Текст книги "Женщины Гоголя и его искушения"

Глава седьмая. Первое знакомство с Римом

В марте 1837 г. Гоголь наконец приехал в Италию, начиная понемногу приходить в себя и затаив новую надежду. Предчувствия не обманули нашего классика, Рим захватил и буквально вывел Гоголя из депрессии, оживил его в два счёта. Начиналась весна, ласковая апеннинская весна, а Николай Васильевич был всё молод, и потому те депрессии, которые, к сожалению, в течение всей жизни периодически набрасывались на него, проходили пока всё же менее тяжело и более скоротечно (чем это будет в 1840-х гг.). Вот Гоголь увлёкся Римом и писал об этом так: «Всемогущая рука Промысла бросила меня под сверкающее небо Италии, чтобы я забыл о горе, о людях, обо всём и весь впился в её роскошные красоты. Она заменила мне всё. Гляжу, как исступлённый, на неё и не нагляжусь!» [170].

К впечатлениям природы прибавились художественные впечатления. «Тут только узнаёшь, что такое искусство… Тут только можно узнать, что такое Рафаэль… Особенность Италии в том, что шедевры встречаются здесь чуть ли не на каждом шагу; заходи почти в любой храм – и увидишь произведение великого мастера» [171]. И чтобы глубже понять итальянскую жизнь, Гоголь всё более усердно учит итальянский язык, читает в оригинале Тассо и Данте.

Поселился он в Риме на улице Сант-Изидоро, недалеко от церкви Капуцинов и площади Барберини (Via di Isidoro, Casa Ciovanni Massuci, 17), в доме, где за восемь лет до этого жил Орест Кипренский. Это была первая римская квартира Гоголя [172].

Согласно новейшим разысканиям итальянской исследовательницы Ванды Гасперович, упоминаемый Гоголем хозяин квартиры Джованни Массуччи уже умер и комнаты сдавала его вдова, 34-летняя Тереза Сальпини, проживавшая с малолетними детьми Николо и Джузеппе. Помогала хозяйке её сестра Аннунциата, 21-го года [173]. Имя, которое так много будет значить для Гоголя позже, в пору написания «Рима»… [174].

Мария Балабина же, которая уже скоро и сама наведается в Рим к Гоголю, испытала в перерыве между свиданиями с Николаем Васильевичем в Германии и Швейцарии неожиданное приключение, о котором нам известно со слов княжны Репниной, сопровождавшей Балабиных в их европейском турне: «Из Баден-Бадена поехали мы в Марсель и потом на барке в Италию. Мы ехали таким образом. По дороге в Марсель, в маленьком городке на Роне, в Pont Saint Esprit мы должны были ночевать, потому что мать занемогла. Потом мы продолжали прерванный путь с матерью и сестрой (Елизаветой Николаевной Репниной, вскоре после этого вышедшей замуж за начальника русских художников в Риме, Павла Ивановича Кривцова), а Марья Петровна Балабина отправилась с своей матерью до Авиньона. Потом мы поехали вместе в Лион экипажем, а из Лиона в Марсель. В Марселе сели на пароход, где нам сопутствовали три брата лордов Харвей, из которых один влюбился в Марью Петровну и сделал ей предложение, но получил отказ. В намерении посвататься он решился сопровождать Балабиных в Италию и поехал вместе с Варварой Осиповной, Марьей Петровной и с Глафирой Ивановной Дуниной-Барковской в Ливорно. Это был первый город в Италии, в котором мы остановились. Мы должны были долго пробыть там, потому что наш корабль прежде был в соприкосновении со Смирной, где свирепствовала тогда чума, и нас не пускали дальше, а сначала даже и в Ливорно. Мы должны были остаться в карантине. Потом мы поехали в Пизу. Так как Пиза чрезвычайно скучный город, то Варвара Осиповна вскоре переехала во Флоренцию. В Пизе-то Артур Харвей и сделал предложение Марье Петровне» [175].

О.А. Кипренский. Автопортрет

Любопытная подробность! Чуть ниже княжна Репнина сообщает также, что Маша Балабина будто бы и сомневалась, думая согласиться, но в конце концов отказала англичанину, тем более отец Марии Петровны, генерал Балабин, был резко против.

Расставшись с незадачливым лордом, Балабина снова встретилась с Гоголем, на этот раз в солнечном Риме, куда семейство Балабиных сумело наконец добраться через Флоренцию.

Маше Гоголь принялся показывать Вечный город. Так продолжалось до середины июня, когда Николай Васильевич вынужден был покинуть Рим из-за угрозы новой эпидемии холеры. Разъехались из Италии и другие русские, среди которых была и Машенька.

* * *

Рим ещё не раз будет являться желанным пристанищем Гоголя. Наверное, дело в той зачарованности, а то и музейной покойности римской действительности, ведь в ту пору Рим, особенно в сравнении с бурной, кипящей политическими страстями парижской жизни, производил впечатление остановившегося времени, звена, выпавшего из общей исторической цепи. «Мне кажется, что будто бы я заехал к старинным малороссийским помещикам. Такие же дряхлые двери у домов, со множеством бесполезных дыр, марающие платья мелом; старинные подсвечники и лампы в виде церковных. Блюда все особенные, все на старинный манер. Везде доселе виделась мне картина изменений. Здесь всё остановилось на одном месте и далее нейдет» [176]. Эта сознательная или невольная реминисценция из «Старосветских помещиков» таит в себе, однако, и другой смысл: в царство гармонии можно сойти лишь «на минуту», забывшись, закрыв глаза на всё окружающее («…на минуту забываешься и думаешь, что страсти, желания и те неспокойные порождения злого духа, возмущающие мир, вовсе не существуют…»). Прожить всю жизнь здесь не удастся [177].

Да и нет ли потаенного беспокойства в этой гармонической жизни? Как, например, передать очарование итальянской природы? «Она – италианская красавица, больше я ни с чем не могу её сравнить, италианская пейзанка, смуглая, сверкающая, с чёрными, большими-большими глазами, в платье алого, нестерпимого для глаз цвета, в белом, как снег, покрывале» [178]. Это уже не реминисценция из написанного произведения, а предвосхищение будущего – повести «Рим», а именно описания красавицы Аннунциаты. «Попробуй взглянуть на молнию, когда, раскроивши черные как уголь тучи, нестерпимо затрепещет она целым потопом блеска». «Но чуднее всего, когда глянет она прямо очами в очи, водрузивши хлад и замиранье в сердце». Аннунциата – само «согласие», сама красота, но прорывающаяся через нее страсть способна повергнуть в оцепенение и трепет… [179].

Вид Рима с горы Марио. Художник В.Е. Раев

Проведя весну в Вечном городе, летом Гоголь решил направиться в Центральную Европу. Тому было две причины: первая, как мы уже говорили, – эпидемия холеры, которая опять подступала к стенам Вечного города с юга, во всяком случае римских жителей и гостей пугали её возможным возвращением, ну а вторая причина и, пожалуй, главная состояла в том, что Гоголь, вкусивший прелесть нескончаемого путешествия, не хотел надолго задерживаться на одном месте, он жаждал насытиться видами Европы, напитать свою художественную натуру новыми впечатлениями. Жизнь в движении, которую Гоголь станет вести в течение следующих десяти лет, будет являться для него стимулом к творчеству. Так было устроено гоголевское существо, что переезды, перемена мест и романтика пути давала нашему классику энергию творчества, или импульс, или нечто ещё очень важное и ценное для мастера, для художника. Порой Гоголя прямо в дороге захватывало то, что принято называть вдохновением, и классик наш мог начать писать очередную главу своей поэмы там, где оказался вдруг, даже если это был дымный зал придорожного трактира.

Когда после странствий своих Гоголь навсегда вернётся в Россию, он будет вспоминать это своё обыкновение. А один из его московских знакомых – полный тёзка Н.В. Берг – запишет любопытный эпизод: «Ехал я раз между городками Джансано и Альбано, – вспоминал Гоголь. – Среди дороги, на бугре, стоит жалкий трактир, с бильярдом в главной комнате, где вечно гремят шары и слышится разговор на разных языках. Все проезжающие мимо непременно тут останавливаются, особенно в жар. Остановился и я. В то время я писал первый том «Мёртвых душ», и эта тетрадь со мною не расставалась. Не знаю почему, именно в ту минуту, когда я вошёл в трактир, захотелось мне писать. Я велел дать столик, уселся в угол, достал портфель и под гром катаемых шаров, при невероятном шуме, беготне прислуги, в дыму, в душной атмосфере, забылся удивительным сном и написал целую главу, не сходя с места. Я считаю эти строки одними из самых вдохновенных. Я редко писал с таким одушевлением» [180].

Приливы творческих сил, однако, как и водится, причём не только у Гоголя, а у всякого художника или поэта (порой даже независимо от масштаба дарования), сменяются сумрачными настроениями, переменчивыми состояниями и всей многосложной морокой, которая бурлит в котлах той «кухни», той лаборатории, что расположена в сознании, в душе мастера. Ну а уж гоголевская многосложность – явление знатное, и вот, после ярких впечатлений Италии, после испытанных импульсов творческого подъёма, Гоголь попадает в Германию, где проведёт часть лета, оказавшись вдруг в странном расположении духа. На то найдутся свои причины.

Едва ли не центром русской жизни в Европе (если не считать Парижа, разумеется) был в те времена курортный городок Баден, где Гоголь уже побывал, как мы помним, и куда снова решил отправиться. Сюда то и дело наведывались наши аристократы-путешественники, которые останавливались в уютных отелях с видом на горы, а некоторые снимали дома на всё лето, живя здесь подолгу.

Прибыв в Баден, Гоголь, конечно же, нашёл здесь своих петербургских знакомых, и в первую очередь Аркадия Россета, а также с его сестру – Александру Смирнову.

У Шенрока мы находим: «В 1837 летом А.О. Смирнова жила в Бадене. Гоголь приехал туда, но не лечился. Он только пил воды в Лихтентальской аллее и ходил, или, лучше сказать, бродил один по лугу зигзагами, возле Стефанибада. Часто он был так задумчив, что его звали и не могли дозваться».

Из Бадена Гоголь ездил с А.О. Смирновой и её братом на три дня в Страсбург. Там в кафедральной церкви он срисовывал карандашом орнаменты над готическими колоннами, дивясь изобретательности старинных мастеров, которые над каждой колонной делали отменные от других украшения. А.О. взглянула на его работу и удивилась, как он отчетливо и красиво срисовывал [181].

В Бадене Гоголь решает познакомить Смирнову и некоторых других русских, что находись здесь, с первыми главами нового произведения, начавшими приобретать ясные очертания. Это второе – после петербургского, Пушкину, – известное чтение «Мёртвых душ».

Об этом чтении впоследствии рассказали и Смирнова, и Карамзин. Данное событие может показаться кому-то не слишком примечательным, но занятной для нас будет выглядеть одна деталь – гроза!

Александра Осиповна запомнила этот момент таким: «День был знойный. Около 7-го часа мы сели кругом стола. Н.В. взошел, говоря, что будет гроза, что он это чувствует, но несмотря на это вытащил из кармана тетрадку в четвёрку листа и начал первую главу столь известной своей поэмы. Меж тем гром гремел, и разразилась одна из самых сильных гроз, какую я запомню. С гор потекли потоки, против нашего дома образовалась каскада с пригорка, а мутная Мур бесилась, рвалась из берегов. Он поглядывал в окно, но продолжал читать спокойно. Мы были в восторге, хотя было что-то странное в душе каждого из нас» [182].

А.О. Смирнова-Россет. Художник П.Ф. Соколов

Отметим этот момент: несмотря на «дурные предзнаменования», Гоголь оставался спокоен. Пройдут годы, несколько лет, и эта мизансцена почти повторится. И хотя будет другой город, другой зной и другая гроза, но там будет Смирнова, и Гоголь опять примется читать своё произведение, только уже не первый том «Мёртвых душ», а другое, но на сей раз гроза, к сожалению, всё-таки прервёт нечто важное. Гоголь окажется бесконечно взволнован, будет трепетать и не договорит того, что собирался высказать… гроза отчего-то испугает его, помешает ему. Впрочем, об этом после, пока не время.

В жизни бывают рефрены, эти странные вещи, кажущиеся повторами, зарифмованными между собой, но, странно копируя, отрицающими друг друга. И это не дежавю, это просто окончания рифмованных строчек жизни, ведь она создана кем-то для нас, а мы исполняем в ней свои замысловатые роли.

Кстати, одной из ролей Александры Осиповны была роль пленительной красавицы, которая и сама нередко пленялась достоинствами талантливых и умных мужчин. Иного рода кавалеров она подле себя не терпела (исключение составлял лишь богатый муж, не обладавший сиими достоинствами). Но нынче, то есть летом 1837 г., когда гремела баденская гроза, одним из слушателей первых глав гоголевской поэмы был человек превосходных качеств. Звали его Андреем Николаевичем Платоновым, и, восхищаясь первыми главами, прочитанными Гоголем, он отмечал в них «глубокую печаль» под личиною «общественной весёлости», ну а его самого Смирнова характеризовала так: «Платонов был умён и очень образован… Его любящее и нежное сердце, не знавшее семейного счастья, обратилось всецело ко мне» [183].

Ох, уж эта Смирнова! Ох, уж этот Баден, с его зноем и грозами!

* * *

Остаток лета 1837 г. Гоголь провёл в беспрерывных переездах, исколесив немалую часть Германии. В сентябре Николай Васильевич оказался во Франкфурте, где начинала хмуриться осень, и классик наш решил держать курс на юг, мало-помалу приближаясь к желанным Апеннинам.

Выехав из Франкфурта, Гоголь двинулся в Швейцарию. «Теперь я таскаюсь бесприютно», – писал он Прокоповичу 19 сентября уже из Женевы. Однако здесь Николай Васильевич пробыл больше месяца, ведь сюда прибыл Данилевский, так же как и Гоголь продолжающий свои странствия. А ещё здесь Гоголь ожидал денежного перевода из России.

Дела сложились неплохо, и вместо одного перевода пришло два, ведь помимо тысячи рублей, присланных Плетнёвым, Гоголь получил пятьсот червонцев от государя, чему, разумеется, был очень рад, связывая с этим благословение Родины, побуждающей его, Гоголя, продолжать труд во имя и во благо той далёкой Родины, которая помнит его, дорожит им и в которой не только друзья, в лице Плетнёва, Аксакова и Погодина, готовы заботиться о житье-бытье своего Гоголя, но и государь с его приближёнными, несмотря на занятость, готовы принять участие в судьбе поэта.

Биографы, особенно не являвшиеся современниками Николая Васильевича, нередко осуждали Гоголя за то, что он охотно брал деньги у государя (и даже сам фактически просил о выделении ему этих денег), но, честно говоря, такой упрёк может звучать несколько нелепо, ведь эти деньги являлись обычным пособием заслуженному деятелю от государства, просто пособие то не было формализовано, в качестве пенсии, и выделялось нерегулярно. Однако жить-то Гоголю на что-то надо было. Друг Николая Васильевича Саша Данилевский разъезжал по Европе, тратя деньги богатых родителей-помещиков, у Гоголя же такой возможности не было, ведь ему самому то и дело приходилось помогать матери и сёстрам.

А, впрочем, с денежными «вспомоществованиями» государя не всё так просто, и нам ещё предстоит проговорить один невесёлый пунктик гоголевской биографии, когда дойдём мы до «Выбранных мест из переписки с друзьями», до той гоголевской беды… Пока же Гоголь далёк от неё, очень далёк, и можно быть совершенно спокойными, что, даже радуясь пособию, присланному царём, писатель не собирался ни польстить его величеству, ни угодить ему, да и никому угождать и подыгрывать не собирался. Гоголь создавал эпос, великий русский эпос, наполненный характерной русской насмешливостью, нашей грустной иронией и тонкими, бесконечно тонкими смыслами. И странно ли, не странно, но для этого Гоголю нужен был воздух Италии, необходим был воздух Италии.

И вот снова она! Гоголь решил разнообразить маршрут и поехал в Рим не тем путём, как в первый раз, не по морю, а через Симплонский перевал в Альпах. Вот Гоголь в Милане, где ещё не бывал. Здесь он снова погружается в состояние восторженности, едва начав любоваться собором, «огромнейшей массой мрамора, которая вся из статуй, из резных украшений, похожих на кружево». Не мог наш поэт обойти вниманием и знаменитый театр «Ла Скала».

Насладившись Миланом, Гоголь двинулся дальше – на юг, во Флоренцию, в прекрасный музей под удивительно открытым небом, и поздней осенью прибыл в Вечный город, на зимовку.

У Гоголя теперь новый римский адрес, и на это нам стоит обратить внимание, ведь та квартира, где теперь решит поселиться наш классик, станет едва ли не самым желанным пристанищем его жизни. Если у Гоголя и было подобие родного дома, то находился он по адресу: Strada Felice, 126. Название улицы в буквальном переводе на русский – Счастливая дорога.

Впоследствии улица получила другое название – Via Sistina (в честь папы Сикста V), но дом сохранил прежний номер. Он и сейчас помнит Гоголя, получив мемориальную табличку на русском и итальянском языках. И табличку эту поместила туда Мария Балабина.

К описанию гоголевской квартиры и её внутреннего устройства мы ещё вернёмся, ведь в нашем распоряжении есть превосходный фрагмент из воспоминаний П.В. Анненкова, побывавшего здесь тремя годами позже. Пока же заметим главное – Гоголь нашёл то место, где почувствовал себя как дома, место, откуда ему не хотелось уезжать, место, где отыскалось умиротворение.

Памятная табличка в Риме на доме, где Н.В. Гоголь писал «Мертвые души»

Эпидемия холеры в Риме прекратилась уже совсем, не став трагическим событием, итальянцы давно сбросили с лиц медицинские маски и продолжили свою неторопливую, задержавшуюся в закоулках истории жизнь, но русские путешественники, которые были знакомыми Гоголя, разъехались, разлетелись и не возвращались пока. Вот и Балабины, отправившись восвояси, были уже в Петербурге.

И когда Маша вернулась в Россию, Гоголь пишет ей письмо, которое впоследствии было процитировано, пожалуй, каждым из биографов, что брались писать заметки, посвящённые Гоголю. Это письмо не могу не процитировать и я, очень уж многое оно способно сказать об отношениях Николая Васильевича и юной Марии Петровны.

Письмо лёгкое, ироничное, воздушное и чрезвычайно живое. В оригинале оно написано по-итальянски (Маша, как и Гоголь, знала и любила этот язык). Итак, вот русский перевод: «Скажите-ка, моя многоуважаемая синьора, что это значит? Молчите, ничего не говорите, ничего не пишете… Можно ли так поступать! Или вы забыли, что обязаны написать мне три письма обширных и длинных, как плащи бернардинцев, три письма, полные клеветы, которая, по-моему, вещь на свете необходимая, три письма, написанные самым мелким почерком вашей собственной рукой.

Но, быть может, вы так наслаждаетесь прелестями и красотами вашего нежного климата (который заставляет всех на свете дрожать с головы до ног), что не хотите, чтоб что-нибудь отвлекало вас. Или вы слишком заняты вашей известнейшей коллекцией мраморов, древних камней и многими, многими вещами, которые ваша милость честно похитила в Риме (ведь после Аттилы и Гензериха никто так не грабил Вечный город, как блистательнейшая русская синьора Мария Петровна). Или вы… Но не могу найти больше причин, чтоб извинить вас.

О, моя дорогая синьорина, бросьте за окно ваш Петербург, суровый, как альпийский дуб, и приезжайте сюда. Будь я на вашем месте, я бы сейчас же удрал. Если бы вы знали, какая здесь чудная зима. Воздух так нежен, нежнее риса по-милански, который вы частенько ели в Риме, а небо, о боже, как прекрасно небо! Оно ясно, ясно – как глаза… как жаль, что у вас не голубые глаза, чтоб сравнить! но вашу душу оно все же напоминает и подобно ей весь день безоблачно. Вы же знаете лучше меня, что вся Италия – лакомый кусок, и я пью до боли в горле ее целительный воздух, так что для других форестьеров ничего не остается (форестьер – иностранец. – Примеч. М.А.). Представьте себе, мне часто мнится, что вижу вас идущей по римским улицам, держа Ниббия в одной руке, а в другой какую-нибудь священнейшую древность, найденную по дороге, чёрную и грязную, как уголь, для переноски которой требуется сила по крайней мере Геркулеса. Быть может, вам так же точно представляется мой длинный, похожий на птичий, нос (о сладостная надежда!). Но оставим нос в покое; это – материя тонкая и, говоря о ней, легко остаться с носом. Вернёмся же к делу: не нахожу чего-либо нового, чтобы вам описать; как вам самой известно, новизна не свойственна Риму, здесь всё древнее: Рим, папа, церкви, картины. Мне кажется, новизна изобретена теми, кто скучает, но вы же знаете сами, что никто не может соскучиться в Риме, кроме тех, у кого душа холодна, как у жителей Петербурга, в особенности у его чиновников, бесчисленных, как песок морской. Здесь всё пребывает в добром здравии: Сан-Пиетро, Монте-Пинчо, Колисей и много других ваших друзей шлют вам привет. Пьяцца Барберини также нижайше вам кланяется. Бедняжка! она теперь совсем пустынна; лишь покрытые мохом безносые тритоны, как обычно, извергают все время вверх воду, оплакивая привычку прекрасной северной синьоры, которая часто слушала у окна их меланхоличный ропот и часто принимала его за шум дождя. Козы и скульпторы прогуливаются, синьора, по улице Феличе, где моя комната (№ 126, верхний этаж); кстати, о козах: синьор Мейер теперь в счет не идет, влюблен, как кот, и мяукает потихоньку, чтоб его не услышали. В остальном всё как обычно: все в гневе, что вы ничего не пишете. Колисей очень настроен против вашей милости. Из-за этого я к нему не иду, так как он всегда спрашивает: «Скажите-ка мне, дорогой человечище (он всегда зовет меня так), что делает сейчас моя дама синьора Мария? Она поклялась на алтаре любить меня вечно, а между тем молчит и не хочет меня знать, скажите, что же это?» – и я отвечаю «не знаю», а он говорит: «Скажите, почему она больше меня не любит?» – и я отвечаю: «Вы слишком стары, синьор Колисей». А он, услышав эти слова, хмурит брови, его лоб делается гневным и суровым, а его трещины – эти морщины старости – кажутся мне тогда мрачными и угрожающими, так что я испытываю страх и ухожу испуганный. Пожалуйста, моя светлейшая синьора, не забывайте ваше обещание: пишите! доставите нам большое удовольствие. Тени Ромула, Сципиона, Августа, все вам за это будут признательны, а я больше всех.

До свидания, моя многоуважаемая синьора,

ваш слуга до гроба Николай Гоголь» [184].

Маша, как видно, скучала по Гоголю, писала ему трогательные письма. Особенно нежным, как можно предположить, было письмо от 10 февраля 1838 г., однако оно, к сожалению, не сохранилось. Судить о нём мы можем по гоголевскому ответу на то письмо. А ответ заслуживает того, чтобы и поместить его здесь почти целиком (с небольшими сокращениями).

Ответ Гоголя Машеньке Балабиной – превосходное произведение эпистолярного искусства, кроме того, оно позволяет нам судить о душевном состоянии Гоголя.

«Я получил сегодня ваше милое письмо… Оно так искренно, так показалось мне полно чувства, и в нём так отразилась душа ваша, что я решился идти сегодня в одну из церквей римских, тех прекрасных церквей, которые вы знаете, где дышит священный сумрак и где солнце, с вышины овального купола, как святой дух, как вдохновение, посещает середину их, где две-три молящиеся на коленях фигуры не только не отвлекают, но, кажется, дают еще крылья молитве и размышлению. Я решился там помолиться за вас (ибо в одном только Риме молятся, в других местах показывают только вид, что молятся), я решился помолиться там за вас. Хотя вашу ясную душу слышит и без меня Бог и хотя немного толку в моей грешной молитве, но всё-таки я молился. Я исполнил этим движение души моей; я просил, чтобы послали вам высшие силы прекрасные небеса, солнце и ту живую, юную природу, которая достойна окружать вас. Вы похожи теперь на картину, в которой художник великий употребил все свои силы на то, чтобы создать прекрасную фигуру, которую он поместил на первом плане, потом ему надоело заняться прочим, второй план он напачкал как ни попало или, лучше, дал напачкать другим…

Когда я увидел наконец во второй раз Рим, о, как он мне показался лучше прежнего! Мне казалось, что будто я увидел свою родину, в которой несколько лет не бывал я, а в которой жили только мои мысли. Но нет, это всё не то, не свою родину, но родину души своей я увидел, где душа моя жила еще прежде меня, прежде чем я родился на свет. Опять то же небо, то всё серебряное, одетое в какое-то атласное сверкание, то синее, как любит оно показываться сквозь арки Колисея. Опять те же кипарисы – эти зеленые обелиски, верхушки куполовидных сосен, которые кажутся иногда плавающими в воздухе. Тот же чистый воздух, та же ясная даль. Тот же вечный купол, так величественно круглящийся в воздухе. Нужно вам знать, что я приехал совершенно один, что в Риме я не нашел никого из моих знакомых. Был у Колисея, и мне казалось, что он меня узнал, потому что он, по своему обыкновению, был величественно мил и на этот раз особенно разговорчив. Я чувствовал, что во мне рождались такие прекрасные чувства! стало быть, он со мною говорил. Потом я отправился к Петру и ко всем другим, и мне казалось, они все сделались на этот раз гораздо более со мною разговорчивы.

Знаете, что я вам скажу теперь о римском народе? Я теперь занят желанием узнать его во глубине, весь его характер, слежу его во всем, читаю все народные произведения, где только он отразился, и скажу, что, может быть, это первый народ в мире, который одарен до такой степени эстетическим чувством, невольным чувством понимать то, что понимается только пылкою природою, на которую холодный, расчетливый, меркантильный европейский ум не набросил своей узды. Как показались мне гадки немцы после италианцев, немцы, со всею их мелкою честностью и эгоизмом! Но об этом я вам, кажется, уже писал. Я думаю, уже вы сами слышали очень многие черты остроумия римского народа, того остроумия, которым иногда славились древние римляне, а еще более – аттический вкус греков. Ни одного происшествия здесь не случится без того, чтоб не вышла какая-нибудь острота и эпиграмма в народе.

Нам известна только одна эпическая литература италианцев, т. е. литература умершего времени, литература XV, XVI веков. Но нужно знать, что в прошедшем XVIII и даже в конце семнадцат<ого> века у италианцев обнаружилась сильная наклонность к сатире, веселости. И если хотите изучить дух нынешних италианцев, то нужно их изучать в их поэмах герои-комических. Вообразите, что собрание Autori burleschi italiani состоит из 40 толстых томов. Во многих из них блещет такой юмор, такой оригинальный юмор, что дивишься, почему никто не говорит о них. Впрочем, нужно сказать и то, что одни италианские типографии могут печатать их. Во многих из них есть несколько нескромных выражений, которые не всякому можно позволить читать. Я вам расскажу теперь об этом празднике, который не знаю, знаете ли вы или нет. Это – торжество по случаю построения Рима, юбилей рождения или именины этого чудного старца, видевшего в стенах своих Ромула. Этот праздник, или, лучше сказать, собрание академическое было очень просто, в нем не было ничего особенного; но самый предмет был так велик и душа так была настроена к могучим впечатлениям, что всё казалось в нем священным, и стихи, которые читались на нем небольшим числом римских писателей, больше вашими друзьями аббатами, все без изъятия казались прекрасными и величественными и, как будто по звуку трубы, воздвигали в памяти моей древние стены, храмы, колонны и возносили всё это под самую вершину небес. Прекрасно, прекрасно всё это было, но так ли оно прекрасно, как теперь? Мне кажется, теперь… по крайней мере, если бы мне предложили – натурально не какой-нибудь государь-император или король, а кто-нибудь посильнее их – что бы я предпочел видеть перед собою – древний Рим в грозном и блестящем величии или Рим нынешний в его теперешних развалинах, я бы предпочел Рим нынешний. Нет, он никогда не был так прекрасен. Он прекрасен уже тем, что ему 2588-й год, что на одной половине его дышит век языческий, на другой христианский, и тот и другой – огромнейшие две мысли в мире. Но вы знаете, почему он прекрасен. Где вы встретите эту божественную, эту райскую пустыню посреди города? Какая весна! Боже, какая весна! Но вы знаете, что такое молодая, свежая весна среди дряхлых развалин, зацветших плющом и дикими цветами. Как хороши теперь синие клочки неба промеж дерев, едва покрывшихся свежей, почти желтой зеленью, и даже темные, как воронье крыло, кипарисы, а еще далее – голубые, матовые, как бирюза, горы Фраскати и Албанские, и Тиволи. Что за воздух! Удивительная весна! Гляжу, не нагляжусь. Розы усыпали теперь весь Рим…

Но я чуть было не позабыл, что пора уже мне отвечать на сделанные вами вопросы и поручения. Первый – поклониться первому аббату, которого я встречу на улице, – я исполнил, и вообразите, какая история! Но вам нужно ее рассказать. Выхожу я из дому (Strada Felice, № 126); иду я дорогою к Monte Pincio и у церкви Trinità готов спуститься лестницею вниз – вижу, поднимается на лестницу аббат. Я, припомнивши ваше поручение, снял шляпу и сделал ему очень вежливый поклон. Аббат, как казалось, был тронут моею вежливостью и поклонился еще вежливее. Его черты мне показались приятными и исполненны<ми> чего-то благородного, так что я невольно остановился и посмотрел на него. Смотрю – аббат подходит ко мне и спрашивает меня очень учтиво, не имеет ли он меня чести знать и что он имеет несчастную память позабывать. Тут я не утерпел, чтоб не засмеяться, и рассказал ему, что одна особа, проведшая лучшие дни своей жизни в Риме, так привержена к нему в мыслях, что просила меня поклониться всему тому, что более всего говорит о Риме, и, между прочим, первому аббату, который мне попадется, не разбирая, каков бы он ни был, лишь бы только в чулочках, очень хорошо натянутых на ноги, и что я рад, что этот поклон достался ему. Мы оба посмеялись и сказали в одно время, что наше знакомство началось так странно, что стоит его продолжать. Я спросил его имя, и – вообразите – он поэт, пишет очень недурные стихи, очень умен, и мы с ним теперь подружили. Итак, позвольте мне поблагодарить вас за это приятное знакомство.

Вот вам и всё. Кажется, ничего не пропустил. Жаль мне, и я зол до нельзя на головную боль, которая продолжает вас мучить. Нет, вам нужно подальше из Петербурга. Этот климат живет заодно с этой болезнию; оба они мошенничают вместе. Пишите ко мне обо всем, что у вас ни есть на душе и на мыслях. Помните, что я ваш старый друг и что я молюсь за вас здесь, где молитва на своем месте, то есть в храме. Молитва же в Париже, Лондоне и Петербурге всё равно что молитва на рынке. Будьте здоровы. О здоровье только вашем молюсь я. Что же до души вашей и сердца, я не молюсь о них – я знаю, что они не переменятся и останутся вечно такими же прекрасными» [185].