Текст книги "Женщины Гоголя и его искушения"

Письмо было датировано Гоголем так: «Апрель, год 2588-й от основания города».

* * *

Найдя пристанище в доме на «Счастливой дороге», Гоголь, мало-помалу обрастает новыми знакомыми, теперь уже и среди итальянцев, поскольку живёт в Риме, как в родной среде. Но Гоголь не был бы самим собой, коль не продолжал бы путешествия. В первую очередь, конечно, по Италии.

Перезимовав в Вечном городе, Николай Васильевич решает направиться в Неаполь, посещение которого давно для себя наметил. Попав к подножию легендарного Везувия, Гоголь колесит по окрестностям, найдя в одном из предместий Неаполя семейство Репниных, расположившееся на двух дачах.

Задержавшись на время у них в гостях, Гоголь узнаёт о том, что Данилевский в Париже стал жертвой мошенников и остался без средств, не имея теперь возможности попросить денег у матери. И Гоголь, тот Гоголь, который сам находился в весьма стеснённых финансовых обстоятельствах, спешит на помощь другу, начиная писать письма, хлопотать через посредство Погодина о векселе на две тысячи рублей. Гоголь договаривается о переводе через банкира Валентини большей части этой суммы в Париж, для чего выспрашивает у Варвары Николаевны Репниной поручительство её влиятельного родственника Кривцова.

Этот факт нередко поминают биографы (с неизменным восхищением, разумеется), ведь хлопоча о помощи для своего потерявшего голову товарища, Гоголь тогда ни полсловом никому не обмолвился, что ищет денег не для себя, а для друга. Впрочем, Саша Данилевский, если уж не отступать от того тона откровенности, в котором должна быть выдержана наша книга, являлся в период своих европейских странствий всего лишь богатым, избалованным бездельником, Гоголь же не в первый и не в последний раз спешил на помощь тому, кто просит о ней или нуждается в ней, даже коль просящий был виноват и наделал ошибок. Поистине же благородными будут являться примеры помощи Гоголя русским художникам, оказавшимся в Италии, и малоимущим студентам, жившим в России, которые, в отличие от Данилевского, не пускались в сомнительные предприятия, а искали средств для выживания. Об этом у нас ещё пойдёт речь, и не единожды.

Ну а летом 1838 г., Гоголь провёл в Неаполе несколько недель, затем отправился в Париж, поддержать друга. По пути во Францию, снова колеся по итальянским дорогам, Гоголь попадает в Ливорно (примерно 28 августа), а оттуда морским путем добирается до Марселя. В сентябре – Гоголь в Париже, с Данилевским, где нашлись и другие русские, с которыми общался Гоголь. Но к началу ноября Николай Васильевич опять спешит в Рим, чтобы надолго обосноваться здесь. Гоголь пробудет здесь всю зиму и весну – до июня следующего года. Наш русский итальянец снова «у себя дома».

Кстати сказать, сами жители Апеннин говорят порой, что русские – это грустные итальянцы – так много общего между нами. Гоголь, однако, в Италии грустным не был, не хотел быть… но до поры, только до поры, ведь уже скоро начнётся тот эпизод гоголевской биографии, который и трагичен, и жесток, а к тому же сумел впоследствии обрасти таким шлейфом домыслов, легенд и предположений, что нам с вами в течение двух следующих глав придётся говорить о вещах весьма непростых, употребляя максимум средств для того, чтобы по-настоящему разобраться: что же было в реальности, какие оттенки они имели, те непростые нюансы, и отчего оттенки их нынче кажутся иными?

Глава восьмая. «Ночи на Вилле»

В декабре 1838 г. Гоголь встретил в Риме молодого графа Иосифа Виельгорского, с которым был немного знаком в Петербурге, когда граф был ещё ребёнком. Теперь Виельгорский стал старше, и Гоголь сошёлся с ним уже по-другому, найдя в этом юноше настоящий, живой ум и необыкновенную простоту порядочного и мужественного человека, со стойкостью принявшего факт своей неминуемой гибели от тяжелой формы туберкулёза (который в ту пору был, к сожалению, неизлечим ни в Европе, ни в России).

Биографы, которые работали над систематизацией гоголевского жизнеописания в прошлые эпохи, то есть настоящие, серьёзные исследователи, занимавшиеся кропотливым сбором данных и всевозможных свидетельств о жизни Гоголя, наверняка пришли бы в неописуемое удивление, когда бы узнали, что спустя век найдутся авторы, которые станут пытаться раздуть из недолгого эпизода общения Гоголя со смертельно больным Виельгорским удивительно двусмысленную историю.

Ни Гоголю, ни Виельгорскому, ни тем людям, что находились рядом с ними на вилле Волконской, даже и в голову не пришло бы всё то, что в наше время пытаются придать сюда иные «фантасты», маскирующиеся под литературоведов и биографов.

Под «фантастами» я в первую очередь подразумеваю Саймона Карлинского – американского автора, который в 1976 г. выпустил чрезвычайно скандальную книжку об «аномалиях» гоголевской натуры. Называлась она «Сексуальный лабиринт Николая Гоголя» [186].

Господин Карлинский был сотрудником Калифорнийского университета в Беркли, а также открытым сторонником и защитником прав ЛГБТ. Господин Карлинский написал несколько книг о деятелях русской истории, каждому из своих героев он приписывает гомосексуальные наклонности. Больше других досталось Гоголю. К большому сожалению, деятельность господина Карлинского была весьма тесно связана с политическими процессами, происходившими в разгар так называемой холодной войны, процессами порой весьма одиозными, нечистоплотными по сути своей.

Господин Карлинский, основываясь на своей богатой фантазии и на требованиях конъюнктурных целей, приписывает Гоголю страстное влечение к Виельгорскому, выходящее за рамки дружеской привязанности. Гоголь, по версии его «обличителя», будто бы страдал от нежелания признаться себе в том, что в сердце, а вернее, в сознании его разгорелись всполохи гомосексуальных страстей, и, занимаясь самообманом, лгал себе и, разумеется, всем окружающим. Гоголь во всей этой истории выглядит жалким потерянным врунишкой, свихнувшимся, в конце концов именно по причине кипения в нём голубого варева запретных страстей.

Для серьёзных гоголеведов эта, с позволения сказать, гипотеза явилась тем, что Высоцкий в одной из песен назвал сплетнями в виде версий. Однако сработанная господином Карлинским книжонка оказалась гораздо более злокачественной вещью, чем клубок сплетен, ведь её «гипотетические предположения» стали пытаться встроить в общественное сознание и с помощью их создавать орудие для диффамации, как относящейся конкретно к Гоголю, так и к иным явлениям русской реальности.

К сожалению, Гоголь, а точнее сказать, феномен Гоголя был и остаётся тесно, слишком тесно связан с политикой. Это беда Гоголя, причём и в прижизненную его эпоху, и в посмертную. Николай Васильевич очень хотел оставаться подальше от политики, однако судьба наделила его такой ролью и такими задачами, которые не могли далеко отстоять ни от политических страстей, ни от тех войн, что снова и снова разгораются в общественном сознании.

Известный в нашей стране гоголевед, написавший в своё время весьма взвешенную и толковую книгу о Гоголе для серии «ЖЗЛ», Игорь Петрович Золотусский назвал «гипотезу» господина Карлинского чепухой. Да, характеристику он дал одним лишь словом. И, собственно, к этому определению ничего и не добавишь, ибо оно единственно верное.

Однако всякая тёмная сплетня, высказанная о какой-либо заметной личности, получает энергию распространения (так уж устроен наш безумный мир), и потому нам здесь и сейчас всё-таки придётся остановиться на тех нюансах, которые послужили поводом, появления сплетни-«гипотезы», сработанной господином Карлинским. Нам придётся проговорить непростые вопросы (часть из которых, увы, является темой умолчания в нашей стране), ну и конечно, сказать несколько слов о личности юного графа, которому «шьют» заманчивую роль.

Для начала заметим – то странное здание, которое было сооружено на основаниях подозрений, предъявленных Гоголю господином Карлинским, пытается устоять на маленьком отрывке из гоголевского произведения «Ночи на вилле». Карлинский приложил массу усилий для того, чтобы внушить читателю мысль, будто «Ночи на вилле» имеют гомоэротический подтекст и являются чуть ли не саморазоблачением Гоголя, выплеснувшего дикую страсть запретных мечтаний в этой «чувственной» вещи.

Но в самом деле – что это за вещь?

«Ночи на вилле» – незавершённое произведение, которое датируют 1839 г. Текст очень короток и, пожалуй, не слишком претендует на страсть и изыски. Собственно говоря, это даже не текст, а отрывок или набросок в стиле грустного дневника, в нескольких записях которого говорится об угасании жизни гоголевского друга. Речь идёт о смерти, о скорби, о потерянной дружбе и о сожалении, порождённом горькой утратой.

Причиной же написания этого произведения стала просьба отца умершего юноши, высказанная в адрес Гоголя. Есть свидетельство о том, что отец юноши Михаил Юрьевич Виельгорский хотел, чтобы Гоголь написал об умершем «строк десяток» для римского еженедельника «Diario di Roma» [187].

Николай Васильевич выполнил эту просьбу, однако, как видно, не до конца, и «Ночи на вилле» тогда опубликованы не были.

После смерти самого Гоголя автограф наброска оказался в собрании Ефремова (куда поступил от Погодина). Произведение представляло собой рукописный текст на двух листках желтовато-белой почтовой бумаги без знаков. Впервые опубликован в первом томе «Записок о жизни Гоголя».

О литературных достоинствах этого наброска существуют разные мнения, различны и толкования особенностей гоголевского настроения, гоголевского стиля, проявленного в этом незавершённом тексте. На мой взгляд, большинство исследователей, стремящихся найти в тексте «Ночей» что-то особое, ищут тёмную кошку в тёмной комнате, когда её там нет. Точнее сказать, они ищут совсем не то, что можно отыскать в комнатах той сумрачной виллы. Там ищут эффектные всполохи дикой, необузданной, запретной страсти, когда в самом-то деле обнаружить там можно совсем иное.

В. Сечкарев полагает, что именно события июня 1839 г. подготовили последующий «религиозный поворот» Гоголя. Во всяком случае, с этого момента религиозные устремления писателя усиливаются; есть свидетельства, что он приступает к более систематическому чтению и даже изучению Библии. Кстати, книга, которой он пользовался, была снабжена дарственной надписью Иосифа Виельгорского: «Другу моему Николаю. Вилла Волконская» [188].

Заметим, что с семейством Виельгорских Гоголя в течение разных периодов его жизни будет связывать очень многое, и та главная тема нашего разговора, тема отношения Гоголя с его принцессой, непосредственным образом касается этого семейства. Давайте же знакомиться с этими людьми поближе. И раз уж так выпало, начнём с того, кто первым встретился Гоголю на жизненном пути.

Итак, перед нами граф Иосиф. Домашнее имя ему было – Жозеф.

Молодой человек принадлежал к числу высшей европейской аристократии (о предках графов Виельгорских ещё пойдёт весьма подробный разговор, когда мы приблизимся к Анне Михайловне, сестре Иосифа). Пока обрисуем конкретную личность – юного графа, ну и вдобавок ту среду, ту атмосферу, в которой он взрослел. Мы немного отвлечёмся от главной линии нашего разговора о Гоголе, но информация, пожалуй, занимательная, и, думаю, многим может показаться любопытным то, как было устроено придворное воспитание, которое получил Жозеф.

Родился Виельгорский 13 февраля 1817 г. в Петербурге. С десяти лет судьба его была тесным образом связана с судьбой наследника русского престола, будущего государя Александра II. В 1827 г. Василий Андреевич Жуковский возвратился в Россию, и император Николай I распорядился с осени этого года начать образование подрастающего Александра Николаевича. Наряду с ним полный курс обучения должны были проходить два сверстника: Александр Паткуль и Иосиф Виельгорский. Всех мальчиков поселили вместе в Зимнем дворце. План воспитательных и образовательных работ, составленный Жуковским, предусматривал следующий режим дня. Подъём в 6 часов утра. Затем утренняя молитва, завтрак, подготовка к занятиям. Учёба начинались в 7 часов, а заканчивалась в полдень. С 9 до 10 часов утра в занятиях был предусмотрен перерыв. С 12 часов до 14 предполагалась прогулка, затем обед, затем снова прогулка, игры и отдых до 17 часов. С 17 до 19 часов вечерние учебные занятия, с 19 часов до 20 часов – гимнастика и спортивные игры. В 20 часов ужин. После ужина свободное время и писание дневников. В 22 часа – сон [189].

Совоспитанники для Александра Николаевича были подобраны неслучайным образом. Из троих молодых людей своими способностями и успехами более всех превосходил Виельгорский. Наследник по замыслу педагогов должен был ориентироваться на него, стремиться к аналогичным результатам.

Александра Осиповна Смирнова, являвшаяся в те времена фрейлиной императрицы и проводившая всё своё время при дворе, писала: «Это товарищество было нужно, как шпоры для ленивой лошади. Вечером первый <к императору Николаю> подходил тот, у кого были лучшие баллы, обыкновенно бедный Иосиф, который краснел и бледнел… Наследник не любил Виельгорского, хотя не чувствовал никакой зависти: его прекрасная душа и нежное сердце были далеки от недостойных чувств. Просто между ними не было симпатии. Виельгорский был слишком серьёзен, вечно рылся в книгах, жаждал науки, как будто спеша жить, готовил запас навеки» [190].

Паткуль уступал своими способностями всем остальным и тем самым компенсировал чувство собственного достоинства будущего императора России. Воспитатели наследника В.А. Жуковский и К.К. Мердер полагали, что их образовательный план работал успешно. Главный недостаток наследника, по их мнению, заключался в следующем: «Великий князь, от природы готовый на всё хорошее, одарённый щедрой рукой природы всеми способностями необыкновенно здравого ума, борется теперь со склонностью, до сих пор его одолевавшей, которая, при встрече малейшей трудности, малейшего препятствия, приводила его в некоторый род усыпления и бездействия» [191].

Изменения в поведении Александра Николаевича летом 1828 г., считали высокопоставленные педагоги, следует приписать заслугам Иосифа Виельгорского, его благотворному влиянию на более инертного и апатичного наследника. С.С. Татищев характеризует Виельгорского как примерного юношу, «который с благородным поведением, всегдашней бодростью и необыкновенной точностью в исполнении долга соединял милую детскую весёлость и искреннюю дружескую привязанность к царственному сотоварищу» [192].

При чём же здесь наш Гоголь? А Гоголь вот при чём.

Исследователь-гоголевед Игорь Виноградов предполагает, что знакомство Гоголя с Иосифом Виельгорским могло произойти ещё в 1832 г., когда Гоголь помогал Жуковскому в составлении синхронистических таблиц для преподавания курса всемирной истории наследнику цесаревичу, Паткулю и Виельгорскому. Кстати, преподаванием словесности этим молодым людям занимался П.А. Плетнёв, ещё один друг и единомышленник Гоголя.

Впрочем, информация о вовлечённости Гоголя в образовательный процесс, происходивший в Зимнем дворце, довольно скудна, маловато и сведений о первоначальном знакомстве Гоголя с Жозефом, которого он наверняка мог изредка видеть, но вряд ли слишком хорошо знал. Однако в письме к А.С. Данилевскому, написанном уже после кончины Жозефа в Риме, Гоголь рассказал следующее: «Мы давно были привязаны друг к другу, давно уважали друг друга, но сошлись тесно, неразрывно и решительно братски только, увы, во время его болезни» [193].

Записки и дневник Виельгорского (опубликованные недавно Е.Э. Ляминой и Н.В. Самовер) дорисовывают облик этого юноши, скромного и требовательного к себе. В «Исповеди» он беспощадно обличает свои пороки, такие как «скрытность», «вспыльчивость», «трусость». К порокам причисляет он и «застенчивость»: «При каждом случае, при каждом слове, часто от одной мысли я краснею» (свойство, отмечавшееся и его современниками, например А.О. Смирновой) [194].

Это не мешает Виельгорскому быть весьма восприимчивым к женской красоте, хотя застенчивость и неверие в себя его сковывают. Запись от 17 апреля 1838 г. о сёстрах Сент-Альдегонд, которых он встретил на балу в Аничковом дворце: «Обе они очаровательны… Они произвели на меня сильное впечатление… Вечером, ложась спать, только о них и думал» [195].

Воспитание Виельгорского, начатое в Зимнем дворце, продолжилось военным образованием в Пажеском корпусе. В декабре 1833 г. он назначен камер-пажом и вскоре определён прапорщиком на службу в лейб-гвардии Павловский полк, с назначением состоять при наследнике цесаревиче. Вместо умершего К.К. Мердера новым наставником совоспитанников был назначен А.А. Кавелин, возглавлявший до этого Пажеский корпус.

4 мая 1834 г. Иосифу было объявлено высочайшее благоволение. 21 апреля 1835 г. он произведён в подпоручики, а уже скоро стал поручиком.

Добросовестность, усердие и стремление быть полезным делу службы не уберегли, однако, Виельгорского от беды, а скорее наоборот – способствовали её приходу. В 1837 г. Жозеф получил тяжёлое ранение во время испытаний сапёрных мин, проводившихся на Волковом поле. Последствия травмы усугубили ту болезнь, которая, как оказалось, уже окопалась в его организме и с этих пор стремительно развивалась. Виельгорского подстерегла чахотка.

Жозеф, однако, был ещё очень молод, не хотел предаваться хандре, а уж тем более ставить крест на своей жизни. После того как оправился от ранения, он снова вернулся к обязанностям компаньона (а точнее сказать – адъютанта) наследника престола, и когда юный Александр Николаевич отправился в ознакомительное путешествие по России, Виельгорский отправился сопровождать его, с ними был и Паткуль, ну и другие придворные, разумеется.

Путешествие было долгим и насыщенным, вся компания посетила, ни много ни мало – 29 губерний. Однако Виельгорский, сопровождая будущего государя, сумел проделать лишь часть пути. Достигнув Казани, он почувствовал столь резкое ухудшение здоровья, что вынужден был вернуться в столицу.

После того как осмотрели Россию, молодые аристократы, во главе со своим юным предводителем, получили благословение государя Николая Павловича на посещение Европы. Предполагалось, что поедет и Виельгорский. Это было в 1838 г., однако состояние здоровья бедного Жозефа ухудшается всё более стремительно, и вот, доехав до Берлина, он снова покидает своего царственного сверстника. Теперь Жозеф уезжает вместе с отцом с целью посетить европейские курорты и знаменитых врачей.

Однако болезнь перешла в неизлечимую форму, советы докторов помочь не могли. Всё оказывается без толку, всё напрасно. Весной 1838 г. в Берлине у Виельгорского начались явственные проявления последних признаков смертельной болезни. Да, началось самое страшное – кровохарканье. Из Берлина Виельгорские направились в Карлсбад, Эмс, Баден-Баден, затем в Италию.

Последние полгода своей короткой биографии Иосиф по настоянию врачей провёл в Риме. Здесь-то он и встретил Гоголя, познакомился также с княгиней Волконской, художником Ивановым и другими русскими, проживавшими в это время в Риме.

Михаил Погодин в марте 1839 г. так передавал свои впечатления от встреч с юным аристократом и с княгиней З.А. Волконской: «Познакомился с молодым графом Виельгорским, который занимается у неё в гроте, по предписанию врачей пользоваться как можно более свежим воздухом. Рад был удостовериться, что он искренно любит русскую историю и обещает полезного делателя. Его простота, естественность меня поразили. Не встречал я человека, до такой степени безыскусственного, и очень удивился, найдя такого в высшем кругу, между воспитанниками двора» [196].

В другом письме М.П. Погодин сообщал: «Молодой граф Виельгорский показывал мне свои материалы для литературы русской истории. Прекрасный труд, – но приведёт ли Бог кончить. Румянец на щеках его не предвещает добра. Он работает, однако же, беспрестанно».

Когда Гоголь узнал о приезде своего знакомого и воспитанника в Рим, то, конечно же, поспешил навестить его. Николаю Васильевичу, однако, с первых же минут стало очень тяжело наблюдать за тем, как слабеет и угасает этот замечательно одарённый человек, навсегда сохранивший душу ребёнка. И вот Гоголь, оставив работу над «Мёртвыми душами», начинает заботиться о Виельгорском, организует смены дежурств у его постели, сумев привлечь к этому делу своих друзей, в том числе Шевырёва и его жену, что проживали тогда в Риме.

Дружба Гоголя с Виельгорским продолжалась всего несколько недель, но, как записал впоследствии Шенрок, «перед Гоголем мелькнула чистая, бескорыстная дружба к умирающему Иосифу Виельгорскому» [197]. Много грустных часов провел Гоголь у постели умирающего, но много было зато пережито им высоких, очищающих душу мгновений, украшенных всей прелестью истинного человеческого чувства. В такие минуты чистой скорби забываются пошлые будничные интересы, и минуты эти остаются святыми и памятными навеки [198].

Именно такими виделись отношения Гоголя и Виельгорского и всем прочим жителям и гостям виллы Волконской. Углядеть в этих отношениях даже тень чего-то извращённого и нечистого никак не представлялось возможным, поскольку этого там и не было.

Искусствоведу Н.Г. Машковцеву удалось выяснить некоторые детали работы известного живописца Александра Иванова над своей знаменитой картиной «Явление Христа народу». В 1934 г. Машковцев обнаружил этюд головы дрожащего мальчика. Этот этюд представлял собой один из многочисленных ранних вариантов изображения ребёнка, который на картине вместе с отцом выходит из воды Иордана после омовения. На другом эскизе изображён профиль головы отца с узнаваемым очертанием Гоголя. На этюде головы мальчика видна плохо различимая надпись «гр. Виельгорск…». Фигуры дрожащих от холода отца и сына глубоко символичны. В окончательном варианте эта одна из самых пластически прекрасных групп картины, считает Машковцев [199].

На картине отец приготовился вытереть сына куском сухой материи, но, по мысли исследователя, в этой мизансцене могла быть заложена мысль самого Гоголя: художник должен отобразить не только физическую дрожь от холода, но и метафизическую дрожь перед страхом Божиим. Тот факт, что Александр Иванов использовал в качестве моделей своих римских знакомых, широко известен. Но то, что на эскизе изображён именно Иосиф Виельгорский и что эскиз принадлежит кисти Иванова, вызвал в среде искусствоведов дискуссии. Однако Машковцев постарался доказать на ряде косвенных признаков правоту своей догадки [200].

Эскиз головы мальчика к картине «Явление Христа народу» (предположительно портрет И.М. Виельгорского). Художник А.А. Иванов

С этим выводом Машковцева соглашается Игорь Виноградов. Он пишет, что дружба 30-летнего писателя и 22-летнего юноши была во многом дружбой наставника и ученика. Гоголь познакомил Виельгорского с Александром Ивановым, и об этом в записной книжке Виельгорского сделана запись 20 декабря 1838 г.: «Гоголь. Открытие нового Корреджио». В.И. Шенрок указывает, что под «новым Корреджио» безусловно имеется в виду Александр Иванов [201].

История отношений Гоголя с Виельгорским досконально известна. Биографы сумели восстановить каждый день. Гоголь не так долго общался с молодым графом, и всё это время оба человека находились на виду. Ничего не могло бы укрыться от чужих глаз, но там нечего было и скрывать.

Когда читаешь хронологию, а точнее сказать – прекрасную повесть гоголевского отношения к больному, чистому ребёнку, страдания которого Гоголь взялся облегчить (и, безусловно, облегчил), то возникает тяжкое чувство презрения и брезгливости к тому подлому времени, в котором мы живём нынче. Диву даёшься – ну как же можно такое высокое, истинное, чистейшее человеческое чувство пытаться запачкать подленькими подозрениями?

Только вдумайтесь, Гоголю пытаются приписать гомосексуальное влечение к умирающему юноше, выстраивая фундамент подозрений на таком вот, скажем, эпизоде: «Однажды Гоголь не в силах был одолеть свой сон и ушёл от Виельгорского домой отдохнуть. Но сон нисколько не освежил его, и, напротив, его стали мучить угрызения совести. «О, какой подлой и пошлой была эта ночь вместе с моим презренным сном! – бичевал себя Гоголь. – Я дурно спал, несмотря на то, что всю неделю проводил ночи без сна. Меня терзали мысли о нём. Мне он представлялся молящий, упрекающий. Я видел его глазами души. Я поспешил на другой день поутру и шёл к нему, как преступник. Он увидел меня лежащий в постели. Он усмехнулся тем же смехом ангела, которым привык усмехаться. Он дал мне руку. Пожал ее любовно. «Изменник, – сказал он мне, – ты изменил мне!» «Ангел мой! – сказал я ему. – Прости меня. Я страдал сам твоим страданием. Я терзался эту ночь. Не спокойствие был мой отдых: прости меня». Кроткий! он пожал мне руку! Как я был полно вознагражден тогда за страдания, нанесенные мне моею глупо проведенной ночью» [202].

Сторонники гипотезы о гомосексуальных наклонностях Гоголя пытаются слегка исказить контекст этой удивительной минуты и, впадая в спекуляции, подтащить свои размышления к тому, что история могла выглядеть двусмысленно.

Пожалуй, тут стоит задуматься о психологических аспектах и об особенностях сознания людей, пытающихся спекулировать на горечи этих эпизодов жизни Гоголя. С грустью можно допустить, что эти люди и в самом деле никогда не знали искренней и чистой любви взрослого человека к ребёнку, не важно – к родному сыну, к дочке, к племяннику, к кому-то из друзей, младших по возрасту. Быть может, это и является одной из причин возникновения «подозрений»? Человек, который никогда не заботился о детёныше, не знал подобного переживания и тех высоких минут, которые дарит забота о беззащитном существе, не представляет себе, что нежность может являться столь тонкой, открытой?

А у Гоголя, как ни странно, дети были. Он с юности заботился о младших сестрёнках (и уже скоро, буквально через несколько недель после смерти Виельгорского, опять поспешит в Россию, чтобы забрать сестёр из Патриотического института и продолжать дарить им свою заботу). Позже Гоголь сумеет чрезвычайно сильно привязаться к детям своей «священно возлюбленной» Смирновой.

Судьба не дала Гоголю возможности произвести на свет потомство, но Гоголь обладал достаточно выраженным родительским инстинктом, и вот, на глазах у обитателей виллы Волконской, Гоголь всего себя отдавал заботе о страдающем ребёнке.

И когда я читаю тексты, сработанные теми господами, которые изо всех сил пытаются пристегнуть сюда «сексуальный лабиринт», то хочется воскликнуть: «Господа, послушайте! Вам можно быть жестокими, играть в политические игры, преследовать свои тайные или явные цели, но нельзя же опускаться до дешёвки!»

Пытаться раздуть из высокого, чистого чувства, близкого к отцовскому, родительскому переживанию Гоголя, ту тёмную манию подавленной, болезненной страсти, о которой пытался рассуждать Карлинский и его последователи – это не просто недобросовестно, это – дешёвка, господа!

Отказывая Гоголю в возможности ощущать влечение к женщине, эти исследователи и толкователи гоголевских текстов, вслед за Василием Розановым (это ещё один рьяный «обличитель» Гоголя, хотя и не успевший в своё время додуматься до тех «открытий», которыми порадовал нас Карлинский), норовили, как правило, прицепиться к одному и тому же не слишком удачному фрагменту из «Аннунциаты», где Гоголь пишет о героине: «Она была бела как мрамор». Это сравнение и вправду неживое, неудачное. Да и сам «Рим» не является лучшей частью гоголевского наследия. Однако исследователи, а точнее сказать, маскирующиеся под критиков «борцы» с Гоголем, агрессивно вцепившись в «мраморность» Аннунциаты и в пару-тройку других не самых характерных для Гоголя моментов, «шьют» Гоголю отсутствие понимания чувственной стороны героев, а следовательно, и неумение пережить всё это.

Мне, однако, всякий раз удивительно сопоставлять тексты гоголевских произведений с этакими «оценками». В самом деле, диву даёшься – как же можно не заметить тех любопытнейших мотивов эротизма и чувственности, которые то и дело возникают в самых разных уголках гоголевского мира?

Впрочем, серьёзные, профессиональные гоголеведы всё это давно заметили и сумели проговорить суть этих мотивов, причём довольно подробно. Василий Гиппиус в одной из книг, посвящённых Гоголю, очень тщательно анализирует нюансы гоголевских произведений и, рассуждая о страстях и страстишках, которыми Николай Васильевич наделяет героев, перечисляет сначала статичные моменты и характеристики героев, а потом переходит к живым проявлениям их страстей, замечая: «В главе о Маниловых намечен и другой круг – лишенный неподвижности низшего: «У всякого свой задор» [203].

Приводя эту цитату из гоголевского текста, Гиппиус даёт сноску, указывая в ней, что в первоначальном тексте Гоголь хотел использовать вместо слова «задор» слово «влечение». Так вот, анализируя несколько видов перечисленных Гоголем «задоров-влечений», Гиппиус переходит в конце концов к разговору о влечениях гоголевских героев к нежным особам.

Перво-наперво касается грубых и глуповатых влечений Хлестакова, замечая: «Хлестаков тешит свою фантазию «двумя хорошенькими купеческими дочками», которые, по его мнению, влюблены в него, и «хорошенькими магазинщицами на Невском проспекте»; он инстинктивно мечется между Марьей Антоновной («такая свеженькая, розовые губки… так у ней и то и то… изрядный коленкор») и Анной Андреевной» [204]. Гиппиус уточняет: «Примеры и цитаты взяты из первой редакции, в дальнейших и этот задор, как и другие, смягчается, хотя добавляется новая игра фантазии по ассоциации – «к дочечке какой-нибудь хорошенькой подойдешь…» [205].

Далее Гиппиус анализирует поведение других гоголевских героев, замечая: «Ковалёва прельщает и дочка штаб-офицерши, и встречная смазливенькая, так и Ноздрев с поручиком Кувшинниковым «пользуются насчет клубнички», и Пирогов почти инстинктивно бросается вслед за миловидной блондинкой, как позже Копейкин трюх-трюх следом за стройной англичанкой. Даже Акакий Акакиевич, после ужина с шампанским, «побежал было вдруг, неизвестно почему, за какою-то дамою», впрочем, сейчас же остановился, «подивясь даже сам неизвестно откуда взявшейся рыси» [206].

Чуть ниже Гиппиус напоминает: «В начале «Театрального разъезда» первые выходящие обыватели ведут разговор о молоденькой актрисе («недурна, но все чего-то ещё нет») [207].

Гиппиус продолжает, говоря о том, что у Гоголя «есть другой тип эротического задора, где мечта о женщине неотделима от мечтаний о домашнем уюте. Неразделимы они в представлении Кочкарева, когда он, соблазняя Подколесина на брак с Агафьей Тихоновной, даёт картины: диван, собачонка, чижик, рукоделье – «и вдруг к тебе подсядет бабёночка, хорошенькая этакая, и ручкой тебя». Подколесин, которого Кочкарев «держит в чувственном чаду», сейчас же соглашается – «а чёрт, как подумаешь, право, какие в самом деле бывают ручки, ведь просто, брат, молоко…» [208].