Текст книги "Женщины Гоголя и его искушения"

Глава шестая. Отъезд за границу

Итак, «Ревизор» поставлен, Гоголем кое-как пережит его фурор, финансовые затруднения разрешились, и 6 июня 1836 г. молодой классик отбыл за границу. Перед отъездом накупил уйму подарков, чтобы отправить их домой – матери и сёстрам, а поскольку Яким ни в какую не согласился покинуть семейство Гоголей, заявив о том, что вольную принять не желает [144], Николай Васильевич собрал подарки, которых набрался целый экипаж, и, вручив их заботам Якима, оплатил ему дорогу до Васильевки. Слуга поехал как барин, но по сухопутному пути, ну а молодой господин отбыл морем.

Далее Гоголю предстояло окунуться в водоворот дорожных приключений, хронологию которых мы находим у Шенрока.

«Гоголь двинулся в сообществе своего неразлучного друга Данилевского. Оба свободные, оба молодые и жадно стремящиеся окунуться в столь заманчивый и ещё не знакомый им западноевропейский мир, они весело, как бы сбросив с себя груз обыденных и наскучивших впечатлений, бросились навстречу приветливой будущности. Над ними летали тогда золотые сны молодости и занималась заря лучшей, поэтической поры жизни, полной радостей и светлого юношеского счастья. Они чувствовали себя легко, почти так, как в былое время, когда в первый раз ехали в Петербург, и как чувствуют себя только люди, которых ласкает надежда и которые полной грудью вдыхают ещё ничем не отравленное счастье жизни. Они не могли не знать, конечно, что, быть может, их ожидают впереди трудные дни, но в настоящем им улыбалась самая приятная жизнь, украшенная прелестью новизны [145].

Сёстры Гоголя простились с ним в институте; но на пароход приехал дружески проводить Гоголя князь Вяземский, расположенный к своему молодому литературному собрату и еще недавно ломавший за него копья полемики: мы разумеем здесь его превосходную статью в «Современнике» о «Ревизоре» [146].

Ещё перед отъездом Гоголь писал матери: «Попутчиков мне много. Никогда не отправлялось за границу такое множество, как теперь», и в самом деле – общество собралось большое, шумное; кроме того, пассажиры скоро перезнакомились между собой. Наши путники взяли курс на Любек; для Гоголя таким образом начало путешествия в отношении направления являлось как бы повторением прежней поездки в 1829 году» [147].

В продолжение почти двух недель они ехали до Травемюнде. Всегда страдая во время морских переездов от качки, Гоголь едва выдержал жестокую бурю. Впрочем, во время пути кроме его друга и постоянного спутника Данилевского были ещё другие знакомые попутчики, одного из которых, Золотарёва, молодого человека, только что окончившего курс в Дерптском университете, он нередко встречал впоследствии во время своих заграничных скитаний. На пароходе Гоголь познакомился также со многими случайными спутниками, как это всегда бывает при таком способе сообщения; но однообразие впечатлений и страх новых приступов морской болезни были причиной почти восторженного чувства, овладевшего Гоголем при выходе на берег [148].

О своих спутниках Гоголь писал институткам-сёстрам: «У нас было очень большое общество, дам было чрезвычайно много, и многие страшно боялись воды. Одна из них, m-me Барант, жена французского посланника, просто кричала, когда сделалась буря» [149].

Дальнейший бюллетень поездки мы находим в следующих словах первого заграничного письма Гоголя к матери: «Выбравшись из парохода, который мне надоел жестоко, я проехал очень скоро Травемюнде, Любек и несколько деревень, не останавливаясь почти нигде до самого Гамбурга». Наконец утомление заставило Гоголя несколько приостановить стремительный путь, что могло иметь также иное основание: с Гамбургом он не успел спокойно и неспешно ознакомиться в свою первую поездку, так что этот город в значительной степени представлял для него и теперь интерес новизны. В Гамбурге Гоголь прожил не менее недели, отдыхая душой и имея возможность рассмотреть его лучше, нежели в прежнее время. По тем чертам гамбургской жизни, которые были на этот раз уловлены Гоголем, и по способу, которым он пользовался для этой цели, можно предполагать, что в это первое время своего путешествия он думал только об отдыхе и развлечении [150].

Начав путешествие по Германии, Гоголь решил несколько разнообразить свой гардероб. Золотарёв, по всей видимости, сделал то же самое. Настроение наших юношей был настолько лёгким, что даже такая мелочь сумела стать поводом для яркой радости и дать повод для шутливого стихотворного экспромта. Как впоследствии вспоминал Данилевский, друзья ехали потом из Гамбурга в Ахен и пели песенку:

 
Счастлив тот, кто сшил себе
В Гамбурге штанишки…
Благодарен он судьбе
За свои делишки.
 

Вообще, такие шаловливые, а иногда и не совсем скромные стишки Гоголь любил сочинять, когда скучал без дела, как это случалось, например, во время путешествий, пишет далее Шенрок; Золотарёв был весёлый молодой человек, сообщество которого также много способствовало развлечениям в дороге [151].

Гоголя, несмотря на последствия морской болезни, по-прежнему переполняло то молодое веселье, которое свидетельствовало о кипении жизни. Какая яркая противоположность между Гоголем 1836 г. и второй половины 40-х, когда, по свидетельству Анненкова, он спешил во время дороги закрыться воротником шинели и «принимал выражение каменного бесстрастия»! [152].

Первым совершенно незнакомым для Гоголя городом во время его путешествия был Бремен.

В Бремене они с Данилевским посетили знаменитый погребок с рейнвейном, искусно сберегаемым целых сотни лет. По словам Гоголя, этот рейнвейн отпускался только опасным больным и знаменитым путешественникам, но и им с Данилевским удалось достать его за большие деньги. По словам Данилевского, оба они далеко не обладали хорошими средствами и вообще ездили очень экономно, но тут решились непременно испробовать этот знаменитый рейнвейн [153].

Добравшись до Ахена, Гоголь расстался с Данилевским, и они стали выбирать маршрут каждый по своему вкусу. Это было в первых числах июля 1836 г.

Продолжая вояж, Гоголь заехал в Кёльн и, наскоро осмотрев тамошние достопримечательности, разнообразил своё путешествие плаванием на речном судне, отправившись в поездку по Рейну. «Это совершенная галерея, – писал он с восхищением, – с обеих сторон города, горы, утёсы, деревни, словом – виды, которых вы даже на эстампах редко встретишь» [154].

До поры Гоголь продолжал восхищаться немецкими видами, не зная ещё, каким тягостным станет его разочарование Германией и немцами спустя несколько лет.

Проехав по Рейну, Гоголь остановился ненадолго во Франкфурте-на-Майне, а оттуда двинулся, не став теперь медлить, в Баден, где рассчитывал встретиться с семейством Балабиных, и прежде всего с Машенькой. Здесь же оказались и Репнины – балабинские родственники.

Княжна Репнина припоминала, что настроение Гоголя в Бадене ей было хорошо памятно. «Мы скоро с ним сошлись, – рассказывала княжна, – он был очень оживлён, любезен и постоянно смешил нас». По словам княжны Репниной, Гоголь ежедневно заходил к ним, сделался совершенно своим человеком и любил беседовать с бывшей своей ученицей Марией Петровной Балабиной.

В это время Гоголь неподражаемо-превосходно читал Марии Петровне Балабиной «Ревизора» и «Записки сумасшедшего» и своим чтением приводил всех в восторг; а когда он дошёл однажды до того места, в котором Поприщин жалуется матери на производимые над ним истязания, Варвара Осиповна Балабина не могла выдержать и зарыдала [155].

В Бадене Гоголь провёл незабываемые недели, но потом путешествующие по Европе семейства разъехались по своим маршрутам. Быть может, Николай Васильевич оставался бы рядом с Машенькой и дальше, но её мать, Варвара Осиповна направлялась в Брюссель, где жил её почтенный отец, юная Мария Петровна должна была навестить дедушку, ну а Гоголь направился наконец искать уединённый уголок для того, чтобы засесть за дело, начать всерьёз работать над задуманной поэмой о России.

Николай Васильевич посчитал, что наиболее подходящим местом для литературной работы станет Швейцария, куда и двинулся, тепло простившись с Машей и взяв с неё обещание присылать в Швейцарию письма с подробными рассказами о путешествии.

И вот Гоголь впервые в легендарной стране озёр и альпийских пейзажей. Ах, Швейцария! В середине августа (скорее всего, 16-го числа) Николай Васильевич прибывает дилижансом в Базель, затем двигается южнее – в Берн, посещает русского посланника и направляется в Женеву, где намерен обосноваться надолго.

Оказавшись на берегах Женевского озера, Гоголь принялся усердно учиться французскому языку, который трудно давался ему в гимназии, и вот благодаря живой практике наш путешественник «начал бегло собачиться по-французски».

«Я хотел скорее усесться на месте и заняться делом, – пишет он Жуковскому, – для этого поселился в загородном доме близ Женевы». Но в Женеве его охватило чувство одиночества, – сообщает Шенрок, – и хотя Гоголь забывался за перечитыванием своих любимых классиков, но не мог заглушить в сердце незаметно подкравшуюся тоску, особенно когда должен был отказаться от надежды увидеться с Балабиными, добавляет Шенрок далее. Гоголь ежедневно стал выходить на пароходную пристань в надежде встретить в густой толпе высаживающихся на берег приезжих кого-нибудь из близких знакомых [156].

В Женеве Гоголь, однако, прожил более месяца (со второй половины августа по конец сентября), но напавшая на него вдруг меланхолия, а ещё непогода, начавшиеся ветры, которые «грознее петербургских», заставили его сняться с места.

Женевское озеро. Художник Ф.-Э. Шардон

Николай Васильевич решает отыскать более уютный уголок в альпийских долинах и находит его. Пристанищем и кабинетом для литературных занятий становится небольшой городок Веве, находящийся рядышком, на том же берегу Женевского озера, но закрытый горным хребтом от северных ветров и оттого тёплый, почти как наша маленькая Ялта.

Выбор этого места был не случаен для Гоголя, здесь многое будоражило его воображение, ведь в разное время тут бывали Байрон, Жуковский, Карамзин, а ещё – Руссо, который написал о Веве в своей «Исповеди»: «Я проникся к этому городу любовью, не покидающей меня во всех моих путешествиях и заставившей меня в конце концов поселить там героев моего романа».

И вот, успокоившись немного, отойдя от прежних эмоций, подкопив достаточно душевных и физических сил, Гоголь, проникшись атмосферой излюбленного поэтами местечка, берётся за работу над «Мертвыми душами».

В письме Жуковскому он сообщает: «Осень в Веве, наконец, настала прекрасная, почти лето. У меня в комнате сделалось тепло, и я принялся за «Мёртвые Души», которых было начал в Петербурге. Всё начатое переделал я вновь, обдумал более весь план и теперь веду его спокойно, как летопись. Швейцария сделалась мне с тех пор лучше; серо-лилово-голубо-сине-розовые её горы легче и воздушнее. Если совершу это творение так, как нужно его совершить, то… какой огромный, какой оригинальный сюжет. Какая разнообразная куча. Вся Русь явится в нём. Это будет первая моя порядочная вещь, которая вынесет моё имя» [157].

Гоголь, не только не успевший истратить юношеских грёз о великой славе и успехе, но, пожалуй, на новой волне ещё и усиливший их в себе, больше всего на свете желает посвятить своё время работе, а не тут-то было! Усидеть на месте у Гоголя никак не получается, ведь в соседнюю с Веве Лозанну в этот момент приезжает Мария Петровна с матерью, намереваясь затем отбыть в Женеву. И Гоголь, конечно же, спешит на встречу с милой барышней, поселившись на несколько дней в лозаннском Hotel du Faucon.

Но и вернувшись опять в полюбившийся, уютный Веве, Гоголь никак не может сосредоточиться и всерьёз начать занятия, ведь мысли его пока ещё не хотят оставить негу приятных встреч, что истекли совсем недавно, и вместо глав своего желанного труда он то и дело пишет послания Машеньке.

Кулиш, описывая те гоголевские дни, говорит, что в жизни Гоголя начинается новый период, в котором он по тем письмам, которые находятся в нашем распоряжении, предстаёт детски беспечным, как школьник, вырвавшийся на простор, и ясным, как сияющее небо европейского юга.

Какие же письма имеет в виду Кулиш? Да вот, к примеру, любопытный отрывок из гоголевского письма Машеньке Балабиной.

«При свидании с вами, я был глуп, как швейцарский баран, – совершенно позабыл вам сказать о прекрасных видах, которые нужно вам непременно видеть. Вы были в Монтрё и в Шильоне, но не были близко. Я вам советую непременно сесть в омнибус, в котором очень хорошо сидеть и который отправляется из вашей гостиницы в семь часов утра. Вы поспеете сюда к завтраку, и я вас поведу садами, лесами; вокруг нас будут шуметь ручьи и водопады; с обеих сторон горы, и нигде почти нам не нужно будет подыматься на гору. Мы будем идти прекраснейшею долиною, которая – я знаю – вам очень понравится. Усталости вы не будете чувствовать. Вы знаете, что меня трудно расшевелить видом. Нужно, чтобы он был очень хорош. Здесь пообедаем, если вам будет угодно, в час, или можете отправиться к обеду в Лозанну. Во всяком случае, если вам не противно будет, я опять провожу вас до Лозанны» [158].

Да-да, такие вот письма сочинял наш классик в адрес милой Машеньки, что должна получить их и поспешить на прогулку «садами и лесами». В письмах к другим лицам у Гоголя уже в эти лета то и дело прорывается тот наставительный тон, который далеко не всем был по душе, а тут вдруг такие обороты «я был глуп, как швейцарский баран». Как непохоже это на Гоголя, на того Гоголя к которому мы привыкли, доверясь шаблонным характеристикам его биографии! В этом виноваты и некоторые пристрастные биографы, рисующие одностороннюю, половинчатую природу гоголевской души, вернее сказать, недовоплощённость его реальных чувственных переживаний, которые имели сублимацию лишь в художественном творчестве.

Однако отказываясь от каких бы то ни было шаблонов и не принуждая себя следовать заведомо прорисованному контуру (который, в принципе, так же нечестен, как и те нечистоплотные спекуляции, о которых я буду говорить ниже), можно осуществить пускай и весьма кропотливую, долгую и многотрудную работу, но увидеть за скрытной манерой Гоголя его человеческую сущность, его частную жизнь, в которой, конечно же, была своя весна, бывали и летние деньки и даже в разгар осени случилось кое-что любопытное, чего трудно было от него ожидать.

Так вот они, письма Гоголя Маше Балабиной. Николай Васильевич несёт в них такие глупости, он так забывается, так увлекается, не в силах остановиться, что читать это можно лишь с умилением. Литературоведами буквально по буковке разобраны письма Гоголя, адресованные Смирновой (и мы с вами ещё поговорим о них), там Гоголь совершенно иной, разговор пойдёт у нас и о письмах Гоголя к той «принцессе», что станет роковой фигурой в гоголевской судьбе, это ещё более любопытный предмет исследования, чрезвычайно любопытный! А здесь, в письмах к Балабиной, такая лёгкость, почти детская непосредственность, дурашливость, игривость. Гоголь, ещё довольно молоденький Гоголь невинно заигрывал с юной Марией Петровной.

Можно спорить, насколько он сам отдавал себе отчёт в том, что с ним происходит. Насколько осознанно он спешил быть поближе к Балабиным, путешествуя по Европе? Артикулировал ли он для себя эту влюблённость как нечто ясное? И понятное дело, что этот спор может иметь лишь невысокую ценность, поскольку все ответы будут риторическими. Куда важнее сами письма, настроение этих писем, гоголевское цветение, очередной период бурного цветения гоголевского таланта, имевший место в данный период. А это, напомню, период создания главного, центрального произведения гоголевского творчества.

Писем Гоголя, адресованных к Балабиной и дошедших до нас, не так много, и бесконечно жаль, что нельзя нам хотя бы мельком увидать лица Гоголя и его любимой петербургской ученицы, когда они совершали прогулки над ручьями и водопадами. Ох, что-то подсказывает, что одно лишь выражение лиц могло бы многое сказать о том, чего так тщательно скрывал Гоголь.

* * *

Проведя в Швейцарии остаток лета и осень 1836 г., вновь оставшись один после отъезда Балабиных, Гоголь, неожиданно для себя самого отправляется вдруг в Париж, поскольку лучший друг Саша Данилевский заскучал во французской стороне и захотел компанейского общения. Гоголь откликнулся. Об этом мы узнаём из письма к Прокоповичу: «Я получил письмо от Данилевского, что он скучает в Париже, и решился ехать разделять его скуку» [159].

Данилевский, однако, жаловался впоследствии, что особенного веселья Гоголь ему не прибавил, того обхождения, которое он являл перед Балабиной, в нём не нашлось, поскольку, переместившись в Париж, наш писатель уже не смог оторваться от начатой работы над «Мёртвыми душами» и лишь изредка, по вечерам, находил возможность выбраться в театр. Впрочем, нежинские друзья ходили вместе обедать в ресторанные заведения, которые называли обыкновенно в шутку «храмами», а после обеда оставались там играть на бильярде.

«Первое время после того, как мы расстались и встретились снова в Париже, я не узнал в нём прежнего Гоголя, – писал Данилевский. – В Париже Гоголь не поехал в гостиницу, а прямо ко мне. Потом взял номер в гостинице, но там мёрз, потому что не было печей, а были камины. Мы хотели найти тёплую квартиру и поселились на углу Place de la Bourse и Rue Vivienne; в этом доме мы нашли, наконец, печь. Здесь Гоголь писал «Мёртвые души». Я к нему не заглядывал, потому что он был постоянно занят; только по вечерам мы часто собирались в театр» [160].

В середине ноября Гоголь написал Жуковскому: «Я нечувствительно делаю препорядочный моцион, что для меня теперь необходимо. Бог сделал чудо: указал мне тёплую квартиру на солнце, с печкой, и я блаженствую. Снова весел. «Мёртвые» текут живо, свежее и бодрее, чем в Веве, и мне совершенно кажется, как будто я в России: передо мною всё наше, наши помещики, наши чиновники, наши офицеры, наши мужики, наши избы – словом, вся православная Русь. Мне даже смешно, как подумаю, что я пишу «Мёртвых душ» в Париже… Терпение. Кто-то незримый пишет передо мною могущественным жезлом. Знаю, что моё имя после меня будет счастливее меня и потомки тех же земляков моих, может быть, с глазами, влажными от слез, произнесут примирение моей тени» [161].

В Париже Гоголь встретился с приехавшим из Висбадена сотоварищем их по Нежинской гимназии Симоновским, также с А.Н. Карамзиным, А.И. Тургеневым и некоторыми другими русскими, совершавшими в то время европейский вояж. Николай Васильевич свёл также знакомство с польскими поэтами Залесским и Мицкевичем.

Далее читаем у Шенрока: «В Париже Гоголь испытал много счастливых минут, на что указывает уже то обстоятельство, что творческая работа его подвигалась быстро, что случалось с ним лишь в тех городах, где он чувствовал себя привольно, где всё было ему по душе. Но дело в том, что в Париже он снова встретил много знакомых, в том числе Смирнову. По воспоминаниям А.О. Смирновой, переданным в «Записках», «Гоголь не любил Парижа, но, как бы забывая о нём, он много говорил с нею о родной Малороссии, о высоком камыше, о бурьяне, об аистах, о галушках, о варениках и сереньком дыме, вылетающем из труб и стелющемся по голубому небу». Она же пела ему песню: «Ой не ходы, Грыцю, на вечорны́ци» [162].

Владимир Иванович дипломатично приводит эти поэтические строки из воспоминаний Смирновой, однако известна и другая характеристика общения Смирновой и близких её с Гоголем в тогдашний момент, ведь предваряют ту самую цитату, где Александра Осиповна говорит о галушках и камышах, такие вот слова: «Он [Гоголь] был у нас раза три один, и мы уже обходились с ним как с человеком очень знакомым, но которого, как говорится, ни в грош не ставили. Всё это странно, потому что мы читали с восторгом «Вечера на хуторе близ Диканьки», и они меня так живо переносили в великолепную Малороссию» [163].

«Он более слушал, потому что я очень болтала, – замечает здесь же Смирнова, вспоминая общение с Гоголем, – но однажды описывал мне малороссийский вечер, когда солнце садится, табуны гонят с поля и отсталые лошади несутся, подымая пыль копытами, а за ними с нагайками в руках пожилой хохол с чупром; он описывал это живо, с любовью, хотя порывисто и в коротких словах» [164].

Это весьма, весьма любопытный момент, ведь настанут времена, когда всё та же Смирнова увидит в Гоголе куда больше привлекательных черт, куда серьёзнее заинтересуется им и его душевной глубиной. Ну а пока эти двое – всего лишь знакомые, время от времени поющие вместе те прекрасные песни на малороссийском языке, которые милы любому человеку, выросшему в южных губерниях.

Надо отметись, что Гоголь очень любил фольклор родного края и, мало того, создал красивый эпос украинского быта, составив его из мозаичных картин своих ранних произведений. Гоголь ценил язык родной Полтавщины, песни на украинском языке, поговорки, сказания, меткую народную мудрость, словом, всё то настоящее и ценное, что сумела накопить традиция и культура Украины. Но Гоголь был бы бесконечно обескуражен и, пожалуй, оскорблён, коль узнал бы, что его произведения, в том числе повести, входящие в «Миргород» и «Вечера близ Диканьки», нынешние деятели искусств незалежной Украины перевели на украинский язык и в таком виде поместили в школьные учебники. Это не просто невежество или неуважение к Гоголю, это подлость против наследия Гоголя, ведь в повестях его малороссийского цикла важная роль принадлежит тонкой игре слов, сотканной во взаимном дополнении двух диалектов родного для Гоголя общерусского языка. Кстати сказать, сейчас этот термин почти вышел из употребления, а тогда был в ходу, и Гоголь был одним из создателей общерусского литературного языка. И потому-то Гоголь не считал возможным и нужным разделять его диалекты на два отдельных языка, он считал их частями единого целого. И он не раз определённо об этом заявлял.

Стоит ли удивляться после этого, что Гоголь, которого нынешние незалежные деятели украинской культуры хотели, да не смогли «приватизировать», фактически стал теперь (о, диво!) врагом «украинской идеи». Гоголя возненавидели за то, что, став самым великим из сынов украинской земли, Гоголь никогда не переставал быть русским.

Украина подарила миру немало русских писателей, в том числе двух писателей мирового масштаба – Гоголя и Булгакова (да-да, Булгакова тоже, ведь он родом из Киева), но они вдруг оказались в «оппозиции» к украинской культурной политике, когда её деятели пошли в воинственный крестовый поход против здравого смысла. Бывает же такое!

* * *

Продолжим, однако, хронологию нашу. Париж был первым городом, в котором Гоголь остался на продолжительный срок, однако по-настоящему осесть и прижиться он хотел в другой местности, ведь, продолжая находиться на берегах Сены и работая над поэмой, наш классик дожидался прекращения холеры в Италии, чтобы отправиться теперь именно туда. В Италию собирались и Балабины, продолжавшие обширный вояж по европейским странам.

Зима во французской столице выдалась в тот год прескверной, Гоголь даже сравнивал местный климат с ужасным петербургским и почти во всех письмах жаловался на сырую погоду в Париже. И если сначала он намеревался пробыть в Париже около полгода, то уже в начале зимы страсть к новым впечатлениям опять заговорила в его душе.

«С началом февраля, – писал он в письме Жуковскому, – отправлюсь в Италию… и души потекут тоже за мною». Потом этот план получил более конкретные очертания: Гоголь поедет в Италию вместе с Данилевским, и остановятся они в Неаполе. С этой целью оба стали брать уроки итальянского языка у молодого преподавателя по имени Ноэль, жившего на верхнем этаже одного из самых высоких домов Латинского квартала [165].

Но по каким-то причинам Гоголь задержался в Париже до марта 1837 г. И тут пришло страшное известие – погиб Пушкин!

А.Н. Карамзин писал в Россию: «У Смирновых обедал Гоголь: трогательно и жалко смотреть, как на этого человека подействовало известие о смерти Пушкина. Он совсем с тех пор не свой. Бросил то, что писал, и с тоской думает о возвращении в Петербург, который опустел для него» [166].

«Данилевский рассказывал мне, – пишет Шенрок, – как однажды встретил на дороге Гоголя, идущего с Александром Ивановичем Тургеневым. Гоголь отвёл его в сторону и сказал: «Ты знаешь, как я люблю свою мать; но если бы я потерял даже её, я не мог бы быть так огорчён, как теперь: Пушкин в этом мире не существует больше!» В самом деле, он казался сильно опечаленным и удрученным. Это грустное событие ещё более усиливало в Гоголе потребность в нравственном освежении». Чуть ниже Шенрок добавляет: «В Италию Гоголя манило желание встретить весну во всем её расцвете – весну, это любимое его время года [167].

«О, Пушкин, Пушкин! – говорил он. – Какой прекрасный сон удалось мне видеть в жизни и как печально было моё пробуждение! Что бы за жизнь моя была после этого в Петербурге» [168].

Гибель Пушкина стала для Гоголя рубежом, после которого жизнь волей-неволей пошла иначе. Наметившийся было романтический настрой Гоголя и лёгкость, поселившаяся в гоголевской душе, вдруг улетучились, растворились. Пушкинская гибель была обескураживающе неожиданна для Гоголя и повлияла на гоголевское сознание. Оборвалась жизнь человека, который был и пророком, и верховным судьёй, и духовником, и всем, чем может быть старший и бесконечно уважаемый товарищ. К тому же трагически оборвалась история любви Пушкина, его недолгий брак с красавицей Натали, тот союз, который, к сожалению, не сумел обрести счастливого финала. Это повлияло на гоголевское мировоззрение, на его отношение к браку.

Гоголь начал становиться иным. Это была тяжёлая, непростая перемена в Гоголе, она что-то надломила в нём.

Пушкин получил смертельное ранение и погибал в течение нескольких дней где-то очень далеко от Гоголя, и, казалось бы, эта удалённость беды несомненно была к лучшему, ведь коль Гоголь видел бы своими глазами умирание своего друга и кумира, то это лишь усугубило бы гоголевскую боль, однако жизнь зачем-то уже довольно скоро привела Гоголя к тому, чтобы он всё же увидал тяжкую смерть с самого близкого расстояния, взглянул ей в лицо. Это снова была смерть друга, о ней речь пойдёт в следующей главе.

Пушкин в гробу. Художник Ф. Бруни

Так вот в конце же зимы 1837 г. Гоголь уже не мог оставаться в Париже и всё-таки сбежал Италию, передумав ехать в Неаполь и ужасно захотев пожить в Риме, хотя эпидемия там едва-едва прекратилась. Николай Васильевич давно мечтал увидать Вечный город, рассчитывая, впрочем, попасть в него, имея куда более светлое расположение духа. Обосновавшись в Риме, Гоголь написал Плетнёву, но мысли по-прежнему были лишь о Пушкине: «Ничего не предпринимал я без его совета. Ни одна строка не писалась без того, чтобы я не воображал его пред собою. Что скажет он, что заметит он, чему посмеётся, чему изречёт неразрушимое и вечное одобрение своё – вот что меня только занимало и одушевляло мои силы…Невыразимая тоска.

Я был очень болен, теперь начинаю немного оправляться» [169].