Текст книги "Про папу"

Максим Викторович Цхай
Про папу
Роман

Мальчику Вове Бондареву посвящаю эту книгу. Ко времени, когда ты будешь уже большим, а твой папа снова станет маленьким.

* * *

© Цхай М. В.

© ООО «Издательство АСТ»

* * *

Мама рассказывала, что в детстве я никогда не клянчил и не выпрашивал игрушки. Все было легко и просто. Мне было четыре года, и мы иногда ходили с мамой по вечерам в магазин «Детский мир». Если мне что-то очень нравилось, я потихоньку показывал ей на это пальцем. Мама или кивала, или, когда денег не было, она потихоньку качала головой, и я спокойно шел дальше. Зимой я носил длинный тулупчик до пят, и продавщицы уже узнавали меня и смеялись: «Вот и сторож пришел, пора закрывать магазин».

Витрина «Детского мира» всегда была красиво и по-разному оформлена, на полу, покрытом зеленым сукном, играли разные пушистые звери, таращили глаза нарядные куклы, скакали знаменитые педальные кони, тогда бывшие всего лишь игрушками. И лишь три элемента никогда не покидали витрины: нарядная игрушечная коляска, лохматый плюшевый медведь и детский резиновый плотик – огромная надувная черепаха в два моих роста.

До сих пор помню синий декабрьский вечер, мама держит меня за руку, я чувствую даже через рукавицу тепло ее большой руки, слышу скрип твердого снега под моими валенками, и уже издалека видно, как ярко искрится синим и зеленым снег перед витриной, – и вот он уже, «Детский мир»! И первое, что я видел, – подсвеченная яркими огоньками, золотисто-коричневая волшебная черепаха. Для меня она стала чем-то вроде символа «Детского мира», необходимым атрибутом этих наших вечерних походов с мамой. Я и не воспринимал ее как игрушку.

Но однажды я вдруг случайно узнал, что черепаха, золотистое чудо, – тоже продается! Для меня это был шок, как новая земля, как приход Деда Мороза летом, как неожиданное понимание, что Бог все-таки есть, как «я тоже тебя люблю», – да разве можно найти слова, чтобы сравнить то детское чувство с чувствами взрослого?

Черепаха стоила 10 рублей, по тем временам очень дорого, и мама покачала головой.

Солнце погасло. «Нам надо расстаться», «Не хочу вас пугать, но…», «Вы не прошли по конкурсу, приходите на следующий год…». Да ладно, разве это описать…

И я снова не стал клянчить, согласно кивнул и пошел дальше, и мама рассказывала, как впервые увидела, чтобы у меня из-за некупленной игрушки по щеке поползла слеза.

Но я сказал маме, что вовсе не плачу, смотри – морг-морг. Ну где? Никаких слез у четырехлетних мужчин. И снова опустил голову.

Мне очень хотелось эту волшебную черепаху, но я заранее понимал, что это было невозможно, разве можно обладать чудом? Я покорно топал за мамой к выходу и видел только расплывающийся в моих полных слез глазах край длинного тулупчика, задевавшего кончики мокрых от снега валенок. Но вдруг на выходе из магазина я схватился двумя руками за большую ручку двери, обнял холодное дерево, прижался к нему всем телом и никак не мог разжать пальцы…

До сих пор помню, как я ее нес. Дул ветер, была почти уже ночь, меня сдувало вместе с моей черепахой, которая, словно большой победный парус, рвалась из моих рук вслед за ветром, мама смеялась и охала, но я никому ее не отдавал. Это было только мое счастье. Я разделю его с тобой, мама, конечно, разделю, но не сейчас. Мне казалось, что я нес в своих руках домой разом целый магазин. Целый свой детский мир.

Прошел с тех пор уже не один десяток лет. Но и сейчас, вспоминая маму и детство, я обязательно вижу и мою черепаху, в которой папа потом катал меня по ковру, в которой я даже ел и иногда засыпал, положив голову на ее упругий бок. И сейчас я шепчу про себя: «Спасибо».

За тот опыт негаданного, небывалого счастья, которое можно однажды просто обнять и отнести через все ветра домой.

Часть первая

17 октября 2016 г.

Дом встретил серой сыростью и запахом лежалого белья и мышей.

Отбившись от радостно гавкающей собаки Белки, старой овчарки, которая хотела обязательно обтереться об меня всем телом, чтобы я больше никуда не уходил, переступил порог дома родителей.

Папа был еще на работе, в свои почти восемьдесят упрямец продолжает работать, проверяет на производстве чертежи молодых неопытных инженеров.

Однако ему уже тяжело жить одному, и тут уж выбора не было. Забрать его к себе, в благоденствующую Германию? Папа не хочет наотрез, он здесь привык. Переупрямить моего отца практически невозможно, оставить же здесь одного тоже нельзя. У двух моих сестер дети, карьера, они обе далеко и повязаны по рукам и ногам семьями. А мне что – давно разведен, живу один. Есть еще дальние родственники, но у них свои заботы и старики.

Карьера? Я работал вышибалой в германских дискотеках, потом выучился на социального работника, специализирующегося на помощи инвалидам и старикам. Помогать старикам – дело хорошее, но не тогда, когда твой собственный остался без помощи. Когда стало ясно, что придется возвращаться к отцу, я два года копил средства. Сейчас еще пишу потихоньку статьи и колонки, говорят, интересно. Две книжки мои вышли в России. А не все ли равно, где писать. Теперь вот в кино снимаюсь иногда. Да и вообще, руки-ноги есть, все шевелится, вот мы с папой и проживем.

Четыре года назад из этого дома ушла моя мама. И не вернулась. Вот эта кровать на веранде, на которой она лежала все время болезни.

Я прошел по старым, гулким доскам внутрь комнат, таща за собой чемодан, который громко здоровался с каждой доской.

Трехцветная кошка Котася, которая еще старше собаки Белки, увидев меня, что-то муркнула себе вовнутрь и, соскочив с коричневого пуфика, подошла пободать мои ноги. Боднула пару раз и ушла досыпать.

Я поставил чайник. На середину комнаты спокойно вышла большая серая мышь и села на хвост посмотреть на меня. Все семнадцать лет своей жизни Котася мышей не ловила, а теперь, видать, и пахнуть перестала по-кошачьи, раз такой беспредел.

Не обращая внимания на наглую мышь, я налил себе в стакан крутого кипятка и бросил в него пакетик дешевого чая. Сел на скрипнувший стул, усмехнулся над странной жизнью моей и, подмигнув толстой мыши, сделал первый обжигающий глоток.

Новую жизнь лучше начинать именно так.

* * *

Чтобы довести дворовую овчарку до безудержного оргазма, нужно не гулять с ней без поводка несколько месяцев (папе гулять с ней в поле уже тяжело), а потом взять и вдруг погулять. Отец еще не вернулся с работы, а я допил свой чай, и мы пошли с Белкой к железнодорожному полотну, поезда проходят там очень редко, людей встречается еще меньше, а места побегать – сколько хочешь, степь вокруг.

Белка сразу пришла в экстаз.

Ай-ай – трава! Она пахнет! Ай-ай, листья, в них можно зарыться! Можно пописать где хочешь и, вы представляете, – закидать все это настоящей землей!

Палка летит! Я поймаю тебя, палка! И не отдам. Это моя добыча. На! Нет, моя. На! Нет, моя. Ну на же, наконец. Ох, как далеко летит, я не собака, я кенгуру, могу и прыжками. Исчезла.

– Белка!

Тишина.

– Белка, твою мать!

Из кустов появляется волчья морда. Одичала. Овчарки вообще быстро дичают.

У нее что-то в счастливой пасти. Для палки больно коротко…

– Зачем нам палка, я поймала СКУМБРИЮ! В лесу! Дикую! Горячего копчения!

– Фу! Выбрось! Плюнь!

Кто-то выбросил из окна проезжающего поезда пакет с сопревшими продуктами, Белке на радость, мне на поругание.

– Хи, не-а.

Куски гниющей рыбы разваливаются между длинных клыков, я бегу за счастливой собакой-кенгуру, эта порода ест в прыжке. Вцепился пальцами в вонючий рыбий хвост.

– Отдай!

– А ты со мной делился?

– Велю тебе, собака, я твой господин!

– Чего? Какой ты мне господин, понаедут тут…

– А вот по загривку?

– Ох, подчиняюсь, мой повелитель, сейчас, только рыбку доем…

Бросаю вонючий кусок в водоем. Пусть рыба плавает. Собака порывается прыгнуть в воду, но даже в крымском декабре это будет холодно, и она делает несколько неловких прыжков вдоль берега, проводив полет рыбы тоскливым взглядом. Жизнь потеряна. Солнце сгорело. К чему это все?

Смотрит на меня с какой-то даже жалостью.

– Ну ты дура-а-ак…

Сам нахожу палку. Кидаю.

– Сам беги за своей палкой, я тебе что, дебилка, что ли… Скумбрию выбросить! Скумбрию!

– Знаешь что, будешь дуться, тогда пошли домой.

Пристегиваю поводок к ошейнику.

– Не умеешь себя вести, сиди во дворе.

– Не-е-ет! Ай-ай! Я больше не буду!

Тяну волка, смотрящего в лес, в сторону частных домов. Однако собака и тут как ребенок – столкнувшись с неизбежностью, утешается быстро. Травка – пахнет! Листья – шуршат! Нюхаю что хочу! И писаю где угодно!

Вернувшись, долго сижу во дворе, глажу теплые собачьи уши, пахнущие мокрым лесом, зверем и копченой рыбой недельной давности. Собака тоже гладит шелковой головой мои ладони. И чувствую, как в душу возвращаются тепло, покой и чувство, что все начинается…

Лучше собак – только люди. Некоторые.

* * *

Вернулись, вскоре в дом зашел папа, сказал: «О, приехал, привет!»

Мы обнялись, последний раз виделись год назад, а теперь вот я вернулся. Ну, потому что так надо.

Отмечаю про себя, что отец за этот год сильно сдал. Он все еще упрямо ходит на работу, на полставки, но с бытом справляется все хуже. С уборщицами папа ссорится, они у него изюм воруют, а нанять сиделку – не доверю я отца никому. Да и потом, они тоже стопудово изюм любят.

Здесь должен быть я. Потому пора приводить в порядок наше жилье – «у вас невыносимый грязь, папаша, я выведу этот грязь».

18 октября 2016 г.

Сегодня я был в ударе, выпили с папой по два пива в честь моего приезда, и я устроил отцу вечер гитарной музыки. Слушали разные интерпретации гитарной классики, и я толкнул речь. Меня вела какая-то высокая сила, я говорил о флажолетах, пиццикато и особенностях фламенко. Дескать, смотри, папа, как твой сын за почти двадцать лет жизни в Германии окультурился.

Папа послушал-послушал, покивал, а потом говорит: «Ты выпивши лучше ни о чем не рассуждай. Ты, когда руками размахиваешь, становишься на нашего соседа Вадика похож».

А наш общий знакомый из моего раннего детства, сосед дядя Вадик, мало того что сидел по не очень хорошей статье, так еще и человек был очень средний, царство ему небесное, если он его заслуживает, конечно.

Я сказал, что и в Вадике, наверное, было что-то хорошее, и отсел от папы подальше, заявив, что больше о высоком с ним говорить не буду. Потому что он видит грязь, а не звезды. И все ушло в песок. Остался только бедный дядя Вадик. И вообще, папа на домработницу ворчит и на гитаре не занимается. Не хочу, чтобы у меня был такой отец. А другого нет. В детский дом мне поздно идти. Вадик! Я похож на дядю Вадика!

Папа, смущенный, стал ходить по дому, ухватил раздолбанную гитару и стал показывать мне, как он любит на ней заниматься. И сказал, что я совсем на Вадика не похож. Просто я сейчас тоже выпивший. И ничего в песок не ушло.

Но я его еще не простил.

Завтра пойдем есть пирожные в его любимое кафе, и я, вспоминая его вчерашнюю бестактность, буду ронять горькие слезы в крем. А папа будет на меня смотреть и переживать.

И все будет как надо. Гармония – это счастье.

21 октября 2016 г.

– И мы с тобой теперь обязательно пойдем на радиорынок…

Папа пьет чай, как всегда, хитро и, как он, наверное, думает, хищно прищуривая глаз, прикрывая его от торчащей ложечки. На самом деле мне это только кажется. Левый глаз отца уже давно едва отличает свет от тени, а прижмуриваться глазом здоровым – это гарантированно заехать ложкой во второй.

Просто папа столько раз пил при мне чай, по привычке, оставшейся от студенчества, не вынимая ложки из стакана, что я понимаю: в душе он сейчас делает именно так. Хитро прищуривается и, наверное, кажется себе похожим на советского разведчика.

Радиорынок в Симферополе находится в такой заднице, что до дороги к нему руки не дошли даже у Путина, и один отец по таким расколдобинам к нему не пройдет. Тем более всю ночь шел дождь. Меньше всего хочется в воскресное утро шлепать куда-то по грязи. Но отец ждал меня, чтобы утром в выходной сходить на радиорынок. Посмотреть новый пульт для телевизора, ну и вообще…

Поэтому я одеваюсь, жду, пока папа допьет чай, найдет сумку, проверит, взял ли ключи, и, пока будет рыться по карманам, куда-то сунет сумку, а когда найдет, выяснится, что ключей-то и нет. Ты не видел? Они у тебя в руке. А, ну да, конечно. Пошли.

– Быстрей-быстрей, они не ждут!

Торопимся на маршрутку, нас ждет грязь, развороченный тротуар, холодно, но светит яркое солнце конца октября. Уже повод радоваться.

Садимся в микроавтобус и едем.

Отец всегда ходит в велюровой шляпе и затемненных очках. Советские разведчики ходят именно так. Германскую куртку, которую я ему привез в прошлый приезд, уже извозюкал в белой краске. Ничего, замажу чернилами сегодня…

Папа гордо осматривает пассажиров. Сын приехал. Из Германии. Он тоже разведчик.

Маршрутка едет куда-то не туда. Мы ошиблись номером. После короткой схватки в салоне с родным отцом между «Кто виноват?» и «Что делать?» выходим за километр от нужной нам остановки.

– Вот же ж, твою мать.

– Папа, не матерись.

Оглядываюсь. Вся улица в желтой, светящейся от солнца листве, деревья, дома, дорога. Обращаю внимание отца на это, он машет рукой, но бурчать перестает. Папа только внешне разведчик, забывший, какой армии служит, а в душе он поэт.

Идем, внимательно смотрим под ноги, м-да, и здесь Путина не было… Асфальт весьма живописен, но это его единственное достоинство. Нечто подобное я видел в Гамбурге, в замершем зимой канале, там тоже серые льдины друг на друга… Хочу взять отца за руку.

– Пап, ну так удобней.

– Да не трогай ты меня, пошли-пошли, опоздаем.

Папа идет подчеркнуто уверенно и ровно, он у меня крепкий старик, презирающий трость. Настроение прекрасное, задумавшись, я невольно ускоряю шаг. Оглядываюсь. Отца нет.

– Ох, твою мать!

Папа нашел единственный свободный от асфальта кусочек мокрой земли и прилег.

– Папа! Ну ни на минуту нельзя оставить!

– Да как я, сам не пойму…

Поднимаю отца, так, ну, чернила уже не понадобятся. Весь рукав заляпан черной, жирной грязью.

– Шляпу! Где моя шляпа?

Надеваю отлетевшую в кусты шляпу отцу на седую голову. Я идиот. Ну конечно, старый, еще брежневский асфальт – это только для меня живопись, для отца, лишенного бинокулярного зрения, это минное поле. Мне он ничего не сказал, вдруг мы не пойдем на радиорынок. И потом, папа мужик.

– Ударился?

– Да нет, ерунда. Ногой зацепился за что-то.

Идем дальше. Я держу отца за руку, он не вырывается. Что ж теперь, облажался, так не чирикай. Впрочем, на самом деле облажался я.

Люди на нас оглядываются. Длинноволосый мужик в старой байкерской косухе ведет за руку мужика пожилого, в шляпе, одетого в хорошие вещи, но зачем-то покрытые слоем грязи.

Пытаюсь отца обтереть.

– Не трогай! Пусть обсохнет, щеткой потом… Идем-идем. Это пустяк. Вот я однажды упал, носом ударился, кровищи было!

– Нашел чему радоваться.

Мы идем на радиорынок. Быстро находим нужный нам пульт от телевизора. Надо же, в треть цены, от которой рассчитывал папа. Я недоверчиво осматриваю только что купленный пульт. Папа счастлив.

– Максим, где он их берет, как ты думаешь?

– Ворует.

– Да не. Просто, наверное, это уже старая модель телевизора, а на складах остались пульты, вот он их и скупает по дешевке.

Очень может быть. Папа технарь и логик.

– Пойдем другой дорогой, я знаю, как выйти на остановку к гастроному.

Я крепко держу отца за руку, ладонь в ладонь. Похоже на махание после драки кулаками, но дорога и здесь не сказать чтоб ровная.

– Да, пришло время, мне уже одному далеко не гулять…

– Папа, может это… того… тебе уже не надо ходить на работу?

Отец смотрит на меня глазами ребенка, у которого хотят отнять любимую игрушку.

– Ты что! Да я там себя чувствую молодым, там без меня… да эти новые инженеры… вот еще, придумал!

– А если ты опять упадешь?

– Да с чего? Там ровный асфальт, от дверей до дверей на маршрутке…

У отца очень приятная ладонь. Сухая, теплая и гладкая, как старая мебель. У него всегда были красивые руки, не как у меня, крестьянская пятишка. Только… что это? На моей ладони кровь.

– Ну-ка покажи!

– Да ерунда.

Папа разодрал себе руку. И молчит. Он так хотел на радиорынок…

– Папа, блин!

– Не трогай шляпу, пойдем!

Так и есть. Под шляпой обнаруживаю здоровую ссадину над ухом.

– Ого… мать твою налево…

– Не матерись при отце!

То-то он требовал скорее надеть шляпу. Разведчик всегда остается разведчиком.

Уже говорил, что я идиот. Если бы не надежда отца когда-нибудь все-таки увидеть внуков, я б оторвал себе яйца. Сноровку потерял, а с ней и бдительность. Все еще воспринимаю отца молодым. Как с ложечкой в стакане. А ее давно нет, ложечки этой. И глаз почти не видит.

Заходим в автобус. Молодая женщина хочет уступить папе место, он грустнеет.

– Да вы что, девушка, он у меня еще крепкий мужик.

Папа благодарно смотрит на меня и гордо выпрямляется. Из-под шляпы виден край ссадины.

– Ой, а что это у него…

– Это он подрался.

Папа счастлив. Как удачно съездили, и день такой хороший. Солнце. Пульт купили за треть цены. И почти не разбились.

Дома, обработав ссадины отца, чищу щеткой его одежду. Папа сидит ко мне спиной и удовлетворенно пьет чай. Я смотрю на его уже давно белоснежный затылок и чувствую, как он, когда подносит кружку ко рту, как всегда, еще со времен моего детства, прижмуривается.

Невольно улыбаюсь. То, что мы видим глазами, это ерунда. Если б еще не эти расколдобины на асфальте…

22 октября 2016 г.

Когда-нибудь научиться бы относиться к жизни и смерти, как родительские кошка Котася и собака Белка.

О, Макс пришел! Приве-е-ет! Ушел? Ну, значит, так надо, жизнь идет дальше.

И не важно, на сколько пришел и сколько меня не было, вышел за хлебом или вернулся через несколько лет, – рады тебе всегда одинаково. И на сколько ушел, за хлебом или навсегда. Жизнь идет. Утро-вечер. Ты здесь, и они этому рады. Ты уходишь, что ж, значит, пора.

24 октября 2016 г.

Папа сварил компот. Варил он его долго и старательно, с медитативным выражением лица помешивая в кастрюле. Когда компот немного остыл, папа перелил его в банку и накрошил поверх свою гордость – выращенные в кадке лимоны. Потом он долго его хвалил и настаивал, чтобы я выпил еще кружечку.

Я пил, потом еще, а потом не смог. Ну, разве что за папу еще одну.

Компот, однако, посмотрел на меня, посмотрел и на второй день заплесневел. Так бывает. Почти три литра прекрасного компота. С лимонами.

Папа пришел с работы, увидел банку и понял, что его предали. Причем сразу двое – и сын, и компот. Сын так и не выпил еще кружечку, а компот вырастил на лимонах грибы. И все ему, конечно, назло.

Папа издал крик отчаяния. Он схватил банку с компотом на руки, покачал, как ребенка, и стал думать, нельзя ли извлечь из него хоть немного пользы.

– Папа! – закричал я.

– Я вылью-вылью, – соврал папа, не отрываясь от своих мыслей.

Диалоги мои с отцом весьма кратки и лапидарны, мы с ним общаемся на беззвучной волне, лишь иногда переходя в звуковой диапазон.

– Я сам вылью, – сказал безжалостный я и, выхватив у него банку, побежал к унитазу.

– Нет! – закричал папа, простирая ко мне руки.

– Папа! – снова парировал я.

Папа сказал, что в унитаз компот выливать нельзя, канализационная цистерна уже почти полна, и незачем в такую сырую погоду приближать страшный момент ее очищения.

Я, как послушный сын, на бегу изменил траекторию и помчался в ванную, неся весело булькающую банку на вытянутых руках, словно обделавшегося младенца. Плевочки плесени, плавающие на поверхности мутной жидкости, приветливо замахали папе парусами, предлагая их спасти.

– Нет! – снова закричал папа.

– Я в раковину.

Папа начал делать рубящие движения кулаком в воздухе, словно бил по спине мое согнувшееся перед ним астральное тело. Раковина постоянно забивается, и компот сделает так, что мы не сможем больше умываться.

– Компот жидкий! – крикнул я, но папа, стуча босыми мослатыми ногами по гладким доскам пола, уже меня настиг и выхватил банку.

– Я сам вылью, – буркнул он и, хитро улыбаясь, стал надевать тапочки, собираясь выйти на улицу.

– Я тебе не верю, – сказал я и пошел за ним.

Папа долго искал помойное ведро, которого в жизни во дворе не было, потом, надо же, нашел чистое и стал аккуратно выбрасывать в него компот.

– Я туда тапок положу, – пообещал я.

Папа посмотрел на меня испуганными глазами, потом глянул на свои чистые тапочки, которые мы только вчера постирали, и кивнул.

– Да клади чего хочешь, – проворчал он и пошел в дом.

– Папа! – вслед ему с отчаянием сказал я.

Папа обернулся.

– Ну, я потом вылью на улицу, – соврал он снова.

Когда я зашел в дом, отец уже сидел на диване и от избытка хитрости что-то мурлыкал себе под нос. Выдала его привычка к одиночеству.

– Перекипятить, перекипятить, – стал незаметно для себя напевать папа и вдруг перехватил мой взгляд. И понял, что все кончено.

Я вышел во двор, видя, как он следит за мной через окно обреченными глазами, еще на что-то надеясь. Но я твердой рукой взял ведро и стал выливать компот в клумбу.

– Не туда! – снова ударил кулаком воздух папа, пытаясь хотя бы возглавить процесс.

– Почему? – резонно спросил я.

Но папины удары кулаком слабели пропорционально количеству жидкости в ведре, и в конце он просто махнул рукой.

Я зашел в дом, решительностью движений подчеркивая, что сделал жестокое, но необходимое дело. Папа не хотел со мной разговаривать. Долго чесал себе шею и спину, бормоча: «Эх!», и, лишь уходя в спальню, обернулся и буркнул:

– Вы с сестрой так похожи. Та тоже…

И снова обреченно махнул рукой. Дети удались ему явно хуже, чем компот.

25 октября 2016 г.

Афганская женщина по традиции ест только то, что оставит ей после трапезы муж. Он ее может таким образом уморить голодом, если захочет. Но это с одной стороны. А с другой – любящий муж оставит ей лучшие кусочки, сделав из этого безобразия лайфхак и превратив его в акт заботы и любви.

Мы оба с папой любим пить чай из пакетиков.

Папе нельзя крепкий чай. Поэтому он, как кот со стола, таскает у меня из чашки заваренные чайные пакетики и заваривает их второй раз. Этим он достигает сразу двух целей: следит за здоровьем и, как ему кажется, экономит.

А я очень люблю крепкий чай. И каждое чаепитие превращается в акт любви пополам со здравым смыслом. Эдакий не существующий в природе баланс.

С одной стороны, папе нельзя крепкий чай, а я пью только такой. С другой – мне хочется, чтобы он выпил нормального чаю, а не бледно-лимонной водички. С третьей стороны, ему ничего другого и нельзя. А с четвертой – я теперь достигаю искусства заварки чая на грани, когда весь вкус и цвет не ушел в мой, но мне его пить еще можно, а папе уже не вредно.

В жизни столько смыслов, что даже смешно останавливаться на одном.

29 октября 2016 г.

По тому, как лают собаки во дворах, я понял, что в Крыму наступают холода. Собака в мороз лает с удовольствием, гулко, с особым эхом. Чуть помахивая хвостом, мол, не со злости лаю, а просто служба, просто облака пара из пасти с таким звуком летят.

На замерзшей утренней траве – иней.

Выйдешь во двор, дверная ручка жжет холодом, тапки в зимней спячке, будто и не твои, воздух в легкие войдет свежий, промороженный – пить можно. Ткнется мохнатый, теплый лоб тебе в руку, что, мол, встал – жрать давай, я тут на чашку каши себе нагавкал уже.

За ухо схватишь, и оно – теплое. Взвизгнет мохнатое чудовище от радости, тут же горячей пастью тебе руку прихватит.

Тихо по утрам. И только собачий лай, как перекличка, из двора во двор: «У нас мороз!» – «И у нас!» – «Я на посту!» – «И я!»

1 ноября 2016 г.

Папа у меня тонкий и нежный, как цветочек. Вот подснежник видели? Что-то вроде того, с детства и до сих пор, хотя ему уже семьдесят семь.

Папа, в отличие от меня, очень интеллигентный человек, по образованию авиаконструктор с кучей авторских свидетельств, и любовь к классической музыке мне привита именно им, когда он мне, подростку, платил по полтора рубля за то, что я ходил с ним на концерты симфонического оркестра. Потом он скрысятничал и с чисто интеллигентской бесчестностью заныкал мою долю: платить перестал, но я уже по привычке, угрюмо бурча, ходил с ним на концерты. А потом и бурчать перестал. Понравилось.

Однако папа, будучи нежным подснежником, вырос в послевоенной Караганде, со всеми вытекающими последствиями в виде нищеты и шпаны на улице. Поэтому я, будучи шпаной великовозрастной, когда мне надо на папу повлиять, вспоминаю, что когда-то был байкером и плохим парнем, и начинаю, подбоченясь, лихо чего-нибудь ему заливать. Папа, моргая своими огромными, как у верблюжонка, глазами, внимает мне в эти минуты. А потом, попадая под дурное влияние, начинает мне подражать. Мне кажется, еще немного, и я научу его курить и тырить пирожки в магазине.

3 ноября 2016 г.

Опять дети гору фантиков у папы перед воротами набросали. Постоянно крутятся здесь, по составу мусора легко определить возраст негодяев. Играют неподалеку.

Выбрал самого старшего, лет шести.

– Мужик, иди сюда.

– А? Вы меня зовете?

Подошел, с ним еще две девочки, чуть помладше.

– Это вы мне тут перед воротами сорите?

– Нет, это Паша! Он знает, что дедушка один, и нарочно, он вон там живет…

– Передайте ему, что еще раз намусорит здесь – и я его поймаю и съем.

Дети смотрят на меня с уважительным ужасом. В нашей с папой семье – корейские корни, а кто знает, что могут есть корейцы. Слухи ходят очень нехорошие. Наконец одна из девочек, та, что поменьше, осторожно спрашивает.

– А вы его порежете сперва, на куски?

– Нет, целиком. Посажу в свою большую кастрюлю и сварю.

Дети разбежались, не испуганно, но от греха подальше. И только младшая девочка все оглядывалась на меня, с восхищением. Не любит Пашу, наверное.

4 ноября 2016 г.

Собака Белка меня не слушается.

И мне это на самом деле нравится.

Может быть, это с точки зрения собаководства и неправильно, но мне, как всегда, наплевать. Мне гораздо интересней собака Белка как мыслящее, самостоятельное существо, а не прусский солдат.

Выпал снег поверх опавшей листвы, гуляю с ней ночью по пустым заснеженным улицам нашего поселка. Время идти домой – пролетает на полном скаку мимо наших ворот.

– Белка! Домой!

Не снижая темпа бега:

– А?

– Сука такая!

– Ну прям уж…

Короткими перебежками удаляется от меня. Все как всегда – это, мол, игра.

– Я не шучу, между прочим!

– Та шо вы говори-и-ите…

Валяется в свежем снегу, отфыркиваясь, увлеклась и не успела отскочить – поймал жадными руками за хвост и заднюю лапу.

– Ну, скотина, погоди у меня…

– Хи-хи! И что будет?

Что-что… Как всегда. Треплю овчарку за холку, будто хочу ее постирать в зимнем воздухе, страшно рыча.

Собака Белка бултыхается в моем кулаке, закатив глаза под лоб и затянув одну ноту, как акын, забывший слова: «Ах-м-м-м…» – ожидая, когда эта ритуальная казнь кончится.

– Паршивка, обезьяна, тварюга…

Тащу ее за шкирку в сторону дома, запихиваю в ворота.

– Больше без поводка не пущу!

– Ой, сам веришь в то, что сказал?

– Нет, конечно.

Довольно отфыркиваясь, трется мордой о дворовый диван, о свой коврик, о мои колени.

– Если б ты знал, какой это кайф валяться в белом снегу!

Смотрю на мохнатую, усыпанную снежной крошкой, улыбающуюся морду. И сам улыбаюсь. Хорошо все-таки, что она меня не слушается.

Что в послушании хорошего? Да и разве я сам знаю, как надо…

Когда-то, когда у папы случился ночью гипертонический криз и он даже не мог позвать на помощь, Белка разбудила маму и повела ее за собой, к отцу.

Она это забыла давно, а я помню. Я уважаю тебя, собака Белка.

5 ноября 2016 г.

Моя двоюродная сестра, восточная красавица Саша, живущая в соседнем городе, прислала нам с папой в честь новогодних праздников круг корейской кровяной колбасы.

Вы знаете, что это такое? Если меня не пустят в рай за чревоугодие, то я покажу полкруга этой колбасы, это будет смягчающим обстоятельством. Полкруга, потому что другую половину сжую по дороге в рай. А эту съест ангел.

Делать ее очень сложно и долго. Она состоит из белого риса, черной свиной крови и разных пахучих травок. Она упругая и разваристая одновременно. Ее можно съесть ведро, только никто вам не даст столько. Мы с папой три дня ходили вокруг этого подарка и пихали его друг другу. Дипломатическая война шла с переменным успехом, я ее понюхал, а папа даже отъел кусочек. Он у меня уже маленький.

И теперь каждое утро папа оставляет мне колбасу на столе, в кастрюльке с крышечкой и запиской «Съешь колбасу».

Я ставлю колбасу в холодильник, вернется папа с работы, поужинает.

Наутро колбаса опять на столе.

– Почему ты не ешь, сгниет же.

– Папа, ты же знаешь, я никогда ее не любил.

Это наглое вранье. Нельзя не любить корейскую кровяную колбасу. Даже посмотреть на нее хватает, чтобы разыгрался аппетит.

– А почему ты не ешь?

– Сам ешь, мне не хочется, я на работе хорошо пообедал.

И наконец этот день настал. Я открыл крышечку утром, чтобы посмотреть на колбасу, и забыл закрыть…

– Ты что! Как ты мог!

– Папа, я торопился.

– О горе мне, о ужас!

– Папа, ну это всего лишь колбаса…

Папа бессильно и отчаянно машет рукой в воздухе, как подросток-танкист, обнаруживший, что, пока он был в школе, родители стерли его аккаунт в «Ворлд оф танкс».

Кошка Котася подошла к нам, дескать, чего вы орете, лизнула пол и, подняв голову, ясно сказала: «Еще». Папа держит в руках пустую колбасную кожицу за хвостик, как сдохшую от голода мышь. Смотрит на Котасю.

– Папа, не надо ее обижать, она не соображает…

– Эх… странно, кошки не едят эту колбасу.

Это правда. Там рис и разные травки. Кошки не едят сильно пахучее. Я погладил Котасю по твердой, костяной от старости голове. Она потерлась о мою руку, сказав по-кошачьи «спасибо». Конечно, она ее съела. Пока мы пихали ее с папой друг другу, эта колбаса пропиталась нашей любовью.

Наша любовь друг к другу оказалась сильнее любви к корейской кровяной колбасе.

6 ноября 2016 г.

Сегодня была прелестная ночь – старая, еще мамина кошка Котася, впавшая в старческий маразм, начала орать. Просто так. По причине маразма.

Орала всю ночь, завывая, как вмурованный в стену черный кошак Эдгара По, а к утру свернулась клубочком и мирно заснула. Зато тут же проснулась собака Белка, которую в такой холод после дождя мое сентиментальное германское гражданство не могло оставить в конуре и запустило в дом. Проснулась и, обнаружив, что начинается рассвет, решила, что в ее службу входит немедленно разбудить германского гостя, чтобы он не пропустил такую крымскую красоту. Ну и справить нужду ей захотелось заодно.

Уснуть, когда в тебя тыкаются чем-то твердым и мокрым, пусть даже из лучших побуждений, практически невозможно. Наверное, поэтому ни одна женщина, даже с самым бездарным мужчиной, во время этого процесса не заснула.