Текст книги "Где болит? Что интерн делал дальше"

Глава 5

– А вот тут вот я родился, – пробурчал Барри, шедший передо мной.

Я успел запыхаться, торопясь за ним, и не мог взять в толк, что за роддом может находиться за насыпью железной дороги. Я нагнал Барри и поглядел туда, куда он указывал пальцем.

– Вот прямо тут, – повторил он.

– Где? – недоумевая, переспросил я.

Никакого роддома поблизости не было.

– Тут, – махнул он рукой в сторону сарайчика, у двери которого прямо в луже стояли мусорные баки.

– Что? Вы родились здесь?

Барри, казалось, удивился.

– Ну да, – недовольно фыркнул он, – здесь.

Я подумал, что это все объясняло. Получалось, он показывал мне место, имевшее для него большую важность. Барри впустил меня в свой мир, и мне следовало проявить уважение к месту, где он появился на свет. Я же вместо этого только и сказал:

– Не очень-то гигиенично.

Барри, задумавшись, проигнорировал мои слова.

Я смущенно поглядел на него, потом перевел взгляд обратно на место его рождения. Кто-то из нас должен был констатировать очевидный факт.

– Это… хм…

Барри поглядел на меня выжидающе.

– Мусорные баки, – закончил я.

Определенно он ожидал другой реакции, но я видел то, что видел: стальные контейнеры для мусора. Для Барри, однако, они многое значили. Я склонялся к мысли, что есть более подходящие места, чтобы родить ребенка, например, стерильная палата в роддоме. Но прежде чем я успел задать ему хоть один вопрос, он снова двинулся вперед.

Меня начинало злить, что мужчина, 10 лет не носивший обувь, на пешем марше проявляет большую выносливость, чем я. Чтобы не отставать от Барри, я перешел на рысь.

– А вашим ногам не больно? – окликнул я своего спутника, снова вырвавшегося вперед. – Я имею в виду: разве не удобнее ходить в ботинках?

Барри со вздохом обернулся ко мне. У меня складывалось впечатление, что он воспринимает меня как надоедливого ребенка, которого матери пришлось взять с собой по делам, потому что няня не смогла прийти.

– Нет, – ответил он, – в ботинках больнее, жмет со всех сторон.

Он дернул себя за бороду. Это, как я усвоил в последнюю пару недель, означало, что разговор окончен.

– Но вы же можете наступить на осколок или окурок от сигареты, – настаивал я.

Мне никак не удавалось поверить, что человек может искренне предпочесть ходить босиком, чем в удобной обуви. На обуви построена вся наша цивилизация! Кем были бы римляне без своих сандалий?

– А куда мы сейчас идем? – спросил я.

– Вы сказали, я могу отвести вас, куда захочу, – ответил Барри.

Я кивнул.

– Ну вот, мы идем в мое любимое место. Это тут, за углом.

Я не питал на счет его излюбленных мест больших надежд и, конечно, уже жалел, что не настоял, чтобы мы сходили в какую-нибудь симпатичную галерею, а потом в «Макдоналдс».

Тут Барри ткнул пальцем в тесный проулок.

– Вот, – гордо заявил он.

Сердце у меня упало. Опять мусорные баки.

– Эти, – начал Барри, направляясь прямиком к ним, – считаются лучшими.

Считаются кем? У нас что, существует рейтинг помоек? Путеводитель по свалкам? Похоже, подумал я, наблюдая, как Барри лезет в первый, это будет мой худший рабочий день.

– Мне кажется, вам не стоит этого делать, – попытался я вмешаться, озираясь по сторонам. – Наверняка в баки лазить нельзя. Как насчет художественной галереи? Тут неподалеку как раз выставка Тициана.

Барри проигнорировал меня. На стене напротив висела камера видеонаблюдения, направленная прямо на нас. Я нервно взглянул на нее, махнул рукой и пожал плечами.

– Подержите-ка, – скомандовал Барри, протягивая мне черный пластиковый мешок. Из него текла какая-то коричневая вонючая жижа. Барри она нисколько не смущала, но я был в полном ужасе: мерзкая субстанция капала мне на туфли. Похоже, и правда стоило пойти босиком. Я прикинул, чем занимаются сейчас Флора и Руби. Спорю на что угодно, не копаются в помойке.

– Смотрите! – воскликнул Барри, поднимая повыше следующий пакет, из которого торчала поношенная одежда. Он начал развешивать ее на краю бака. – Выбирайте, – предложил он, ободряюще мне улыбаясь.

Я снова взглянул на камеру наблюдения.

– Вам будем в самый раз.

Сам он тем временем извлек из очередного пакета мягкую игрушку.

Я взял какую-то рубашку. Воротник оказался немного потертым, но в целом она неплохо сохранилась. Я бросил взгляд на этикетку. Prada! Ничего себе. И какой смысл был 6 лет пыхтеть на медицинском факультете? Ни Флора, ни Руби не могут себе позволить рубашку от Prada.

– А что там еще есть? – поинтересовался я. – Как насчет Paul Smith?

Ассортимент был как на Бонд-стрит, и все бесплатно. Ну, разве что вещи слегка пованивали.

Идея совершить с Барри такую экскурсию принадлежала профессору Пирсу, консультанту «Проекта Феникс». Барри принудительно положили в госпиталь, и он совсем не был этому рад. Собственно, он страшно разозлился. Довольно долго он ни с кем не шел на контакт, и больничный консультант доктор Уитфилд попросил нас попытаться его как-то разговорить. Вот почему я сейчас копался с ним в мусорном баке и примерял дизайнерскую одежду.

Барри всю жизнь был бездомным. Периодически он привлекал внимание городских властей и полиции, которая и указала на него «Проекту Феникс», а мы его отследили и поместили в госпиталь. Правда, неясно было, с какой целью: он неоднократно лежал в больницах, но никаких долгосрочных улучшений в его состоянии не наблюдалось. Барри перевалило за пятьдесят; точного возраста никто не знал, потому что официально его нигде не регистрировали и для государства он не существовал. И он, и его мать всю жизнь кочевали с места на место; она работала на ярмарках или просила милостыню, а он повсюду ее сопровождал.

За свою жизнь он успел обойти и объездить всю Европу, спал где придется: в подъездах, на пляже, под деревьями или в кустах, время от времени в дешевых мотелях, если были деньги, или в сквотах, если попадался подходящий. Никакого образования он не получил, но мать научила его читать по старой энциклопедии, так что Барри в точности знал, что значит каждое слово от G до I. Профессор Пирс считал, что его мать страдала шизофренией, которую Барри унаследовал. Но его болезнь проявлялась совсем не так, как у мистера Оллсопа.

Симптомы шизофрении обобщенно делятся на две группы. Первая, так называемые «позитивные» симптомы, подразумевает наличие галлюцинаций и причудливый, хаотический ход мыслей. Вторая, «негативная», включает в себя ослабление эмоций и отстраненный, отрешенный взгляд на мир, отсутствие мотивации и дезорганизованное поведение.

Конечно, термины «негативный» и «позитивный» не следует воспринимать в прямом смысле: оба набора симптомов негативны в том смысле, что мешают их обладателям нормально функционировать. Те, у кого преобладают позитивные симптомы, например, мистер Оллсоп, страдают так называемой «параноидной» шизофренией, у людей с негативными симптомами шизофрения считается «гебефренической» или «простой». Именно она наблюдалась у Барри. Для врача, конечно, важно иметь надежную и доходчивую систему классификации, в которую будут укладываться загадочные и непонятные симптомы, но для пациентов это не имеет никакого значения. Болезнь накладывает на них свой отпечаток, навсегда лишая возможности стать нормальными членами общества. Барри, вопреки статистике, удалось кое-как приспособиться, хотя нормальной его жизнь назвать было трудно. Большую ее часть он никак не лечился и постоянно кочевал с места на место, так что у психиатрической службы не было возможности вплотную им заняться.

Когда-то ему выписали лекарство от шизофрении, но, подозреваю, живя на улицах он никогда его не принимал. После каждой госпитализации – а их было множество – ему выделяли место в приюте, но стоило Барри выписаться, как он возвращался к старым привычкам. В его деле было полно писем от обеспокоенных руководителей приютов и социальных центров, в которых они сообщали, что он не появлялся уже несколько недель; мешки с его добром дожидались хозяина по всей стране. Барри же раз за разом возвращался к мусорным контейнерам, в которых родился, словно почтовый голубь. Мать его тоже туда явилась, когда поняла, что из-за эмфиземы и пневмонии больше не может бродить по свету, и там же умерла: ее тело нашли мусорщики. Барри частенько навещал это место, но не в память о матери, а просто потому, что оно для него символизировало безопасность. Поэтому меня не особенно удивило, что, когда мы ему предложили сходить куда-нибудь по его выбору, чтобы отдохнуть от больницы, он направился именно сюда.

Профессор Пирс посоветовал мне воспользоваться возможностью и постараться наладить отношения с Барри, но сейчас, стоя по колени в отбросах, я сомневался, что Барри нуждается во мне. Что я могу ему предложить, чего он сам себе не в силах обеспечить? По сути, он давал мне больше, чем я ему.

Мы уже не впервые встречались с Барри. На улице он был человеком уважаемым и популярным. Его все знали. Отстраненность и замкнутость – результат шизофрении – придавали его фигуре своеобразное величие, отчего остальные бездомные относились к нему с почтением. То, что Барри никогда не знал «домашней» жизни, почему-то внушало уважение людям, успевшим вкусить современного комфорта. Он был бездомным по рождению – свободным от счетов за телефон, налогов, проблем с канализацией и соседскими котами. Его помощь была неоценима, когда требовалось кого-нибудь найти. Хотя у Барри и не было настоящих друзей, он знал всех, и все знали его.

Сам он специально никем не интересовался, но сразу узнавал, если кому-то требовалась помощь, и понимал, что «Проект Феникс» эту помощь может предоставить. Однако стоило ему зайти к нам в офис, чтобы предупредить, что на улице у кого-то проблемы, его самого отправляли на осмотр к врачу, и он практически неизбежно оказывался в госпитале. Чтобы не рисковать, он договаривался о коротких встречах на улице с Линн, которую знал уже много лет и которой доверял. Линн сообщала о местонахождении Барри профессору Пирсу, тот получал требуемое одобрение еще от одного врача и социального работника, а потом выслеживал Барри, чтобы отправить его в больницу. Это делалось для его же блага, но Барри смотрел на вещи по-другому. Много лет он страдал от разных физических заболеваний. У него был гепатит, и периодически он ходил ярко-желтый. Кроме того, у Барри обнаружили туберкулез позвоночника, который не удалось вылечить до конца, так что ему требовался курс сильных антибиотиков и наблюдение специалиста.

На данный момент Барри находился в больнице уже около месяца. Поначалу он активно сопротивлялся госпитализации, но когда персонал начал подкармливать его по утрам вареными яйцами, Барри смирился и успокоился. Яйца он любил больше всего, а приготовить их на улице, где плита и кастрюля – явление редкое, не представлялось возможным. Я пару раз навещал его, но те первые посещения ни к чему не привели. Я просто сидел и смотрел, как Барри пялится в окно, видимо, гадая, сколько еще ему терпеть общество этого клоуна.

Когда пытаешься наладить отношения с пациентом, очень помогают сериалы. Мне вообще кажется, что их, вместе с отпусками, придумали специально, чтобы у дантистов, врачей и парикмахеров появилась завязка для разговора. Однако Барри пребывал в счастливом неведении относительно «Жителей Ист-Энда» и «Улицы Коронации», да и в отпуск ни разу не ездил, по крайней мере, в традиционный, с солнечными ожогами, обжираловкой, шлепанцами, смытыми в море, и нападением медуз. Тем не менее через пару недель после поступления он постепенно начал открываться. Он рассказал мне про свою жизнь, про мать и ее смерть, про то, каково ночевать на улице. Рассказы были отстраненные, без эмоций. Он говорил как будто сам с собой, а не обращаясь ко мне: не беседа, а серия отрывочных монологов. Он не углублялся в детали, ничего не повторял и никогда не задавал мне вопросов.

Прежде чем он попал в больницу на этот раз, мы уже встречались, когда я вместе с Линн разыскивал пациентов. Она знала, где обычно можно найти Барри, и безошибочно шла к тем мусорным бакам, которые он предпочитал, или в скверы, где любил сидеть в уединении. На меня он внимания не обращал; я сомневался, запомнил ли Барри мое имя. Обычно я стоял рядом с Линн, словно смущенный муж на коктейльной вечеринке, растерянно улыбаясь и кивая. Барри питал глубокое недоверие ко всем врачам, и я опасался, что мое присутствие на этих встречах может повредить его отношениям с Линн. Но вот как-то раз я шел по улице с мамой, которая приехала в город, чтобы сходить в парикмахерский салон. Мы с ней вместе пообедали и направлялись на дневной спектакль. Мы шагали по улице, оживленно разговаривая, и тут я бросил взгляд на противоположную сторону. Там был Барри. Его на пару часов отпустили из больницы, и он стоял на дороге один. Барри пристально на меня посмотрел, и мне стало слегка неуютно. Была суббота: я не работал и дежурил на вызовах.

Медицина вообще имеет тенденцию вторгаться в личную жизнь; после первого изнурительного года в качестве интерна я пообещал себе, что всегда буду отделять частную жизнь от профессиональной. Очень сложно переключиться, когда возвращаешься домой, оставить позади все, что стряслось в больнице за день, закрывая за собой входную дверь. Многие события имеют свойство возвращаться, вертеться у тебя в голове; пациенты не соглашаются покорно отступить на задний план.

Однако в тот день, пока мы не встретили Барри, я ни разу не вспомнил о работе. Нам надо было перейти дорогу, а Барри глядел на нас с той стороны. По мере того, как мы к нему приближались, меня все больше охватывала паника. Что если он на меня закричит, сделает что-нибудь странное или непристойное в присутствии моей мамы? Я знал, что вероятность подобного развития событий довольно мала, обычно он на меня и бровью не вел, не говоря уже о каких-нибудь вызывающих поступках. Но меня тревожила возможность встречи с ним за рамками привычных профессиональных отношений. Мысли так и кружились в голове. Может, развернуться и пойти в другую сторону? Не переходить дорогу? Но тогда Барри поймет, что я его избегаю, а мне не хотелось ранить его чувства. Мы приближались к нему, и я предупредил маму:

– Вон там, на светофоре, мой пациент.

Я специально не сделал никакого указующего жеста и не взглянул на Барри.

– О, как мило, мой дорогой, – ответила она.

Я не был уверен, насколько мама представляет себе, чем мне в действительности приходится заниматься. Ее первоначальное беспокойство о том, что я работаю с бездомными и наркоманами, поутихло, когда в первую неделю меня не убили, а во вторую не подсадили на кокаин, так что она возвратилась к привычным тревогам о моем питании и теплом белье. Последнему она придавала большое значение: мама была убеждена, что, если бы больше людей носили теплое белье, общество избавилось бы, по меньшей мере, от половины нынешних проблем, наверное, потому, что людям слишком жарко бы было шевелиться, не говоря уже о том, чтобы вскрывать чужие машины или обворовывать пожилых дам. Одним из ее любимых развлечений было уверенно определять, кто его носит, а кто нет, – особенно, если этих людей показывали по телевизору, – и опровергнуть ее утверждения никто не мог.

Мы находились уже близко, и наши с Барри взгляды встретились; посмотрев мне в глаза, он немедленно уставился в землю. Я решил, что лучше всего будет просто улыбнуться, кивнуть ему и продолжать идти. Барри стоял, прислонившись к столбу светофора. Получилось так, что, когда мы поравнялись с ним, сигнал переключился и нам пришлось остановиться и подождать. Я улыбнулся ему и кивнул. К моему удивлению, Барри выпрямился и протянул мне руку. Я немного напрягся.

– Добрый день, Барри. Как поживаете? – спросил я.

Но Барри не смотрел на меня, он смотрел на мою маму. Внезапно, без всяких причин, мне стало страшно: не потому, что я испугался за ее безопасность, а потому что не хотел, чтобы два моих мира пересеклись. Для врача очень важно соблюдать определенную дистанцию. Пациенту это помогает тоже: если рассматривать врача только как профессионала, легче доверять ему свои интимные тайны, делиться подозрениями и тревогами, можно терпеть осмотры и исследования, не испытывая мучительной неловкости. Врач тоже защищен: на работе нам частенько попадаются разные неприятные персонажи, и некоторая отстраненность позволяет держать с ними дистанцию. Вот только мама моя об этом не знала. Возникла пауза. Барри продолжал на нее смотреть. Может, мне следовало их познакомить? Но я не знал, как отреагирует мама на мужчину без обуви и носков, с длинной грязной седой бородой. Отшатнется в ужасе? Зря я так думал!

Моя мама – учительница и работает с детьми с особыми потребностями. Мало что способно вывести ее из себя; исключением, правда, являются татуировки моей сестры и сделанный ею пирсинг пупка. Ко всем людям мама относится, как к исключительно достойным. К тому же, учителя умеют внушать окружающим безусловное повиновение. Как-то раз, когда она поздно вечером возвращалась домой, какой-то парень попытался ее обворовать. К концу их встречи он извинился, что причинил ей неудобство, и предложил помочь донести сумки.

– А что ты ему сказала? – спросил я, когда она мне позвонила рассказать о случившемся.

– Ничего особенного. Сказала, что нечего меня пугать, что я этого не потерплю, и что ему лучше не глупить и вести себя прилично, – ответила она, – он и послушался.

Вряд ли Барри сумел бы смутить мою маму.

Глазом не моргнув, она протянула ему руку.

– Здравствуйте, я Джулия, мама Макса, – представилась она.

Барри пожал ее руку и, как обычно на одной ноте, пробормотал себе под нос:

– Моя мама умерла 3 года назад.

Я задержал дыхание.

Мама, нимало не смущенная, продолжала:

– О, мне очень жаль! Наверное, это стало для вас тяжелым потрясением. Вы были с ней близки?

Барри кивнул, а потом стал рассказывать, как они с мамой жили на улице и заботились друг о друге. Моя мама внимательно его слушала, время от времени кивая. Так долго в моем присутствии Барри не говорил еще никогда. Я подумал, что он вообще редко имел возможность рассказать что-нибудь о своей жизни человеку, который не собирался упрятать его в госпиталь, или не отшатывался в ужасе от того, что он никогда не жил дома и не ходил в школу. Он определенно наслаждался выпавшим шансом. Моя мама задавала вопросы, но он ни разу не потянулся к своей бороде.

Я не сразу осознал, но в ту встречу что-то между Барри и мной изменилось. Когда я в следующий раз пришел его навестить, он держался совсем по-другому. Он по-прежнему был равнодушный и отстраненный, но, похоже, не возражал против моего присутствия и согласился сходить со мной на прогулку куда-нибудь, куда ему захочется. Оглядываясь назад, я не мог бы сказать, в чем было дело: в том, что моя мама выслушала его, не осуждая, или в том, что я в его глазах стал больше похож на человека – уже не безымянный доктор, а кто-то, у кого есть мама, как была у него.

Светофор опять переключился, и мы распрощались.

– О, он очень милый, – заметила мама, когда мы немного отошли.

– А ты видела, что на нем нет ни ботинок, ни носков? – спросил я.

– Да, это немного странно, – сказала она, – но я уверена, он носит теплое белье.

Барри тем временем знакомил меня со своей сокровищницей.

– Вон тот контейнер обычно лучший, – сказал он, помахав рукой в сторону самого дальнего.

Он выбрался из того, в котором сидел; я придержал контейнер за крышку, чтобы быть чем-нибудь полезным.

– Поверить не могу, что люди все это выбросили, – сказал я, рассматривая нашу добычу.

Помимо рубашки от Prada, Барри обнаружил четыре нераспечатанных сорочки от Marks& Spencer, пару едва ношеных кроссовок, которые кто-то связал вместе за шнурки, прежде чем выкидывать, кожаную куртку с дырой подмышкой, но в остальном совершенно целую, плюс кучу шариковых ручек, файлов А4, книжек и симпатичный абажур. Как ни странно, в мусоре оказалась флейта – прямо в футляре, вместе со свернутыми в трубку нотами. Кто выбрасывает такие вещи? Я представил себе родителя, недовольного выбором музыкального инструмента, который захотел его ребенок: «Тебе что, не хватает просто плеера?»

– Я же говорил, эти – лучшие, – напомнил мне Барри, копаясь в последнем баке. – Иногда их не успевают вывозить, а люди продолжают толкать все сюда.

Барри, конечно, пришлось немало покопаться в помоях, прежде чем наткнуться на крупицу золота; хотя, потратив некоторое время, тут можно было обнаружить все, чего душа пожелает, до каталога Argos мусорные контейнеры точно не дотягивали.

Еще один минус шоппинга на помойке стал очевиден, когда мы собрались уходить.

– А как мы все это понесем? – поинтересовался я.

– В руках, – ответил Барри.

– Но у нас же нет пакетов, – возразил я и на мгновение даже возмутился тем, что службы, отвечающие за вывоз мусора, не предоставляют пакетов своим потребителям.

– Возьмем эти, – сказал Барри, опустошая в бак черный мусорный мешок.

Энтузиазм мой заметно поутих.

– А мы не можем просто оставить это здесь? – осторожно спросил я.

Барри проигнорировал мои слова и принялся заталкивать в мешок свои находки. Мне стало любопытно, что он собирается делать с флейтой и с абажуром, кстати, тоже. Далее мне пришлось вытерпеть не самую приятную прогулку по центральной улице обратно до больницы: я был весь в грязи и тащил мешки, содержимое которых технически являлось мусором. Люди оглядывались нам в след. Я уже мечтал, чтобы земля разверзлась и поглотила меня. Ничего не произошло. Барри, похоже, было все равно.

Прежде чем вернуться в госпиталь, Барри потребовал еще разок свернуть. За зданием железнодорожной станции мы наткнулись на Талькота с его самодельным скейтбордом. Он поглядел на нас своим единственным глазом и широко улыбнулся щербатым ртом.

– Как дела, парни, все нормально?

Барри протянул ему флейту.

– Передашь это Ангусу?

Талькот взял футляр и открыл.

– Ух ты, круть! – воскликнул он, доставая инструмент и поднося его к свету, словно это был драгоценный алмаз.

Ангуса я знал. Мы пару раз встречались с ним в приюте, где жил Талькот. Он всегда подходил поздороваться, но стоило мне завести с ним беседу, как Ангус начинал переминаться с ноги на ногу и торопился уйти, словно школьник, спешащий на футбольный матч. У него обычно была с собой скрипка – судя по всему, он неплохо зарабатывал, выступая перед прохожими.

– Я не знал, что Ангус умеет играть на флейте, а не только на скрипке, – сказал я Талькоту.

Он усмехнулся.

– Шутите? Да он на чем угодно сыграл бы. Он же просто носит скрипку за собой.

– Я думал, он играет на улице, нет? – спросил я.

– Ну как бы да, но на самом деле ничего он не играет. Просто держит скрипку, и люди бросают деньги в футляр. Иногда водит по струнам смычком, но от этого все разбегаются, так что он в основном просто стоит.

Барри уже шел дальше.

– Вообще, флейта лучше скрипки, если подумать. Она блестит. Людям нравятся блестящие вещи, они будут ему бросать больше денег. А если кто попробует стащить его заработок, флейтой он сможет ему хорошенько врезать. Скрипка в этом смысле никуда не годится.

По-моему, это было вполне разумно. Я попрощался с Талькотом и догнал Барри.

С другой стороны станции, за рядом респектабельных домиков, скрывалась заброшенная стройплощадка. Она находилась между жилым и офисным зданиями, слегка в глубине от дороги: кто-то отгородил ее покосившимся железным забором, чтобы предотвратить нежелательное вторжение. Трюк, однако, не удался: на калитке не было ни замка, ни цепи, и когда Барри ее толкнул, она сразу распахнулась. За ней на потертом диване сидели трое бездомных; они играли в карты на кофейном столике и попивали пиво из банок. Если бы не открытое небо над головой и лужи, картина выглядела бы вполне домашней. На земле даже лежал ковер, правда, такой затасканный и мокрый, что его трудно было отличить от грязи.

– Ты как, Барри? – хором спросили все трое.

Я прикрыл калитку за собой и вышел у Барри из-за спины.

– О, а вы как, док? – поинтересовался один из них.

– Хотите присесть? – предложил второй, поднимаясь и подтаскивая стул.

Всех троих я знал: обитатели приютов в округе. Они не были моими постоянными пациентами, но время от времени я их лечил от разных респираторных и кожных инфекций. Мы подошли поближе, и я поймал себя на мысли, что ищу коврик, чтобы вытереть ноги, словно пришел к ним в гости.

– Я спешу. Вот, принес вам, – пробурчал Барри и протянул троице абажур.

Я подавил смех.

– Ух ты, спасибо, приятель, – сказал один из бездомных и взял его. Потом нагнулся за диван, вытащил оттуда лампу и водрузил абажур на ножку, а лампу поставил возле кресла.

– Смотрится здорово, правда?

Я подождал, пока кто-нибудь волшебным образом ее не зажжет. Никто не шевелился.

– Хм… – вступил я.

Они подняли головы, оторвавшись от карточной игры, за которую снова принялись.

– Но она же не работает, да?

Они переглянулись и расхохотались.

– Нет, док, конечно нет, – ответил один, закатывая глаза и толкая локтем соседа.

– Во что вилку-то втыкать? Зато выглядит классно, так ведь?

– Кстати, парень, которого ты недавно искал, вон там, на автобусной остановке, – сказал кто-то Барри.

Барри развернулся, собираясь уходить.

– Надо навестить одного человека, – сказал он, выходя в калитку.

– Но рубашку Prada я ему не отдам, – встревоженный, заметил я.

Раз уж я испортил сегодня новые туфли, эта Prada должна была компенсировать мне потери.

– Вы должны кое-кому помочь, – ответил на это Барри.

– Слушайте, – измученный, сказал я, – я не могу до вечера за вами бродить, наша прогулка закончилась, мне пора возвращаться на работу.

Барри на мгновение застыл на месте.

– Он больной, – последовал ответ.

Я решил воспользоваться выпавшим шансом.

– Если я пойду с вами, обещаете проконсультироваться со специалистом по поводу гепатита и туберкулеза?

Барри ничего не сказал. Ладно, попытка не пытка.

– Он вон там, – произнес Барри, двигаясь вперед.

Любопытство оказалось сильней меня. Я капитулировал и последовал за ним.

Мы миновали автобусный парк, зашли за ограду и там, на лестнице, обнаружили неподвижно лежавшего мужчину. Вокруг валялись мешки: на первый взгляд, с мусором, но при ближайшем рассмотрении оказалось, что это его пожитки.

– Я его видел пару дней назад. Напрасно он не пошел к врачу, – объяснил Барри.

Я уже склонился над мужчиной, прощупывая пульс. Сердце билось совсем слабо. Больной открыл глаза, но не смог произнести ни слова. Он вроде бы попытался приподнять свитер: я отогнул его вверх и обнаружил несколько слоев газет, прижатых к животу. Снял их и обомлел. Через всю брюшину шла огромная открытая рана. Я понятия не имел, что могло стать ее причиной, но она явно воспалилась и требовала немедленного медицинского вмешательства. Я поглядел на его лицо. Оно было бледным, в холодном поту: мужчина явно находился в состоянии шока.

Я вытащил мобильный и вызывал скорую помощь, которая прибыла спустя пару минут под завывание сирен. Санитары погрузили мужчину на носилки и увезли.

Барри ничего не сказал, просто поднял свой мешок с кроссовками, свитерами и рубашками и двинулся по направлению к госпиталю.

Похоже, он только что спас этому парню жизнь. В тот момент я еще не знал, что через пару месяцев ему предстояло спасти и мою.