Текст книги "Две простых повести for prepare rider…"

IV

И вот где-то на рубеже октября-ноября 2003-го года всё стало вдруг у нас хорошо. Как будто вдруг пали какие-то злые чары. Да естественно перестала пить (а я ещё раньше); мы стали внимательнее друг к другу, а в некоторых ситуациях и вовсе стали какими-то аж предупредительными. Мы совершенно вдруг перестали ругаться и ссориться и действительно словно увидели внезапно друг друга в каком-то совершенно новом свете. Увидели и словно бы заново друг другу понравились. Как раз где-то в это же время Да сообщила о своей беременности родителям.

– От кого? – спросила её мама, при которой, как вы помните, Да запрещает себе курить)).

– От мужа своего! – отвечала ей Да. Однако ещё до самого рождения Ксени мы не общались.

Каждое утро я вставал теперь в 5.31 и уходил на работу, где изо дня в день вводил истории болезней в электронную базу данных, сканировал томограммы, да знай себе держал особо сильных детей на «обкалывании».

Наша комната с Юлей была единственной, где можно было курить. Это моду завёл там некто Евгений Валентинович, заменивший на посту сисадмина Игоряшину двоюродную сестру Наташу, уведшую мужа у его дочери Вероники (см. пролог))) и недавно к тому времени умерший от рака. Собственно, поэтому меня и взяли на работу: сисадмином стала Юля, а уже её место занял я. Ещё в этой комнате работала некая девушка Мила, дочь маминой подруги детства, которую как-то привозили ещё к нам на дачу (мне тогда было 8, а ей, кажется, 3 или 4), да некий майор в отставке Серёга, служивший в Центре завхозом и одновременно личным шофёром Игоряши.

По пятницам, когда все врачи отваливали домой уже к трём часам дня, Юля включала в своём генеральском компе какую-нибудь новинку DVD-видео. Я смотрел краем глаза, одновременно копаясь в Фотошопе (постепенно мне стало ясно, что, конечно же, в силу независящих ни от кого обстоятельств, никакой Володя Никритин помочь мне с сайтом для «Новых Праздников» не сможет, и я начал потихоньку осваивать это дело сам).

Примерно в это же время я завёл новый блог на ЛирУ под названием «Специфика» (к тому моменту я уже знал, что ник настоящего мужчины грамматически должен быть в женском роде. Это так потому, что Женщина – это Двойка, то есть от них все беды)), потому что Двойка – это чистая Энергия, то есть начало, воплощающее в Иллюзию Жизни то, что замыслила Единица, то есть Мужчина: материализация духов и грёбана раздача слонов). Поэтому с ноября 2003-го года всю мою жизнь – конечно, лишь в тех аспектах, в которых я считаю нужным себя официально, извиняюсь за выражение, позиционировать на крупном блоговом портале, изначальной целью заведения какового «дневника» было для меня создание достаточно в итоге успешной сети агентуры влияния – в принципе, можно отследить в открытом доступе.

Новый блог сразу оказался намного эффективнее моего первого под названием «Я-1», и я могу сказать честно: в период 2003—04 так называемого «учебного»)) года ЛирУ очень меня поддержал. Да, мне пришлось, с моей точки зрения, опуститься в Тартар, но мне как будто бы разрешили взять с собой «мобильный телефон»)). («Позвони мне завтра ровно во столько-то!» – говорит один смайлик другому. В назначенный срок тот включает виброрежим, засовывает мобильник себе в задницу и с замиранием сердца ожидает звонка)).)

Как я уже вам докладывал, с утра каждой среды меня начинало шатать от недосыпа. Несмотря на это, именно после перехода на полторы ставки я стал раз в день обязательно отжиматься хотя бы раз 10… в сортире, чтобы не возбуждать лишней болтовни. Когда же в районе 9-ти часов вечера пятницы я вылезал из маршрутки уже в ста метрах от нашего дома с Да, я реально был еле жив и… совершенно счастлив! Никогда – ни до, ни после – я не испытывал такого острого пьянящего чувства Абсолютной Свободы, которое даёт человеку только непоколебимая уверенность в том, что на сей раз он всё делает правильно…))

V

Что-то считаем мы верным, что-то ошибочным; как-то трансформируются (произвольно, как ни крути, с нашего пункта взгляда) представления наши то о том, то о сём – и всё это по-любому довольно тягостный и абсолютный, вместе с тем, бред, который, тем не менее, закусив собственную залупу, необходимо мужественно пройти до конца, ибо, на самом, деле бред этот вполне и именно в Высшей степени сбалансирован, хоть и исключительно лишь на Высших же планах существования, ибо же На Всё Воля Божья, ибо же это Воля Ребёнка…))

«…И вот я сделал доклад по физике и закончил его таким довольно ярким, с моей точки зрения, выводом, начав со слова „ибо“ – рассказывал мне как-то Игоряша на кухне нашего „материнского склепа“ в бытность мою подростком, – и мне поставили „четыре“… Я спросил, почему „четыре“, и учительница сказала, что… за „ибо“».

Подросток-я, конечно же, на этом месте, как и было, вероятно, задумано, буквально обалдел от несправедливости, царившей в «тоталитарном» послевоенном «совке»)). Игоряша же, по всей видимости, с течением времени сделал из той истории, приключившейся лично с ним, более глубокие выводы…

Другая же его история, рассказанная им мне чуть раньше, ещё в гостиной их с тётей Светой хрущёвской «трёшки» в «Новых Черёмушках», на самом закате, как выяснилось в скором времени, их тридцатилетнего брака, повествовала об их отношениях с его отцом, то есть моим дедом, писателем Арнольдом Борисовичем Одинцовым, и была такова:

– Отец после войны пил. Однажды он попросил меня налить ему на кухне рюмку водки доверху и принести в нашу комнату. «Если ты прольёшь хоть каплю, я дам тебе подзатыльник!» – предупредил он. Я очень старался, но конечно всё же немного пролил. И он действительно дал мне подзатыльник. Я это на всю жизнь запомнил…

Эту же историю, спустя чуть не двадцать лет, он снова рассказывал мне где-то в ноябре 2003-го года, когда мы с Да уже ждали Ксеню, а я работал у него в Центре оператором ЭВМ (оператор электронно-вычислительной машины))). Мы сидели с ним в огромных чёрных кожаных креслах в вестибюле некоей крутой онкологической клиники, куда он направил мою мать удалять какую-то, к счастью, доброкачественную хрень из груди, и ждали, пока ей закончат делать операцию. Тогда он, находясь в необычно для него тех лет элегическом настроении, и поведал мне, что всё-таки, пожалуй, нет, не любил отца, и, скорее всего, это было взаимно (по его мнению…).

Мой дед, его отец, прошёл всю войну и, насколько я знаю, не был даже так, чтоб уж опасно ранен, несмотря на то, что отмотал свой срок в штрафроте, о чём потом написал очень неплохую повесть, каковую даже напечатали в одном из толстых журналов в годы хрущёвской оттепели – однако у меня она лежит в ящике стола (за которым я в своё время готовил уроки в школе) на нашем с Да балконе в виде машинописи средней бледности. Мне нравится эта повесть – врать не буду. Я нахожу там массу общего с собой в стиле и во многих других мелочах, незаметных постороннему глазу. Нет, так называемой инвективной, бл*дь, лексикой мой дед не баловался, но… сама по себе инвективная лексика – далеко не единственное, чем балуюсь, в свою очередь, я, хоть моя мама, к сожалению, тут вряд ли со мной согласится))…

Кроме прочего, машинопись «Роты» да пепельница, принадлежавшая некогда бойфренду моей бабушки (единственного человека, что всерьёз меня любил; по-крайней мере, в том формате, каковой был доступен и для моего личного субъективного восприятия), какового бойфренда она завела себе после того, как мой дед, прожив с ней почти двадцать лет, всё-таки оставил её с тремя детьми, первым из которых является дядя Игоряша, второй – моя маменька, а третьей – та самая чопорная консерваторская… «зайка», моя тётушка – это единственное, что, в сущности, досталось мне в наследство от моей, так называемой, материнской семьи. Да-да, именно так: дедовская повесть в машинописи, пепельница любовника его жены, моей бабушки, да ещё, пожалуй, рыжая кошка Василиса, уродившаяся в подвале «материнского склепа» вскоре после смерти бабушки, когда мы с Да уже жили отдельно.

Просто как-то раз я пришёл в гости к маме – помнится, в старый Новый Год – и она в какой-то момент сказала: «Ой, а у нас там на лестнице такой хорошенький котёночек бегает! Пойдём посмотрим, съел ли он то, что я ему оставила!» Что-то в подобном роде))…

Котёночек действительно оказался весьма мил. Прыгал через несколько ступенек и очень жизнестойко пищал. Я взял его на руки, перевернул на спину, и стало очевидно, что это «баба». Однако подержав это существо несколько секунд в руках, я как-то неожиданно для себя сразу почему-то озаботился его судьбой… Судьба…))

Как раз в это самое время в моей материнской семье освободилась вакансия домашнего кота. У нас животные всегда жили парой собака-кошка – собака уже была – очень славный двортерьер Робби – приобретённый щенком под видом кавказской овчарки в переходе на Пушкинской, а вот кот Тристан (это я ему такое дурацкое имя придумал, когда учился в 9-м классе, начитавшись Томаса Манна))), прожив долгую кошачью жизнь, благополучно скончался минувшим тогда летом.

Я и говорю, мол: «А чего вы? Возьмите котёнка-то, раз он вам так нравится!» Но все мои многочисленные родственники, едва заслышав моё предложение, попрятались по своим комнатам (реальный Чуковский: «а козявочки под лавочки…»))), и, короче, я немного поколебался ещё и со свойственным некогда ранее мне пафосом «кто же, если не я!» забрал маленькую рыжую кошечку к нам с Да в наше тогдашнее Выхино.

Как только мои сородичи услыхали, что вроде как Максим забирает кота к себе, они, опять же все, из своих комнаток практически синхронно повылезли (как в театре, право слово!))) и принялись уже моего кота рассматривать, гладить и сюсюкающе его нахваливать. Да, помнится, подумал я ещё о только умершей тогда бабушке, действительно п*здец детки у тебя выросли, вспоминая многочисленные эпизоды последних месяцев её жизни, когда она то и дело в буквальном смысле слова плакала из-за того, что, увы, и ей тоже не удалось воспитать своих детей нормальными, со своей точки зренья, людьми…

Ё*аный в рот и прочая мать япона, я ох*ительно умею п*здеть о том, как неоднозначно всё в мире; о том, что нет, в сущности, ни в какой ситуации правых и виноватых и прочий дерьмократический бред, но… когда я вспоминаю последнюю бабушкину осень (она умерла в конце ноября), я вспоминаю отчего-то (ах, с чего бы это, право?))) не о том, как неоднозначно всё сущее, а как-то всё больше о том, как сучки-её дочери (моя мать, да консерваторская, гм-м, «зайка» моя тётушка) стремались стирать в общей стиральной машине её бельё (у бабушки был рак кожи), да и выносить за ней судно отчего-то, бл*дь, давалось им морально труднее, чем мне…

Короче, я положил кота в сумку и привёз его к Да. Василиса, так мы назвали её, всю дорогу спала. Я даже несколько раз заглядывал в сумку, чтоб удостовериться в том, что она не сдохла)). Нет, думал я, не может такой прыгучий кот сдохнуть; наверное просто намаялась в жизни подвальной))…

Мы её искупали. В мокром виде Васька, как справедливо подметила Да, действительно походила «на сырую куриную ногу». Ещё через несколько дней Да сказала как бы в шутку, что, по её мнению, Василиса – это моя бабушка. Кто знает…)) Ведь она действительно родилась практически в момент её смерти…

Через пару месяцев после этого нам всем троим пришлось вернуться на Малую Бронную, из которой все мы разъехались уже по своим новым квартирам. Мы с Да и Василисой жили в комнате моей бабушки. Василисе, как я уже говорил, было запрещено из этой комнаты выходить, потому что у всех моих родственников внезапно открылась «аллергия». В той же комнате стоял и Васин сортир системы «лоток»)).

Когда мы въезжали на Бронную, вышеупомянутый довольно крупный двортерьер Робби, увидев Василису стремительно и с визгом попятился и, в конце концов стукнувшись жопой о батарею, совершил какой-то феноменальный прыжок и убежал в другую комнату, где и спрятался под диваном. Ну и будет об этом…

«Наверное, он просто не любил детей, – продолжал дядя Игоряша, сидя в глубоком чёрном кожаном кресле в приёмном покое некой онкологической клиники, – или, во всяком случае, не любил мальчиков. Он позволял себе со мной такие вещи, что мой одноклассник (далее последовало называние его имени и фамилии) говорил, что если б так обращались с ним, он ушёл бы из дома, и я знал, что лично он действительно так бы и сделал, а я вот нет, я так не мог…»

Он рассказал мне в тот день ещё многое, и многое из того, что он мне рассказал про себя, было, конечно же, общей симптоматикой для нас обоих (в прежней редакции вместо слова «симптоматика» мною использовалось слово «х*йня»))), и, полагаю, так же и для моего деда, его отца, с которым они якобы не любили друг друга…

Когда Игоряше было 17 лет, «дед Арнольд» (именно под таким именем он вошёл в мою детскую жизнь со слов мамы (увы, он умер где-то за полтора года до моего рождения, когда ему не было ещё и шестидесяти)) ушёл от моей бабушки к некой поэтессе, живущей в Таджикистане, с которой они родили потом двоих детей. Когда это случилось, Игоряша написал ему очень трогательное и трепетное, со всем надлежащим пафосом своей тогдашней юности, письмецо, которое по иронии судьбы мне довелось прочесть в возрасте своих где-то лет 25-ти. Письмо было действительно очень горячее, а самым часто встречающимся там словом было слово «шлюха», относящее к новой пассии деда Арнольда. «Как ты мог променять нашу маму на свою шлюшку?», «Можешь передать своей шлюхе, что…» – примерно так)).

Когда я вспоминаю эти пожелтевшие клетчатые странички, в памяти сразу всплывает также и другая, тоже уже очень старая, открыточка, написанная почти совершенно таким же почерком, но… адресованная дедом Арнольдом своей дочери, моей матери, которую, в отличие, от Игоряши, он очень любил и даже, похоже, взаимно…))

В этой открыточке было что-то про то, что, конечно, есть в жизни много всяких неприятностей, и, в конечном счёте, как себе сам всё придумаешь, так всё и будет; что бывает, полное говно, полный упадок внутренних сил, а потом вдруг раз – и как будто на ракете летишь! (Про ракету – дословно.)

Когда моя мать забеременела, собственно, мной, к ней во сне явился сравнительно недавно на тот момент умерший отец, то есть мой дед, Арнольд, и сказал, что всё круто, что всё будет хорошо и ещё… что я – наследник его…

VI

На самом деле, дело было так. Очень долгое время, практически с подросткового возраста и лет до тридцати, я принципиально не интересовался историей своей семьи, будучи одержимым пафосом Джимми Мориссона – типа, у меня нет Отца, я сам себе Первоначало, первый в Роде и всё такое. Отчасти это и сейчас так, но… всё же отчасти)).

Когда в конце августа 1995-го года ко мне в гости впервые пришла ещё тогда не вые*анная мной Имярек, она немного пристыдила меня и сказала, что это глупо – не интересоваться своим генеалогическим древом. Х*ль, она меня старше на девять лет, и сама, наверно, как раз примерно тогда же и начала интересоваться генеалогическим древом своим.

Конечно, капитально всё изменило рождение Ксени, но, на самом деле, я уже миллион раз говорил вам, что я считаю причинами, а что следствиями, и поэтому правильнее сказать, что сначала я начал этим интересоваться, а потом она уже родилась.

Интересоваться этим я начал по очень-очень простой причине. Как выяснилось уже годам к тридцати с лишним, я всегда был человеком Изначальной Традиции; мне всегда больше нравилось делать то, что называлось словом «хорошо», и я всю жизнь действительно был занят тем, чтобы не делать того, что называлось в моём детстве словом «плохо» или «нельзя». Иногда же, и, опять же, лет до 30-ти весьма часто, я конечно всё-таки делал то, что «нельзя», но всегда с чётким осознанием, что я делаю именно это и что делаю я это, чтобы не быть слишком противным себе самому, да и вообще, короче, чтоб просто не быть слишком лучше других, потому что, типа, это не совсем честно, то есть, скорее, это всё же можно назвать словом «плохо».

И вот в какой-то момент меня просто достало, что вот вроде я делаю всё, как мне говорят, что так, мол, «хорошо» и то, про что мне говорят, что так «надо», а получается из этого какая-то сплошная х*йня. Вокруг же при этом у всех, кто делает то же самое, и впрямь всё натурально получается, согласно общим и их собственным ожиданиям. У меня же – х*й! Это стало очень меня удивлять, мягко говоря. Дело доходило до того, что даже там, где ничто не угрожало благополучию и вовсе клинических идиотов, со мной происходил какой-то полный п*здец и убыток (Коран-forever!). И постепенно я начал задумываться, а вдруг действительно всё не так просто, как учит атеистическая доктрина, и, типа, вдруг причины моего перманентного п*здеца могут быть связаны не только со мной лично, а и с кем-то, с кем, независимо от моей воли, очень и очень прочно связан зато я сам. Так я и начал интересоваться историей своего рода. (Имярек, таким образом, локально победила во мне – не прошло и 12-ти лет)).)

И от того немногого, что мне удалось разузнать я сразу же несколько прибалдел)). Это немногое таково. (Смайлик опять лижет лунку от удалённой «шестёрки»)).)

У моей матери по имени Ольга, как и у всех, казалось бы, людей, было множество предков по её материнской и отцовской линиям. По материнской линии моей матери мой род, лишь в обозримом, опять же, прошлом, происходит чуть не от петровских лекарей-немцев (опять-таки что заставило тех моих предков переехать на мою сложную нынешнюю родину? Всё ли было в порядке в исконной их Мутерляндии?))), а первым, кто конкретно сохранился в осмысленной памяти нынеживущих потомков, то есть в официальном генеалогическом древе, был некий православный протоиерей (кстати, как и у Имярек), живший где-то во второй четверти XIX-го века. У него, кстати, был некий двоюродный брат, служивший учителем фехтования при дворе императора Николая I и обучавший своему искусству тогда ещё наследника Александра (II), коему, как вы помните из школьного курса истории, в итоге этот навык не пригодился – бомбисты не умели фехтовать и, надо заметить, прекрасно без этого обходились)).

Долго ли, коротко ли, в результате многочисленных скрещиваний на свет (в один день с моим тестем, отцом Да – только на 26 годков раньше) появилась моя бабушка, Марина Алексеевна Скворцова, средняя дочь в семье врача Алексея Алексеевича Скворцова и Ксении Петровны с девичьей фамилией немного-немало Аврамова.

За пять лет до этого события в городе Харькове в семье Бориса Семёныча Одэра и Лидии Бенициановны (девичья фамилия – Утевская) родился мой дед, Арнольд, лишивший мою бабушку Марину девственности 24-го ноября 1938-го года, о чём я знаю по той причине, что когда 24-го же ноября, но уже 1990-го года я женился на своей первой жене Миле Фёдоровой, ныне профессора славистики в одном из топовых стейтсовых универов (в день, кстати сказать, одних из своих именин. В одни свои именины я чисто «случайно» родился; в другие – случайно женился, конечно искренне тогда полагая, что навсегда))) моя бабушка, расчувствовавшись, поделилась со мной своим сокровенным. Так что уж это-то точно!

Рождению деда Арнольда предшествовали следующие драматические события. Дело в том, что хотя и Борис (на самом деле, тоже конечно не Борис, а Бенициан) Семёныч (некогда, кстати, работавший, как сказали бы теперь, пресс-секретарём писателя Короленко, автора знаменитых «Детей подземелья», программного произведения советской школы, а в другое время и вовсе одним из заместителей товарища Вышинского))) и Лидия Бенициановна оба были чистокровными евреями, Борис Семёныч был, как говорится, выкрест, то есть не то православный, не то католик, а Лидия Бенициановна (тоже в миру более известная как Борисовна))), на которую, как говорится, всю жизнь «один в один» похожа моя мать, сам видел фото))) была правоверной иудейкой и, мало того – дочерью Главного Харьковского Раввина. Когда этот самый Главный Раввин, то есть, собственно говоря, мой прапрадед, узнал, что вопреки его воле дочь вышла замуж за выкреста, он немедленно разорвал с ней всякие отношения – натурально на всю жизнь. Харьковские раввины шутить не любят)), то есть, называя вещи своими именами, попросту её проклял…

Но Лидия Бенициановна, моя прабабка, своего мужа, моего прадеда, вероятно очень любила и, если и расстраивалась из-за разрыва с отцом, то, вероятно же, в основном, как-то внутренне. И в 1913-м году у них с Борисом родился сын Арнольд.

Мальчик рос-рос, да и вырос, став журналистом и писателем (к 60-м он стал вполне маститым литератором и, было дело, объяснял молодому Войновичу, что почём в центральной литературной тусовке, каковая информация содержится в воспоминаниях последнего). В одной из редакций Арнольд и познакомился с Мариной Скворцовой, которой тогда не было и двадцати.

В отличие от своей старшей сестры, тёти Ники, вошедшей со временем в генералитет МГТУ (тогда МВТУ) им. Баумана, у моей бабушки не было амбиций в плане получения высшего образования, что, принимая во внимание, её дворянское происхождение, было бы и весьма непросто в стране рабочих и крестьян. Так например, вышеупомянутой тёте Нике (о которой многое написано всё в том же «прологе») для того, чтобы поступить в знаменитую «Бауманку», пришлось пару лет повъябывать на заводе, где она, впрочем, довольно быстро выбилась в ударницы производства с её фото на «доске почёта». Бабушка же моя, вероятно, у станка стоять не захотела и потому работала кем-то типа секретаря-референта в редакции, где и познакомилась с моим дедом, который, как я уже говорил, 24-го ноября 1938-го года благополучно лишил её девственности. В результате этого первого в своей жизни соития моя бабушка сразу же, как теперь говорят, «залетела», и 1-го сентября 1939-го года, в день начала Второй Мировой войны у них с дедом Арнольдом родился первенец – дядя Игоряша.

На следующий же день после того, как дед Арнольд лишил Марину Скворцову девственности, в Нижнем Новгороде, где также родилась вышеупомянутая бабушка Марина, 25-го ноября 1938-го года родился мой отец Юрий Сергеевич Гурин (вскоре после его рождения их семья переехала в их рiдную Полтаву, расположенную прямо скажем, где-то всего в полутора часах езды на электричке от Харькова))). Как звали мою бабушку по отцовской линии я не помню, но как-нибудь уточню (недавно, кстати, уточнил – Мария); деда же звали Сергей Сергеевич, и родился он, дяде Игоряше подобно, в день начала Войны – только не Второй Мировой, а, соответственно, Первой)). Он был инженером и впоследствии стал директором какого-то крупного завода (не помню какого, но наверняка оборонного, ибо других в СССР попросту не было))).

Сразу скажу, в силу понятных причин, свою отцовскую линию я знаю намного хуже. Возможно, были там, в глубине веков, и поляки и, опять же, евреи, но, в основном, преобладали всё же ортодоксальные, извиняюсь за выраженье, хохлы)). По-любому, трудового, ёпти, крестьянства не имеется в моей крови и по этой линии – не знаю, хорошо это или плохо, но шудр мой род не знает)). Как ни крути, сплошные брахманы, да кшатрии))).

Дальше события развивались так. Все, в общем-то, знают как: началась Великая Отечественная. Оба моих деда ушли на фронт, и оба в конце концов оказались в штрафротах, из которых оба же вышли живыми. Попали они туда по разным причинам, но, в общем, не за трусость на поле брани. Арнольд написал бабушке слишком откровенное письмо о положении дел на фронте, полагая, и скорее всего справедливо, что прям уж каждое письмо вскрывать не станут. Однако конкретно ему повезло)). Вольнолюбивый образ мыслей невольного внука харьковского раввина перестал быть секретом для военной цензуры. Так он стал комиссаром в штрафроте…

Дед Арнольд отмотал там свой срок и вернулся в обычную армию военкором в чине капитана Красной Армии. В семейном архиве, доставшемся после смерти бабушки, его любимой дочери, моей матери, есть очень смешная бумажка. Это наградное свидетельство (не помню, какой конкретно орден или медаль; кажется «За отвагу»), выданное Арнольду Одэру за переправу через реку Одер)). Так, типа, мой дед преодолел сам себя))…

Дед же Сергей оказался в штрафроте ещё более хрестоматийным для нашей родины-уродины путём. Просто он был в числе тех, кого наше командование кинуло на произвол судьбы под Керчью. Его ранило. Когда он очнулся, выяснилось, что его уже тащат под руки боевые товарищи, и все они бредут при этом в колонне военнопленных. Так дед Сергей, с простреленным лёгким, брёл с десяток километров до лагеря. Как ни странно, в лагере он оклемался и даже совершил оттуда успешный побег. Так стал штрафником и он…

В конце концов Великая Отечественная война закончилась, и оба моих деда возвратились с фронта домой.

Сергею, полагаю, тоже было поначалу непросто, но в особенности далека от «полётов на ракете» была послевоенная жизнь Арнольда. Мало того, что он был штрафником, он был ещё и сыном «врага народа» (Бориса Семёновича, работавшего на последнем этапе своей жизни заместителем Вышинского, перед войной всё-таки репрессировали и после того, как его увели, его близкие так больше никогда его и не увидели).

Печатать деда не хотели принципиально. Время от времени он, писал что-то в частном порядке для какого-то, извиняюсь, Моргулиса, который, в частном же порядке, с ним и расплачивался, публикуя его материалы под своим именем. Я не знаю, тогда ли возник псевдоним деда «Одинцов» или раньше, но он возник. И конечно выбор этого псевдонима имел отношение не только к подмосковному Одинцово или и вовсе к одиночеству, а, скорее всего, и к Одину, главному богу германцев и скандинавов. Я знаю это точно. Почему? Потому что остро чувствую это…))

В 1948-м году деду ненадолго улыбнулась удача, хоть и не с той стороны, откуда он, возможно, ждал и мечтал. У него родилась дочь, моя мать, с которой они очень любили друг друга. Это правда. Это бывает. Это ни с чем не спутаешь.

Теперь у него было двое детей. Печатали же его по-прежнему с большим скрипом. Марина, разумеется, время от времени, громко ибла ему мозг, он пил, всё не ладилось. В конце концов, в его жизни, в далёком Душанбе, куда его как-то послали в командировку, писать серию очерков о достижениях социализма в Таджикистане, появилась другая женщина. Та, кого Игоряша в богоборческом пафосе своих семнадцати лет называл «твоя шлюшка». Она была журналистка и, как водится, поэтесса. Постепенно Арнольд стал ездить в Таджикистан всё чаще и чаще. И наконец ушёл из семьи совсем.

Перед тем, как он окончательно сделал выбор, Марина родила ему третьего ребёнка, мою тётушку, которую, честно признаться, я в детстве очень любил. Спустя многие годы, на поминках девятого дня со смерти моей бабушки, их с Арнольдом старший и единственный сын Игоряша, будучи, понятное дело, выпимши, в кулуарах, обращаясь к моей тётушке, высказался на этот счёт так: «В сущности, ты, Иришка, была последним аргументом нашей мамы в пользу того, чтоб отец остался с нами и… – он сделал небольшую паузу и, горько усмехнувшись, продолжил, – и, надо сказать, не слишком убедительным».

«Что правда – то правда!» – подумал я сразу, хотя раскладов с нечестным разделом квартиры ничто ещё даже не предвещало)).

Так дед женился во второй раз, а бабушка стала время от времени спать с тем, чья пепельница досталась потом мне в наследство (смайлику в нос ударяет пёс))).

Жизнь деда Арнольда в его втором браке в деталях мне, разумеется, неизвестна, но область очевидных фактов примерно такова: со своей второй женой он прожил лет 10—12, и они родили двоих детей, некто Михаила, которого я видел пару раз в жизни, и так называемую Анку, которая в моём детстве довольно часто к нам приходила, потому как с ней довольно близко общалась моя тётушка, консерваторская «зайка», которой при всех её недостатках бесспорно нельзя отказать в коммуникабельности и умении располагать к себе окружающих.

Анка была немногим младше Ириши, и в бесконечной веренице детей деда Арнольда шла непосредственно за ней следом. В моём «материнском склепе» выражать открытые симпатии к Анке было, понятно, не принято, но нам с Иришей она всё-таки нравилась. Анка была настоящей оторвой, как выразились бы в «материнском склепе». Она училась в Литинституте, где спустя многие годы пару лет поучился от нЕх*й делать и я, и стала в конечном счёте журналисткой и детской писательницей, склонной, что, в общем, типично тут, к злоупотреблению алкоголем…

На мой взгляд она была совершенно замечательной. В детстве я видел её всего раза три-четыре, но у меня до сих пор возникает ощущение, что она присутствовала там довольно прочно. Уже в четыре года я придумывал какие-то безумные истории, и она, схватывая мои детские фенечки на лету, принималась с детской же готовностью разрабатывать их вместе со мною дальше, и, помнится, у нас не было с ней никаких творческих разногласий)). Вероятно дед Арнольд объяснил, как «летать на ракете» и ей!)) Уже когда мне было лет 28, и я как-то случайно встретил её в районе метро «Пушкинская», с фляжкой коньяку в руках, она рассказывала мне что-то об этом…

А когда мне было 16, она как-то приехала к нам в гости на дачу со своим тогда маленьким сыном Мишей, ставшим впоследствии театральным режиссёром, я дал ей почитать свои тогдашние литературные опусы на предмет её мнения о моём поступлении в Литинститут (слава богу, я поступил туда уже после филфака))). Все мои юношеские произведения в то время описывали, за редким исключением, те гипотетические психологические проблемы, что вставали перед моими литературными героями после в той или иной форме таки случившегося Конца Света. По большому счёту, более меня реально ничего особо не занимало. Ещё там, как правило, в центре повествования обязательно была какая-нибудь парочка – так сказать, Адам с Евой, но только не До, а уже После)).

Анка всё это почитала и, не помню, что толком сказала, но потом, когда мы стали с ней говорить уже более отвлечённо о судьбах писателей вообще, она, пытаясь описать мне примерные этапы формирования любого писателя сказала так: «А потом у тебя обязательно будет период, когда ты будешь уверен, что ты говоришь что-то совершенно понятное и очевидное, но будешь замечать, что тебя всё-таки почему-то не понимают. И тебе будет долгое время непонятно, почему так выходит». Это, конечно же, оказалось правдой)).

У Анки был младший брат Михаил, второй сын деда Арнольда. Его я вообще почти не знаю и видел всего пару раз в жизни. Что я знаю о нём? Кажется, он всю жизнь увлечён театром; всю жизнь играет где-то в любительских спектаклях; пьёт; перепробовал массу работ; как и я, делал ремонты в квартирах; кажется, как и я, поторчал немного на героине. Однажды я встретил в метро его и последнего сына деда Арнольда Бориса, который старше меня всего на полтора года, и уже от третьего его брака.