Текст книги "Про папу"

30 декабря 2016 г.

Вот вы думаете, это так просто, ну сварил ужин, подумаешь, работа.

Вы просто не знаете, что это квест со страстью, бешеным ритмом, отчаянием, победой – правда, может быть, ценой воспаления легких.

Был в гостях у друга-художника Вити Бабанина. Вернулся домой.

– А? Пришел? – Папа кричит так, что у меня уши, как два моллюска, готовы закрыть створки.

– Папа, да, я пришел, незачем так кричать.

– А? Кто кричит?

Захожу в зал – папа сидит в наушниках.

– Балет Моисеева, то-то красота!!! – ревет папа так, что Котася прыскает под кресло.

Я аккуратно освобождаю его ухо от колпака наушника. Папа смотрит на меня счастливыми глазами.

– Каши хочу!

На ужин есть суп, куриные окорочка и свинина, но раз папа, душа моя, хочет каши, будет ему каша.

– С мясом или сладкую?

– Сладкую!!! – снова ревет мне вслед папа, поправивший наушники.

Снова накидываю куртку, иду в магазин.

Так, пшенка хорошая, вот она, сладкую, значит… чернослив, курага… а может, творожной массы в кашу добавить?

Мой полуразряженный телефон дергается в кармане.

– А? Ты? Не бери пшено в пакетиках, как в прошлый раз, рассыпная в два раза дешевле! Не бери! Слышишь?

– Слышу, не беру.

Ха, заметишь ты там. Отстояв очередь в кассу, скорее несу все это разноцветное добро домой. Холодает, в Крыму штормовое предупреждение, ну, тут рядом совсем.

Ворота закрыты. Ключ у папы. Папа в доме. Ключом он закрыл калитку за мной, неизвестно зачем. И ушел в дом. Звукоизоляция хорошая. Звонок не работает, родителям было некогда его чинить, надо было сносить стены в доме и строить их заново, это интересней. Вытаскиваю телефон – а он сел! Папа вызвонил последние проценты заряда, да на морозе вообще все разряжается быстро.

Барабаню кулаком в ворота – это больше от отчаяния. Собака Белка, убедившись, что это я, быстро перестает лаять и виляет хвостом. Дескать, ну, у людей свои причуды, хочешь пошуметь снаружи, шуми, я что.

– Папа!!! – Это тоже крик отчаяния. Вокруг тишина, белый снег в темноте, сгущающийся мороз и я в кроссовочках и легкой куртке чуть не на голое тело. Папа внутри дома, похожего на крепость, не пролезешь, сидит себе в тепле, смотрит балет Моисеева. В наушниках, конечно.

Замерзание начинается с конечностей, женщинам, кстати, не понять всю полноту и сакральный смысл этого наблюдения… Луплю кулаками в железные ворота, надо же согреться. И, говорят, в стрессе полезно что-нибудь поломать.

Балет Моисеева… что ж он длинный такой! Когда же антракт?

Проходит еще минут десять. Не смешно ни фига, с разряженным телефоном я даже такси вызвать не могу – не чтоб ехать, а чтоб погреться…

– Папа! Слышишь ли ты! – надо почаще так орать, вдруг когда-нибудь Остапа в «Тарасе Бульбе» озвучу, это именно та, нужная интонация, мне за один этот крик «Оскара» дадут.

Наконец в окне мелькает силуэт, папа вышел на кухню, чая захотел. Это так трогательно.

– Папа!!! Да твою мать, а? – Силуэт неспешно уходит из кухни, папа аккуратно гасит свет.

Рискуя вынести окно, леплю уже бесчувственными пальцами ком снега пополам с мерзлой землей и запускаю в стекло. Бемц! – выдержало.

О, папа возвращается. Из дверей высовывается несколько всклоченная наушниками голова.

– Папа! Сейчас отвалятся будущие внуки!

– О, а ты не дома, что ли? Ты где был?

– Может, ты меня запустишь все-таки?

– Ща. Оденусь. Ох, сколько с тобой возни…

А-а-а!!! Ну, немного подождать еще. Отец, накинув старый кожух, отпирает мне ворота. Психоаналитики правы – я никогда не ощущал эдипов комплекс столь явно.

Ой, тепло, тепло! И свет! Сумка плохо открывается, заиндевела на морозе.

– Ты на фига ворота закрыл за мной?

– Та я думал, ты дома…

Я, конечно, мог бы спросить, кому он тогда звонил. Но папе тяжело признать, что он это сделал машинально. Да и губы от холода прилипли одна к другой. Фиг с ним, прошедшая беда – не беда уже.

Так, вот он, чернослив, курага, коробку с пшеном порвать незаметно…

– Через полчаса будет каша.

– Та зачем мне эта каша, я только что прекрасного супа поел…

Дома тишина. Папа сидит сытый, в наушниках, смотрит вторую часть балета Моисеева.

Я пью горячий чай с малиной.

1 января 2017 г.

Все, больше папу в гости не беру. Невоспитанный совершенно.

Вчера помогал ему снимать брюки, и из кармана что-то выпало – недогрызенная печенька. Наша дальняя родственница тетя Мотя печет охренительное печенье. Вот папа, видать, ел, ел, последнюю не доел и припрятал.

* * *

Когда Мусяка еще была молода, а ее дочь Котася уже подросла, они открыли в доме родителей бордель. Это было нечто неописуемое. Хвостатые клиенты толпились во дворе сутками напролет. Брутальная овчарка Бася, не в пример Белке свирепое и тяжелое характером существо, столько лаяла, что даже похудела.

Папа лупил котов удочками, мама – веником.

Родители добрые, я бы, например, после пары таких ночей взял бы в руки топор и после спал бы спокойно – кровавые котики в глазах бы не стояли, я б их, негодников, обухом, в лепешку.

Но я жил в благословенной Германии, пока родители ловили котов на удочку и лупасили уже перевернутым, по типу балалайки, веником по гибким спинам. Клиенты борделя «У корейцев», все как на подбор с бандитскими мордами, деловито удирали, но возвращались. Кошка Мусяка не успевала беременеть. Котася каким-то образом через раз предохранялась. Коты со всего поселка, поняв, что днем им пошалить спокойно не дадут, организовали мужской клуб. Целыми днями сидели перед воротами, философски плевали в исходящую бешеной пеной морду собаки Баси, ходили по нужде в мамин садик и, подремывая на солнышке, ждали наступления ночи.

Труп огромного черно-белого президента клуба однажды папа нашел поутру: видно, реально Басю достал, она подкараулила и перекусила беднягу насмерть. Хорошая смерть, я считаю. Рыцарь погиб в борьбе с драконом, пробиваясь к усатой принцессе. Двум. Однако рыцарей было много, принцесс, как я уже сказал, целых две. Поняв, что война проигрывается, родители разумно рассудили, что передавить яйки всем местным котам куда тяжелее, чем перерезать похотливые трубы двум кошкам, отнесли Котасю и Мусяку к ветеринару и лишили их женской сущности, а местных котов – смысла жизни. Так принцессы были пострижены в целибат, а рыцарский клуб был распущен за неимением цели.

Давно уже нет мамы с веником-балалайкой. Нет и кошки Мусяки, и свирепой собаки Баси нет. Бордель давно закрыт.

И я вот не пойму, что за подозрительное топотание идет на крыше навеса уже третью ночь? Котася занимается там французской любовью? Я это себе даже представлять не хочу. Но какой-то любовью там занимаются, вне всяких сомнений. Вот тебе и ветеринар, вот тебе и старость. Кошке Котасе скоро двадцать, если что.

Если родит, оставлю самого большого черно-белого котенка и назову его Президентом.

2 января 2017 г.

Папа мой традиционно на ночь глядя разбушевался. Я на бутылке с молоком недокрутил крышечку. Нет, молоко не разлилось, просто папа взял пачку и обнаружил, что крышка болтается.

Я удрал к знакомому пересидеть этот шторм, а того дома нет. Отсиживаюсь в кафе. Скоро мой старый боец, который всегда закручивает крышечки крепко, уснет, и можно будет вернуться. Я «сын-неудачник, идиот, и лучше бы меня совсем не было». Я вот с двумя характеристиками из трех категорически не согласен, но и не спорю. Тяжел путь самурая.

3 января 2017 г.

Скоро опять в самолет. Новые люди, страны, города…

Папу подхватит сестра на тот период, что я буду улаживать дела в Германии. Подав документы на то, чтобы остаться с отцом, я должен выехать до принятия решения.

* * *

А тем временем весь наш двор в сизом пере и кровавых тряпочках.

– Вы что, вы звери, что ли?

– Да, мы звери!

Котася с собакой Белкой поймали свежего жирного голубя и весело его жрут. Котася опускает мордочку в ком перьев и, прижмурив глаза, выкусывает оттуда что-то, с удовольствием чавкает и с видом ценителя крутит головой, показывая белые, острые, как иголочки, клыки. Собака Белка с глупой смеющейся мордой жамкает в красной пасти целую тушку, хрустя костями, ей явно просто нравится все это жевать. Я стою, потрясенный, у входа в дом.

– Вас что, не кормят?

Чавк-чавк-чавк…

Котася, подозрительно посмотрев на меня, хватает крылышко и смывается в кусты. Одичала. Собака Белка как ни в чем не бывало, выплюнув к моим ногам отвратительное кроваво-перьевое месиво, смотрит на меня, дескать: «А что случилось?»

– Кто из вас его поймал-то?

– Ты лучше попробуй, вот, пожуй сам, мне не жалко…

Отобрал остатки бедного голубя и похоронил их в мусорном мешке. Как-то неприятно это все. Я знал, конечно, что все это не мультфильм и звери есть звери, но чтобы вот так явно, в мясе, крови и с юмором – никак не ожидал.

* * *

У папы паранойя в связи с моим отъездом. Тревожится.

– А вдруг они в Европе решат, что ты российский агент?

В глазах папы я быстро сменил цвета, когда въехал, мы боялись, что тут меня примут за агента германского.

– Возьми мой паспорт, зачем он мне, и метрику…

– Папа! Зачем?

– Докажешь, что ты мой сын, будут допрашивать – приезжал к отцу, как ты еще докажешь.

– Лицо! Характер!

Папа думает.

– …Усы, лапы, хвост!

– Та пошел ты…

Долго копался где-то и принес свой потайной кошелек.

– Возьми с собой, как ты в Германии будешь жить, без жилья и работы…

– Виктор Васильевич, вы не волнуйтесь, ваш сын – прощелыга. Продержусь, тут осталось-то.

Надо будет хорошо карманы проверить перед вылетом. А то еще печенек напихает.

4 января 2017 г.

Когда я был маленький, в нашем доме жил красивый дог по имени Дик. Он очень любил сладости. И однажды сожрал огромный кремовый торт, который готовили на день рождения. Сожрал и спрятался. Но его нашли, уж очень большой был. Мама его ругала, сдерживая смех, а Дик смотрел в пол, опустив уши, и на носу у него оставался белый крем. После этого мы поняли: можно забывать теперь торты на столе сколько хочешь, Дик их больше не тронет.

У меня была раньше маленькая белая собачка. Звали ее Белка, как нынешнюю овчарку. Вернее, овчарку зовут как ту Белку, но это ей не помогло. Потому что нынешняя – собака-собака, а та, настоящая Белка, была собака-человек. Она обладала прекрасным чувством юмора, но, если вы поступали с ней несправедливо, могла на вас обидеться и не откликаться. Прошло уже двадцать лет, а мы всей семьей до сих пор помним ее как родное существо. Та Белка очень любила сосиски. Теперь уже никто не даст ей сосиску. Ни кусочка. Никогда.

Суровый самурай Мусяка как-то, когда в доме гостил я с одной девушкой, каким-то седьмым чувством почувствовала, что девушке неловко в чужом доме, при моих родителях. Ночью Мусяка принесла ей в кровать своей еды из чашечки. Мусяка очень любила рыбу. Любую. Но ей было нельзя – у нее были больные почки, и, хотя ее прооперировали, рыба была для нее почти табу. Когда она хотела чего-нибудь со стола, она не лезла нагло, как ее балованная дочь Котася, прямо ногами на скатерть и не орала противным голосом, а деликатно бодала меня под локоть и, когда я поворачивал голову в ее сторону, показывала лапой на то, чего ей очень хотелось, дескать: «Передайте мне, пожалуйста, вот это». Я давал ей все, кроме рыбы. Мусяка не обижалась, понимала. А может, нет. Но не обижалась все равно.

На, Котася, на, жадная старуха, твою любимую колбасу, жри сколько влезет, я лепешки с чаем поем.

У меня этой колбасы еще будет…

* * *

Сегодня явно не мой день. Папа решил, что в моих сборах без него никак. Уложу вещи в сумку, он их вытащит, наложит мне в чемодан все, что нашел, при том что разрешенный вес багажа всего десять килограммов… Постоянно приносит какие-то пустые коробочки: «На, сложи сюда». – «Папа, все уложено». – «Нет, рассыплется». И все это под скорбные пожелания удачи в пути в виде фантазий, как на границе меня арестуют. И смогу ли я сохранить военную тайну под пыткой? Лучший способ не выдать секрета – это его не знать, поэтому до определенного момента я был относительно спокоен.

Но когда, собрав и аккуратно уложив все футболки и носки, я увидел, что папа все опять аккуратно растащил по местам, бурча, что этот неизвестно какой матери сын опять все разбросал, то, стеснительно матерясь, я сгреб всю в одну кучу и понес ее запирать в чемодан. Папа побежал проверять, все ли носки собраны мной за один раз и, протискиваясь между моим столом и диваном… опрокинул на клавиатуру моего ноутбука стакан воды.

Почесал голову и вместо того, чтобы сказать хотя бы об этом мне, прочел злобную лекцию о том, что воду надо либо допивать, либо не тратить попусту, и, даже не вытерев ничего за собой, ушел.

Ничтоже сумняшеся сев за стол, чтобы сверить билет, и положив руки на клавиатуру, я с ужасом ощутил, что мои пальцы опустились в болото. И тут я взорвался, отметив про себя, что в моем голосе появились уже какие-то женские интонации. Папе прилетело, и он удовлетворенно сел слушать оперу. Впрочем, я уже собрался.

Этот текст – проба, клавиатура сушилась на батарее. Вроде пронесло. Я в полубессознательном состоянии. Не то от счастья, что не остался без связи, не то от простой радости бытия.

7 января 2017 г.

Трудно быть человеческим богом. А собачьим очень просто.

С наступлением холодов купи самых дешевых супнаборов и раздай их бездомным собакам.

Кот сам себе бог, он что в доме, что без, на мисочку молока себе всегда настяжает. А собака, та нет. Глаза у нее совсем другие. Ей все равно недолго осталось, не забьют, так сожрут, не сожрут, так замерзнет. Так пусть уйдет поев, с мыслью, что человек не только зверь, но и бог.

Вчера сунул старому худому псу кусок куриной тушки.

Он ее недоверчиво взял, хотел унести, чтоб я не отобрал обратно, но, пока нес, челюсти его заработали сами, и через два шага он все это судорожно заглотил.

Оглянулся. Я показал ему пустые ладони. Кончилось.

И вот тогда случилось волшебство. Пес подошел ко мне, сидящему на корточках, и положил мне на колено лапу. Положил и, чуть откинув голову, заглянул в глаза. Вам когда-нибудь заглядывали незнакомые собаки в глаза, так, чтобы ваши лицо и собачья морда были на одном уровне?

И я понял, что его нельзя погладить, не потому, что укусит ласкающую его руку, не человек же, а просто мы одинаковые с ним, равные. Два живых существа на медленно покрывающейся зимой земле.

Пес заглядывал мне в глаза секунды три. А потом положил мне на колено вторую лапу. И я понял, что больше у него ничего не было. Батюшка – ладонь на голову, пес – на колено лапу.

Пусть благословит нас и священник, и пес.

8 января 2017 г.

В юности я убил двух воробьев.

У дядьки была пневматическая винтовка и свой частный дом, где во дворе летали стайки серых птичек, будто время от времени кто-то горсти семечек в воздух кидал. А еще у него бегала по двору маленькая пятнистая собачка Чапа, которая подстреленных воробьев с удовольствием лопала.

Помню, была зима, по двору носились стайки голодных воробьев, всегда находивших, чем поживиться в загородном доме, и я вышел во двор, держа в руке воздушку.

Рядом выжидательно забегала обрадованная Чапа.

Собственно, во дворе остались только мы – воробьи не такие глупые, как кажутся, они разом сообразили, что от человека с винтовкой и собачки рядом ничего хорошего ждать не приходится, и будто растворились в воздухе, даже чирикать перестав.

Побродив по пустому двору, я зашел в сени и устроил себе засаду, открыв окно в зимний двор и примостившись поудобней у форточки.

Почти сразу ко пню, на котором дядька рубил мороженое мясо, подлетели два воробушка. Один сел прямо на пень, а второй заскакал рядом в поисках мясных и костяных крошек.

Я прицелился и выстрелил в того, кто на пне.

Будто невидимая рука воробья смахнула, он без звука, разом просто скатился с пня, как мягкий, невесомый мячик. Второй даже ничего не заметил.

Практически сразу я выстрелил и в него.

И вот тут случилось то, после чего я никогда не брал в руки оружие, даже такое, практически игрушечное.

Раненый воробей встрепенулся, попытался взлететь, но смог только вспорхнуть на край пня. И тогда он вытянул тонкую шею и начал кричать. Он прыгал по пню, как по сцене, вытянув шею, задрав голову, и кричал. В голосе его я явно слышал даже не боль, а самое настоящее изумление и обиду. Он будто жаловался прямо в небо, кричал отрывисто и отчаянно, как кричат обиженные дети, на каком-то всеобщем, биологическом языке всего живого: «Зачем? За что? Что я тебе сделал?»

Я ясно понял, что это невозможно исправить, мы можем легко превращать живое в мертвое, но никогда – наоборот.

Это было ужасно и тем, что в других обстоятельствах я бы обязательно подобрал эту птичку, постарался как-то помочь.

Я трусливо отвернулся и закрыл окно. Однако через минуту заставил себя выйти и посмотреть на дело своих рук и глупости. Воробья на пне уже не было, но, подойдя ближе, я увидел, что в снегу лежит то, что еще минуту назад было теплым и живым, – отвратительный комок остывающих перьев, постепенно теряющих цвет. Да, серый цвет в рыжеватых крапинках быстро гас и блек, словно прямо на моих глазах из него уходило тепло и маленькая, ненужная никому, но жизнь. Летающее невесомое чудо на глазах превращалось в мусор и грязь.

Зачем я превратил живое в мертвое? На прокорм Чапе? Да ладно, дядька любил своих собак и кормил их досыта, и охота была скорее развлечением для нее. Как и для меня. Я убил ради одной забавы.

С тех пор я никогда больше не поднимал прицел на живое. Великое чудо жизни, неизъяснимое, недоступное лучшим умам человечества, превратить в простой гниющий хлам, уничтожить ради забавы? Тебе скучно, и ради этого пусть что-то живое мечется, капает кровью и кричит от смертельной боли?

Я не вегетарианец, потому, конечно, этот текст не более чем жалейкины слезки. И все-таки. Лишний раз, развлечения для – не надо. Не надо стрелять.

Многие скажут, что этот эпизод – мелочь. А я вот вполне представляю себе, что, когда поплывет моя лодка в туман, к неизвестной земле, о которой буду знать лишь то, что из нее не будет возврата, первым вестником, который принесет мне листок с дерева, будет этот бедняга воробей. Принесет лист в клюве, сядет мне на плечо и скажет человеческим голосом: «Радуйся, земля близко. А зачем ты тогда меня убил, помнишь?» Чем я смогу оправдаться? Может быть, единственным – тем, что отвечу: «Помню».

Часть вторая

10 января 2017 г.

Снова под моими шагами шоркает слякотным снегом Гамбург. Иной мир. Другие люди. Поезда и магазины другие – все другое. Но заговорил по-немецки с разносчиком чемоданов и снова почувствовал себя в своей тарелке.

Ни прописки. Ни дома. Ни родных.

Прекрасно.

Значит, я снова имею всё.

Папа, жди меня. Мы – мужчины фамилии Цхай, а не какой-нибудь средний род.

11 января 2017 г.

– Да не нервничай ты так, Макс.

– Отец уже привык со мной.

– Ну, пару месяцев всего нужно переждать.

– Почти три…

Мягкий свет заливает небольшую кухню. Огромный, похожий на белого медведя и одновременно на римского сенатора человек сидит со мной за маленьким столом. Это мой друг Женя Корнюшкин.

Вес за сто, рост под два. Рядом с ним все кажется маленьким и несущественным. Даже твои проблемы. Такой уж человек, всегда возвышается над всем, кроме друзей. Редкое качество.

– Значит так, пропишу тебя у себя, страховки там, все как положено, жить давай тоже ко мне.

– Крыша над головой вроде есть, а вот за прописку спасибо.

Без прописки в Германии ты никто и звать тебя никак. Маргинал. Можно быть им в душе, но по документам – в этой стране не советую.

Странное обаяние у моего друга. Что бы с тобой ни случилось, что бы ни произошло, если он рядом, создается впечатление, что все будет хорошо.

Почти три месяца будут обрабатываться мои немецкие документы в России. Будут решать, нужен в Крыму такой человек или нет.

Женька улыбается, доставая пиво. Немецкое. Единственное, чего мне недоставало в Симферополе.

А так все там есть и все хорошо. Ведь там мой состарившийся отец.

Но здесь – настоящие друзья.

17 января 2017 г.

Быть из рода Цхай – это прикольно.

Ну, во-первых, ты точно знаешь, что произошел от черепахи.

Да, согласно легенде, на берег океана выползла большая черепаха с панцирем из драгоценных камней, которая превратилась в человека. Люди отвели его к императору, и тот, побеседовав с ним несколько часов, сделал человека-черепаху своим советником. Тут легенда кончается и начинается история: все Цхаи – потомки этого сановника императорского двора.

Впрочем, нас настолько мало, что Цхай – это единственная корейская фамилия, не имеющая «поя», то есть фамилии второй, как принято у корейцев. При русификации она просто откидывалась, Ким Чен Ир, приняв российское гражданство, стал бы просто Кимом. Ну или Ченом, по имени Ир. Впрочем, имя бы тоже русифицировали, в Ираклия, например, потому у многих пожилых корейцев такие вычурные имена, но это другая тема.

Так вот, Цхаи – это настолько малочисленный род, что мы и в Корее просто «Цхай», и точка, и все мы состоим друг с другом в близком, кровном родстве. Родство настолько близко, что носителям фамилии Цхай нельзя вступать в брак друг с другом во избежание кровосмешения.

Женщины Цхаи красивы и тонкокостны, мужчины же носят в себе три родовых признака, о которых мне поведал когда-то еще мой дед.

Так как мы произошли от черепахи, у мужчин рода Цхай уплощенный свод стопы («лапа черепахи»), крупные, не характерные для корейцев, часто с горбинкой носы («клюв черепахи») и некая интимная подробность, о которой я не буду здесь распространяться, но очень не хотел бы утратить ее с возрастом.

Таков был мой дед, отец, мои дядья, и таков я сам.

Поэтому, когда в симферопольский клуб приехал диджей, носитель моей фамилии, я, конечно, сразу пошел знакомиться – родственник все-таки.

Молодой симпатичный парень, он понятия не имел, что его прапрадед носил панцирь, и очень был рад узнать, кто он и откуда.

Я начал разговор издалека.

– У тебя ведь плоскостопие?

– Да! Откуда вы знаете?

Я улыбнулся – наш парень, Черепахович.

20 января 2017 г.

Остановился в доме у знакомой – чудесной девушки Саши Мороз. Она все время в разъездах, ей нужен человек, кто бы присматривал за ее котиками. Это прекрасно: где выживают коты, выживу и я.

Почти три месяца отцу надо быть без меня.

1 февраля 2017 г.

Темный экран. Папа опять не настроил свет возле ноутбука. Вижу только светлую полоску вверху экрана – это люминесцентная отцовская лампа.

Из мягкой, домашней темноты доносится только его ровный, глуховатый голос.

– Сегодня что-то особенно сильно. Покачивает и покачивает. Никуда не ходил, лежу целый день.

– Может, скорую?

– Давление померил, нормально. Для меня. Они не приедут.

Я молчу. Думаю. Папа молчит. Яркий, узкий свет неоновой лампы и большая темнота. У папы уже было два микроинсульта. Неужели скоро будет… Не буду об этом думать. Что толку думать об этом, находясь за тридевять земель?

– Ты телефон держи рядом, возле головы положи. Выставь на экран номер тети Веры, нажмешь ночью, если что, она поймет.

– Так и сделал.

– Воды бутылку поставь на пол. Крышечку открути заранее…

– Да.

До разрешения въезда в Россию еще почти три месяца. Нет, уже меньше. Скоро. Но какая огромная разница между «скоро» и «сейчас»…

– Максим, ты это…

– Что?

– Помнишь, у тебя была девушка Света?

– Помню.

На самом деле я не помню, конечно. Какая именно Света? Но я киваю – папа имеет в виду одну. Он единственный человек на свете, который видел многих женщин в моей жизни, каждый раз говорю ему: «Папа, смотри, какая у нас с тобой теперь девушка…» – он отмахивается, но смотрит на фото, мне кажется, с удовольствием.

– Света, помнишь? С которой ты тогда, в начале лета, ну хорошая которая.

– Помню, папа.

Папа молчит. Подбирает правильные слова. На экране не видно ничего, но мы будем видеть друг друга и не имея глаз, слышать, когда другой молчит.

– Максим, ты найди ее и женись на ней. Хорошо?

– Хорошо.

– Вот. А теперь я пойду спать.

2 марта 2017 г.

В Германии хорошо. Ну вот куда ни посмотри, что ни попробуй – все хорошо.

Это моя родина тоже. Двадцать лет почти оттрубил здесь, давным-давно гражданин этой прекрасной страны.

А в Симферополе этой зимой было тяжко. Очень непросто было там.

Но ни минуты, ни секунды не хотелось обратно.

Мне кажется, ответ прост. Надо быть всегда там, где ты нужнее всего. И тогда всегда будешь в нужном месте в нужное время.

10 марта 2017 г.

– Они очень красивые.

Я сумрачно кивнул. Не люблю, когда кто-то без спроса вмешивается в мою жизнь, даже вот так, по мелочи. Да, я выбираю цветы. Это мое дело, кому они и какие мне выбрать.

Я хожу по цветочным рядам, выбираю, мне нравится этот процесс. Он очень тонкий, интуитивный. Надо почувствовать, какие цветы будут дышать женщине. Какие цветы будут ей петь. Какие подойдут к ее рукам. Это очень важно, ведь, когда вы расстанетесь, цветы останутся с ней, словно нераспечатанное письмо. Цветы первые входят в дом к женщине, первыми встречают в нем рассвет. Нужно почувствовать, какие именно цветы хотят к этой женщине. Если их слушать, выбирать, то редко когда ошибешься.

Может быть, поэтому цветы, подаренные так, обычно долго живут. Помню, однажды я подарил одной девушке цветы, они должны были опасть по законам своей природы на третий день, но они были свежи и через неделю, и через две. А завяли в одну ночь. Когда мы расстались. Это было очень грустное чудо.

– Они очень хороши, возьмите их…

Снова поднимаю глаза. Женщина, немка с длинными белыми волосами в светлом льняном костюме. Слегка опирается на трость. Интересно, ей есть семьдесят или еще нет?

У женщины дряблые, морщинистые щеки и такая же шея, длинные, все еще густые волосы свободно ниспадают на плечи, и я понимаю, что это не просто так, они скрывают те части ее лица, которые она хочет скрыть. Наверное, она и сейчас долго стоит перед зеркалом, расчесываясь… Но глаза очень хороши, голубые, медленные, смотрят из-под приспущенных, немного тяжеловатых век, похожих на складки театрального занавеса.

Она была красива. Лет тридцать назад. У нее шея и ноги балерины.

Знаете, какая самая красивая часть женского тела? Нет, не грудь. И даже не попа. Ноги? Тоже мимо. Скелет. Основа основ, на который крепится всё до поры упругое и пропитанное сладким соком. Скелет определяет пропорции. Горделивую осанку. Только тонкая кость делает волшебными женские ладони, запястья и лодыжки. И по ней, по кости, сколько бы ни было женщине лет, так легко представить, какой она была пусть даже десятки лет назад. А порой – и тысячи…

Впрочем, почему представить? Увидеть. Вот она, живая, теплая, чуть улыбается мне, почти незаметно опираясь на трость, видя, как здоровый лохматый монгол ходит между ровными рядами праздничных разноцветных солдат.

Но я хмурюсь. Вмешательство другого человека в мой любимый процесс сбивает настрой, цветы испуганно замолкают, прервав свои нежные беззвучные песни.

Я снова чуть киваю. Женщина опускает глаза и отходит.

Да, конечно, возьму их. Она была права. Эти пионы цвета облачного апрельского неба. Два уже раскрылись и вовсю дышат своим насыщенным, пряным и пронзительно свежим дыханием, как это умеют только пионы, а трое еще держат свой первый вдох и выдох в тугих кулачках. Конечно, я бы взял именно их.

Отходя от кассы, за которой суетится веселый продавец-африканец, автоматически скольжу взглядом вдоль цветочных рядов. Странно, я ищу эту женщину? Тревожное, досадливое чувство охватывает меня. И вдруг я понимаю, почему мне иногда говорят, что я жесток, а сам я считаю себя тормозом.

Конечно. Женщина с белыми волосами и тонкой костью, ушедшая навсегда из возраста любви и тем более страсти, но не ставшая от этого злой и желчной, женщина, глаза которой светлы, теплы и способны порадоваться за ту, другую, которая прекрасна сейчас. А ведь сколько цветов дарили этой женщине в белом во время ее расцвета? И кто? Где они теперь…

Я снова вспомнил ее долгую шею. Наверное, это были гордые длинноногие розы. Не чайные, нет, а в тугих, красных, упругих бутонах.

Я снова оглянулся – женщины уже не было нигде. Она помогла мне выбрать цветы для другой и ушла. А розы ее вот, рядом с пионами… Ничьи, ушла их хозяйка.

«Простите», – сказал я им. Я мог бы ей принести радость. Немного волшебства просто так, ничего мне не стоящего. А человек не забыл бы этого. И цветы эти не стояли бы сейчас здесь, словно не выбранные никем дети в приюте, а шли бы сейчас вместе с ней, гордо покачиваясь в ее тонких руках.

Наверное, я вправду жесток. Или просто возраст. Ведь мужчина стареет, когда он больше не способен на чудо.

11 марта 2017 г.

Видеть нечто большее во всем. А особенно в главном.

Оно, таинственное нечто, всегда проявляет себя в любимой и в друге. Иногда ярко, слепяще, и тогда ты горишь радостью. А иногда оно теряется за серой стеной будней, стирается, как изысканная резьба на камне под слоем пыли и песка.

Тогда ты снова ищешь, находишь, бережно очищаешь, и снова – радость, и снова нечто большее сияет во всем.

В глазах твоей женщины. Уставших, может быть, или печальных. На то и есть ты рядом, пусть засияют ее глаза чем-то большим, чем просто радость, счастье.

Когда ты верен другу несмотря ни на что, когда идешь за ним в пекло – преобразится простой человек, и ты увидишь, как мелькнет в его глазах нечто большее, чем благодарность.

Подать старику чашку с водой, и он поднимет на тебя глаза – нет, не просто седой человек смотрит на тебя сейчас. А нечто большее.

Мир в эту секунду – совершенен.

Помнить о том великом. Невыразимо прекрасном, для которого – всё. Оно не принадлежит ни тебе, ни ей, не ему, словно стихи или текст, который приходит к тебе сам и остается только подобрать нужные слова. И если подобрать их верно, повторив все линии прекрасного, словно тонким резцом по мягкому дереву, можно оставить эту красоту здесь, запечатлев в мире этом.

Пусть будет это всегда. Всю жизнь.

…И, утомив ее ласками, в предутренних сумерках, неосознанно, будто в забытьи, бережно водишь кончиками пальцев по телу любимой, будто слепец, ощупывающий тонкий узор на хрупкой глине, пытается прочесть тайные иероглифы красоты.

Может быть, она будет сперва удивленно смотреть на тебя и даже рассмеется. Но потом затихнет и прикроет глаза. Светящееся Нечто протянется от твоих пальцев к ней и пронижет, пропитает ее всю, словно золотые, жидкие искры. И наутро она проснется новой, волшебной, светящейся красотой женщиной, которую любят. Которой шепнули, напомнили, доказали.

Пусть светится в тебе это через все времена, через все будни и ненастья. Даже если меня нет рядом.

Помни, ты – Нечто большее. Всегда и во всем.

Ты.

14 марта 2017 г.

– Мне нужно в Белград. Там мой сын.

Утро в Харбурге, разноцветном, веселом районе Гамбурга. И эта старушка, в серой шапочке, аккуратной курточке и кожаных башмачках, будто вылеплена из этого теплого, солнечного утра. Такие же у нее и глаза – светлые, чистые. В них нет ни грусти, ни тяжелых мыслей. Собственно, мысли там вообще, кажется, нет. Одни воспоминания.