Текст книги "Большая красная труба"

Предисловие

Здравствуйчитатель! Перед тобой моя первая книга. Я начал писать её десять лет назад, и за это время переписал её целых три раза. Мне всегда было о чем сказать, да и с самого раннего возраста я ощущал странную тягу к фантазии, а в последствии еще и к сочинительству. Я редко страдал от отсутствия идей или от неверия в собственные творческие силы, но интуитивно всегда понимал, что авторство, все же качественное, подразумевает под собой не только желание и даже способность творить, но и некий, хотя бы кое-как весомый жизненный опыт и более-менее зрелую мысль. В первые годы творческой деятельности я писал много и часто. На сегодняшний день есть около десятка произведений, начатых мною, но не доведенных до конца. Некая внутренняя сила рано или поздно достигала своего пика и брала верх надо мной, я отталкивал клавиатуру прочь, окончательно разочаровываясь в созданных наработках.

Все мои истории были доведены не более чем до середины и обрывались в связи с глубочайшим отвращением к процессу. Десять лет я страдал от этого, и ни проходило ни недели, чтобы я не задумывался о завершении хотя бы одной из брошенных ранее работ. Порой это даже перерастало в навязчивую идею, не приносившую результатов, но так больно жалящую прямо в область моего самолюбия.

Некоторые из недописанных материалов и вовсе затерялись в череде смены ноутбуков и винчестеров. Я долго ждал момента, когда во мне появиться сила и желание довести хотя бы одну работу до завершения, и вот этот день настал. Предлагаю твоему вниманию, дорогой читатель, первое из целого цикла произведений, именуемого «Погружение в тьму», произведение под названием «Большая красная труба». Как было сказано ранее, идея «Большой красной трубы» пришла ко мне очень давно, и издаю я её первой лишь потому, что родилась она в числе первых. Я долго носил в себе эти образы и сюжеты, пришедшие мне в приступах творческого озарения, если позволите столь высокопарно выражаться, еще в те годы. Я не могу объяснить, как, но в один прекрасный момент я вдруг ощутил все: и образ, и местность, и стилистику, и даже концовку.

Я много путешествую в новые места, и всегда склонен указывать страны и даже города, в которых создавал те или иные произведения (я так же сочинил и записал множество песен, правда, далеко не все из них достойны внимания). Так как различные просторы навевают особые форматы вдохновения, подобная информация может помочь читателю особенно верно выстроить второстепенные ассоциации и фоновые образы. Это произведение было придумано и написано исключительно на территории России в городе Санкт-Петербург, где, собственно, и разворачиваются события. Есть лишь два небольших дополнения, написанных гораздо позже, в 2018 году, во время моей поездки в Венгрию, на территории города Будапешт и деревни Сентендре. В числе таковых описаны два сна, которые увидел герой книги, сюжеты которых были основаны на моих собственных сновидениях. Сразу признаюсь: частично, я отношу себя к психотипу моего персонажа, но прошу принять к сведению, что эта идея возникла в совершенно другой период моей жизни, нежели тот, при котором я её переписываю и публикую, в связи с чем могу сказать, что время лишило меня ряда черт, характерных мне в тот период времени и присутствующих у главного героя. Сегодня я другой, но я помню и уважаю себя таким, каким я был. В том возрасте я часто экспериментировал с разными ощущениями, выработав в себе подход исследователя, большинство из которых били вызваны приемами веществ. Думаю, вы понимаете, о чем я. Я ни в коем случае не пропагандирую данное времяпрепровождение и даже осуждаю подобные вольности, но отрицать влияние последнего на мое творческое видение просто бессмысленно.

Все же, как мне кажется, прежде чем начать творить, важно успеть принять множество различных точек зрения на одну и ту же проблему, и испытать по этому поводу целый перечень противоречивых интеллектуальных метаморфоз. Вероятно, пройдя через такую проработку, можно не только тонко и эффективно донести мысль, достаточно подробно описав её, но и выбрать действительно любопытную форму подачи, проводя уместные параллели и отступления. В этом произведении мы неоднократно столкнемся с подобным. Особенно любопытные даже расшифруют небольшое послание – мысль, спрятанная, как пасхальное яйцо.       

Для тех, кто знает меня лично, не секрет, что я «страдаю» стихотворением, в связи с чем сообщаю: время от времени вам будут попадаться небольшие эпиграфы, объединяющие в себе все то, что будет изложено под ними.

Работа писателя – это, прежде всего, работа мысли, но и, конечно же, работа языка, набить который, к сожалению, удается не сразу. В моем случае мыслительный труд занял намного больше времени, чем создание и редакция текста. Многие мысли были пронесены в голове сквозь внушительные временные отрезки, и даже доработаны по результатам долгих размышлений, часть из которых происходила не совсем в трезвом и привычном для благоразумного человека состоянии сознания. Теперь, достигнув достойного возраста и уверенности в своем слоге, я могу перенести все это на бумагу в сносном виде. Прошу не судить строго и отнестись с хотя бы малой долей снисхождения к произведению, достойному, как мне кажется, внимания хотя бы уже тем, что жило оно в голове автора десять долгих лет.

Ну и в завершении предисловия хочу дополнить – данное произведение я посвящаю своей навечно молодой и трагически покинувшей жизнь в далеком 1997 году матери, яркий свет чьего имени по-прежнему греет меня добрыми и нежными воспоминаниями.

Книга 1 «Большая Красная труба»

Глава 1. Первый зов.

«Сумасшедший – это спящий, который бодрствует.»

Эммануил Кант

Это очень странная история. Я и сам до конца не понимаю, как все это могло произойти, и ни в коем виде не нашел ни единого более или менее вразумительного объяснения произошедшему. Уверен, и вы толком не поймете до конца, что именно со мной произошло и как вообще такое возможно. Хотя, кто знает…

Сегодня, укладываясь в свою свежую постель и глядя на календарь, я понимаю, что что-то невероятное имело место в моей жизни. Уверен, вы поймете, к чему я клоню, добавлю лишь, что никогда ранее я не испытывал большей жизненной чистоты и умиротворения, чем в эти самые минуты и, хоть не в такой мощной, но все же в весьма ощутимой форме, последующие годы жизни.

Сейчас я живу глубоко и жадно, наслаждаясь каждым вдохом, так что, как мне кажется, история эта как раз из тех историй, которые и не нуждаются в долгих и бессмысленных объяснениях и трактовках. В мире есть очень много вещей, которые просто-напросто не имеют ни объяснений, ни даже, если позволите, логических смыслов. Они просто есть, ведь так устроен сам мир, а наша роль лишь в том, чтобы их принимать и объяснять себе своими примитивными методами.

Есть в человеке тот самый главный и желаемый покой, к которому он стремится, интерпретируя все и вся, и, лишь подобрав нужные слова и мысли, пусть и временно, человек обладает им. Наверное, это и есть счастье. Только так все становится предельно ясно, а особенность заключена в том, что финал и старт этой истории, как выходит, почти идентичны.

Могу сказать точно – все это весьма волнительно и в глубочайшей мере странно, что, в свою очередь, у благоразумного человека непременно должно вызывать любопытство. А началось всё 1 апреля 2011 года…

Я никогда особо не ощущал в своей памяти такой месяц, как апрель. Если вспоминать все, что было в прошлом – апрели выпадали из памяти, будто их вовсе и не было. Это был, однозначно, самый странный месяц в году.

В моей голове с детства был (и частично остался по сей день), можно сказать, свой особенный календарь, связанный, прежде всего, с некими образами, заключенными в отдельные предметы и общие концепции. Это как вспышки с визуальными композициями, впечатанными в память. Я вижу каждый месяц года по-своему и год за годом они, подобные одноименным предшественниками, выстраиваются в одну и ту же очередь.

Все, как ни странно, начинается с июня, по крайней мере в моей голове так. Июнь – это начало начал, и прежде всего – начало взрослой жизни. Этот месяц я ненавидел, и в большей степени даже боялся, так как именно в этом месяце моя мать покинула жизнь, когда я был довольно мал, чтобы осознать, но достаточно велик, чтобы помнить. Она умерла страшной смертью. Её тело поглотила стихия. Подробная история её кончины хранилась от меня в тайне. Мне было известно только то, что она покинула мир при пожаре. Она была прекрасной женщиной с невероятно привлекательными чертами лица и обаятельными особенностями характера. Я помню её доброй и нежной, веселой и светлой. Момент её ухода перерезал мою жизнь вдоль линии времени так, что постоянная, хоть и потускневшая со временем, скорбь заняла свое вездесущее место.

Слова июнь и смерть с этого дня вызывали друг друга в сознании. Она ушла в июне, и каждое следующее лето я прекрасно чувствовал её уход в пустоту, ведь именно в этом самом месте планета находилась в пространстве по отношению к Солнцу.

Июнь – это неприятное, больное слово. Этот месяц вызывает у меня еще одну визуальную ассоциацию с тонким и острым лезвием ножа, смертоносно полоснуть которым не составит никакого труда. Этот нож с длинным и тонким, ужасающим своей формой, видом, болтается во тьме.

Июль – это что-то горячее и вязкое. Этот месяц, словно божественный бальзам, лечит любые расстройства и отклонения в спокойствии, стоит только ему наступить. Июль дает жизнь, как теплый, насыщенный кислородом воздух, которым можно свободно дышать. Июль – это мягкая постель, уложенная на соломенный матрас на ночном чердаке тихого флигеля. Он пахнет слегка взопревшей травой и звучит журчанием обжигающего свежестью ручья. Он – это что-то светлое, местами тускло розовое или даже голубоватое, как цвет воздушного покрывала, сквозь которое видно космос, если смотришь с высоты спутника на поверхность Земли. Июль полон еле заметным трудолюбивым движением где-то там, в микромирах природы, наблюдать за которым можно долгие часы. Июль – это пух, безмятежно летящий на легких потоках ветра.

Дальше идет август. Август – это темная и теплая ночь. Это звучание цикад и приторный привкус дешевого лимонада, радующего лишь первым прохладным глотком. Это как затишье перед добрым волшебством, которое точно произойдет, и все его ждут, ни на минуту не сомневаясь, что оно будет иметь место, вопрос лишь в том, как оно себя проявит в этот раз. Август – это послевкусие от вечернего раута под открытым небом, по завершению которого кто-то наблюдает лишь то, как предается характерной болтанке свора плохо различимой мелочевки, мотыляющей вокруг огонька фонаря. Август – это большой сладкий торт домашнего приготовления, стоящий на накрытом под березами столе.

Следом в диске времен года следует сентябрь. Сентябрь – это что-то гниловато-спелое. Этот месяц слегка напоминает почившего предшественника своей чрезмерной приторностью, но, правда, в более тусклых валёрах. В оттенках чуть ощутимой и живой скорби об ушедшем лете, он напоминает своим теплом о том, как было прекрасно жить в той особой перцепции, находясь в приятной гармонии с природой. Сентябрь – это переход красивого в убогое, закономерного и порядочного в хаотичное и безобразное. Сентябрь – это переход мягкого и лилейного в жухлое и ломкое. Этот месяц разноцветный и густой. Он словно легкий предвестник болезни, разбирающий на редкий, изнывающий кашель задолго до наступления лихорадящего жара. Он – это лето, ненавязчиво пахнущее мертвой надеждой.

А вот октябрь – это копия сентября, но более коричневая и жидкая. Словно ту же самую картину сотворили небрежно и с более низкой квалификацией. Мазки стали грубее, а палитра цветов, хоть и не столь скудна, как последующие ноябрьские пейзажи, но все же отдает чрезмерно преувеличенной человеческой значимостью. Все эти трансформации цветов, которые поэты так восхваляют в стихах, на самом деле лишь вынужденная форма, сопряженная с тотальной спячкой или даже смертью, лишь жалкая пертурбация. Словно жизнь в сентябре замедляется, и вот когда она окончательно замирает, происходит перевоплощение в октябрь. Октябрь – это старинный и сырой массивный склеп, угол которого сбивает осенний луч солнца, находящийся в чертогах желтеющих и краснеющих попон леса.

А дальше ноябрь, декабрь и январь. Эта иссохшая троица противна мне. Вам не понять этого, если вы не прожили хотя бы пару лет в Санкт-Петербурге.

Ноябрь – это коричневая или, если повезет, серая каша грязи и снега. Это темные силуэты одиноких путников, зябко жмущихся под монотонными одеждами на голом асфальте городских массивов. Ноябрь – это глухая боль в колене от предстоящего мокрого снега. Иногда это боль острая, вызванная ушибом от падения на ледяную корку, покрывающую грунт. Предпоследний месяц года – это мокрое сверло, хладнокровно вращающееся в сыром бетоне, издающее невыносимый гул, искусно раздражающий спящего. И вот оно сверлит сквозное отверстие прямиком в декабрь. Из дыры засекло жгущим морозным воздухом. Сила его едкости не в низости температуры, а в, казалось бы, бессмертных ветрах, стремящихся в город со стороны залива.

Декабрь – это сладкий сон на ступеньках заброшенного завода под еле слышным, нежным воем морозных звезд. Их голоса увлекают и расслабляют, как пение морских сирен. Вы когда-нибудь слышали, как воют звезды? Я – да! И это звон литургии. Это как раз та последняя сладость, кою испытывают бездомные в минуты перед смертью. Именно такая приятная дремота, влекущая своей истомой в жестокие клешни небытия, погладила сотни тысяч человек в знаменитые зимы Ленинградской Блокады. Декабрь – это огромная, прозрачная, ледяная глыба, летящая в черную бездну. Это режущие раны голода, вращательно гуляющие по стенкам желудка узников осажденного города, страдающих фоновым страхом перед предстоящей оккупацией.

На самом деле, несмотря на годы, этот мертвый дух по-прежнему блуждает по старым кварталам города в часы морозных ночей, напоминая о трагичных событиях Второй Мировой Войны. Ленинград такое не забывает.

Следующий гость нашего шоу – январь. Вот тут наступает абсолютный ноль. Начало этого месяца шикарно демонстрирует нам всеизобилие безысходности, рисуя многократно повторяющиеся выражения расстроенных лиц, покидающих алкогольную зону праздников. Надежды больше нет, ежегодная лафа кончилась. Серые и пропитые физиономии снуют первые дни января по улицам, шифруя в глазах отголоски бессмысленного счастья, вызванного зомбирующей пандемией новогодних вакханалий. У некоторых и вовсе наступает частичная спячка, в моменты пробуждения которой, измученные от мигрени, они набивают животы обветренными остатками, собранными с кухонных столов. В эти дни их единственные настоящие друзья – анальгин и активированный уголь. Конец января, равно как и весь февраль, бел, как пустота, ибо пустота темная может скрывать в себе что-то, в то время как белая пустота – пуста априори.

О феврале сказать вообще нечего. Я впадаю в анабиоз в этом месяце. Я словно йог, ушедший в самадхи (в плохом значении этого слова, если такое, конечно, вообще имеется). Я тут, но меня нет. Февраль – это жуть. Петербургская зима уже так давно правит концертом, что постоянный негативный эмоциональный фон принимает доминантную форму. Бороться даже не хочется. Февраль – это неизбежное и голое электричество, бегущее по проводам в сторону металлического колпака начисто выбритого смертника, приговоренного к электрическому стулу.

Следом идет март. По определению, март – это выход из комы и, казалось бы, переход от холодного к теплому, но фактически мое эмоциональное состояние в этот месяц ни чуть не лучше прежних.

Март – это все то сокровище, недогнившее и недоразложившееся, что было оставлено невежей – ноябрем, с нетерпением ожидающее схождения снежного одеяла с просторов города и теперь эффектно представившееся на всеобщее обозрение. Март напоминает мне неухоженные гениталии пожилой дамы, случайно сверкнувшие из– под подола её длинной серой и старомодной юбки. Март омерзителен и холоден, и минус его прежде всего в крайне малой удовлетворенности от потепления, постоянно дополняемой короткими похолоданиями. Он как бы говорит – все будет! Но тянет и тянет, как тянут с денежной выплатой опустившиеся на дно должники. Март – это чистейшая форма лицемерия.

В общем все они, от сентября по май, как один, пустые и мертвые, все они лишь время ожидания мая – крошечного, тридцатиоднодневного островка счастья, разграниченного полугодовой зимней спячкой и судьбоносным, в целом неплохим, июнем, но так по роковому испорченным судьбой. Эта густая, гнилая и непроглядная масса, медленно скользящая по шкале времени в виде двух осенних, трех зимних и двух весенних месяцев, вызывает у меня лишь весьма тошнотворные ощущения. Дни в эти месяцы ползут медленно словно громоздкий коричневый слизень исполненный скверны.

Но! Апрель! Мы не говорили про него! Вот именно он играет особую роль в этой темной эмульсии межсезонных ожиданий. Это абсолютно прозрачный и пустой месяц. Его словно нет. В моей жизни в апреле никогда ничего не происходит, словно что-то забрало у меня его. Он чист.

И вот в календаре как раз выпадал последний, хоть как-то ощущающийся, день, по моей личной шкале жизненных событий представляющий собой последний четверг марта, за которым как раз следовала первая пятница апреля.

Меня, кстати, зовут Степан. Моя фамилия Бегунов. И сейчас я молча смотрел в окно своей комнаты лишь потому, что иного не то, что бы приносящего мне удовольствия, а хотя бы не наносящего моему внутреннему равновесию ущерба занятия и представить себе не мог. Я часто впадал в подобные состояния. Наверное, это и есть чистая и щедро сконцентрированная апатия. Вернее, это состояние даже скорее ленивая балансировка между апатией и ощущением внутреннего дискомфорта, выражающегося ознобом и тяжестью в голове, точно на череп взгромоздили внушительный свинцовый шлем. Любая мысль о том, чем бы занять себя, тут же приводила меня в замешательство, и внутренний толчок выплескивал новую порцию потоков негативной энергии. Я просто не хотел существовать, но и умирать я тоже не хотел. Наверное, поэтому я и пялился долгими временными сетами на серую и промозглую массу дворовых построек. Я смотрел сквозь балконное стекло, прижавшись к его холоду лбом, на унылые многоэтажные постройки, напоминающие зловещие муравейники, всем своим существом отрицающие хоть какое– то проявление индивидуальности. Все они, как один, подобны друг другу, словно сделаны одним гигантским 3D принтером, организованным мировой закулисой, склонной сводить человечество к деградации.

Иногда я стоял у балконной двери в периоды темных ночей, когда можно было наблюдать открытое небо. Я смотрел на звезды, меркнущие под светом городских сияний и компактно усаженные в промежутки меж форм кирпичных изваяний. Мне всегда как то странно казалось что там, среди десятков тысяч точек нахватает одной. Словно она есть но скрыта от моего взора. Это странное и навязчивое ощущение мучило меня еще с раннего детства. Я часто искал свою звезду там во тьме но ни как не мог найти, будто её спрятали от меня. Я даже знал точное место где она должна находиться. По крайней мере мне так казалось. Сегодня

Кто я в этом мире? Мы – это то, где мы живем. Ответ ясен: я – маленький серый паттерн, мнимо существующий на однообразном полотне пресловутого социума, обманутого и обделенного. Я как раз из тех, кто так и не научился себя обманывать и наслаждаться самовнушением. Я не придумываю себе ценности, не имея доступа к результатам моих реальных желаний. Я не внушаю себе любовь к тому, что меня не привлекает просто потому, что так делают другие. Я другой. Наверное, я пессимист.

Прозвучал глухой клич металлической птицы, вырвавшейся из резного деревянного корпуса часов, и тут же растворился в утопающее эхо. Я подошел к зеркалу и глянул на свои торчащие под бледной кожей ребра, и протер ладонью сухую поверхность гладко побритой головы. Где-то на фоне из телевизора доносилась глупая рекламная песенка, прилипающая к языку:

– Вапарон гранте папоне. Вапароне гранте пурито!

Я отправился на кухню, чтобы выключить телевизор, надевая по ходу движения майку. Теперь на экране вовсю демонстрировалась реклама, где крупного размера мужчина с выразительными седыми усами в зеленом строительном комбинезоне поглаживал толстыми пальцами набор инструментов отечественного производства. Кадры чередовались, и в руках героя появлялись все новые атрибуты. Уютный голос диктора на фоне протяжно и довольно вырисовывал следующий слоган под музыку:

– Случилася проблема?

            Инструменты “Дядя Сережа” с тобою!

                  В трудную минуту не оставят шанса сбою!

Голос из телевизора отщебетал слоган так, словно диктор в моменты произношения испытал оргастическую судорогу. Я отыскал пульт на столе и не оставил шанса Дяде Сереже. Время пришло. Мне пора выходить из дома.

„Мне плевать, что планета движется по орбите с колебаниями,

когда весь мир катится в ад.“

Жак Фреско

Я ненавижу этот город. Ни его центр, ни его окраину я видеть не могу. Я ненавижу этих людей, умных и глупых. Я ненавижу мир вокруг себя, но та ненависть, которую я испытываю к окружающему, нисколько ни сравнима с той, что я испытываю к миру внутри меня. Головой я понимаю, что все дело в эмоциях и внутренней химии, но под действием этой же самой химии чувства так шалят, что тошно в итоге видеть и слышать всякое окружающее.

Сейчас четверг и, покинув метро, концентрацию неторопливых зомбиобразных существ, бредущих по воле своей нужды, я иду пешком по мокрому снегу в сторону Мойки. Какие размышления в голове ничтожества Степана Бегунова?

Вы никогда не ловили себя на мысли, когда медленно тащитесь в толпе в сторону выхода из метро в моменты часа пик, как люди, переваливаясь с ноги на ногу, напоминают собой стаю обезумевших и уставших от жизни мертвецов, стремящихся в одном направлении? Вы, разумеется, один из этих падших. Все мы вроде бы воспитаны и благоразумны, но стоит какому-нибудь соседскому представителю человечества, бредущему в сторону ступеней эскалатора, грубо пихнуть вас, или, неаккуратно шагая, оттоптать вам ногу, как в вас вскипают всплесками крайние формы одичалой ярости. Неважно, сколько ему лет и какой социальный статус напрашивается исходя из его внешнего вида. В этом мире, шагающих в толпе все едины перед законом злобы. Первобытная, острая и сверхъяркая ненависть пробирает тело до последней клеточки, и вот тут наступает распределение по двум основным сценариям: либо внешняя деструкция, либо внутренняя. Я понял что ненависть – это энергия, движущаяся от мозга к мозгу. Весь мир людей – это сеть мышлений, где злоба, подобно сигналу, гуляет по системе, согласно сложной закономерности. Мы можем хранить её внутри, а можем передать ближним. Одни люди бросят презрительный взгляд на неуклюжий источник раздражения, или даже выплеснут приличную порцию акустического яда наполненного матерными ингредиентами в воздух, а возможно даже раздраженно пихнут плечом в ответ, другие же примут волны вредоносного взрыва внутренней сдержанностью, и эта негативная энергия нанесет урон уже нервной системе, уйдя в глубь. Те, кто дают спуск своим эмоциям, почти всегда свободны от вредного хранения этих негативных чувств, иные же, наоборот, все держат в себе и медленно предают себя эмоциональным реконструкциям и, несомненно, частичным разрушениям. Первые меняют мир вокруг себя и делают его более жестоким, вторые принимают удар на себя и: в конечном итоге: либо сходят с ума на короткие паузы бесконтрольных срывов, вызванных перенасыщением внутренней боли, или просто тихо и бесконечно терпят, принимая все тягости эмоционального фона.

Перейдем на более «тонкие» понятия: представим что негатив – это фекалии. Мы уже достаточно близки, чтобы называть все «своими словами». Так или иначе, мир пульсирует от говна, которое рождается в наших головах.

Но есть и баланс. Этот баланс шлаков, если хотите, хитрая штука. Он заключается в противовесе что живет в нас. Если мы выпускаем все наружу, внутри формируется слабость, и она делает нас уязвимыми. Человек становиться все более восприимчивым к внешним атакам. Сладкая сила выплескивая берет свое, сводя терпимость и приличия на нет.

Мы ищем в себе гадость, чтобы наслаждаться, выпуская её наружу. Мы зависим от эмоционального говна. Мы подсаживаемся на него. Это процесс самоутверждения – выпуск фекалий во все возможные стороны. Люди ходят на концерты, выставки, смотрят фильмы и слушают музыкальные произведения, чтобы, в итоге, хорошенько вымазать их; они ищут с жадностью именно то, что им не нравится, ведь, испытывая ненависть, человек создает новые порции внутреннего эмоционального ресурса, и уже с огромным удовольствием выпускает его наружу, критикуя и опуская.

А если вдруг так складывается, что подобные стремления еще и захватывают единомышленников и даже заряжают идеей кидания каловых масс на все подряд целую группу последователей, действо набирает высшую форму внутренней кульминации. Такое состояние на прямую влияет на процесс жизненного самоутверждения отважного «мазателя».

Но это все они. А есть еще иные – те, кто терпят. Вот тут великий баланс скверно пахнущего ресурса дает сбой и ощутимо давит на противоположную сторону весов. Такие представители переполнены глубочайшим миром фантазии и желаний, блуждающих по многочисленным коридорам сознания. Такие люди на деле промолчат и стерпят, но наедине с собой так глубоко проработают фантазию с выплеском накопившегося и хранящегося под критическим давлением шлака, что со стороны можно будет даже заметить шевеление губ у фантазирующего, а порой даже и говорящего с самим собой вслух. Они короли и Боги в своем внутреннем мире, пускающие громадные стрелы собственных недовольств. И здесь работает совершенно обратный закон, такой тип восприимчивости, как правило крепок как сталь к внешним воздействиям. За то весь негатив оперативно конвертируется в воображении принимая сюжеты карательных расправ и восстанавливающих справедливость сценариев. Но это все там – внутри себя.

А к чему все это? Вот таким типичным представителем, собственно, я и являюсь. Король фантазер-говномет, если позволите так выразиться.

Мой отец решил, что я должен стать инженером, и направил меня на подготовительные курсы в университет «петро-электро-технических авто-гидро-теле-коммуникаций». Не уверен что это так называется, но одно я помню точно, название университета столь велико что запомнить его можно далеко не сразу. Я ездил на занятия раз в неделю и, с великим прискорбием, сообщу вам, что это были худшие дни в моей жизни.

Я сидел тихо рядом с этими гадко пахнущими заучками, регулярно изучающими, по средствам указательного пальца внутренние поверхности собственных носов и погружающими еще Бог знает куда свои извазюканые фаланги. Эти твари решали скучные задачи по физике и математике иногда переглядываясь друг с другом словно мыши в надежде что окажутся у верного решения первыми в минуты выполнения задания. В основное же время, все они внимательно следили за гипнотически монотонными штрихами белого мела, оставляющего все новые формулы и неравенства, так, словно от этого зависела судьба Вселенной. Среди них были как девочки, если их можно было так назвать (ведь только один их внешний вид уже оскорблял это понятие), так и мальчики. Уверен, каждая из этих покрытых перхотью, ощутимо пахнущих несвежестью, девочек-отличниц легко попрощались бы со своей, несомненно имеющей место, девственностью, в самой непотребной и грязной форме за лучший средний балл по итогам весенних коллоквиумов. Все они либо так страдали от избыточного веса, спуская свои трехступенчатые затылки в горбатую от отложений спину, что, казалось, были лишены жалкого отрезка тела, именуемого шеей, либо от чрезмерной дистрофии, напоминая бледных жертв самых страшных заведений кошмарнейших из минувших войн двадцатого века. Это даже смешно – три ожиревших и, правда, похожих друг на друга, представителей женского пола, сидящих в шахматном порядке, словно их подобрали на кастинге, и не менее схожих меж собой на вид, четыре худышки.

Думаю, девочки, выбирающие для себя факультатив подготовительных занятий на технический факультет «Петро-электро-технического университета», получали удовольствие от жизни лишь от двух вещей: еда и чтение книг. Первые ели и читали. Вторые лишь читали и времени на чревоугодие совсем не находили. Одна мысль о том, что эти уродливые существа – чьи-то будущие жёны, вызывала у меня солидные рвотные позывы. А уж понятие сексуальности и вообще наличие сопутствующих процедур в их жизни просто сгорали в адском пламени, когда мои размышления пытались соотнести данную тему с этими, так называемыми, девочками. Как говорится: «Не так страшно быть дедушкой, как спать с бабушкой».

Но хуже было наблюдать за ребятами. Если девчонки, закомплексованные своей внешностью и аутистскими склонностями, вели себя тихо вповседневной жизни и совсем не привлекали внимания своим поведением, то парни, находящие свою внешность хоть и вычурной, но, все же, весьма уместной для представителей их пола, не редко находили место еще и для высокомерия.

Я всегда считал умными не тех, кто знает много, а тех, кто умеет использовать свои данные и полученную информацию в нужных целях. Забегая вперед, скажу – это однозначно не про них. Их умения были ограничены железобетонными границами предметов, в которых они виртуозно орудовали. Стоило любому из них оказаться в непростой бытовой ситуации, как они терялись и нередко впадали в глубокий ступор. Эти беспомощные, уязвимые как физически, так и морально, деятели боролись между собой в желании отличиться перед преподавателем. Мерзкие беспомощные сперматозоиды!

Наставник же, в свою очередь, имел, несомненно, похожее происхождение, давным-давно пройдя путь от абитуриента до жалкого доцента, который теперь, в окружении подобных ему, разве что еще недозрелых птенцов, самоутверждался и властвовал. Это было похоже на парад уродов. Кунсткамера, в ряду которой совершенно нелогичным образом оказался и я.