Текст книги "Тяжелая рука нежности"

Девчонки, кстати, – самые кровожадные существа на свете. Как только драка завяжется, так возле дверей – весна, целый цветник распускается. И в этот раз не без пользы – кто сигарету в рот мне сунет, кто потрогает потихоньку, и шепчутся: «Аттила, это наш Аттила!»

Прилипло ко мне новое прозвище.

Заглянул в гостевую «Гладиатора» – весна и там, вся мартовская страница занята важным вопросом – голубой ли Кай (мелькнула даже запись «Я хочу от него ребенка!») – и обсуждением внешности тюрштееров. Там же я убедился, что Бешеный Японец остался в прошлом. А жаль, мне это прозвище нравилось.

Аттила – ага. Да и ладно, чай не хорёк.

* * *

Вернешься вот так после смены, ототрешь с рабочей куртки чьи-то слюни, кровь и пот – и философствуешь.

Чем дольше живу, тем больше убеждаюсь, что все желания человека исполняются. Только это должно быть именно желание и именно твое, а не порыв кому-то понравиться или навязанное стремление, принятое за собственное.

Гитлер ХОТЕЛ оказаться в бункере. Я так и вижу, как он, после того как на уши полмира поставил, а теперь, загнанный в угол, на краю неизбежной гибели, ходит в послеоргазмическом трансе по маленьким комнатам и переживает состояние наивысшего кайфа – что такое величайший триумф по сравнению с величайшей трагедией. Какая глубина, какая интенсивность переживаний…

Наполеон и вовсе уникален: сила его желаний была такова, что судьба не успевала их исполнять. Пока он им следовал – побеждал и делал невозможное. Его трагедия, на мой взгляд, в том, что однажды он не смог отличить свое истинное желание от уровня притязаний. Видимо, устал и ХОТЕЛ уже только одного – выращивать капусту где-нибудь на идиллическом островке и писать мемуары. Захотели – получите.

Определить, чего ты хочешь, порой невозможно. А вот понять, чего ты хотел – проще простого. Посмотри на свою жизнь – вот этого ты и хотел по-настоящему. Отсюда вывод: если тебя преследуют неудачи, кругом обломы, задумайся, а хочешь ли ты на самом деле того, к чему стремишься. И как вариант – может быть, обломы – это и есть то, чего ты хотел…

Накидал тут на смене в блокнот несколько наблюдений.

Правду-матку можно резать только в отношении самого себя. Даже нужно. Правдолюбы в отношении других – либо скрытые садисты, либо просто дураки.

Трус – это пессимист с хорошо развитым воображением.

Возраст – это когда выглядеть моложе становится важнее, чем выглядеть привлекательно.

Обожествление не терпит взаимности.

Иногда истинное лицо человека выглядывает только из разбитой морды.

Тонкость чувств не предопределяет таланта. Способность входить в резонанс с тонким звуком отнюдь не гарантирует способности его извлекать.

Одиночество – это настоящее счастье, которое, к сожалению, не с кем разделить.

Я бы хотел умереть глубоким стариком только при одном условии – удивившись в последний раз.

Общаясь с ребенком, всегда нужно помнить, что ты машиной времени заброшен в детство взрослого человека. Ответственность, однако.

Если ты умеешь радоваться за другого человека – радости твоей нет конца.

Можно быть сколь угодно самодостаточным и сильным, любить и беречь одиночество, сколько мохнатой душе угодно. А нежности в одиночку не бывает. И состояния, когда даже моргаешь веко в веко, потому что расставаться не хочется даже на мгновение, тоже. Дыхания общего из губ в губы.

Говорят, и художник, и поэт пишут только для Бога. Конечно, это так. Потому что читает тебя Господь всегда глазами любимой женщины.

Опустившиеся мужики не вызывают во мне ни жалости, ни тем более сочувствия. Может, это неправильно, разные бывают обстоятельства.

Но живет такая улитка, глаза добрые, не совсем алкоголик, так, две-три бутылки пива в день. Сигаретку стрельнул – и все хорошо. Где-то болтаются его дети, а женщины стараются поскорее его забыть, как навязчивый липкий сон. Работал – не работал, жил – не жил, пару грошовых стихов написал. Воннегута книжку прочел, да. Вот, в общем, и все.

Не знаю… Если стержня внутри нет – держи себя хотя бы в рамках. А глаза… нет, не добрые. Покорные скорее, это и раздражает. Уйти от обыденного мира – слишком мало? Уйди тогда в монастырь. А уход в никуда рождает ровное ничего.

Можно ли жалеть ровное ничего, можно ли ему сочувствовать? Не умею.

* * *

И снова пьяная компания у дверей, и снова «Ты кто тако-о-ой?!»… по-русски сказанное, да.

Иногда думаю – отчего эмигранты в Германии так себя ведут? Нет, я не имею в виду пьянки – это само собой. Эмиграция – дело непростое, и тот, кто полагает, что, выбрав себе страну для проживания, он разом прыгнет в рай, глубоко ошибается, хотя бы потому, что рая нет нигде.

Будет одиночество. Будет потеря социальных ролей. Будут заплетенные извилины от ненормального, нечеловеческого чужого языка. Не каждый может выстоять, а тот, кто выстоял, – сохранить душевное здоровье. Я могу рассказать массу историй неадекватного, шокирующего, комичного на грани кинематографичности поведения эмигрантов в Германии. Главный признак – меряние пиписьками: кто больше зарабатывает, у кого должность престижнее, у кого какая тачка. Это есть везде, но в эмиграции просто болезнь какая-то. В свое время я проходил практику в псхиатричке и научился не обращать внимания на завихрения в человеческих мозгах, но и меня это уже достало.

Знаю десятки людей, ушедших в пьянство, в наркотики, в жалкие утлые страстишки, в снобизм. «Я – кто-то, а ты – никто». Без этой схемы эмигрант теряет смысл к существованию.

Игра, дешевая и жалкая, игра на понижение, попытка навязать тебе слабую роль под разными предлогами, хотя бы шуткой или покровительством, и тем получить право не чувствовать себя ничтожеством, присвоить себе роль «сильного». Тьфу.

Иногда и моего терпения не хватает, в последнее время все чаще. Позавчера размазал еще одного эмигранта по фитнес-клубу. Качок средних размеров, длинноволосый жлоб, решил самоутвердиться. Подошел ко мне: «Привет, как дела?», – но я быстро уловил особый, чисто эмигрантский прищур, выражающий высокомерную жалость и снисходительность к внешне безобидному собеседнику. И точно.

«Ты работаешь тюрштеером? Ха-ха-ха, ты думаешь вообще, что будешь делать через двадцать лет? Ты потеряешь работу. Да и что это за работа?..»

Ладно, сам напросился.

«А где работаешь ты?» – невинно поинтересовался я, и брат-эмигрант гордо ответил, распустив хвост: «Я шофер-дальнобойщик, у меня, в отличие от тебя, есть будущее».

Иногда человек не задумывается, что распустить хвост недостаточно, сперва нужно задаться вопросом – а что, собственно, у тебя на хвосте? Есть что показать или там только твои нереализованные мечты и галлюцинации?

Я рассвирепел и пошел в атаку, лишая наглеца иллюзий. Терпеть не могу, когда люди протягивают тебе руку не от души, а только чтобы ты сыграл нужную роль и им стало бы легче. Ну, парень, ты меня долго не забудешь…

«Шофе-ор?! Полшестого вставай, вечером, как тряпка выжатый, домой, в ванну и спать. Пять раз в неделю… Шесть? Шеф имеет тебя, полиция имеет тебя, магазин, в который ты везешь товар, имеет тебя. Сколько тебе платят, раб?.. Не раб? А я тебе говорю, что ты раб, живешь как раб и рабом сдохнешь… Ско-о-олько? Как водитель грузовика ты должен зарабатывать как минимум на пятьсот монет больше! Да за такие же деньги я работаю три-четыре дня в неделю, высыпаюсь и на работе девкам глазки строю. Я работаю там, где хочу, меня знают в городе, любая дискотека, любой клуб с удовольствием меня пригласит. А ты трясешься за свое место – пинком вышибут в любой момент, и уже стоит очередь таких же, как ты. И ты это знаешь, и твой хозяин. Нечем гордиться в этой жизни и в Германии, ты – сытый раб. Акцептируй это и заткнись».

Думал, он мне залепит. Но не залепил. Заморгал глазами, как щенок, которого ударили по голове, отошел к своей штанге и, да, был близок к тому, чтобы расплакаться. Что ж, тот, кто решил плюнуть в верблюда, сам виноват.

Я злой бываю. Стараюсь не быть, но не всегда получается.

Почему скверно быть злым в таких ситуациях? Потому что самые жестокие войны идут не между господами и рабами. Самые страшные бои случаются, когда раб дерется с рабом. Упаси бог меня стать хотя бы краем похожим.

Понял одну важную вещь. Умение прощать приходит вместе с пониманием, что большинство человеческих недостатков происходят от глупости. Непреодолимой иногда, кармической. И становится этого человека жаль. А нельзя держать обиду на того, кого жалеешь. И смотришь на него не снисходительно, нет. Отчасти понимающе, отчасти обреченно – оттого что изменить ничего нельзя. И летящая ему в лоб плюха на лету вздрогнет и превратится в ласковое прикосновение к непутевой голове. Не свысока. Так прикасаешься к заболевшему ребенку, чтобы проверить у него температуру.

А если это женщина, хочется прикоснуться к ее лбу губами: «Легче тебе? Ну да ладно, эхе-хе…»

Вспоминаю последний разговор со своей бывшей женой, совсем не стервой, напротив, по-своему прекрасной женщиной.

Она, злорадно: «…И я уже нашла себе хорошего бойфренда! Который, ты только не обижайся, в сто раз лучше тебя во всем!»

Я пожал плечами: «Хороший мужик, значит? Не обижает тебя?.. Ну, если будет обижать – обращайся».

Ох она психанула! И понял я, что никакого бойфренда у нее сейчас нет.

А это не весело, товарищи. Людям должно быть хорошо.

* * *

Вива толерантность и германский суд, самый гуманный суд в мире! Приехал на работу, тюрштееры орут: «Ты слышал? В соседнем танцхаусе обстреляли наших!»

Все чаще и чаще случается такое дерьмо. Не то турок, не то албанец остановил машину возле дверей, вытащил пистолет и открыл огонь по тюрштеерам. Выволокли его пьяного накануне, наверное. Так сказать, имя потерял в диаспоре.

Повезло парням, что и в этот раз он был пьян. Парни сразу залегли, все пять пуль ушли в дверь. Албанец сел в машину и уехал. Не поймали, естественно. И не поймают – это я вам говорю.

Работа возле дверей становится все опаснее и опаснее. Хозяева дискотек все больше радуются, когда к ним приходит отдохнуть охранник из другого клуба – по правилам нашего цеха, если случается драка, каждый, кто зовет себя тюрштеером, должен бросить свое пиво, девочек и лететь к дверям.

* * *

Я бы тех уродов, которые в срочном порядке сикось-накось сколотили такое нелепейшее сооружение, как Евросоюз, повесил бы за ноги. Как говорил один албанский бандюган: «Смотри сам, мне что в Албании лохов грохать, что здесь. Хотя здесь, пожалуй, даже лучше. В Албании я вытащу у лоха пять евро из кармана, а здесь могу и тысячу ухватить. Или две. Потом – в машину, и три месяца живу в Косово, как король. Полиция если сразу не взяла, так и не возьмет – где Албания, а где Германия. Да и ловят-то свои».

Такого бардака у дверей даже в России нет. По крайней мере в Москве. Вся эта шатия-братия слишком бедна в России, чтобы шастать по ночным клубам. И счастье охраны, что это так. А в Германии каждый вчерашний уголовник самого низкого пошиба, каждый безработный турецкий гопник может себе позволить раз в неделю заявиться в ночной клуб, угостить девочку, да еще и на машине с ней уехать. Не впустишь? А пулю в лоб хочешь? А ножом по рылу? Меня за два года дважды серьезно и «по понятиям» собирались резать, об угрозах расправы и не говорю… Впрочем, я все равно не впущу – за то и имя в Кобленце имею.

Только за последний год в относительно небольшом Кобленце стреляли в тюрштееров трижды, продырявили одному парню бедро, другому, в русском клубе, – голову (насмерть). И вот на2 тебе – пять пуль в дверь. Не считая резни холодным оружием и битыми стаканами – это уже мелочи.

Слушал я того албанского бандюгана и думал: что ж с ним и с такими, как он, теперь делать? Пристрелить?

Не их надо пристрелить. Вернее, их тоже. Но политиков, думающих только о своем кармане и живущих в ином измерении, надо расстреливать долго и мучительно. А еще лучше выставить таких раздолбаев, как Йошка Фишер, шрёдеровский министр иностранных дел, в танцхаус охранниками. На месяцок хотя бы… Чтобы своими глазами увидели, своими мордами почувствовали, что они натворили. А ведь это еще цветочки.

Нацизм отвратителен. Но попробуйте объяснить это теперь тем германским парням, которые лежали перед дверями, закрыв головы ладонями, а над ними свистели пули, выпущенные из турецкого пистолета. Или албанского. Поговорите с ними о толерантности.

* * *

У меня очень развита эмоциональная память. Человека, однажды сделавшего мне добро, я и через десять лет не забуду, понадобится – он всегда может рассчитывать на мою помощь в любом деле, вплоть до самого рискованного. Поэтому у меня настоящие друзья.

Тот, кто сделал мне зло, также остается в памяти, и год пройдет – я не забуду и при первой же возможности заплачу по счетам. Бывает, правда, что и переплачу. Поэтому у меня осторожные враги.

Помню всех, кому удалось поколотить меня. Однажды досталось на одной из улиц, так я ходил по ней потом специально несколько лет, пока снова не встретил веселую компанию. Ых-х-х!!! Нет ничего слаще мести, кстати.

Я делаю это ненамеренно. Просто так устроен.

В любой момент могу вытащить из памяти историю, случившуюся много лет назад, заново ее пережить, каждый момент на вкус распробовать. Вся жизнь – всегда со мной.

Это процесс не совсем нормальный, как я понимаю. В последнее время заметил, что страдает оперативная память, иногда случаются провалы в ней, бываю непозволительно рассеян. Впрочем, скорее всего это результат нервного напряжения, которое иногда спадает, и тогда все налаживается. А то уж волновался, что это следствие не раз колоченной головы – «и об печку бита, и кочергой бита, разве что печкой не бита…»

Но к старости, наверное, проблема вернется, раз уже тенденция обозначилась.

А жизнь хорошая получилась. Так не хочется, чтобы это все когда-нибудь ушло вместе со мной.

Народить себе кучу сыновей, что ли, чтобы они мне в свою очередь – кучу внуков, в кружок их собирать вечерами и степенно начинать рассказывать «о боях и походах».

«Ой, я вам чего сейчас расскажу!»

«Как ты надоел, старый пень…»

«Вы не поверите!» – «И не верим».

«А где… где мои спички? Прикурить… А я курить бросил или нет? Быстро отвечайте, дед запутался!»

«Да вон спички… ты их в руках держишь».

«А… да… я их сюда не клал… Ну вот, та бабушка сорок лет назад была умопомрачительной красавицей и…»

«У тебя вечно все красавицы…»

«Вы ничего не понимаете в женщинах, лоботрясы!.. Вот, а тот албанец был…»

«Хватит уже, ты нас албанцами еще в детстве напугал!»

«А ну-ка молчать! Сидеть смирно, слушать и на ус мотать, пока дед жив!»

И гневно глазами буду сверкать, тяжелой тростью стуча. А они – слушать, куда деваться.

Бывших тюршефов не бывает.

* * *

– Куда ты собрался? Иди поспи, ты на двух ногах не стоишь…

– Н-н-нет, я трезв уже и поеду домой!

Байкер по прозвищу Ирландец, отличный чувак-оторва, качается из стороны в сторону – кажется, что он куда-то плывет, преодолевая могучее течение, намертво вцепившись в руль своего «Харлея».

– А я говорю, ты не поедешь…

– С каких это пор хэнг-арроу[2]2
  Хэнг-арроу – начальный ранг в байкерском мире. Не несет прямых обязанностей, в серьезных делах мотоклуба не участвует, но может расчитывать на поддержку и защиту клуба. Нечто вроде младшего брата в патриархальной семье.


[Закрыть] знает, что нужно делать мемберу?![3]3
  Мембер – полноправный член мотоклуба. В наиболее авторитетных клубах, принадлежащих рангу «Королевской крови», имеет право на знак «худший из худших» – байкера одного процента. (Здесь и далее примеч. автора.)


[Закрыть]

– С тех самых, как ты напился вусмерть.

– Пошел ты!

Ирландец замахивается на меня каской, но вернуть руку в прежнее положение ему неожиданно не удается. Ирландец удивленно оглядывается и видит, что каску схватил незаметно подошедший Тиль, глава чаптера.

– Ты никуда не поедешь.

– Тиль! Ты же меня знаешь!

– Еще и поэтому. Марш спать!

– Тиль!!! Я через час буду дома!

– Не будешь. Я уже сказал: ты никуда не поедешь.

Ирландец, не слушая его, быстро нахлобучивает каску, включает зажигание, цепляется за руль и судорожно дергает ручку газа, забыв переключить скорость с нейтралки. Его иссиня-черный, неразогретый в холодном утреннем тумане «Харлей» истошно ревет на холостом ходу, чуть подпрыгивая над зеленой травой, и наконец глохнет. Но Ирландец в полной уверенности, что он уже от нас далеко. Стоя на месте, пытается рулить и хитро прищуривается:

– Хе-хе… дураки вы с Максом, как это я не поеду, когда я уже еду…

Я падаю от хохота.

Потерявший терпение Тиль стаскивает Ирландца с мотоцикла за шиворот и дает ему тумака по шее.

– Пошел быстро в клуб, и чтоб раньше полудня я тебя не видел!

Ирландец, чудом устоявший после оплеухи Тиля, на ногах, гнущихся в разные стороны, оторопело семенит вслед за ним в здание клуба, где на скамьях и под столами лежат братья-байкеры, сраженные алкоголем за долгую ночь. Ирландец мрачно бурчит себе под нос:

– Я знаю, тебе презренный Макс настучал… я думал, он хороший парень, а он…

Когда этот чувак проходит мимо меня, я показываю ему язык.

– У, зараза, ты же только вчера сюппортером[4]4
  Сюппортер – друг мотоклуба, не несет обязанностей и не имеет прав и привилегий, просто «парень, которого знают».


[Закрыть] был…

– Ничего, Ирландец, подожди, вот стану проспектом[5]5
  Проспект – кандидат в мемберы, несет полную ответственность и обязанности члена мотоклуба, проходит проверку на прочность и верность семье. В этот ранг байкер возводится только единогласным решением чаптера.


[Закрыть], а потом мембером – я тебе всё припомню.

Ирландец ложится спать прямо на барменскую стойку, наотрез отказавшись снять каску. Я открываю ему забрало, чтобы не задохнулся.

Байкерский праздник кончился.

Выхожу во двор нашего клубного здания. Это была веселая, долгая ночь, я продавал пиво, периодически угощая знакомцев. И усталость моя – приятная. Я смотрю на светлеющее небо, где тают майские звезды, и снова, как в детстве, становлюсь якутом, верившим, что ночное небо – это шапка Бога, которой Он накрывает землю на ночь, а звезды на нем – маленькие дырочки, через которые светит солнце.

Уже четверть века прошло с тех пор, как я прочитал эту якутскую сказку, но каждый раз, когда смотрю на усыпанное желтыми брызгами ночное небо, не могу отделаться от впечатления, что все именно так. Шапка здесь, а где же Его руки в этом мире? Есть ли?

Растворяются в синеве последние звезды, туман, похожий на влажное дыхание спящего поля, светлеет, а из дверей клубного здания разносится ровный храп нашей стаи, моей семьи. Любого члена ее за ногу из-под стола вытащи – и он разделит со мной кусок хлеба, и если надо, будет драться за меня, а я за него.

Господь, храни байкера.

* * *

«Человек, прогнавший слезы с лица ребенка и вернувший на уста его улыбку, в сердце всемилостивого Будды достойней человека, выстроившего самый величественный храм». Сакья Муни.

Угол серого дома, пасмурный августовский вечер, уже холодает, и в воздухе плывет прохладное дыхание скорой осени.

Я выхожу в знакомый двор, и навстречу мне стремглав бросается пятилетний мальчишка в пушистом желтом свитере, тело его летит впереди барабанящих по гравию ножек, и на лице горит солнце. И освещается вечер, и двор, покачнувшись, превращается в золотой, залитый солнцем колокол, в котором звенит захлебывающийся мальчишеский голос: «Макси-и-им!!! Мама готовит желе!!!»

Он встречал меня всегда именно этим криком. Однажды, в праздничный летний день, мама его, моя подружка Аленка, красивенькая женщинка двадцати шести лет, сменившая пару мужей и ведущая жизнь веселой продавщицы в местном обувном магазине, приготовила его любимое блюдо – маленькие разноцветные стаканчики сладкого желе, и Славка целый день ходил счастливый. В тот день я пришел к ней во второй раз, под вечер, расфуфыренный по классу «А» – Аленка держала форму и была по-своему весьма щепетильной женщиной. Было мне всего восемнадцать лет, так что связь с привлекательной и уже совсем взрослой женщиной льстила моему полуюношескому самолюбию. Увидев, что ее сын Славка еще дома, а не у бабушки, как она обещала, я несколько смутился.

Славка же, весь с ног до головы вымазанный в празднике, выскочил мне навстречу из подъезда и, не замечая ничего, крикнул: «А мама приготовила желе! Ты дядя Максим? Привет!» И когда я заглянул в его озорные серые глаза, похожие на быстрые брызги весенней лужи, по которой легко скользит велосипед, стало мне так смешно и радостно, что я подхватил его на руки и сказал почему-то, как выдохнул: «Ох ты, солнышко!» И он обнял меня за шею. Так мы и зашли с ним в подъезд: в одной руке я держал Славку, а в другой – букет червонно-красных чайных роз и бутылку шампанского. Так и прозвали мы друг друга, он меня – «дядя Максим», а я его – «Славка-солнышко».

Так получилось, что я провел с Аленкой целое лето, лишь пару дней в неделю ночуя у себя, и было мне спокойно и легко. Славка никогда не мешал нам, был он веселым и добродушным пятилетним шариком, который катался по Аленкиной двухкомнатной квартире из угла в угол и глядя на которого нельзя было не улыбнуться. И как-то оставалось незаметным, что отношения с матерью у Славки были, как я теперь понимаю, сложные. Он был не очень любимым и не слишком желанным ребенком, рос себе и рос, как бурьян в поле. Впрочем, Аленка не злыдничала и по-своему считалась неплохой матерью – у нее просто времени на пацана толком не было.

Мы со Славкой понравились друг другу с первого взгляда. Не могу сказать, чтобы я испытывал к нему какие-либо чувства, похожие на отцовские, но часто, когда Аленка задерживалась на работе, мы возились с ним, собирая разноцветных роботов-трансформеров и играя под шерстяным покрывалом в палатку. Славка был прирожденный шебутной оптимист. Однажды с приятелем подобрал котенка, поселил у себя в подъезде в коробке из-под обуви, а котенок возьми и сдохни на следующий день. Что ж теперь делать? Поплакали пацаны немного и устроили кошачьи похороны – с маршировкой за гробиком из обувной коробки и последующей раздачей поминального печенья. И было так интересно, что на следующий день несчастного котяру снова откопали и похоронили. Славку мать за это в угол поставила, зато болтать-то не запретила – вам же, выходит, хуже. Потому что болтал Славка без умолку. По вечерам он обязательно требовал, чтобы я «посидел с ним». Я нехотя соглашался, хотя, общаясь с этим озорником, через пять минут вообще забывал, для чего, собственно, сюда пришел.

– Ма-а-аксим… – томно раздается из-за стенки.

– Сейчас Славку-солнышко спать уложу!

– Я не солнышко, я мужчина! Ты глупый, что ли? Солнышки – девчонки!

– Да?.. А это у тебя откуда?

– Да так… Сережкину собаку стригли. Не больно уже. У нас Сашка сказал, что может надуться – вот так, – показывает – и покраснеть, когда захочет, мы не поверили, а он надулся, сильно-сильно, и… позеленел! Правда-правда!

– Максим! – раздается уже обиженный голос из Аленкиной спальни.

– Блин, ну сейчас, сейчас…

– Посиди еще у меня! – дергает за ладонь Славка…

Так и повелось. Каждый раз, когда я возвращался к Аленке, Славка ждал меня во дворе, иногда я намеренно задерживал шаг и смотрел, как он напряженно играет с дворовыми мальчишками, каждую минуту оглядываясь в ту сторону, откуда должен появиться я. И каждый раз, завидев меня издали, он радостно бросал все игры и друзей и бежал, нет, летел, как желтая пушинка в токе солнечного ветра, обязательно крича: «Макси-и-им!!! Мама приготовила желе!!!» Это был наш пароль, радостный гимн, которым он ознаменовывал наш ежедневный праздник встречи. Я подхватывал Славку на руки, и мы вместе шли домой. Пока я нес его, посадив себе на сгиб руки, он старательно меня обыскивал, и это тоже было частью ритуала. Когда у меня за пазухой или в кармане куртки обнаруживался пакетик конфет или яблоко, он с веселым гиканьем выдергивал добычу наружу и размахивал ею всю дорогу, держа в кулаке, как победный флаг.

Незаметно прошли три месяца.

Мы с Аленой ничего не обещали друг другу, и встречи наши были такими же легкими и ни к чему не обязывающими, какими могут быть отношения мужчины и женщины, знающих, чего они хотят друг от друга… Почему бы и нет?

Я не переживал после нашего разрыва, да и разрыва никакого не было.

«Знаешь, я сегодня занята и завтра, наверное, тоже… Ага… Нет… Ха-ха, может, замуж выйду!» Ну и бог с тобой, золотая рыбка, ты не одна в синем море, я быстро утешился. В юности, при отсутствии ума и при наличии недозревшей души, все летит и проходит легко и бесследно, как шелковая лента через кольцо. Аленка действительно вскоре вышла замуж – за средних габаритов бизнесмена, владельца двух коммерческих киосков. Я, узнав, усмехнулся, пожелал ей счастья и тут же об этом забыл. Я уже учился в университете, с удовольствием постигал нюансы студенческой безбашенной жизни и вскоре уже не вспоминал о нашем мимоходном романе. По Славке не скучал – представил себе картинку, как он дружит теперь с новым настоящим папой, а тот ему дорогие игрушки покупает, и такой благостностью повеяло от этой воображаемой акварели, что я, слегка улыбнувшись, выкинул ее из головы.

И только однажды, уже спустя несколько месяцев, случайно проходя мимо знакомого двора, я вдруг увидел маленькую знакомую фигурку. Что-то внутри дрогнуло, и я ускорил шаг. Славка, в том же ярко-желтом свитере, как-то напряженно и явно нехотя возился с соседскими мальчишками, сидя прямо на асфальте. И вдруг он резко выпрямился, замер и через секунду стремглав побежал мне навстречу, так же легко и победно, как и раньше – так в солнечный летний день летит, радостно шелестя в теплом воздухе сизыми крыльями, птица. А я растерялся, на секунду замешкался, хотел протянуть к нему руки и не успел – летящий ко мне Славка вдруг словно наткнулся с разбега на стеклянную стену, которая разлетелась осколками затихающего крика: «Макси-и-им!..»

Он не договорил. Солнце погасло. Славка все еще продолжал бежать, но уже как-то боком, неловко, по дуге огибая меня, и наконец, свернув к соседнему подъезду, неуклюже сел на скамейку ко мне спиной, сжал кулачки между колен и наклонил голову.

Невидимые обломки разбившейся стены долетели и коснулись моего лица. Я отвернулся. Не мог видеть яркую желтую точку на фоне серого дома. Сейчас понимаю, что надо было подойти, обнять, успокоить. Объяснить, что все в порядке, я по-прежнему люблю его и мы друзья. Но тогда это было выше моих сил. Я ускорил шаг и скрылся за деревьями.

Больше я никогда не ходил той дорогой.

Прошло с тех пор уже много лет. И жизнь сложилась у меня вполне сносно. Пробился в мир, где живут совсем взрослые люди, живут по своим законам, изучив и переняв которые можно стать таким же, как они, и, взвалив на себя их заботы, получить причитающиеся возрасту радости и отпущения грехов. А как же иначе, ведь все мы люди. И столько было еще и весен, и Аленок, и Олек, и едва ли они вспоминают меня дурным словом.

Дойдя до середины жизни, должен сказать, что Бог уберег меня от больших ошибок. Мне не за что казнить себя, я могу легко и свободно смеяться на этой земле, и никакой внезапный укол внутреннего судьи не оборвет мой смех. Я не святой и во многом не очень хороший человек, но в целом не хуже других – грехи мои стандартны и могут быть прощены в какой-нибудь уютной сельской церкви.

Всё так.

Но вот иногда, когда в тяжелеющем по осени воздухе снова пахнет свежо и тревожно, задумчиво шагая вдоль застывших от предчувствия скорого дождя темных аллей, я отчего-то вдруг ясно слышу, как легкой птицей пронзает густеющий вечерний воздух неожиданный захлебывающийся мальчишеский крик, полный радости и солнца: «Макси-и-им!!! Мама приготовила желе!!!» И я останавливаюсь и невольно оглядываюсь по сторонам в поисках теплой маленькой фигурки в ярко-желтом пушистом свитере, летящей стремглав ко мне.

Прижать бы ее к себе, обнять.

Чтобы снова взять на руки этот теплый, живой комочек и, снова почувствовав бьющееся солнце в руках, сказать ему одними губами: «Прости…» И он, конечно, снова обнимет меня за шею. Мальчишка, которого я однажды предал.

* * *

Когда серыми, дождливыми вечерами становится зыбко и неясно на душе, я вспоминаю своих родных. Бабушек, дедушек. И не только потому, что с ними связаны уютные годы детства, когда запах печенных в духовке яблок, заботливо разложенных бабушкиными руками на шуршащей бумаге, похожей на лист пергамента, легко и незаметно перетекал в ровный голос деда, читавшего вслух, и все это было покрыто тихим светом торшера и неровного огня плиты. Я вспоминаю истории их жизни, почти легендарные истории людей, которым выпали суровые времена, и чувствую, что там моя сила. Место, где душа отдыхает. И тогда я понимаю, что мои личные проблемы и неурядицы недостойны даже плохого настроения.

Дед мой, Николай, в молодости был шебутяра. Жил он тогда один, в дальневосточной деревне, рубил дрова, баловался с девками, охотился и очень любил вино. Был у него друг, в отличие от жилистого, но невысокого Николая – двухметровый верзила, молдаванин. Звал его дед Васо. Васо тоже жил бобылем, со всеми вытекающими отсюда грехами, и как истинный сын своего народа тоже любил вино. Друзья они были – не разлей вода. Пока трезвые – вместе на охоту ходят, как войдут в кондицию – песни орут и дерутся. Шустрый кореец Николай успевал насовать огромному, но неуклюжему молдаванину Васо и дробной рысью мчался через всю деревню, а сзади тряслась земля от топота огромных стоп его друга.

Однажды дед Николай, снова разойдясь с молдаванином Васо в вопросах устройства мироздания, долго бегал вокруг избы, к радости живших в ней девок, а Васо бегал за Николаем. Устав, дед залез на крышу, а упорный Васо продолжал носиться вокруг. После третьего круга Николай решил, что так нечестно, и начал, свесившись с крыши, бить кулаком по макушке пробегавшего мимо молдаванина. На чем и был им пойман. Деду, конечно, досталось. Потом, с утра, вместе на рыбалку пошли.

…Когда за Николаем явился местный НКВД в лице двух представителей и участкового, он в одних портках выпрыгнул в окно. Спрятался в избе у друга-молдаванина. Ночью НКВД пришел и к нему.

Однако молдаванин Васо, вместо того чтобы выдать им «японского шпиона» Николая, выставил в окно двустволку и разрядил первый ствол.

Энкавэдэшники залегли и стали кричать про мрачные перспективы для обоих.

Молдаванин ответил им, что он не против и стрельнет из второго ствола в первого, кто поднимет голову.

Полежав немного в снегу, представители власти уползли за подкреплением.

А в предрассветных сумерках маленький кореец и огромный молдаванин пожали друг другу руки на прощание и ушли в тайгу. В разные стороны.

Дед Николай никогда больше не видел своего друга.

Но и в глубокой старости, когда на столе появлялось вино, он поднимал за молдаванина чашу. «Васо тоже так делает», – говорил он.

Так они и пили вместе, до конца своих дней.

Баба Шура была старшей сестрой моей бабушки, то есть мне она приходилась бабушкой двоюродной. Обе происходили из рода Хан – предприимчивых, сильных людей. Отец моих бабушек, прадед Степан, к началу революции владел двумя мясными заводами на Дальнем Востоке, начав карьеру с простого пильщика мяса на базаре: он догадался подставлять газету под распил, и мясная мороженая крошка, накапливавшаяся за день в количестве нескольких килограммов, не падала в снег, а собиралась в газету, закладывая основу его будущего капитала. После революции прадед, лишившись всего, брался за любую работу, упирался изо всех сил, чтобы прокормить трех дочерей. И надо сказать, ему это удалось: все три мои бабушки, баба Шура, баба Клаша и баба Катя, были кровь с молоком, и все три – властные личности, незаурядные каждая по-своему. Баба Катя отличилась тем, что первым делом после хрущевской оттепели от души врезала тяжелыми счётами по башке партийной работнице. Баба Клаша – и вовсе отпетое хулиганье, директор дома престарелых, колоритнейшая матершинница с вечной беломориной в уголке рта и веселым прищуром. Баба Шура – Герой Соц. Труда, капитан рыболовецкого судна на Дальнем Востоке. О жизни и приключениях бабы Шуры можно написать не одну книгу. О ней и пойдет речь в первую очередь.