Текст книги "Зелёные холодные уральские помидоры. Рассказы"

– Чуть меньше года. С четырнадцатого декабря прошлого года, – сказал Нитро. – Мы открыли руны четырнадцатого декабря.

– Ну как «открыли»? – удивился я. – Они же еще со времен викингов существуют. Это больше тысячи лет.

– Руны викингов – это руны викингов. Они и предсказывали для викингов. И допредсказывались. Где сейчас твои викинги? А это – наши руны, – сказала Вика. – Ведь будущее – очень индивидуально. Можно сказать, что нет ничего более индивидуального, чем будущее. Поэтому надеяться на буковки, которые изобрели тысячу лет назад какие-то немытые-небритые дяденьки, это, конечно, верх тупости.

– Та-а-ак, – растерянно сказал я. – И как же вы их открыли?

– Утром четырнадцатого декабря я пошел посрать, – сказал Нитро. – Сралось очень плохо. И вообще было плохо. Все плохо. Трясет всего, тошнит. Потею. Но сру. Трудно сру. Как Мересьев ползал – так я срал. Посрал, смотрю в унитаз, а там…

– Он высрал первую букву своего имени. «А». Да так аккуратно, – восхищенно сказала Вика.

– Мы, конечно, удивились, – продолжил Нитро. – А вечером двинулись промедолом, да та-а-ак, что ой-ой-ой как приходнуло.

– Тогда то мы поняли, что говно – это не просто говно. Это и есть самые, что ни на есть настоящие руны. Просто нужно уметь их читать, – добавила Вика.

Я помолчал, оглядывая стены, увешанные исписанными листочками. Что тут скажешь в ответ? Я – непросветленный мудак, и будущее мое не определено.

– Портвейн остался? – спросил я с надеждой.

– Ну что ты, – обиделся Нитро.

– А спирт?

– Тем более.

– Тогда забей мне тоже.

– Вот это правильно, – обрадовался Нитро, выдувая на пол еще порцию табака из следующей «беломорины» и доставая заветный коробок с марихуаной.

…Уходя, в дверях «отцовской» я увидел странно пританцовывающего отца Нитро, словно бы боровшегося с тенью. Он парил рядом с оранжевым остовом детского термитника. Завывала навсегда застрявшая в магнитофоне «Металлика». По ярко—синим стенам ползли апельсиновые кленовые листья. С дверного косяка мне улыбчиво помахал усиками блестящий таракан. Может, поживешь у нас недельку? спросила Вика. Вечером можно к Панцырю пойти, у него можно колесиками двинуться, предложил Нитро. Нет, спасибо, сказал я и вышел наружу. Милейшие люди, отзывчивые и добрые.

Протиснувшись в щель между бетонных плит забора (символическое возрождение :-), я посмотрел на безграничную Промзону, тянувшуюся окрест и душа моя уязвлена стала. Желудок сократился с такой силой, что я исторг все съеденное накануне, почти не нагибаясь.

– –

Жизнь шла. Вика давно перестала писать, бросила университет. Иногда ей попадались давнишние дневники и рассказы. Дурацкие мечты сделать карьеру в журналистике. Надежды на любовь. Она улыбалась, раздражалась, забивала очередной косяк и забывала прошлое как дым, как утренний туман. Впереди была только яркая насыщенная жизнь. Жизнь с Нитро. Ночные походы за марихуаной, долгие ночные беседы на скамейке, клей, калипсол, иногда метамфетамин и красивые галлюцинаторные мультики. Ей стукнуло тридцать. Нитро – двадцать один. Мультики продолжались.

Я встретил её случайно, прогуливаясь без дела под горячим солнцем и поедая мороженое. Прошло сколько-то лет. Она похудела, пожелтела и выглядела как magic mushroom, с копной каштановых волос и бюстом четвертого размера. Казалась, что она, и без того невысокая, стала еще меньше ростом.

– Я видела тебя вчера здесь, – сказала она, разглядывая узор на моей кашмирской рубашке. – Это была твоя жена?

– Да.

– Она толстая. Ужасно толстая.

И тут я как-то вдруг её ударил. С размаху. По желтой щеке. Ладонью. Заныла покрасневшая кожа. Каштановая грива мотнулась в сторону. На меня волной обрушилась усталость. Усталость от многолетнего алкогольного трипа, наркосталкеров, залезающих мне под кожу и пытающихся залить мне глаза своим размягченным зеленым мозгом, от скользких маслянистых глаз—груздей, серых пузырей на поверхности чистых розовых мечтаний, изъязвленных кукол с отвалившимися пуговками, битых стеклышек из китайских калейдоскопов и ссохшейся травы марокканских далей. Я любил свою жену. Она носила под сердцем моего сына. Глубоко в темном багрянце околоплодных вод он гладил ее живот маленькой прозрачной рукой. Она не толстая. Она беременна.

Но всего этого я так и не сказал. Все это произнесла моя рука на доступном ей языке. Быстро, в одно движение. Столько слов поместилось в одно движение.

По губе Вики побежала темная струйка яда. Она зло засмеялась и поцеловала мне руку. После удара отдернуть её не было сил. Это снова был яд. Яд ума.

– Люблю мужиков, – сказала Вика.

– И? – полуспросил я.

– Нитро изменился, – сказала она, помолчав.

– Он уже не мужик?

– Уже нет.

– Слишком много травы?

– Слишком много всего.

Оказалось, что мы уже идем по набережной.

– Чем занимаешься?

– Ничем. А ты? – спросила она, наклонив голову.

– Пытаюсь учиться…

Мы поговорили ни о чем. Вика два раза пыталась заплакать. Много раз смеялась. Я еще раз испытал непонятное желание ударить или обидеть ее. Почему? Почувствовав раздражение, я сказал, что начал новую жизнь, и советую ей сделать то же самое. Она предложила отсосать мне тут же на скамейке, на набережной. Я отказался. Мы существовали в непересекающихся вселенных, и разговаривали как француз с глухонемым. Жаль. Когда-то она мне нравилась.

Пилот порнобуса

Матанцев был юным бандосом, а я… Я был беспросветным юным лохом. Нас сблизила любовь к классическому рок-н-роллу 70-х и алкоголю. После пары совместных возлияний Матанцев стал испытывать ко мне несколько покровительственные чувства, хотя и был старше всего на пару месяцев. Хотя он даже не столько бандосом был, скорее приблатненным коммерсом, но водился с реальными ворами, вместе со старшиим братом. Да и боец был славный, злой, как ужаленный шмелем хорёк, и безжалостный, как кувалда. Но рассказ не о нем, а об эротическом автобусе. Я бы даже сказал «порнобусе».

В жизни я видал немало фантастически ебливых людей. В разные периоды жизни и самого меня причисляли к таковым. Но мало кто приближался к такому накалу похоти, каковой подобно магме кипел в скромном смуглом тельце Эдика. Тот Эдик был матанцевским соседом и частым собутыльником. Зарабатывал на жизнь тем, что водил желтый рейсовый икарус. Обычный, без «гармошки» посередине. Что, кстати, его раздражало: водители «гармошек» получали почти вдвое больше. С другой стороны, «маленький» икарус гораздо легче протапливался зимой, а это в жизни Эдика был критически важный фактор. Ибо именно в этом икарусе он постоянно устраивал загулы, занавесив окна тряпками. Впрочем, зимой в этом не было нужды, ибо окна замерзали так сильно, что ой.

Первое, что я узнал об этом удивительном человеке: он а) трахнул всех (даже самых страшных) девушек в околотке, включая бомжичек и «подстатейных» старшеклассниц, и б) умудрился доебаться до нескольких швов на хую. Первая характеристика не так интересна, а вот со швами вышло круто. Матанцев за каким-то хером засобирался в Таллин, не то, что-то купить, не то что-то продать, какие-то мутно-мыльные дела с контрабандой. Эдик, узнав об этом, просто озверел. Целыми днями он слонялся за соседом с просьбой взять его с собой в буржуазную Эстонию (напомню: на дворе еще стоял Советский Союз), уголок порока, чистогана и наживы. Через неделю Матанцев спросил «нахуя?».

– Хочу настоящую валютную проститутку выебать, – чистосердечно сказал Эдик. Его незамутненные карие очи опасно светились в полутьме.

– Ты ёбу дался что ли? Ты ради этого в Таллинн попиздошишь?

– Керя, а где их еще взять-то настоящих? Не марамоек же из Буша ебать! – с мукой возопил Эдик. «Бушем» тогда именовалась гостиница «Большой Урал»,

Матанцев удивился, но Эдика с собой взял. Ради поездки тот снял со сберкнижки всё бабло, накопленное за нелегкую трудовую биографию (а лет ему, на минуточку, было за тридцать, не то, что нам—соплякам) и двинул навстречу римскому разврату.

Неделю, пока Матанцев шустрил по делишкам, Эдик присматривался к ночным бабочкам. Наконец, секс-энтомолог решился на финальный бросок: за пару дней до отъезда он привел в номер длинноногую, высоченную, загорелую и мягкую, как тесто, бабу. «Стелла», – выдохнула она откуда-то из горячих недр, и колыхнула необъятной грудью. Матанцев нервно глянул в вырез куцего платьишка и чуть не спустил прямо в штаны. Потом поднял глаза и шепотом спросил: «Эдик, а как же ты её ебать-то будешь, такую большую?». Эдик глупо улыбнулся и бочком выпихал Матанцева в бар. Тот немедленно позвонил каким-то местным, они притараканили вискаря и нажрались в раскатуху за братское единение эстонского и уральского криминалитета, после чего Матанцев обнаружил себя утром, свернувшимся в клубочек на кожаном диване, под пальмой, в фойе.

У входа в номер, он столкнулся со Стеллой. Выходила она бочком и как-то нараскоряку. Глаза с потеками туши явственно напоминали синяки, ухо окружали потеки крови, по лицу блуждала невнятная полугримаса-полуулыбка. «Звоните, как будете в Таллине», – с неземным акцентом выдохнула она, протягивая визитку. Потом пошатнулась, но не упала, и бросила на прощание: «И обязательно возьмите с собой своего сумасшедшего друга».

Судя по всему, «сумасшедший друг» побил в своей щедрости рекорды тюменских нефтяников, а в своей ебанутости – вообще превзошёл все мыслимые пределы. Ибо Матанцев нашел его в душе, где тот слабо попискивал, сидя на нечистом кафеле и обреченно глядя на окровавленный хуёк, жалким лоскутиком выглядывающим из кучерявой бараньей шерсти.

– Ты чё с ней делал, Казанова хуев? – спросил Матанцев, не в силах побороть приступы хохота.

– Всё, – пискнул Эдик.

Через какое-то время к гостинице подъехала карета «скорой», и Эдика повезли зашивать. Наложили пицоттыщ швов. «Представляешь, – орал раскрасневшийся от портвейна Матанцев, – он ее в ухо пытался ебать!». Я икнул и отхлебнул еще.

– Я одну-то серьгу вынул, а «гвоздика» маленького не заметил, – печально сказал Эдик.

– Ты мне лучше скажи, о чуднейший из ебливейших, как можно человеческим хуем в человеческое же ухо попасть? – удивленно спросил я.

– Ну я уже ее и так, и этак. Ну вообще по-разному. А потому начал в ухо тыкать, а она мне говорит, типа, не так надо. Ты типа шыркай так повдоль, а я типа вот так рукой ухо прижму, – и Эдик, взяв со стола огурец, начал показывать, как было дело.

– Фу, блять, стремак какой, – сказал Матанцев и быстро отодвинулся к другому краю стола. А я допил водку и пошел домой, пытаясь понять своим подростковым мозгом, как это можно за одну ночь спустить половину стоимости «жигулей» исключительно ради того, чтобы себе хуй изорвать.

Чёрный всадник

А потом пришло лето. Надо сказать, когда на Урал приходит лето (в смысле не бледненькое-уральское, а такое нормальное, как надо) тогда фразы «пришло лето» и «пришёл пиздец» становятся синонимичными. Ни Челябинск, ни, тем более, Свердловск, попросту не приспособлены к такой погоде. Всё начинает кипеть и плавиться, народ дуреет, краснеет лицом, ебанеет головой, от асфальта исходит жар, воздух застывает, как кисель, и не проникает в легкие. В такие минуты кажется, что ты готов прижаться к каждой травинке, к каждому участку земли, не закатанному в асфальт.

В один из таких дней ВИЗовская пацанва коллективом выкупила желтую пивную бочку и устроила распитие прямо на улице. Бухали несколько кварталов, угощались все желающие, Матанцев катался на бочке верхом, а я, будучи калиброванным мудаком, на эту вакханалию не попал. Увы мне. Даже не помню, какой фигней я занимался, по-моему к экзамену какому-то готовился…

В общем, приехал я к Матанцеву только на следующий день, выслушал всю историю с бочкой в красках и чуть умер от горя, что пропустил такое. Выход виделся один – пойти на пляж и нажраться. И вот мы, два подростка, стояли на перекрестке, раздираемые двумя самыми примитивными биологическими желаниями: 1) упасть в воду, как источник жызни на Земле и 2) кого-нибудь выебать. Желательно два—три раза. Меня еще и зависть терзала нещадно «за вчерашнее».

И тут, в беспощадном июньском мареве материализовался Эдик. Матанцев посмотрел на его оптимистичную рожу и шепнул: «Думаю тёлок нам искать не придётся, сами придут». И действительно, пока мы ковыляли до ВИЗовского пруда, Эдик успел со скоростью борзой собаки обежать и обнюхать всю округу на предмет скучающих девиц. В результате, на пляж мы прибыли уже к обеду, окончательно сварившиеся, но в обществе трёх девушек искомого нрава.

Не знаю, что на меня тогда нашло, не то какой-то особо хитрый ультрафиолетовый всплеск стукнул мне прямо в черепушку, не то интуиция подсказала, что ничего путного с в компании с индейцем Эдик Рваный Хуй ждать не придется, в общем, я пополз обратно домой, забрав свою долю портвейна.

А события, меж тем, развернулись нешутейные. На пляже хлебосольный Эдик встретил каких-то ушлых друзей (таких же чернявых и усатых, как и сам Эдик; будете смеяться, но эта деталь важна), которые за то время, что Матанцев плавал, мужественно разрезая грудью холодные волны, умудрились выпить весь (!) портвейн и выебать всех тёлок! Возникло ощущение, что в жопе у мужчин пылал турбонаддув, а сами они были роботами, как, впрочем, и их друг Эдик.

Матанцев, надо понимать, отнюдь не обрадовался такому раскладу и, заметив на горизонте знакомых дзюдоистов, пошел к ним за бухлом. Уходя, он послал прожигающий всё живое Лазерный Взгляд в радостные шары Эдика, буркнув: «Щас вернусь, чтобы всё было в норме». Эдиковы друзья хмыкнули и срочно засобирались домой. Один стрельнул на прощание сигаретку и поймал за ухо пробегающего цыганского пацанёнка:

– Слышь, малой, спичек дай.

– На хуй съебал, да? – ответил цыганенок.

Ответом ему был сочный подсрачник. Дяденька отобрал спички, потом подумал и еще раз отстегнул мальцу пинка.

Через полчаса идиллия на пляже, казалось, восстановилась. Жара пошла на убыль и пляжники запалили костерок, чтобы поджарить сосисок. Матанцев возлежал среди ёбаных, но неудовлетворенных, девок, милостиво принимая из их рук охлажденный портвейн, щедро пожертвованный спортсменами. Эдик травил смешные байки, мораль которых сводилась к одному: «carpe diem, пока стоит». Пруд шелестел волнами. Царило всяческое благорастворение воздухов и кузнечиковое пенье… Как вдруг… на горизонте показался Чорный Всадник. Со слов очевидцев, похож он был не то на бухого и исхудавшего Гойко Митича, не то на раскормленного и помолодевшего Будулая. Короче, цыган. Впереди всадника сидел тот самый маленький хамоватый цыганёнок. Всадник приблизился к замершим (а вы, можно подумать, часто видите всадников в городской черте) отдыхающим и спросил мальца: «Кто тебя обидел, Санька?». «Вон тот, усатый», – сказал пацан, указав сопливым пальцем на Эдика.

Эдик задохнулся от возмущения, хотел сказать что-то дельное, но портвейновая фея сковала его язык и вместо витиеватой фразы типа «не будет ли любезен всемилостивый государь» из-под услов вылетело что-то типа: «Да ты ебанулась что ли, зверушка черножопая?». Гойко Митич понятливо кивнул башней, по-былинному гикнул-крикнул и через полминуты весь пляж наводнила орда цыганских всадников с нагайками, палками и цепями. Это был пиздец. Диарама «400 лет Куликовской битве» ожила. Восстали мертвые. Арджуна повел в последний бой полки индусов. Матанцев только успел повернуть голову, чтобы проследить траекторию улетающих в гиперпространство пухлозадых тёлок, как тут же огрёб солдатским ремнём по башке. В ярости он сдёрнул нападающего с коня и отправил его в нокаут. Еще пару бойцов он успел приголубить трофейным ремнём, но быстро понял, что силы неравны и вместе с дзюдоистами занял круговую оборону.

Бой вышел кровавым, но быстрым. Пляжники разбежались от греха подальше, а конница сосредоточилась вокруг Эдика, ебанутым козликом скакавшего через костерок, и по-акульи кружилась, постепенно подбираясь ближе. Лошади всфыркивали от огня и брезгливо воротили красивые умные лица. Через пару минут самые смелые спешились, чтобы изловить Эдика, который непрестанно материл все цыганское племя и нервно прыгал блохой.

– Пиздец тебе, хуило усатое, – невежливо сказал самый старший цыган, и махнул нагайкой, ожегши Эдику плечо.

Эдик взвизгнул, как зайчик под прикладом Ильича, и выхватив из пепла две здоровенные «бомбы» из—под портвейна, заорал: «А ну-ка все збрызнули-ка отсюда, хуета черножопая!». С «бомб» плавно отекали струйки пепла, а Эдик весь в столбах искр, подымающихся к сереющему небу, орал на весь пруд: «Я бля десантник бля!».

Тут я должен сделать ремарочку. Молодым людям может оказаться сложным понять, что есть «бомба». Это такая бутылка, ёмкостью 0.7 литра, выполненная из тёмно-зеленого стекла и пригодная для хранения шампанских вин. Но в советские годы туда отчего-то очень любили разливать портвейн. В силу того, что игристые вина требуют особо прочного сосуда, советская «бомба» по своей крепости являла совершенно уникальную ёмкость. Короче, разбить ее было нелегко. К чему это я?

А к тому, что издав дикий крик Раненого-Десантника-в-Плену, Эдик взмахнул бомбой и попытался разбить её о свою кудрявую голову. Но, естественно, бутылка не разбилась, а правая бровь берсерка, напротив, лопнула, как помидор, обильно залив половину эдикова лица ярко-алой кровью. Цыгане остановились. Эдик, обрадованный таким поворотом событий, сверкал уцелевшим глазом и ухал, тыкая в пространство перед собой обеими «бомбами». Те из цыган, что стояли дальше, подтянулись поближе к костерку, чтобы посмотреть, что эта буйная голова отчебучит в следующее мгновение. И, надо сказать, Эдик не подвел!

Он ретиво обернулся назад, чтобы типа напугать врагов, которые жаждут добраться до него со спины, и повторно воскликнув «Я бля сказал я десантник нахуй!» уебал себе в калган теперь уже левой «бомбой». На этот раз удар пришелся выше брови и сразу после соприкосновения «бомбы» со своим неандертальским лбом Эдик тяжело сказал «бля» и упал.

– Слышь, погоди, – раздался голос самого старшего цыгана, – Он так сейчас и сам себя убьет, дебил.

– Не так быстро бля, – гордо сказал Эдик, подымаясь сначала на четвереньки, а потом и на косенькие паганельки, шатаясь, как Бемби в первые минуты после рождения.

– Да-да, – ответили улыбчивые цыгане.

– Я бля сказал, – угрожающе произнес Эдик, снова уебал себе «бомбой» и снова упал, глухо воя уййййбббллляяяаааа.

И тут цыгане всё-таки решили прекратить комедию и наказать обидчика детей, пока он сам себя не покалечил. Они ринулись на него толпой, но тут – видимо со страху – он умудрился-таки разбить обе «бомбы» о башку, да так, что стекла торчали изо лба так, будто бы Эдик решил превратиться в муху, как в знаменитом фильме Кроненберга, а потом передумал на полпути. Перед тем, как его загнали на мелководье, он успел чутарик порезать «розочками» пару—тройку цыган, которые не смогли его запинать до смерти единственно по причине погружения жертвы в воду. А утопить его они не смогли, потому что хотели сделать это все сразу и элементарно помешали друг другу.

Матанцев дернулся было на помощь, но тот дзюдоист, что был старше, авторитетно сказал: «Слышь, Матанцев. Он же тех чертей привел, что всё бухло выжрали и всех тёлок повыебли, так? Тебе не вподляк за такого чмардоса безголового впрягаться?». Матанцев вспомнил удаляющиеся девичьи ягодицы и ощутил сильный порыв помочь цыганам.

– –

На следующее утро мы встретились с целью забухать прямо с утра (ох, как же пахла цветущая сирень в то блаженное утро!) и послушать свежие поступления пластинок «Спаркс» и «Ти-Рекс». «Свежие» не в смысле их выхода в свет, а в смысле попадания в коллекцию Матанцева. По дороге нужно было забрать немного денег и бухла у какого-то очередного матанцевского должника.

– Ты вчера на пляже-то был? – спросил должник.

– Угу, – буркнул болящий похмелием Матанцев.

– Видел?

– Да ясный хуй.

– Ты в курсе, что Эдик потом еще умудрился на улице у какого-то каратиста денег попросить?

– Да ты что?! – оживился Матанцев. – Щас я к нему забегу, пожалуй. Спрошу, что да как.

– Не забежишь, – заржал должник. – Он уже с утра на пиздюли наскочил, на старые дрожжи, так сказать.

Неугомонная душа! Вот что значит для эротомана меньше десяти подружек за неделю! Как только девушки впали в летнюю спячку (или подались к морям – уж тут кто как), неспокойная эдикова душа попыталась сублимировать неконтролируемый поток энергии в боевой навык. А поскольку десантник он был хуёвый (два прыжка, три патрона, два года на картошке) последствия оказались предсказуемы. Поутру, обнаружив в зеркале вместо привычного усатого ебальца какую-то нечеловеческую жопу, размером с естественный спутник Земли, Эдик вспомнил вчерашнее и воспылал местью. Кто его бил, он не помнил. Но что били неправедно – знал точно. Знал, как «отче наш». Как то, что Земля круглая. Как то, что СССР занимает шестую часть этой планеты.

Неизвестно, как он, полыхая диким факелом перегара, с расхлестанным в фарш еблом, умудрился забрать в АТП «свой» икарус. Но он это сделал. Потом приехал на пляж и начал давить отдыхающих, ухая и похохатывая в стиле поэта Ивана Бездомного над Москва—рекой. «Вы меня вчера, пидарасы, пиздили? А я вас щас, как мандавошек давить буду» – орал он со счастливым лицом имбецила, получившего чупа—чупс. Но долго такой кайф продолжаться не мог: забыв, что дружественные венгры выпускают не боевые амфибии, а обычные автобусы, Эдик заехал в пруд по самые окна и заглох.

Били его всем пляжем. Долго. Со вкусом. Сначала чуть притапливая, потом доставая. Потом немного отдыхали и снова били. Потом приехали ребята из АТП, которым предстояло достать утопший икарус. Они не стали бить Эдика прямо на пляже, а сделали это по дороге в больницу. Как ему удалось не получить судимость по хулиганке? Непонятно. Видимо перестроечная суета или его собственные ангелы-хранители спасли полудурошного казанову от уголовного преследования. Хотя, может, и Матанцев вмешался. Но… хватило этого урока ненадолго. Уже через неделю чуть не весь квартал слышал крик, доносящийся из окна икаруса, воткнутого мордой в заросли боярышника: «Что ж у тебя пизда-то такая узкая?! Ну хоть рукой-то ты можешь мне подрочить, а?!». Счастливый Эдик пытался трахнуть цыганку, а она слабо пищала что-то про «на ножи поставят». Поставят—поставят, страстно шептал бодрый шофер, только хуй поймают. Хуй поймают. Хуй.