Текст книги "Нетолерантность"

Для Маши всё закончилось в начале октября 1941 года. Она в очередной раз вывела из города очередную группу спасённых офицеров. К сожалению, в их числе был и бывший лейтенант Красной армии по имени Борис Рудзянко. Он оказался предателем: воспользовавшись услугами подпольщиков, он вернулся в Минск, был задержан военным патрулём, арестован и вскоре перевербован Абвером.

К тому времени в Минске уже начал активно действовать контрразведывательный орган абвернебенштелле (АНСТ) «Минск», который вел активную борьбу против советской разведки, партизанского движения и партийного подполья. Штаб – квартира Абвера расположилась в здании бывшей партшколы компартии Белоруссии на улице К. Маркса, командовал центром подполковник Абвера Вильгельм Крибитц. Именно туда и был доставлен Рудзянко. Зачастую Абвер28 представляют чуть ли не оппозиционной гитлеровскому режиму организацией. Это, мягко говоря, не так. Хотя в Нюрнберге судьи и не объявили Абвер преступной организацией, это вовсе не обеляет зловещих преступлений этой силовой структуры гитлеровцев. Именно сотрудники АНСТ «Минск» выявили и жестоко истребили минское подполье весной и осенью 1942 года. На их совести убийство сотен минских патриотов. А главное – предотвращение готовившегося широкомасштабного восстания военнопленных в концлагере по улице Широкой в Минске.

Рудзянко очень скоро после ареста заявил о том, что является врагом советской власти и готов к сотрудничеству. Хорошо известно, что долго убеждать его не пришлось. Вероятно, ему просто показали приказ Сталина от 16.08.1942 г. № 270, объявивший сдавшихся в плен изменниками Родины и призвавший их уничтожать всеми средствами, а семьи репрессировать. Совершенно очевидно, что предатель быстро представил себе, что его ждёт, если он каким – то чудом попадёт на восток. Бывший шифровальщик, попавший в плен, не мог рассчитывать на снисхождение. Поэтому Рудзянко быстро согласился работать на Абвер. Чтобы доказать свою лояльность новым хозяевам, он выдал гитлеровцам всех, кого только мог: Машу, Володю Щербацевича, Володину маму и тетю, маминых братьев, рабочего минского вагоноремонтного завода Трусова (Труса), который являлся истинным организатором и руководителем подпольной группы. Всех их нацисты немедленно арестовали и подвергли жестоким пыткам. Добиться от арестованных абверовцы тем не менее ничего не смогли. А подпольщикам было что рассказать! Масштаб планов даже сегодня потрясает воображение, поскольку окончательной целью подпольщиков была организация вооруженного восстания и захват Минска!

Дело в том, что во дворе политехнического института – того самого, где работала Маша, – стояли сараи, в которых нацисты хранили захваченное в боях огнестрельное оружие: винтовки и пулеметы, а также патроны и гранаты. Поскольку оружия было очень много и поначалу нацисты были в угаре от своих лёгких побед, подпольщикам удалось тайно и незаметно похищать оружие и боеприпасы, а затем тайно переносить и складировать на территории лагерей для военнопленных. Таким образом удалось незаметно вынести немало единиц огнестрельного оружия и боеприпасов. Постепенно были созданы настоящие склады оружия и амуниции. Был разработан план восстания. Согласно замыслу подпольщиков, ударная группа в составе 300 человек должна была внезапно напасть на врага и захватить склады оружия и боеприпасов, а также освободить более 30 тыс. военнопленных, которых нацисты держали за колючей проволокой в Минске (в политехническом институте, институте физкультуры, а также и во многих других местах – фактически весь город был превращён в один огромный концлагерь). Намечалось вывести из строя телефонную связь, атаковать комендатуру города, здания охранной полиции, окружного комиссариата, штаба танковых войск, аэродром «Восток» и все лагеря военнопленных. Словом, захватить все ключевые точки в городе. Подпольщикам удалось даже наладить связь с Москвой! Восточнее Минска к атаке изготовилась крупная партизанская группа (около 700 человек), которая при поддержке воздушного десанта, обещанного Москвой, намеревалась захватить танки. Если бы это удалось, даже частично, то врагу был бы нанесен болезненный удар, который мог надолго парализовать основные коммуникации, и части вермахта на фронте остались бы без должного снабжения…

Сведений о готовящемся восстании нацистам в октябре узнать не удалось, поскольку никто из группы патриотов не раскололся. К сожалению, этот великолепный план не осуществился: предатель Рудзянко, ставший платным нацистским агентом, сумел внедриться в ряды подпольщиков, и из – за этого все усилия были потрачены напрасно, тысячи людей, готовившихся к восстанию, были уничтожены гитлеровцами. Это был его первый триумф, обернувшийся чудовищной трагедией для тысяч людей. Но, к сожалению, не последний…

Информация, полученная от предателя, стала смертным приговором для всей группы: изготовление фальшивых документов, использование фотографической техники, организация успешных побегов для пленных солдат – всё это каралось смертной казнью.

Вскоре гауляйтер Кубе, которому почтительно доложили о поимке группы подпольщиков, санкционировал показательную казнь. В четырёх местах соорудили виселицы и принудительно согнали жителей наблюдать за казнью, чтобы вселить ужас в их сердца. Узников вывели из тюрьмы, на грудь им повесили фанерную доску с надписью: «Мы партизаны, стрелявшие по германским войскам».

Владимиру Щербацевичу в этот день, 26 октября 1941 года, исполнилось 16 лет. Маше было 17 лет. Володю, Кирилла и Машу повесили на воротах старого дрожжевого завода, сейчас это улица Октябрьская, Володиных маму и тетю повесили на Комаровской площади, сейчас это площадь Якуба Коласа. Наверное, не осталось в Минске ни одного дюйма, не пропитанного кровью патриотов. В конце концов благодаря их самопожертвованию и героизму была одержана самая великая победа в истории человечества.

7

Теперь я хочу привести полную статью А. С. Бржозовского, поскольку не считаю себя в праве вычеркнуть ни одной буквы.

Улица Маши Брускиной

Аркадий БРЖОЗОВСКИЙ

«Улица Маши Брускиной» – табличку с такой надписью мечтал увидеть на месте гибели героини своего очерка минский журналист Владимир Фрейдин.

Он был один из немногих приглашенных в новую столичную газету «со стороны» – из Бреста, чем сразу вызвал по отношению к себе ревнивое недоверие коллег: что, своих журналистов в Минске не хватило для будущей «вечерки»? Признаюсь, поначалу среди таких скептиков оказался и я, амбициозный репортер молодежной газеты, прошедший конкурсный отбор в новую журналистскую команду вопреки своей «пятой графе», которая сделала нас союзниками, когда над Владимиром Абрамовичем разразилась неожиданная гроза…

Обстоятельства его появления в Минске недолго оставались тайной. Журналистская репутация Фрейдина была высокой не только по «провинциальным» меркам брестской областной газеты, где он заведовал отделом информации. Его подпись время от времени появлялась на страницах «Правды», что в те годы считалось весьма престижным. А вскоре после того, как мы оказались в одном отделе уже здесь, в Минске, он показал мне книгу о Брестской крепости с дарственной надписью «первооткрывателя» этой темы Сергея Смирнова. Беру это слово в кавычки, потому что на самом деле одним из тех, кто задолго до появления знаменитой книги Сергея Смирнова начал писать о защитниках героической крепости, был брестский журналист Владимир Фрейдин.

Поэтому не удивительно, что и на новом месте он остался верен своей главной теме, которая сделала ему имя, – поиску неизвестных или незаслуженно забытых героев минувшей войны.

Как – то однажды, через несколько месяцев после выхода первого номера «вечерки», Владимир Абрамович положил передо мной снимок, знакомый по многочисленным публикациям о Великой Отечественной: момент публичной казни трех минских подпольщиков в октябре 41‑го.

– Что ты скажешь об этой фотографии? – поинтересовался он, зная, что я собираю материалы о Минском гетто для очередного сборника многотомной серии «Герои подполья».

– Ничего нового, – пожал я плечами. – А что ты имеешь в виду?

– Тебе известны имена всех троих? И этой девушки?

Мне ничего не оставалось, как признаться в своем неведении. Он посмотрел на меня, как врач на безнадежно больного пациента.

– Именем этого мальчика, Володи Щербацевича, назван океанский теплоход. Имя мужчины тоже известно: это Кирилл Трус, по – видимому, руководитель подпольной группы. А вот кто эта девушка, до сих пор не установлено. Эрик поручил мне заняться этим делом.

(Эрнст Николаевич Коляденко, первый заместитель главного редактора, еще подростком побывавший в гестаповских застенках как член боевой группы Николая Кедышко, по понятным причинам был неравнодушен к теме, как тогда говорили, военно – патриотического воспитания.)

Начав с музея Великой Отечественной войны, Фрейдин вышел на тогдашнего собкора «Пионерской правды» в Белоруссии Вячеслава Морозова, автора документальной повести и киносценария о младшем из трех героев, запечатленных на снимке, – 15-летнем Володе Щербацевиче. От этого журналиста Владимир Абрамович, по его словам, и услышал впервые имя девушки, которая значилась в его блокноте как Неизвестная. Морозов сообщил, что во время показа кадров из его фильма по телевидению на студию позвонил один из довоенных выпускников 28‑й минской школы, который узнал в девушке, названной неизвестной, свою соученицу Машу Брускину.

В ходе поиска нашлись и другие свидетели – довоенный директор 28‑й школы Н. И. Стельман, бывший комсорг этой школы, участник войны Е. М. Каменкович, секретарь секции бывших узников фашистских концлагерей республиканского Совета ветеранов войны С. А. Давидович и, наконец, известный скульптор З. И. Азгур – как оказалось, двоюродный брат Машиной матери, погибшей в Минском гетто…

Очерк Владимира Фрейдина «Они не стали на колени», опубликованный в трех апрельских номерах за 1968 год, неожиданно для всех нас вызвал грандиозный скандал. Редактор, перепуганный грозным звонком из горкома партии, предложил автору материала написать объяснительную записку. Она заняла ни много ни мало 12 страниц, где подробнейшим образом излагалась история журналистского поиска, результатом которого и явилась газетная публикация. Как стало известно позже, объяснений потребовали высокие партийные инстанции, заподозрившие автора в «тенденциозном» подборе и «пристрастном» изложении фактов. Хотя ничего не говорилось напрямую, проницательному Владимиру Абрамовичу не составило большого труда понять, что имеется в виду. «Неизвестная» оказалась девушкой из гетто, а многие из тех, на кого ссылался журналист, – впрочем, как и сам автор очерка, – были её единоплеменниками, сродненными всё той же злополучной «пятой графой». Взрывоопасное совпадение по тем временам, когда после известных событий на Ближнем Востоке начался очередной «крестовый поход» против сионизма.

Под его железную пяту и попал бедный рыцарь без страха и упрека Владимир Абрамович, наивно полагавший, что новое имя, вписанное им в историю Великой Отечественной, будет с благодарностью внесено в неполные списки героев Минского подполья, хранящиеся в архивах Института истории партии. И уж совсем не мог он предположить, что детонатором взрыва, который последует за публикацией в «вечерке», окажется его коллега по журналистскому цеху, всемогущий собкор «Правды» в Белоруссии.

По этическим соображениям – о мертвых либо хорошо, либо ничего – не буду называть его фамилию. Уважаемый автор документальной повести о Минском подполье и её многосерийной экранизации, по тем временам чуть ли не главный авторитет в исследовании этой темы, вероятно, не мог допустить, чтобы «белые пятна» в его книге заполнял невесть откуда взявшийся самозванец. Статус собкора «Правды» по тогдашней табели о рангах приравнивался к должности заведующего отделом республиканского ЦК. Слишком уж разными оказались «весовые категории» претендентов на выяснение истины.

Исход поединка был предрешен: если в архивных документах истпарта никакой Маши Брускиной не значится, пусть девушка на известном снимке как была, так и остается Неизвестной. А что же многочисленные свидетельства, на которые ссылался автор публикации в «Вечернем Минске»? Заир Исаакович Азгур, в мастерской которого я бывал частым гостем, позже рассказывал мне, что он был вызван в ЦК на предмет выяснения своих родственных связей с героиней фрейдинского очерка. Никаких документальных подтверждений этого факта старый скульптор, потерявший в годы войны почти всех родных и близких, представить не мог, а профессиональная зрительная память художника не была принята во внимание.

Но вернемся к Фрейдину. После публикации в «вечерке» очерка «Они не стали на колени» Владимир Абрамович по партийной линии получил строгий выговор «с занесением», и ему было предложено подать заявление об уходе «по собственному желанию». Чтобы сохранить хоть какую – то возможность продолжить работу в журналистике, без которой он просто не мыслил своей жизни, Владимир Абрамович, заручившись поддержкой коллег из БелТА и Союза журналистов, написал такое заявление. Судьба отца, репрессированного в 37‑м, видимо, послужила ему горьким уроком, внушив, что нет смысла теленку бодаться с дубом. А роль диссидента, тем более борца с режимом, была явно не для него, носившего на лацкане пиджака миниатюрный значок с ленинским силуэтом…

Наши дружеские отношения не прекратились с его уходом из редакции, где, впрочем, после этих событий ненадолго задержался и я. Мы часто встречались и в рабочей, и в домашней обстановке, обсуждали проблемы творческие и личные. Жизнь продолжала испытывать его: казавшаяся благополучной семья распалась, жена уехала в Израиль, дочь – в Америку, где вскоре умерла от рака. Итогом связанных со всем этим переживаний явился инфаркт, ранний для его тогда еще далеко не преклонного возраста.

И до, и после болезни Владимир Абрамович во время наших встреч находил повод упомянуть о своей папке с материалами, посвященными Маше Брускиной. Все эти годы она постоянно пополнялась. Теперь здесь были не только его собственные публикации, записи, фотоматериалы, но и вырезки из различных изданий, в том числе и зарубежных, где всё чаще рядом с именем казненной в Минске девушки из гетто упоминалась фамилия написавшего о ней журналиста. Чувствуя, что судьбой отмерено ему не так уж много времени, он хотел передать эту папку в надежные руки и как – то признался, что надеется увидеть на одном из минских домов табличку с надписью: «Улица Маши Брускиной». Увы, этой надежде не было дано осуществиться. Второго инфаркта сердце, изъеденное столькими переживаниями, уже не выдержало…

С тех пор прошло больше десяти лет. И всё это время меня не оставляет мысль, что творится величайшая несправедливость по отношению к делу, которому мой коллега и друг, не побоюсь высоких слов, отдал свою жизнь.

Не говоря уж о еще большей несправедливости в отношении к памяти его непризнанной героини, чья судьба удивительным образом перекликается с судьбой героини общепризнанной – Зои Космодемьянской.

Мне довелось побывать в подмосковной деревне Петрищево, где в начале декабря 1941‑го, через месяц с небольшим после гибели её ровесницы – минчанки, была повешена фашистами юная москвичка, схваченная при попытке поджечь дом, где разместились оккупанты, и назвавшая себя Таней. Очерк Петра Лидова, довоенного белорусского собкора «Правды», опубликованный в этой газете после разгрома немцев под Москвой, так и назывался – «Таня». Я запомнил увиденную в далеком военном детстве газету по фотоснимку мертвой девушки с обрывком веревки на шее – эта жуткая картина еще долго не давала мне заснуть.

Много лет спустя, оказавшись в музее Зои Космодемьянской на месте её гибели, я поинтересовался обстоятельствами, при которых Таня стала Зоей. «На очерк и фотоснимок в «Правде», – пояснила экскурсовод музея, – откликнулась москвичка Любовь Тимофеевна Космодемьянская, которая узнала на снимке свою дочь». «Почему же девушка назвалась Таней – не своим мучителям во время допроса, а ночью шепнув тайком хозяйке дома Прасковье Яковлевне Кулик, своей, русской женщине? Зачем ей было скрывать своё имя перед казнью, в неизбежности которой уже не приходилось сомневаться? Какую тайну она выдала бы, назвавшись Зоей, – если это действительно было её настоящее имя?..»

Увы, убедительного ответа на все эти вопросы я так и не получил. Напротив, возникли новые вопросы, когда выяснилось, что среди убитых горем женщин, признавших на правдинском фотоснимке и позже, на опознании эксгумированного трупа, свою без вести пропавшую дочь, была далеко не одна только Любовь Тимофеевна… Имя московской героини, несмотря на все сомнения в его подлинности, увековечено в памятниках и названиях улиц. Кажется, оно присвоено даже городу. А юная минчанка, вызволявшая наших военнопленных из временного госпиталя, откуда им была прямая дорога в концлагерь, до сих пор остается Неизвестной. Неужели это имя звучит лучше, чем Маша Брускина?

Скульптор Азгур, которого партийные власти когда – то заподозрили в намерении «протащить в героини» свою племянницу, много лет спустя изваял горельеф Трифона Лукьяновича для мемориальной доски у входа в главный корпус теперь уже бывшего завода им. Ленина – довоенного Минского радиозавода, где, по свидетельству писателя Бориса Полевого, трудился этот герой Великой Отечественной. Будущий автор «Повести о настоящем человеке» встретился с ним в Берлине, где шли последние и потому особенно ожесточенные уличные бои. Солдат – белорус Лукьянович был ранен, спасая под вражеским обстрелом оставшуюся без матери немецкую девочку, и умер в госпитале.

Считается, что он, один из многих, кто совершил подобный подвиг, послужил прообразом солдата с ребенком на руках, памятник которому установлен в берлинском Трептов – парке.

Готовя телепередачу к очередному Дню Победы (в которой, кстати, участвовал и Заир Азгур, близко знакомый с автором знаменитого памятника, скульптором Евгением Вучетичем), я обратился на бывший радиозавод с просьбой найти какие – либо материалы, связанные с именем нашего героя – земляка. Как оказалось, едва ли не единственным документальным свидетельством его причастности к Минскому радиозаводу была запись в блокноте военного корреспондента, воспроизведенная позже в книге фронтовых воспоминаний Бориса Полевого. В заводских списках, как мне было сказано, человек по имени Трифон Лукьянович не значился. Возможно, корреспондент не расслышал или неточно записал либо имя, либо адрес умирающего солдата. Это, однако, не помешало имени Лукьяновича появиться не только на мемориальной доске с его, надо полагать, символическим изображением, но и в названии одной из минских улиц. Кому сегодня придет в голову подвергать сомнению обоснованность этих актов – сомнению, оскорбительному для памяти о погибшем герое…

Почему же с иными мерками надо подходить к героине очерка Владимира Фрейдина, а теперь и многих других публикаций в нашей стране и за рубежом, посвященных Маше Брускиной?

Несколько лет назад, получив приглашение на Международную книжную ярмарку в Иерусалиме, я побывал в знаменитом музее истории Холокоста «Яд ва-Шем». И с понятным волнением обратил внимание на увеличенную знакомую фотографию, где казненная нацистами девушка – минчанка значится под собственным именем. Не кажется ли странным, что в родном городе героини её упорно продолжают именовать Неизвестной? Как это согласуется с нашим лозунгом, который уже много лет звучит привычным, непререкаемым афоризмом: «Никто не забыт, ничто не забыто»?

Сейчас, в преддверии 60-летия Великой Победы, самое время отдать должное подвигу девушки из гетто, где погибли десятки тысяч известных и еще больше безымянных жертв нацистского геноцида. Отдать должное памяти юной патриотки, которая, пусть даже символически, если это нельзя подтвердить документально, именуется Машей Брускиной. Чью честь, чье достоинство, чьи интересы это заденет?

Едва ли не каждый месяц в Минске появляется новая улица, для которой специалисты по городской топонимике ищут подходящее название. Появилась уже и улица Азгура, бульвар Луначарского недавно стал бульваром Мулявина. Но сколько еще остается на карте нашего города непонятных, а нередко и бессмысленных названий: улица Амураторская, 1‑я и 2‑я Базисные, один Круглый переулок и аж восемь Путепроводных… Трудно поверить, что среди множества старых и новых названий в городе – герое Минске не найдется место для таблички, которую так хотел увидеть, но не успел до этого дожить журналист Владимир Фрейдин: «Улица Маши Брускиной».

«Авив», январь – февраль 2005 г.

8

Первой моей мыслью после прочтения статьи было: а может быть, это такой промысел Божий, а именно четвёртая его составляющая? Ведь это уже даже не антисемитизм, это богооставленность: состояние, когда человек живет в нераскаянном упорстве и бесчувствии, навлекая тем самым на себя такое состояние, когда Бог оставляет его, обрекая на погибель…

Как можно понять, уже в 1968 году журналисты Владимир Фрейдин, Лев Аркадьев и Ада Дихтярь собрали свидетельства выживших в кровавом водовороте войны людей, которые лично знали Машу: бывшего директора 28‑й школы (еврейской) Натана Стельмана, уцелевших подпольщиков, одноклассников, очевидцев казни. Они совершили журналистский подвиг и доподлинно установили, что неизвестная девушка, повешенная вместе с Кириллом Трусовым (Трусом) и Володей Щербацевичем – Маша Брускина. Это подтвердили также и её родственники, прежде всего – отец, Борис Брускин. И дядя – легендарный белорусский скульптор, действительный член Академии художеств СССР Заир Азгур.

Были и другие свидетельские показания, сегодня общеизвестные. Из воспоминаний Елены Григорьевны Шварцман (Элькинд): «Я сама родом из Минска. Со второго по седьмой класс училась в одном классе и дружила с Машей Брускиной. Мы были отличницами…

Вновь я встретилась с Машей, когда в Минск вошли немцы (в июле 1941 года). Она была одета в кожанку, и волосы были покрашены в светлый цвет (она осветлила волосы), скорее всего в целях конспирации, чтобы не жить в гетто. Надо полагать, что она жила по чужому паспорту. Иначе ведь нельзя было жить за пределами гетто.

Однажды осенью 1941 года мой отец пришел с работы очень расстроенный и сказал моей матери (на идише): «Хайке! Маше гинкт!» («Хайка! Маша повешена!»). А мама ему ответила: «Тише, тише, чтобы Лена не слышала». Но я слышала, но им ничего не сказала. Мама боялась, чтобы это не повлияло на мою психику…

Не помню, как я нашла адрес матери Маши, которая жила как будто на улице Замковой в гетто. Скорее всего, этот адрес мне дала моя учительница по грамматике из учительских курсов Шмерлинг. Я нашла этот дом. Когда открыла дверь, Машина мать стояла перед зеркалом (зеркального шкафа) и кружилась, махая руками, как будто танцевала.

Когда я это увидела, то очень испугалась, понимая, что она сошла с ума.

Я убежала и больше никому об этом ничего не рассказывала. Сколько лет прошло, а это мне запомнилось на всю жизнь».

И каков же был результат этого расследования? Святую память растоптали грязным большевистским сапогом, сломали карьеру и жизнь Фрейдину.

А могло ли быть иначе? Разве война закончилась в 1968 году? Неужели ДО этого никто не предпринимал попыток докопаться до правды?

Наверное, такие попытки были.

Но разве в стране государственного антисемитизма такие попытки могли иметь шанс на успех?

Вспомним, ведь это только сегодня с РФ с гордостью говорят о том, что нацистский лагерь уничтожения Аушвиц (Освенцим) освободила Красная армия. А когда в конце войны, точнее – в мае 1945 года, появилось официальное сообщение об освобождении лагеря смерти, о погибших там евреях не было сказано ни слова! Начальник Главного политического управления Красной армии, главный пропагандист СССР А. С. Щербаков до самой смерти не позволял освещать «еврейскую тему» в СМИ. После его смерти положение лишь ухудшилось. Лишь на Нюрнбергском процессе советские представители согласились с предъявлением нацистам обвинения в геноциде евреев. Но и протоколы Нюрнбергского процесса были в основном засекречены от широкой публики в СССР. После войны полным ходом заработал маховик насильственной ассимиляции, сопровождающейся закрытием всех без исключения еврейских национальных учреждений. А уже в конце 1946 года чекистами было сфабриковано дело о заговоре в окружении Сталина. Заговорщики, якобы через родственников вождя и их друзей еврейского происхождения, внедрились на самый высший уровень руководства страны. В конце 1947 года аресты продолжились, были выбиты показания о существовании сионистско – шпионского заговора. Это было лишь начало…

Рассмотрим отношения Советского Союза с государством Израиль, образованным вскоре после победы над нацизмом.

Сталин дал указание послу СССР в ООН поддержать становление Израиля как независимого государства в противовес Англии. Что и было сделано: таким, парадоксальным образом, благодаря антибританской политике Сталина Израиль получил поддержку при голосовании в ООН и, главное, оружие, которое все остальные страны категорически отказывались продать евреям (поскольку существовало американское эмбарго на поставки оружия Израилю), однако к окончанию боевых действий Войны за независимость Израиля ситуация уже радикально изменилась. Отношения с Израилем радикально ухудшились, кратковременная поддержка со стороны СССР окончилась, сменившись откровенной враждой и ненавистью. Еврейский народ испытал на себе ярость диктатора и внутри СССР – убийство Михоэлса в ночь на 13 января 1948 года стало началом страшной террористической юдофобской «пятилетки». Были закрыты еврейские театры в Минске, Киеве, Кишиневе, прекращено издание книг на идише, закрыта еврейская газета «Эйникайт» («Единство»), даже историко – этнографический музей грузинского еврейства в Тбилиси. Всё происходящее всё больше и больше напоминало Третий рейх. В феврале Политбюро приняло решение о роспуске всех объединений еврейских писателей в Москве, Киеве и Минске. В ноябре 1948 года сталинское Политбюро постановило: «…немедленно распустить ЕАК, так как он является центром антисоветской пропаганды и поставляет секретную информацию иностранным разведкам. Органы печати комитета закрыть, дела конфисковать». 26 марта 1948 года министр госбезопасности В. Абакумов послал Сталину докладную записку: «Министерством государственной безопасности СССР в результате проведенных чекистских мероприятий установлено, что руководители Еврейского антифашистского комитета, являясь активными националистами и ориентируясь на американцев, по существу проводят антисоветскую националистическую работу… Михоэлс и его единомышленники, как выяснено их агентурной разработкой и следствием по делам еврейских националистов, использовали Еврейский антифашистский комитет как прикрытие для проведения антисоветской работы». Эта записка имела последствия: Еврейский антифашистский комитет был расстрелян в полном составе, за исключением академика Лины Соломоновны Штерн. Много лет я размышляю над тем, как можно назвать палачей, хладнокровно убивших пламенных антифашистов?

13 января 1953 года все центральные газеты СССР под рубрикой «Хроника» поместили следующее сообщение ТАСС: «АРЕСТ ГРУППЫ ВРАЧЕЙ-ВРЕДИТЕЛЕЙ». Главный рупор большевистского руководства, газета «Правда», напечатала редакционную статью, где среди всего прочего было написано: «Большинство участников террористической группы – Вовси, Б. Коган, Фельдман, Гринштейн, Этингер и другие – были куплены американской разведкой. Они были завербованы филиалом американской разведки – международной еврейской буржуазно – националистической организацией «Джойнт». Грязное лицо этой шпионской сионистской организации, скрывающей свою подлую деятельность под маской благотворительности, полностью разоблачено.

Опираясь на группу растлённых еврейских буржуазных националистов, профессиональные шпионы и террористы из «Джойнт» по заданию и под руководством американской разведки развернули свою подрывную деятельность и на территории Советского Союза. Как показал на следствии арестованный Вовси, он получил директиву «об истреблении руководящих кадров СССР» из США. Эту директиву ему передали от имени шпионско – террористической организации «Джойнт» врач Шимелиович и известный еврейский буржуазный националист Михоэлс.

Разоблачение шайки врачей – отравителей является ударом по международной еврейской сионистской организации. Теперь все могут видеть, какие «благотворители» и «друзья мира» скрываются под вывеской «Джойнт»».

Вскоре после объявления об аресте «кремлевских врачей» начался новый этап антиеврейской кампании в СССР. Во время борьбы против «космополитов» слово «еврей» почти не упоминалось. Официально кампания была направлена против неких абстрактных космополитов, но среди репрессированных доля евреев составила 71 %, так что это была откровенно антисемитская истерия. Газеты ничего не сообщали о расстреле ведущих деятелей еврейской культуры в СССР в августе 1952 года. С января 1953 года шельмование евреев становится открытым. Термины «сионисты», «бундовцы», «еврейские буржуазные националисты» и «вредители» превращаются в синонимы. Пожалуй, ни до, ни после евреи в СССР не ощущали к себе такой острой ненависти со стороны советского государства и общества в целом. Как и прежде, коммунистические пропагандисты связали воедино образ внутреннего врага с врагом внешним. Но появились и новые моменты: подыгрывая бытовому антисемитизму, «Правда», «Литературная газета» и прочие печатные издания делали акцент на «связи» «врачей – вредителей» с зарубежными еврейскими организациями – «Джойнт дистрибьюшн комити», филиалом Американского еврейского комитета, которым якобы руководили воротилы «Уолл – стрит». «Пражский процесс и сообщение об аресте в Советском Союзе группы врачей – вредителей, – утверждал английский журналист Дерек Картэн, привлеченный агитпропом, – лишний раз подтвердили факт, вскрытый венгерским правительством: «Джойнт» является орудием американской разведки, используемым для подрывной заговорщической деятельности против стран социализма. Недаром он так тесно связан с Уолл – стрит».

Цикл статей, посвященных изображению империалистических связей США с Израилем, деятельности израильских спецслужб, появился на страницах советских газет после взрыва в советской миссии в Израиле. В статье «Террористический акт в Тель – Авиве и фальшивая игра правителей Израиля» подчеркивалось, что взрыв был совершен после того, «как органы государственной безопасности СССР и ряда стран народной демократии обрубили кровавые щупальца международной еврейской буржуазно – националистической организации «Джойнт».