Текст книги "Где болит? Что интерн делал дальше"

Глава 4

Женщина напротив меня фыркнула и отвернулась.

– Ну так что, поможете вы мне или нет?

Кристи снова перевела на меня взгляд, ноздри ее трепетали. Она состроила гримасу.

– Никто не может помешать вам принимать наркотики, – ответил я. Потом еще раз повторил, что я могу выписать лекарство, которое снимет героиновую ломку и облегчит симптомы отмены, но отказаться от героина она должна сама. Несколько мгновений пациентка молчала, а потом вдруг расплакалась. Такое часто случалось: сперва они злились – в основном на себя. А потом наступало прозрение, и они понимали, что сами виноваты в своих бедах. Дальше начинались слезы.

У меня ушло некоторое время, чтобы разглядеть их привычные паттерны, но за последнее время через кабинет прошло столько наркоманов, что я начал подмечать повторяющиеся мотивы. Медицина вся состоит из их распознавания. Базовая теория, лежащая в основе западной биомедицины, заключается в том, что все организмы в целом работают сходным образом. Комплексы признаков и симптомов позволяют поставить диагноз. Этот подход небезупречен: случаются и отклонения, и необычные проявления, и неожиданные, идущие вразрез с прошлым опытом симптомы, и необъяснимые реакции на лекарства и процедуры. Однако если не обращать внимания на небольшие тонкости, все мы очень похожи. Врач, соответственно, должен изучить паттерны работы организма, больного и здорового, и тогда волшебным образом возникнет диагноз. Это что-то вроде трехмерных картинок, когда сначала смотришь просто на узор из квадратиков, но вдруг видишь в центре большого кролика с морковкой (хотя всегда найдутся те, кто будет утверждать, что это Эмпайр-стейт-билдинг).

Те шаблоны, которые я подмечал, работая в клинике для наркоманов, на медицинском факультете не проходили. Они включали в себя не только физическую реакцию организма на наркотик, но и поведенческие особенности, связанные с зависимостью. Например: если пациент положа руку на сердце уверяет тебя, что на этот раз ничего принимать не будет, то будет – точно. Наверняка существуют те, кто держит слово, но мне такие не попадались. «На этот раз, доктор, – говорят они, хлопая глазами, – я, честное слово, брошу навсегда».

Поначалу я боялся показаться слишком наивным, потому что искренне верил их клятвам, что в этот раз все будет по-другому. Теперь я боюсь, что очень скоро стану циничным. Я выписываю пациенту метадон, он получает первую дозу и больше не возвращается. Сначала я волновался, что он мог попасть в какую-нибудь передрягу по дороге ко мне или вообще погибнуть, и потому не явился на прием.

– Не будьте таким дураком, – говорила мне сестра Штейн. – Больше вы его не увидите. У него времени нет: ищет следующую дозу.

– Но ведь он же обещал, что больше не будет колоться, – пытался возражать я, – он слово дал!

– Ха! В тот день, когда кто-нибудь из них сдержит слово, я съем свою шляпу, – отвечала она.

Сестра Штейн частенько угрожала съесть свою шляпу. Я у нее ни одной не видел, наверное, потому, что она слишком упорно это повторяла и иногда все-таки оказывалась неправа, так что все их уже съела.

Со временем я осознал, что бессилен перед лицом зависимости у своих пациентов. Я могу их умолять, могу ласково уговаривать, угрожать – все без толку. Единственное, что в моих силах – обеспечить их лекарством, помогающим слезть, но сделать это они должны самостоятельно. Отчасти такого рода осознание принесло облегчение: получалось, что в их неудачах моей вины нет. Но тогда что я здесь делаю?

Постепенно я начал понимать, что борюсь не с физической зависимостью – по сути, это было проще всего. Хоть я выписывал пациентам лекарство, заменяющие наркотик, большинство из них продолжало одновременно принимать героин. Кристи, например, обращалась за лечением уже в восьмой раз. Самый долгий период воздержания у нее продлился 4 месяца, самый короткий – 1 день. Ни разу она не сдала чистый, без следа героина, анализ мочи. Я пролистал карту, пока она сидела, по-прежнему хмурясь на меня. Я не обращал на это внимания, поскольку привык, что на меня кривятся: натренировался с сестрой за долгие годы.

Кристи было 28 лет, и впервые она попала ко мне в первую неделю работы в клинике. Сегодня она явилась в четвертый раз. На самом деле, я назначил ей 10 приемов, но 6 она пропустила: судя по результатам анализов, не нашла времени, потому что колола героин. Выбирая между встречей со мной и очередной дозой, она отдавала предпочтение последней, считая меня не слишком заманчивой альтернативой. Хотел бы я сказать, что во всем были виноваты семейные обстоятельства, насилие со стороны отца, побег из дома, что наркотики стали для нее средством как-то держаться, но нет. Семья у нее была совершенно нормальная. Мать парикмахер, отец работает в школе завхозом. Две старшие сестры: одна секретарша у адвоката, вторая – специалист отдела кадров в магазине электротоваров. Никто в семье не принимал наркотиков. Они даже не курили. Родители жили душа в душу, в семье все любили друг друга, летом ездили в домике на колесах отдыхать в Богнор-Реджис. Ну да, не всем там нравится, но вряд ли это можно считать веской причиной для употребления тяжелых наркотиков.

Выслушивая истории своих пациентов, я постоянно пытался провести параллели, отыскать причину, по которой они пошли по этому пути. Многие пережили душевные травмы, но далеко, далеко не все. Да и вообще: куча людей в жизни получает травмы, но не ищет спасения в наркотиках. Почему один начинает колоться, а второй как-то справляется и продолжает жить дальше? Если тут и есть единый паттерн, то его очень сложно разглядеть за нагромождением прочих обстоятельств, лишающих анализ всякого смысла.

– Мать с отцом никогда меня не хотели, – сообщила Кристи в первую нашу встречу. – Всегда говорили, что мое появление на свет – это ошибка. Да я и так это знала. Ясно было с самого начала.

Она не общалась с родителями уже 6 лет. В последний раз, когда она к ним явилась, отец сказал ей убираться и больше не приходить, пока она не бросит наркотики. Вот она и не приходила.

– Вы не скучаете по ним? – спросил я.

Кристи уставилась на меня пустыми глазами.

– С чего бы? – искренне недоумевая, спросила она.

Ее реакция меня ошарашила. Вроде не требуется причин, чтобы скучать по родителям, которых 6 лет не видел, не так ли?

– А что ваши сестры?

Кристи минуту помолчала.

– Ну, со старшей у нас все было неплохо. В детстве она присматривала за мной. Даже когда я перестала с ними общаться, посылала мне открытки, подарки всякие, говорила, если я захочу бросить, она поможет. Даже оплатила мне курс в частной клинике, на пару недель.

– И что случилось?

– Ой, вы же знаете, что там делается, в этих клиниках. Ты им платишь кучу денег, а они просто сидят кружком, всплескивают руками и говорят, что тебе обязательно надо слезть с наркоты. Мне там быстро надоело. Когда сестра узнала, что я сбежала из клиники, то тоже перестала со мной разговаривать.

Пренебрежительный, легковесный тон, которым Кристи рассказывала о попытках сестры ей помочь, сильно меня разозлил. Я легко мог себе представить, как сестра, мечтающая, чтобы Кристи бросила наркотики, платит большие суммы, которые, по сути, не может себе позволить, чтобы ей помочь, а ее попытки воспринимаются с презрением. У наркоманов бытует убеждение, что клиника с проживанием – панацея от всех их бед. Пациенты часто просят положить их туда. Частные клиники с радостью берут у них деньги и селят в уютные палаты с видом на загородные холмы, но в государственном секторе таких клиник единицы. И не потому, что Национальная служба здравоохранения не выделяет на них деньги, – тут она как раз не против, – а потому, что такое лечение неэффективно.

Сначала я не понимал, как это возможно. В клинике с проживанием пациенту обеспечивают место и время, чтобы побороть искушение, сразиться с демонами зависимости и победить, выйдя исцелившимся. Так я и сказал Тони.

– Можно подвести лошадь к воде, но нельзя заставить пить, – ответил он на это. – Можно забрать наркотики у наркомана, но нельзя забрать наркомана у наркотиков… Нет, подожди, опять какая-то бессмыслица, да?

Я, однако, понял, что он имеет в виду. Удалив человека от источника соблазнов, мы не устраняем глубинных причин, сделавших его наркоманом.

– Рассматривайте это как симптом, – объяснила мне сестра Штейн. – Зависимость – не главная их проблема. Надо бороться с причиной, по которой они начали колоться. Наркомания – неадаптивная жизненная стратегия, защитный механизм реакции на трудности.

Отчасти это объясняло, почему пациенты продолжали принимать героин, даже находясь на лечении, которое обеспечивало им отсутствие физической ломки. Метадон устранял симптомы отмены, но не предлагал альтернативного способа справляться с реалиями жизни.

Героин вызывает сильную физическую зависимость, в отличие от крэка. Но оба они все равно приводят к наркомании из-за психологического подъема, который дают при употреблении: это и прилив сил, и эйфория, и потрясающее, всеобъемлющее чувство защищенности. Может, из моих уст это прозвучит, как ересь, но если вы ищете чего-то в этом роде, то, боюсь, наркотики как раз для вас. Если Кристи действительно собиралась бросить, то ей предстояло выносить жизнь во всей ее суровости. Я мог ее поддержать, но решение следовало принять ей самой.

Она, наконец-то, вытерла слезы.

– Я могу на неделю повысить вам дозу метадона, если это поможет, – предложил я.

Она поглядела на меня мертвыми глазами.

– И это все, что вы можете сделать? Просто дать мне больше этой дряни?

Но тут недовольная гримаса сползла с ее лица.

– Мне когда-то назначали одно лекарство, и оно мне очень помогло, – с улыбкой заговорила она. – Очень приятный врач мне его выписал. Я, правда, не помню, как оно называлось…

Тут я начал раздражаться, стало ясно, к чему она клонит.

– Такие маленькие голубенькие таблетки… кажется, «Валиум».

Я вспомнил, как Молли в первый же день меня предупреждала, и уже представил перепалку, которая сейчас последует. Я пролистал карту Кристи, но там ни разу не упоминалось о подобных назначениях, сделанных кем-нибудь из докторов до меня. Она действовала наудачу, и я это понимал, но все равно на мгновение испытал соблазн дать ей рецепт на пару недель, просто чтобы избежать скандала. Вот только помогло бы такое лечение не ей, а мне – от тревоги перед ее агрессией. Одновременно обеспечило бы прецедент, и не только ей, но и бессчетным ордам пациентов, которые выстроились бы в очередь у меня перед дверью, требуя таблетки и себе. Кристи же просто подсела бы еще на один крючок, обзаведясь новой зависимостью.

– Нет, – начал я, – «Валиум» вам я выписывать не буду.

Прежде чем я успел объяснить причины отказа, она вскочила на ноги.

– Все вы, врачи, одинаковые. Ах ты, говнюк! – заорала она и ногой отшвырнула стул. Он ударился о стену, отколов кусок штукатурки, и упал на бок.

Я постарался сохранить спокойствие.

– Пожалуйста, Кристи, сядьте, и давайте все обсудим.

Она двинулась ко мне: зубы стиснуты, лицо раскраснелось, по дороге смахнула с кофейного столика на пол бумаги и перевернула его.

– Никто из вас не понимает! Никто мне не может помочь! – прокричала она, нависнув надо мной.

Я подумал, что сейчас она меня ударит. Сердце бешено колотилось в груди. Она наклонилась: так низко, что наши лица едва не соприкасались; я не мог встать, не оттолкнув ее.

Она глядела мне прямо в глаза, продолжая кричать «почему вы не хотите мне помочь?!» и брызжа слюной. Но вдруг лицо ее переменилось, как будто она увидела себя в зеркале. Она разжала зубы, выпрямилась, подхватила свою сумку и выскочила из кабинета, с грохотом захлопнув за собой дверь. Я не пошевелился; так и сидел за столом, пытаясь прийти в себя, и чувствовал, как у меня трясутся руки.

Дверь распахнулась, и я поднял голову, решив, что Кристи вернулась.

– Еще один «довольный» покупатель? – спросила Эми, задрав одну бровь. – Я услышала, как Кристи орет, и подумала, что тебе может понадобиться помощь. Но ты, похоже, разобрался сам.

Она улыбнулась, подняла стул и поставила на место столик. Мне хотелось ей сказать, что ни в чем я не разобрался. Я вообще не знал, как поступить.

Появилась сестра Штейн.

– Я слышала, наша мадам опять разбушевалась. Она что, уже ушла? Надо, чтобы кто-то с ней поговорил и предупредил ее. Такое поведение в клинике недопустимо. Она постоянно так делает.

Эми вышла, и сестра Штейн собралась последовать за ней, но я попросил ее остаться.

– Да? – спросила она.

Я не знал, что сказать.

– Она меня напугала, – выдавил я кое-как и сразу пожалел о своих словах. Насколько трусливо они прозвучали? – Я думал, она меня ударит, – добавил, пытаясь оправдаться.

Я чувствовал, как краснею. Такого стыда не испытывал с тех пор, как описался в раздевалке, когда из моего шкафчика внезапно выскочил Энтони Страуд. Но тогда мне было всего 5 лет. И почему из всех людей, кому я мог рассказать о своем испуге, я выбрал сестру Штейн? Это же все равно что искать сочувствия у Чингисхана!

Она закрыла дверь за собой. Не смейтесь, прошу, не смейтесь надо мной, думал я. Но она не собиралась смеяться. Вместо этого Сестра Штейн села на стул и наклонилась ко мне. Я замер в ожидании каких-нибудь мудрых слов.

– У вас все получается. Это трудная работа и трудные пациенты. Всем, кто здесь работает, временами бывает страшно. Но вы молодец.

Коротко и по делу. Очень в духе сестры Штейн. Она встала и пошла к двери.

Вообще, мне хотелось немного другого. Никаких предложений посидеть со мной, пока я принимаю пациентов, никакого чая, никакого сочувствия. Но когда я вышел на перекур, то понял, что именно в этом и нуждался (я имею в виду слова сестры Штейн, а не сигарету, хотя в ней, если честно, я нуждался тоже). Мне надо было привыкать разбираться со сложными ситуациями самому, и у меня получалось.

– Привет, доктор Макс, – поздоровался кто-то со мной. Я поднял глаза. Это была Тамми. – Я пришла за метадоном, – сообщила она, пиная камешек ногой.

– Как вам доза? Симптомов отмены нет? – спросил я, туша сигарету.

– Не, все хорошо, – ответила Тамми, заходя за мной в дверь.

Я подписал кое-какие бумаги у себя в кабинете, и тут зазвонил телефон: Тони из приемного.

– Я только что получил анализ мочи Тамми. Тебе надо взглянуть.

– Да? Почему это? – удивленный, спросил я, – Что она принимала?

– Лучше спроси, чего не принимала.

Я повесил трубку и спустился вниз.

Тони сидел за стойкой в приемном, махая мне бланком.

– Красная тряпка для быка, – сказал он, – правда, это не тряпка, а ты не бык.

Я взял листок у него из рук. Анализы показывали, что она употребляла не только героин, но и кокаин, и «Валиум». Я тяжело вздохнул. Я-то думал, в последние пару недель дела пошли на лад. Но нет, мы снова вернулись к началу.

Я пошел в комнату ожидания. Увидев бланк в моих руках, Тамми ойкнула.

– Да уж, «ой», – ответил я.

Вместе мы прошли в кабинет и в молчании уселись друг напротив друга.

– Извините, – начала она. – Все шло так хорошо, но тут на прошлой неделе я встретила друга, который был раньше моим дилером, он меня позвал в гости, мы с ним выпили, ну и дальше… – она замолчала. – С тех пор я ничего не принимала, честно. Это было всего один раз.

Я никак не мог проверить, говорит она правду или лжет: анализ определяет только присутствие наркотика в организме, а не его количество.

– Прошу, вы должны мне верить. Я очень хочу бросить, правда! Я не могу дальше так жить.

Мир тяжелых наркотиков темный, мрачный и закрытый. Мне его секреты постепенно открывались благодаря работе, но я понимал, что широкая публика имеет о нем лишь смутное представление. Люди не знают, как наркоманы мечтают избавиться от зависимости, как ненавидят себя за то, что с собой творят, в каком отчаянии живут день за днем. Глядя на Тамми, плакавшую передо мной, я думал, что под воздействием средств массовой информации молодежь связывает крэк и героин в основном с поп-звездами. Эми Уайнхаус, Пит Доэрти – вот что они знают про наркоманов: гламурные вечеринки, премии, поклонники, слава. Тинейджеры постоянно следят за их жизнью, но сколько из них читает статьи, где говорится о связи наркотиков с проституцией, преступностью, болезнями и насилием? В Великобритании самое высокое в Европе количество смертей от наркотиков. Что бы вы ни думали про Эми и освещение ее жизни в прессе, она – икона поколения. Они танцуют под ее музыку, копируют ее наряды и прически. Хотел бы я показать поклонникам Эми своих пациентов. Это они заслуживали всеобщего внимания, они давали обществу назидательный, наглядный урок того, к чему ведет наркотическая зависимость, когда у тебя нет миллионных счетов в банке и на героин приходится зарабатывать проституцией и мошенничеством, воровать или становиться дилером самому. Для многих из них наркотики стали неотъемлемой частью жизни, так что теперь они просто не видели выхода, даже если хотели бросить. Я мало что мог сделать, чтобы вытащить их из этого болота и поставить на правильный путь. Я мог попытаться, но если они не возьмут ответственность на себя, то непременно сорвутся снова. Такова реальность героина и крэка. Никаких папарацци, никаких премий, никаких миллионных контрактов со звукозаписывающими компаниями. Никакой жизни.

Мы с Флорой снова встретились за ланчем. Хотя официально она числится в анестезиологии, в последнее время ей пришлось много работать в родильном отделении, и она настолько вдохновилась процессом появления детей на свет, что подала заявление на перевод в акушерство и гинекологию. Обычно ее энтузиазм заражал, но после утреннего визита Тамми я не мог его разделить.

Вернувшись в клинику, я начал вечерний прием. Он весь был расписан, но, как обычно, в первый час никто не пришел. Я сидел в офисе, где меня «развлекал» Брюс. Он только что отыграл четыре представления «Вишневого сада» в местном скаутском лагере; из-за ошибки типографии на афишах красовалось «Веселый сад». Я подумал, что это неплохая корректировка чеховского оригинала, и предложил изобразить семью, которая садится в кружок и решает, что в целом дела идут не так уж и плохо.

Брюс, однако, пребывал в глубоком шоке.

– Все прошло ужасно, от начала до конца.

За неделю до представлений «Бобры» проводили в лагере чемпионат по запуску воздушных змеев. Естественно, большая часть декораций ушла на этих самых змеев и украшения к ним. Жена Брюса, отвечавшая за сценографию, построила из прутьев вишневые деревья, но оказалось, что из них получаются отличные рамки для змеев.

– Они ободрали наш вишневый сад, – расстраивался он.

Хотя Брюс играл совсем небольшую роль слуги по имени Фирс, он настаивал на том, чтобы практиковаться на нас. Теперь, когда спектакли были позади, он раз за разом повторял каждую строчку, изображал, как ее отыграл и как отреагировали зрители.

– Многие считают, что Фирс – роль второстепенная, но во многих смыслах это ключевой персонаж всей пьесы. Он как подшипник, вокруг которого вращаются другие персонажи, – говорил Брюс, горделиво запрокидывая голову. – Так, сейчас я в образе.

Брюс прочистил горло.

– Живу давно, – начал он.

Я продолжал читать Heat.

– Меня женить собирались, а вашего папаши еще на свете не было. А потом я рассмеялся. Ха-ха-ха. Чехов же изначально писал комедию, а не трагедию.

Я бросил взгляд в зал ожидания. Там сидел пациент cестры Штейн, мистер Пэпворт. Может, подумал я, у него есть с собой немного наркоты, так мне легче было бы слушать Брюса. В этот момент прибыло еще два пациента. Как автобусы, подумал я, целый час ни одного, а потом два сразу.

– Фергал, к доктору, – сказал первый.

– У меня тоже назначено, – сказал второй.

Я посмотрел в свое расписание. Там значился только один пациент – Фергал Энтони. Это показалось мне странным.

– То есть вы Фергал Энтони? – спросил я.

– Нет, Энтони – он, – сказал первый.

– Так это вы Фергал Энтони? – обернулся я ко второму.

– Нет, Фергал – он, – ответил тот.

Определенно из «Вишневого сада» меня забросило в какой-то музыкальный фарс.

– Так, погодите. Как вас зовут? – спросил я, обращаясь к первому.

– Фергал, – сказал он.

– А вас? – спросил я второго.

– Энтони.

– Так здесь нет Фергала Энтони? – уточнил я, чтобы внести ясность.

– Есть, – сказал Энтони, указывая на Фергала. – Фергал – это он.

– Это я уже понял. Я имею в виду не то, что тут нет Фергала и Энтони, а то, что тут нет Фергала Энтони.

Оба с подозрением уставились на меня.

– Вообще, меня обычно зовут Тони, – заметил Энтони.

Я проигнорировал его слова.

– Ладно, давайте письма от вашего врача, и я приму вас обоих.

Естественно, в шкафу нашлись обе карты, и Фергала, и Энтони. Обоих отправили к нам по решению суда, куда они попали за хранение героина. Вместо того чтобы вынести условный приговор, судья распорядился отправить их ко мне в качестве наказания. Между прочим, это было довольно оскорбительно. С каких пор встреча со мной – карательная мера? Смысл заключался в том, что их следовало лечить, а не сажать в тюрьму.

Сердце у меня упало. Я прекрасно знал, что произойдет дальше: я по часу буду заполнять их документы и выписывать метадон. Они получат первую дозу и вернутся обратно на улицу, исчезнув с наших радаров.

Фергал и Энтони уже год ночевали в заброшенной подсобке в городском саду. Фергал жил на улице еще дольше. Он когда-то работал официантом, но после смерти матери начал сильно пить. За постоянные опоздания его уволили из ресторана, и он, лишившись дохода, не смог платить за квартиру. Дальше последовало выселение из квартиры, и он начал днем ошиваться в парках, а на ночь пристраиваться к друзьям, не прекращая при этом пить. Друзьям это вскоре надоело, и вот уже Фергалу ничего не оставалось, как ночевать на улице. Однажды, когда он сидел с приятелями-алкоголиками в парке и прикидывал, где будет спать следующую ночь, кто-то предложил ему покурить. Он согласился и в следующие полчаса никакие проблемы не имели для него значения. Оказалось, курил он героин. Через пару недель ежедневного курения он не только плотно подсел, но и начал вводить наркотик внутривенно.

– Я не дурак. Я знал, что колоться опасно, но так приход сильнее, длится дольше и на круг выходит дешевле. На тот момент мне это казалось разумным, – объяснял он, сидя у меня в кабинете.

Я уже знал, что большинство так и начинает: сначала они курят, а потом зависимость берет верх, и они, чтобы усилить эффект, хватаются за шприц. Конечно, ему было проще и дешевле ежедневно употреблять героин, чем алкоголь.

И он, и Энтони в день кололи по два пакетика героина и время от времени покупали крэк. Ни один раньше не лечился от зависимости, и эта идея их, похоже, мало вдохновляла.

– В суде нам сказали прийти сюда, вот мы и пришли, – пожал Фергал плечами.

Он познакомился с Энтони год назад, когда сидел в парке на скамье, и между ними завязалась крепкая дружба. Жизнь на улицах сурова и беспощадна. У наркоманов, как у воров, нет чести; все их союзы хрупки и скоротечны и держатся до первой размолвки. Однако у Фергала с Энтони вышло по-другому: они стали как братья. Держались вместе, помогали друг другу, делили и пищу, и деньги. На наркотики зарабатывали воровством: крали в основном медную проволоку, инструменты и листовой металл со стройплощадок и сдавали в металлолом. Хотя они и действовали вне закона, у них имелся строгий моральный кодекс: не воровать у людей из домов, не мошенничать и не просить милостыню. Они считали, что обкрадывать строительные компании можно, поскольку они причиняют ущерб окружающей среде, и их имущество застраховано. Пускай я и не мог с этим согласиться, они все-таки зарабатывали не так, как большинство моих пациентов. В окружении, где единственной конвертируемой валютой считались наркотики, крайне редко встречались люди, ценившие искреннюю дружбу.

Однако это не отменяло того факта, что явились они не по своей воле, и что до сих пор ни один из пациентов, присланных в клинику судом, назад не вернулся.

Я позвал в кабинет Энтони и заполнил документы на него, пока Фергал дожидался в зале.

– Попробуйте рассматривать этот арест как новую возможность, – неубедительно начал я. – Смотрите на него позитивно, как на повод изменить свою жизнь.

Энтони глянул на меня.

– Вы можете просто подписать бумагу, что мы приходили? – спросил он, протягивая мне бланк из полицейского участка.

Я вспомнил Кристи и паттерны поведения, которые научился предсказывать. Я знал, что эта парочка никогда не вернется, но должен был следовать процедуре и искренне хотел поверить в них. Я подписал бланк, выдал рецепт на начальную дозу метадона, и Фергал с Энтони ушли.

И хотя Кристи после той истерики так и не вернулась, эти двое, к моему удивлению, явились опять. Возможно, надежда все-таки оставалась, несмотря ни на что.