссолини. Но старый Ато Волде и его возлюбленная Веизеро Нунуш, выходя из своей маленькой хижины, чтобы собрать куриные яйца на продажу этим ференджи, которые бесчисленными колоннами проходят через их деревню, будут смотреть на те же самые холмы, показывать на то же самое море и заявлять: ничего из этого не получится, кроме крови и еще большей крови.

Глава 16

Кидане разворачивает газету и закрывает глаза. Ему всего лишь показалось, что он видит сигнальный свет на темнеющем горизонте, но страх все еще не отпускает его. Хотя сражение осталось в прошлом, его сердце бьется громче, и он замирает, когда Аклилу и Сеифу заглядывают через его плечо. Любой неожиданный звук может поднять его на ноги в готовности атаковать. Аклилу показывает на две фотографии на первой странице. На одной светящиеся улыбкой итальянские офицеры и солдаты стоят вокруг Гугсы, у которого смущенное выражение на лице. На другой величественный Хайле Селассие смотрит в объектив из-за своего стола. Слабый костер проливает тепловатый свет на страницу.

Что здесь написано? спрашивает Аклилу.

Кидане быстро просматривает статью. Французская газета подчеркивает военную шумиху и теплый прием, устроенный Гугсой, но статья поменьше говорит о бомбежке ближайших деревень, где, по сообщениям, есть убитые женщины и дети. В одной строке говорится об эфиопском восстании, сорванном итальянцами близ Мекелле. Другая строка посвящена тому, что газета называет небольшим столкновением близ Гондэра, где итальянцы были вынуждены отступить.

Резкий запах пороховых газов смешивается с запахом костра, царапает Кидане горло. Он кашляет и на секунду снова видит его: Давит, великолепный и бесстрашный, атакует врага, в руках у него старая Вуджигра, его глаза сверкают ненавистью такой беспримесной, что на мгновение ascaro подается назад и только потом поднимает винтовку и целится. Кидане задерживает дыхание, пока длится это видение: с каждым разом оно становится все четче.

Были времена, когда он не стал бы уклоняться от воспоминания, сразу переходя к боли, которую оно вызывает. Всегда смотри на пролитую тобой кровь, пусть это будет тебе уроком на будущее, держи женщину, пока она дрожит в твоих руках, чтобы ты мог почувствовать собственное могущество. Так сказал ему отец в день его, Кидане, свадьбы. И он поступал так, как говорил ему отец. Он двигался по той большой спальне, как непобежденный и непобедимый человек, и Астер сдалась, а потом научилась любовью отвечать на его потребности.

Нам придется оставить их, тихо говорит Кидане.

Мы не можем трогать Давита, он долго не протянет, деджазмач Кидане, говорит Аклилу. Он явно потрясен. Хаилу настаивает на том, чтобы мы взяли его с собой, отнесли вниз. Я пообещал, что мы это сделаем.

Тени прорезают глубокие морщины вокруг рта Аклилу. Бо́льшую часть дня он провел в пещерах, проверяя раненых: кого-то отправлял домой вместе с деревенскими, кого-то хоронил. На его рубашке все еще остаются кровавые пятна и полоса поперек груди – след неудачного удара винтовочным штыком. У него круги под глазами, а худоба придает его красивым чертам торжественность монаха. Три дня, прошедшие со времени атаки, оставили на нем бо́льший след, чем само сражение. Ему кажется, что он за это время постарел на годы.

Мы тронемся завтра, говорит Кидане. Оставаться здесь слишком опасно. Самых слабых придется оставить. Он чувствует боль в сердце, готовящую место для нового чувства вины. Он ерзает на своем месте. Он предал нечто большее, чем этого молодого солдата.

Я поговорю с Хаилу, говорит Кидане.

Аклилу встает, подбрасывает топливо в костер, и на мгновение вся его скорбь расцветает перед ними, резкая, как стенания плакальщицы.

Хаилу сидит ссутулившись, укутанный темнотой, возле погасшего костра. Он вскакивает на ноги, увидев приближающегося Кидане. В предрассветном полумраке Кидане различает изящную и высокую фигуру, густые черные кудри, выросшие в непокорные космы. За его спиной раскрывается небо, отодвигая пласты ночи и обнажая глубокую голубизну гор.

Хирут ждет нас в пещере, говорит Кидане. Может быть, у нее есть что-нибудь от того, что оставила кухарка.

Морщины на лбу Хаилу становятся глубже, переходят на откосы лица. Мне уже нечем ему помочь. Он показывает на корзину у своих ног и откашливается.

Я бы хотел его увидеть, говорит Кидане.

Зачем?

Резкий тон Хаилу пугает Кидане.

Хаилу берет корзину и открывает ее. Внутри несколько маленьких пакетиков, зашитых намертво. Между ними натолканы рулоны бинтов. Он роняет корзинку на землю, ее содержимое едва не вываливается.

Я бы знал, что нужно делать, будь у меня средства. Кухарка, перед тем как уйти, показала всякие новые штуки, говорит Хаилу. Он с вызовом смотрит на Кидане. Этого не должно было случиться, тихо говорит он. Винтовка была старая, нельзя было давать ему ее.

Кидане только кивает, не доверяя своему голосу. Потом, не сказав больше ни слова, он проходит мимо Хаилу и шагает по тропинке к пещере Давита.

Хирут притулилась к камню у пещеры, смотрит на солнце, пробивающееся сквозь завесу тумана. Ее почти тошнит от усталости и запаха из пещеры: безошибочно узнаваемого запаха смерти.

Ты не входила туда, не помогала ему?

Хирут поворачивается. Это Хаилу, следом за которым на некотором расстоянии идет Кидане. Недужный утренний свет отражается от гор и обволакивает людей.

Хаилу проходит мимо нее и в пещеру. Кидане у входа прижимает лоб к камню, упирается в него ладонями, его потрясение настолько очевидно, что Хирут подается назад.

Из пещеры доносится голос Хаилу: Деджазмач, входите, он в сознании.

Не оставляй его одного, говорит ей Кидане.

Давит представляет собой истерзанную плоть, удерживаемую в прежней форме лишь грязными бинтами. Он лежит на груде одеял, измаранных старой кровью. Одна его нога завернута в слои плотной хлопковой материи и в бинт, измазанный каким-то светло-желтым лекарственным средством, со следами свежей крови. Хаилу открывает корзинку. Давит шевелится, его веки вспархивают, но тут же быстро закрываются.

Принеси куркуму, говорит Хаилу, глядя на Хирут и вытаскивая горсть сушеных листьев. Потом он достает маленький кувшин с медом, завернутый в бинты. Он наливает мед на листья в своей руке, склоняется над Давитом.

Прости, говорит Хаилу. Ничего другого нет.

Хирут вынуждена отвернуться и затаить дыхание. Куркума не помогла ее родителям. И мед не помог. Не помогло ничто – ни один из листьев, принесенных жителями деревни, ни одна смесь, приготовленная странной женщиной, которая целый день провела в пути, чтобы помочь, ни один из священников, которые сначала произносили молитвы шепотом, потом выкрикивали их, потом принимались выть, ни одно из обещаний, которые она давала родителям, а потом богу. Все было бесполезно.

Давит испускает слабый вздох, вопрошающе смотрит на Хирут, но вскоре переводит взгляд на вход в пещеру. Его глаза широко раскрываются. Деджазмач Кидане, говорит Давит. Тело его напрягается, противясь волне боли.

Хирут поворачивается и видит Кидане – он заходит в пещеру, опустив голову. И тут она видит ее – свою Вуджигру, винтовку ее отца. Она стоит, прислоненная к стене, затаившись, словно вор, в темноте пещеры. Спазм скручивает желудок Хирут, ее лоб увлажняется по́том, она быстро переводит взгляд на Хаилу, но его глаза, полные нежности, смотрят на Давита.

Потом Хаилу, разбитый и озлобленный, одолеваемый такой яростью, что лицо его кривится, поворачивается к Кидане.

Я видел такие раны и раньше, тихо говорит Кидане. Я видел рану от пули, которая попала в затылок и вышла через рот. Мой отец научил меня кое-чему, добавляет он. Но это. Он замолкает. Вся эта боль на его лице делает черты Кидане неузнаваемыми. Но это. Он кладет руку на плечо Давита, смотрит на парня. Мне следовало бы проверить винтовку, говорит он. Испытать ее, прежде чем давать кому-то.

Она была моя, тихо говорит Хирут.

Кидане откашливается. Давит, отважный солдат, начинает он. Ты знаешь, что люди сегодня слагают о тебе песни? Ты знаешь, что они говорят о том, как ты бросился на итальянцев со старой винтовкой? Ты был как огонь, продолжает Кидане.

Громкий вздох исходит из груди Давита, и юноша закрывает глаза, дышит неглубоко и неровно. Хаилу кивает Кидане и показывает наружу. Он жестом просит Хирут собрать корзинку, потом поправляет одеяло под подбородком Давита и показывает всем, что они должны уйти.

Хирут дожидается рядом с Давитом, когда Кидане и Хаилу покинут пещеру. Он дожидается, когда Кидане уйдет подальше. Потом она берет свою Вуджигру, крепко прижимает винтовку к себе и выходит вместе с ней. Постояв, она поворачивается в сторону лагеря и обнаруживает перед собой Хаилу и Кидане. Они уже прошли какую-то часть пути до лагеря по той же тропе, а теперь смотрят на винтовку в ее руках.

Что ты такое? спрашивает Кидане. Что ты сделала? Под его болью, под поражением и усталостью, сверкает ярко зреющий гнев.

Хор

Девочка: она не видит обреченный путь, который с такой легкостью открывается перед ней. Она не предвидит того, что всего лишь естественно последует за этим: что вся тяжесть вины Кидане повернется к тому открытому пространству, которое обнажается ее бунтарством, и вломится туда силой. Что это? повторяет он, таща ее от пещеры к центру лагеря. Что это? говорим мы, пусть она развернется и поставит винтовку на прежнее место. Но она не знает, что скорбь вскормлена грудью жестокости и жаждет большего, а она станет жертвой скорби. И вот она: он тащит ее все дальше вперед, про́клятый гарант обещаний. Она отмечает исчезновение тумана и верит, что причина тому ветер. Она не хочет замечать черных птиц, которые беспорядочно парят над ее головой. Она, движимая инерцией Кидане, просто приближается к этому погасшему костру, а ее старая винтовка висит у нее на спине.

У кострища: Астер ждет мужа, завернувшись в одеяло, ее лицо спрятано в складках. Сеифу и Аклилу в их шаммах послушно ждут своего командира. Она их не запомнит. Она не будет вспоминать о том, как съеживается Астер, увидев ее. Она не запомнит встревоженный взгляд Сеифу или трясущуюся руку Аклилу, дрожь которой тому приходится скрывать, сжав пальцы в кулаки. Она, вспоминая это мгновение, еще будучи той, кем родилась, будет отмечать петляющую дорожку солнечного света, падающую по наклоненному дереву с плоской кроной.