Текст книги "Все сказки старого Вильнюса. Это будет длинный день"

Улица Стасё Вайнюно (Stasio Vainiūno g.)
Наша жизнь

В ту осень по вечерам мы ходили в Ларин дом на улице Стасё Вайнюно играть в «Нашу жизнь».

В сентябре мы рисовали игровое поле. Все вместе, почти две недели, да так увлеченно, что засиживались заполночь, иногда даже забыв открыть принесенное с собой вино.

Сперва мы собирались просто нарисовать другой вариант «Монополии», не такой скучный, как классический оригинал, «своя “Монополия” с блэк-джеком и шлюхами!» – шутил Генрих, большой любитель робота Бендера и его друзей. Но в первый же вечер мы так далеко вышли за рамки собственных представлений о «Монополии», что уже не было смысла возвращаться обратно. Идея новой игры, не про бизнес, вернее, не только про бизнес, а про настоящую жизнь захватила нас целиком.

Насчет того, как именно выглядит «настоящая жизнь», у нас шестерых, конечно, были разные идеи. Поначалу мы отчаянно спорили друг с другом, обсуждая каждое новое предложение; дело кончилось тем, что мы решили не экономить на размерах игрового поля и воплотили почти все.

В итоге у нас получилось что-то вроде детской игры-«бродилки», только очень объемной: сто шестьдесят две клетки, на каждой – какой-нибудь эпизод, возможный в человеческой жизни: свадьба, убийство, прогулка в парке, покупка автомобиля, кража кошелька в троллейбусе, заграничное путешествие, поступление в институт. Были придуманы и записаны правила, подробно поясняющие, как себя вести в каждом случае: например, купив автомобиль, игрок терял кучу денег, но получал право делать по два хода подряд до конца игры или утраты транспортного средства на соответствующей клетке, а попав на «Путешествие», пропускал ход и выплачивал в банк сто ярко-лимонных «супер-долларов» нашей валюты, зато получал сразу дюжину специальных фантов, нарезанных из рулона старых обоев и символизирующих жизненный опыт. По одному такому фанту полагалось за любой ход, но на некоторых клетках их выдавали больше (кроме «путешествия», например, еще «брак», «учеба», «тюрьма»).

Правил было так много, что распечатка получилась на двадцать пять с половиной страниц А‐4, мелким одиннадцатым кеглем, а то был бы вообще страшенный талмуд. Но на самом деле мы и так прекрасно помнили правила, все-таки сами их придумали и по многу раз обсуждали каждое, поэтому только изредка заглядывали в бумаги – уточнить количество заработанных фантов и пропущенных ходов.

Игровое поле вышло такое огромное, что не помещалось на столе; стол отодвинули к стене и расселись на ковре. Отлично там разместились. Чувствовали себя как дети, впервые оставшиеся дома одни, без взрослых, хотя всем нам было за тридцать, а Дмитрию – сорок два.

* * *

К первой игре Пятрас принес новенькие кубики из какого-то сувенирного магазина, черные, с крошечными серебристыми черепами на гранях, от одного до шести. А Таня приготовила настоящий сюрприз: слепила из полимерной глины разноцветные фишки. Мы собирались взять пуговицы, шашки, или жетоны, но пятисантиметровые человеческие фигурки, имеющие несомненное сходство с нами самими, были гораздо круче. Мы так удивились и обрадовались, что сперва молча их разглядывали, наконец Генрих зааплодировал, и мы к нему присоединились, в точности как пассажиры удачно приземлившегося самолета: вроде ничего из ряда вон выходящего не случилось но – ура!

Наша первая игра продолжалась шесть с половиной часов; в какой-то момент Лара предложила сделать перерыв и заказать пиццу. Все радостно согласились, но никто, включая саму хозяйку, так и не поднялся с ковра, просто не смогли оторваться от игры, пока последняя фишка не добралась до финиша: очень уж было интересно, чем именно закончится Танина жизнь. Тогда же нам окончательно стало ясно, что в этой игре настоящий победитель – тот, кто закончил игру последним. Он же, получается, дольше всех прожил.

Кстати, последняя клетка, на которой оказалась Танина фишка перед тем, как покинуть поле, символизировала кафе-мороженое, и Таня смеялась: «Я там объелась, вот и померла! Родилась в семье музыкантов, сразу ограбила банк, вышла из тюрьмы, разбогатела на торговле бюстгальтерами, закончила среднюю школу, отправилась в экспедицию на Северный полюс, женилась на женщине с тремя детьми, изобрела вечный двигатель, снова села в тюрьму за дебош в борделе, стала сторожем зоопарка, снялась в художественном фильме, получила Нобелевскую премию, потеряла кошелек в магазине, завела собаку, занялась торговлей недвижимостью, уехала в Индию, вернулась, на радостях обожралась мороженым и умерла. Какая прекрасная вышла жизнь! Настоящий роман!»

«Да у каждого тут на роман наберется», – заметил Пятрас, начавший свою сегодняшнюю жизнь ловцом жемчуга, потом открывший частную стоматологическую клинику, проигравший на скачках все свое состояние, купивший три автомобиля, вылезавший из кинотеатров исключительно ради фотографирования пингвинов и застреленный при попытке пересечь государственную границу с Албанией в неположенном месте, где-то в середине игры.

При слове «роман» все, конечно, сразу посмотрели на меня, потому что я писатель. Вернее, все думают, будто я писатель, я всем так говорю, проще соврать, что пишешь роман, чем объяснять, когда бросил работу, почему ничего не делаешь и на какие средства живешь (честные ответы: «Давно, не хочу, сдаю дедову квартиру», – обычно никому не нравятся, и это можно понять). Но тогда я просто подтвердил: «Наберется», – и как бы закрыл вопрос.

Сначала мы собирались у Лары в восемь, но выяснилось, что тогда игру удается закончить хорошо если не под утро, и мы стали приходить раньше, часам к шести вечера, а иногда вообще днем, сразу после обеда. Лара не возражала, она любила гостей, а после смерти мужа жила одна и ничем особо не занималась; вроде бы ей досталась большая страховка, впрочем, я не вникал. Все мы были в этом смысле людьми довольно свободными: я экономно бил баклуши, прикрываясь несуществующим романом, Генрих рисовал то ли компьютерные игры, то ли просто мультфильмы, но устал и взял отпуск, как сам говорил, аж до Рождества, Таня делала ювелирные украшения и продавала через интернет-магазин какой-то своей подружки, у Дмитрия была печатная мастерская, работу которой он в свое время так хорошо наладил, что теперь она шла как бы сама, а Пятрас писал диссертацию; подозреваю, столь же успешно, как я свой роман. И все как один без семей и других человеческих связей, накладывающих ежедневные обязательства, качим, кермек, мелкоцветковый котовник, чистец византийский, резак, песчаный рогач[18]18
  Все эти растения объединяет то обстоятельство, что после отмирания они оставляют круглые сухие образования, которые катаются по ветру, рассеивая семена, и называются «перекати-поле».


[Закрыть].

В октябре мы проводили у Лары почти все вечера, а в перерывах обсуждали друг с другом по телефону свои вчерашние жизни: «Ты помнишь, как я сходил в кино и сразу вступил в банду? Хороший наверное был фильм!», «А как тебе Таня? Три института подряд, чтобы пойти работать уборщицей и тут же найти сокровища! Сразу ясно, образование пошло на пользу, явно же знала, где искать». В общем, ни о чем, кроме этой игры мы тогда думать не могли. Вернее, конечно, могли. Но не хотели. Что может быть интересней, чем наша игра в жизнь?

У Генриха не было жены, у него не было даже девушки; мы подозревали, что женщины его вообще не интересуют, но тактично воздерживались от расспросов, а сам он эту тему никогда не поднимал. Но, попав на клетку «Умерла жена», Генрих выпил залпом полстакана джина, поперхнулся, а потом совершенно легитимно плакал, кашляя и плюясь. Мы подозревали, что он нарочно, но виду не подавали. Любой человек имеет право думать, что ничем не выдал себя.

…Когда фишка Пятраса попала на клетку с надписью «родилась двойня», он положил в банк тысячу супер-долларов (дети считались у нас дорогим удовольствием и оценивались по пятьсот за штуку), взял причитающуюся ему стопку фантов, и вдруг схватился за голову: «Я же обещал, что помогу их купать!» Мы так растерялись, что не сказали ни слова, пока Пятрас поспешно шнуровал в коридоре свои башмаки. Лара пошла закрыть за ним дверь и вернулась с маленькой голубой погремушкой. Сказала: «Наверное, выпала из кармана его пальто».

Больше мы к этой теме не возвращались, несмотря на то, что Пятрас перестал приходить к Ларе по вечерам и даже почти никогда не звонил. Оно в общем понятно, двое младенцев это не шутка, жена не справляется, надо ей помогать.

* * *

Теперь мы играли вчетвером; иногда все-таки впятером, но Генрих появлялся все реже и реже, выглядел при этом хуже не придумаешь, шутил невпопад, а руки тряслись. Мы подозревали, что после смерти жены Генрих запил; его было жалко, но когда он перестал заглядывать к Ларе, мы все вздохнули с облегчением, все-таки рядом с ним слишком тяжело находиться, никакого настроения, а оно в нашей игре – самый драгоценный приз.

* * *

В ноябре Таня получила в наследство виллу на острове, пропустила целых три хода, зато, по правилам, выгребла кучу денег из общего банка, а Лара на радостях открыла бутылку просекко: «Твое здоровье, дорогая, ты уж нас не забывай!» А Дмитрий вдруг спросил: «Слушайте, а разве у нас раньше была такая клетка – про виллу на острове? Я что-то ее не помню». Лара пожала плечами: «Если сейчас есть, значит всегда была. Кажется, Пятрас придумал, а может быть, Генрих, не помню. Да и какая теперь разница кто».

Уже на следующий день от Тани пришла открытка, изображающая ее новый дом: он, оказывается, считается местной достопримечательностью, поэтому вокруг постоянно бродят туристы, но, по словам Тани, они не слишком мешают сидеть на террасе с видом на зеленое Адриатическое море и пить молодое вино.

Мы с Ларой восхищенно переглянулись: «Отлично наша Таня устроилась!», а Дмитрий ничего не сказал, наверное все пытался вспомнить, была ли у нас на игровом поле клетка «Получить в наследство виллу на острове». Смешной он все-таки человек, ясно, что если уж Таня сейчас сидит на террасе своей виллы, значит и клетка всегда была.

* * *

Примерно через неделю фишка Дмитрия попала на клетку «Убит в ковбойской перестрелке»; когда мы сочиняли игру, нам казалось, это очень смешно. Лично мне до сих пор кажется, что это смешно и нелепо, откуда бы в нашем городе взяться ковбоям, но полицейские рассказали Ларе, которая ходила на опознание, что нашего Дмитрия действительно застрелил какой-то подросток в ковбойском костюме, не настоящем, конечно, а карнавальном, надел его, не дожидаясь праздников, взял отцовское охотничье ружье, вышел на улицу и принялся палить наугад.

Играть вдвоем оказалось ничуть не менее интересно, чем втроем и даже вшестером. Может быть, даже интересней, ну или просто нас с Ларой постепенно разобрал настоящий азарт. Я тогда практически у нее поселился; иногда мы успевали сыграть три, а то и четыре партии в день. Потом Лара стелила мне на диване в кабинете покойного мужа – какой смысл вызывать такси и ехать домой, чтобы поспав там, сразу вернуться, не дожидаясь даже начала ранних ноябрьских сумерек, этой невыносимой пасмурной синевы.

Когда Ларина фишка оказалась на клетке «Вышла замуж», я сказал ей то, что собирался сказать давно, еще в сентябре, пока мы разрисовывали фломастерами наше будущее игровое поле; то есть, на самом деле, ничего такого я ей не сказал, только спросил: «Может быть, за меня?», а Лара молча покачала головой, глядя на меня так печально, словно хотела спросить: «Что ж ты раньше молчал?» Но не спросила. И я вызвал такси.

* * *

Утром, проснувшись, я сперва ничего не понял: кто я, где, как сюда попал? К тому же голова – не болела по-настоящему, скорее, ныла, как будто была стянута невидимым обручем. Интересно, с чего бы? Вроде вчера не напился и вообще с тех пор, как открыли бутылку просекко в честь Тани, капли в рот не брал.

Но потом я понял, что никакой это не невидимый обруч, а гигантские пальцы чудовищной великанши, которая зачем-то ухватила меня за голову, оторвала от земли, подняла в воздух, но тут же снова поставила – на клетку с ярко-малиновой надписью «Написал роман». И, уже теряя сознание, я услышал, как она говорит: «Эту игру мы нарисовали с друзьями, все сами придумали и отлично играли в нее всю осень, пока я тебя ждала; надо бы ее в камине спалить, да жалко. Ладно, давай пока спрячем в подвал».

Улица Стиклю (Stiklių g.)
Карлсон, который

Впервые Ирма увидела его на третий день собственного новоселья, на том этапе затянувшегося праздника, когда хозяева, во‐первых, обнаруживают, что не знакомы с доброй половиной гостей, а во‐вторых, начинают прикидывать, как бы этак поделикатнее выставить всех за дверь (на следующей стадии вопрос о деликатности снимается, тогда решающее значение приобретают волевые, а порой и физические ресурсы конфликтующих сторон).

В этой непростой ситуации Ирма могла рассчитывать только на себя. Муж бросил ее еще на рассвете, когда их чудом отвоеванная у лихой судьбы и прижимистой родни комната была похожа на поле боя, забывшиеся хмельным сном гости в изысканных позах возлежали на ковре и диване, храпели, стонали, скалились, хоть новый «Апофеоз войны» рисуй, выйдет пострашнее, чем у Верещагина, никаких черепов не надо. В такой духоподъемной обстановке вероломный супруг оставил Ирму – не на час, не на два, на целые сутки. И был совершенно прав. Праздник праздником, а работу терять не стоит.

Ирма, конечно, надеялась, что гости заметят отсутствие хозяина и благоразумно последуют его примеру. До сих пор она считала, что любит шумные компании, но эта любовь не прошла проверку временем и местом действия. Больше никогда, говорила себе Ирма, никаких вечеринок у нас дома, ни за что. Ни-ког-да! Ну, по крайней мере, до Нового года – точно.

Пробудившись и без спросу прикончив остатки растворимого кофе, гости начали было прощаться, но некстати решили похмелиться на дорожку, обшарили карманы и послали за пивом безотказного Стасика. А он, растяпа, вопреки Ирминым надеждам, не удрал с общественной кассой, а, напротив, вернулся. И не с пивом, а с полной авоськой самого дешевого сухаря.

В два пополудни Ирма еще не была морально готова гнать всех на улицу бранью и пинками, но уже оценивала такое развитие событий как вполне вероятное и даже желательное.

Морщась, она отхлебнула из щербатого стакана кислое сухое вино, вызывающее не опьянение, а изжогу, молча убрала со своего колена чужую влажную руку, встала и отправилась на коммунальную кухню – поставить чайник, а заодно выяснить, насколько успели осложниться отношения с новыми соседями. Судя по тому, что на холодильнике Стоговых появилась цепь, увенчанная новеньким амбарным замком, Ирме предстояла серьезная дипломатическая работа. Или, что более вероятно, затяжная холодная война.

Нет, ну надо же, какие жлобы, устало подумала Ирма. Если мы молодые, веселые и бухаем третий день под Нину Хаген, значит, непременно выхлебаем ваш вчерашний суп. Ночью, под покровом тьмы.

Впрочем, она не могла поручиться, что все гости, включая полдюжины подозрительных незнакомцев, которых поди еще выясни, кто, когда и зачем привел, готовы столь же высокомерно пренебречь чужим супом. И от этого сердилась на соседей еще больше. Чувствовать себя виноватой Ирма не любила.

– Врубаешься, какие жлобы?

Ирма сперва удивилась – с чего это вдруг ее мысли стали озвучиватьтся мужским голосом, да еще и с раскатистым, грассирующим «р». Но потом, конечно, сообразила: мужской голос – черт бы с ним, но вряд ли мыслительный процесс протекает на таком большом расстоянии от головы. И обернулась.

Обладатель голоса был невелик ростом, зато отменно упитан. Округлое, как у плюшевого медвежонка, тело, упакованное в линялый растянутый свитер и новенькие фирменные джинсы, висевшие на нем мешком, венчала неожиданно красивая голова – мастерская лепка, благородный профиль, длинные миндалевидные глаза, нежный, почти девичий рот, искривленный сейчас в брезгливой усмешке. Копна черных спутанных волос явно принадлежала кому-то третьему – не плюшевому толстяку, не изнеженному патрицию, а разудалому бродяге цыганских кровей.

Тоже мне, красавчик, подумала Ирма и надменно вздернула бровь.

Какой нелепый, подумала Ирма, что он делает на моей кухне, какого черта?

Натуральный Карлсон, мало ли что не рыжий, подумала Ирма и невольно улыбнулась.

Все это не последовательно, а одновременно, по отдельности ее умозаключения ничего не стоили, зато их сумма была чем-то вроде правды о незнакомце.

– Ты откуда взялся? – спросила она.

– Из пизды, – с неуместной, ничем не оправданной грубостью рявкнул он. Тут же скорчил умильную рожицу и тоненьким детским голоском пояснил: – Из ма-а-а-мочкиной. – И, ослепительно улыбнувшись, заключил: – Живу я тут.

Карлсону положено жить на крыше, возмущенно подумала Ирма. А в соседней комнате, в коммуналке с общей кухней – перебор, я так не играю.

– Поверила, – обрадовался толстяк. – Расслабься, я не сосед. Стэндапа знаешь? Я с ним пришел. Сам не врубаюсь, зачем.

– Я тоже не врубаюсь, – сухо сказала Ирма.

Она попыталась вспомнить, был ли среди бывших одноклассников старых приятелей дальних родственников однокурсников друзей, которые заполонили их дом вчера ближе к ночи, кто-нибудь по прозвищу Стэндап, но толстяк не дал ей сосредоточиться.

– И вообще я с Мишкой в одном классе учился.

– С каким именно Мишкой? Их тут с утра трое было.

– С твоим мужем.

– Он не Мишка, он Митя, – Ирма понемногу начала сердиться.

– Ну, значит, следующий будет Мишка, – отмахнулся гость. – Или через одного… Слушай, я уже запутался в твоих мужьях. Сама потом разберешься. Ты еще не врубилась? Я – Келли.

И торжествующе умолк. Видимо, предполагалось, что любой культурный человек в курсе, кто такой Келли, и сочтет за честь принимать его у себя дома. Но Ирма не принадлежала к числу адептов этого тайного знания, поэтому только плечами пожала. Дескать, ладно, считай, познакомились. И что дальше? Толстяк высокомерно молчал, выжидая, когда она наконец сообразит, кто он такой, и благоговейно припадет к его стопам.

Интересно, подумала Ирма, «Келли» – это имя или фамилия? И тут же устыдилась собственной наивности. Ясно же, просто погремуха. На самом деле этого Карлсона зовут, например, Коля. Ну или фамилия у него какая-нибудь созвучная. Сразу могла бы догадаться, ее тоже не родители Ирмой назвали, а одноклассники, переделав фамилию «Ермакова». Хорошее вышло имя, гораздо лучше, чем «Катя».

Толстяк устал ждать, когда она ему обрадуется, и перешел к делу.

– Соседи сейчас на работе? – спросил он. – Кухня наша? Я тут растворчик хочу замутить, ты же не против, да? С меня доза.

Это называется – приехали.

Наркотиков Ирма боялась как огня. То есть не столько самих наркотиков, сколько всего, что им сопутствует. Шприцы, нечистые комки ваты, стеклянные глаза, менты, ломки – все это могло мгновенно сделать ее вполне невинную игру в плохую… – ну, скажем так, не самую хорошую девочку – страшной, вымороченной, абсурдной реальностью. Так далеко Ирма заходить не собиралась.

– Я против, – твердо сказала она. А потом, к собственному удивлению, ухватила толстого красавчика за шиворот и повела к выходу.

По длинному коммунальному коридору шествовали молча. Келли не сопротивлялся, и слава богу, в последний раз Ирма дралась с мальчишками в третьем классе и никаких иллюзий насчет собственных боевых качеств с тех пор не питала.

Только когда Ирма распахнула дверь, ведущую в гулкий, холодный, отделанный грязно-белым мрамором подъезд, толстяк лучезарно улыбнулся и сказал:

– I think this is the beginning of a beautiful friendship.

От неожиданности Ирма расхохоталась и выпустила из рук растянутый ворот его свитера.

Не то чтобы она считала всех, смотревших «Касабланку», братьями по духу. И способность складно говорить по-английски никогда не казалась ей характерным признаком богочеловека, которому все простительно. Но так добродушно и остроумно шутить в наихудший для себя момент позорного изгнания из чужого дома – это действительно надо уметь.

Какой, однако, непростой кадр, подумала она. Как есть Карлсон.

«Непростой кадр» вежливо подождал, пока она досмеется. А потом сказал:

– Информацию принял к сведению. Раствор варить не будем. А выпить у тебя есть?

* * *

Ирма так и не выяснила, кто привел Келли в их дом. Однако заметила, что его появлению в комнате никто особо не обрадовался. Да что там, большинство гостей настороженно косились на толстяка, явно ожидая подвоха, но он был тише воды, ниже травы и ни на шаг не отходил от Ирмы, которая сперва отдала ему свою порцию вина, а потом выделила персональную, почти непочатую бутылку, такого добра не жалко. А сама ушла за шкаф, на условно неприкосновенную территорию условной же спальни, где стояли холсты, так и недокрашенные из-за новоселья. Целых три. Дошло наконец, почему ее все так бесит. Просто пора поработать. Еще вчера было пора.

– Ой, – печально сказал из-за ее спины толстяк. – Это твои картинки?

Ирма кивнула.

– Плохо, – вздохнул он.

– Почему плохо? – рассеянно удивилась Ирма.

До сих пор ее рисунки нравились всем, кроме разве что родителей.

– Я знаю, как устроены художники. Тебе никто не нужен. Все только мешают. И я тоже буду мешать.

– Будешь, – согласилась она. – Но это ничего. Я привыкла.

И почти машинально потянулась за палитрой. Вообще-то они с Митей договорились в спальне не рисовать, но бывают в жизни обстоятельства, отменяющие все предыдущие договоренности. Форс-мажор называется. Смешное слово.

Келли еще что-то говорил, но Ирма уже не слушала, смотрела на холст. Здесь нужно красное, думала она, не вот это серо-буро-малиновое, а чистый светлый кадмий, какая же я была дура, как не видела?

От работы ее не отвлек даже шум разгорающейся за шкафом ссоры. Только подумала с веселой свирепостью абсолютно счастливого человека: не угомонятся, выйду, всех угондошу. И снова отключилась.

Она не замечала хода времени, но чутко реагировала на освещение, поэтому когда за окном начало темнеть, громко, с наслаждением выругалась, вышла из-за шкафа, чтобы включить свет, и обнаружила, что праздник все-таки закончился. Гости ушли, оставив на память о себе почти космический хаос, из которого можно было сотворить все что угодно, кроме домашнего уюта. И черт с ним, потом.

– Врубаешься, я всех разогнал, – приветливо сказал Келли. Он сидел в кресле, которое зачем-то переставил в самый темный угол, и был, похоже, чрезвычайно доволен собой. В деснице герой сжимал бутылку с остатками кислого сухаря, на подлокотнике кресла были аккуратно, по росту разложены выуженные из пепельниц окурки, целых восемь штук.

– У меня есть «Шипка», – сказала Ирма, протягивая ему почти полную пачку. – А как ты их разогнал? Научи.

– Сам не врубаюсь, – ответствовал толстяк, придирчиво выбирая сигарету. – Но у тебя так точно не получится, для этого надо быть мной… Какая же дрянь эта твоя «Шипка», – вздохнул он, выпуская дым. – Ее курят только потные плебеи у пивных ларьков, да и то, если на «Пегас» не наскребли.

И пока Ирма молчала, ошалев от столь черной неблагодарности, добавил:

– Тебе надо курить «More». Длинные, тонкие, черные. Сразу будешь выглядеть, как изысканная богемная бикса. А не как тупая телка из педина, только что вернувшаяся с поездки на картошку. Если бы ты была гением, на стиль можно было бы забить. А так – нельзя.

Я уже примерно понимаю, почему все ушли, подумала Ирма. Сама бы ушла, да некуда.

– Скучная ты какая-то, – укоризненно сказал Келли. – Обижаешься, молчишь. Художник должен быть прикольный, особенно если он телка. Ну, я пошел.

– Куда-нибудь, где есть кухня? – язвительно спросила Ирма.

– Врубаешься, – неожиданно обрадовался он. – Все-таки ты врубаешься!

А на пороге улыбнулся так ослепительно, что Ирма еще долго глядела на захлопнувшуюся за гостем дверь, обитую светло-коричневой клеенкой. И только несколько минут спустя поняла, что нахальный толстяк унес ее сигареты. Ну хоть бычки оставил, вздохнула она. В гастроном, значит, можно не бежать.

* * *

– Кто такой Келли? – спросила она утром мужа.

Митя неопределенно скривился.

– А что, он тут был?

– Был. Сказал, его Стэндап привел. Кстати, а кто такой Стэндап?

– Один прикольный штымп, – отмахнулся Митя, – мы учились вместе. Собственно, Келли тоже с нами учился.

– В этой вашей знаменитой сто тридцать восьмой, – усмехнулась Ирма.

– Совершенно верно. Только Келли закончил школу на пару лет раньше. Притом, что младше меня на год.

– Вундеркинд?

– Считалось, что гений. И на воротах он, кстати, классно стоял.

– На каких воротах?

– Мы в хоккей играли. Шикарный был вратарь. Маленький, толстый, вроде бы мешок мешком. А я не припомню, чтобы он хоть одну шайбу пропустил. Фантастическая реакция!

Помолчали.

– Он потом в Водном учился. И какой-то такой гениальный диплом написал, что ему сразу место администратора на круизном судне дали. То ли в награду, то ли в обмен, чтобы взрослый дядя свою подпись там поставил. Темная какая-то история, Келли сколько рассказывал, всегда по-разному выходило. Думаю, он сам толком не понял, что произошло. Но факт, что один рейс он точно сделал. В Италию. А потом, конечно, вылетел.

– Почему «конечно»?

– Ну, ты же с ним разговаривала.

– А, то есть он всегда был такой хам? – обрадовалась Ирма.

– Не то слово. А теперь прикинь, как ему крышу снесло. Девятнадцать лет, круиз, Италия, валюта. Кому угодно снесло бы.

– И что дальше?

– А дальше был бесконечный праздник. Собственно, до сих пор продолжается. Поначалу Келли все охотно поили и в рот смотрели – что еще умного скажет. Про Италию или про структурный анализ. Потом всем надоело. А с тех пор, как торчать начал, стал совсем скучный. Пародия на самого себя.

– А на что он живет?

– Понятия не имею. Но подозреваю, на мамину зарплату и бабкину пенсию. Одно время он у Фридкиса в преферанс играл, говорят, успешно. Все-таки гений. Так что пару лет бабки у него водились немаленькие. Но потом и там всех достал.

Как же я их понимаю, подумала Ирма.

* * *

Он явился почти месяц спустя, в роскошном финском анораке и старомодных лаковых ботинках, один из которых явственно просил каши. Поглядел исподлобья; не переступая порог, протянул красную прямоугольную пачку. Сигареты «More», ну ничего себе. Швейцары центральных ресторанов продают их из-под полы по пять рублей за пачку, целое состояние, подумать страшно.

– В тот раз я утащил твое курево, – буркнул Келли. – Извини. Я иногда хуйню творю.

Ирма крутила в руках подарок, думала – вот сейчас надо бы высокомерно вздернуть подбородок, сухо поблагодарить и захлопнуть дверь, сам Келли на моем месте так бы и сделал, на что угодно спорю.

Но вечер выдался совершенно гнусный, за окном которые сутки лил дождь, нормального освещения не было даже днем, а теперь осталась одна шестидесятиваттная лампочка на тридцать квадратных метров, то есть сто двадцать кубических, с учетом высоты потолков, поди нарисуй что-то путное при таком освещении, да еще и вероломный супруг Митя где-то шляется. Собственно, хрен бы с ним, но вкрутить вторую лампочку в одиночку немыслимо, вот же черт.

– Раствор варить не будем, – на всякий случай сказала она, пропуская его в комнату. – И выпить у меня нет. Есть чай. Заварить?

– Завари, если хочешь, – равнодушно согласился Келли.

Он разулся, явив восхищенному миру мокрые носки, один синий, один серый. Но анорак снимать не стал. Оставляя по-женски маленькие влажные следы, прошлепал к стене, у которой вперемешку стояли Ирмины холсты, законченные и только начатые, спросил: «Можно?» и, не дожидаясь ответа, принялся их ворочать.

– Смотри, что с тобой делать, – запоздало согласилась она.

Картины Келли смотрел не как нормальные люди, а по-своему, с подвывертом. Некоторые, почти не глядя, ставил обратно, разворачивая лицом к стене, на другие, напротив, пялился по несколько минут кряду, то отходил подальше, то натурально утыкался носом, только что лупу из кармана не доставал. А одну незаконченную работу зачем-то поднял вверх и долго изучал на просвет, как будто надеялся обнаружить под слоями свежей краски тайное послание.

– Отдавай мое «More», – внезапно потребовал он.

Ирма так растерялась, что протянула ему распечатанную пачку. Хорошо хоть одну уже выкурила. Уж ее-то захочет, а не отберет.

Келли не стал забирать сигареты, даже руки из карманов анорака не вынул. Стоял перед ней насупившийся, в мокрых разноцветных носках, глядел со сдержанной яростью, как на кровного врага. Наконец буркнул, раздраженно поджав губы:

– Можешь продолжать курить свою «Шипку». Да хоть «Беломор», однохуйственно. Забей на стиль. Тебе это не надо. Откуда ты такая взялась на мою голову?

Ирма вспомнила, в прошлый раз он говорил: «Если бы ты была гением, на стиль можно было бы забить». Ого, выходит, я у нас теперь гений, подумала она. Это он, конечно, молодец, что понял. Но как некстати! Может, у меня таких сигарет никогда в жизни больше не будет. На какие шиши? А вот хрен тебе, не отдам.

Она решительно спрятала пачку в карман.

– Мог бы просто сказать – охуенные у тебя картинки. И выпрыгнуть в окно от полноты чувств. А то сразу подарки отбирать. Ишь!

– Есть предложение, – все так же сердито ответил Келли. – Ты оставляешь себе сигареты. А я не прыгаю в окно. Ты же на четвертом этаже живешь, дура психованная.

– Живу, – согласилась Ирма. – Предложение принимается. Сегодня можешь никуда не прыгать. А потом поглядим на твое поведение.

– Больше всего мне нравится слово «потом», – заметил Келли. – Оно означает, что меня сюда еще когда-нибудь пустят.

– Все может быть, – миролюбиво согласилась Ирма. И пошла ставить чайник.

Когда она вернулась в комнату, Келли сидел на корточках перед одним из ее холстов, закрыв лицо руками.

– У тебя бывает так, что весь мир вокруг – болит? – не отнимая рук от лица, спросил он.

Ирма не стала ни язвить, ни ломать комедию. Коротко ответила: «Бывает». И подумала, что с этим типом вполне можно найти общий язык. Вот ни с кем на всем белом свете нельзя, а с ним, получается, можно. Грамотно формулирует. И по делу.

* * *

Митя, которому Ирма в ту пору рассказывала абсолютно все (муж, полагала она, – это аналог лучшей школьной подружки, исправленный и дополненный в соответствии с почти неизбежными для взрослого человека потребностями в физической любви и помощи по хозяйству) – так вот, Митя был уверен, что дружба его жены с дурацким толстяком началась с того, что Келли признал ее гением. Ирма не спорила, она охотно подыгрывала мужу, когда он принимался вышучивать ее гордыню, но отдавала себе отчет – все дело в вовремя заданном вопросе. У нее всегда, с детства, сколько себя помнила, болел весь мир – вымороченный, враждебный, нескладно и нелепо устроенный, не поддающийся исправлению, но при этом сияющий, звучащий, вибрирующий, ветренный, огненный и ледяной, великолепный настолько, что, дай она себе волю, рыдала бы взахлеб от восхищения с утра до ночи и, пожалуй, даже во сне. Но воли себе она, конечно, не давала, держала в ежовых рукавицах, дышала неглубоко, думать старалась поменьше и только о насущных проблемах, всегда стояла – там, внутри себя, – вытянувшись по стойке «смирно», чтобы не спятить, не рухнуть в сладкую темноту, не взорваться от переполняющей ее восхитительной муки. Спускала себя с цепи исключительно по делу – порисовать. Живопись стала ее призванием, потому что оказалась самым простым и безопасным из доступных обезболивающих средств, и только поэтому, поди такое кому-то объясни. А толстому склочному Карлсону-Келли и объяснять ничего не требовалось, он сам все понимал. Настолько глубоко и точно, что страшно делалось. Наверное, думала Ирма, он – мой вымышленный друг. Как волшебный мальчик Морис, которого сочинила себе в четыре года и неохотно признала не совсем существующим только в седьмом, что ли, классе. Просто теперь я настолько крута, что моего вымышленного друга видят все остальные, думала она. И не сказала бы, что им это нравится, – тут следовало бы разразиться зловещим хохотом Злого Магрибского Колдуна, но Ирма ограничилась привычной язвительной ухмылкой, адресованной теоретически богу, в которого она никак не могла толком поверить, а на практике – всякому, кто пожелает принять ее на свой счет.