Текст книги "Тяжелая рука нежности"

Так тихо на пляже. Темен песок и светлеют только соломенные шляпы спящих бунгало. Воздух наполнен запахом бесшумно бегущей реки, мерцающей в зыбком свете. В последнее время я работаю в две смены, если это, конечно, можно назвать работой. Днем два-три часа разъезжаю по городу, вечером и ночью – на пляж. В конце недели – дискотеки и клубы.

Мне нравится такая жизнь, когда с утра ты сам решаешь, что будешь делать. Отработав день и наскоро поспав, в полночь приезжаю на берег, и меня обступают покой и безмолвие спящей реки.

Дел у ночной охраны немного. Выставь проволочный забор, не спи – вот и всё.

Лежу на прохладном ночном песке, рядом дымится чашка кофе, ноутбук на коленях. Как хорошо, когда голова чиста от проблем и забот, а на душе покой и тишина.

Немного нужно мне для счастья. Свой кусок хлеба и свобода. И необязательно с большой буквы.

Надо мной нет начальства, подо мной нет подчиненных. Лежу на песке, закинув руки за голову и подняв ноги в небо, тихо смеюсь. Спросят меня потом: «Что ты, такой-сякой, делал всю жизнь?» Что отвечу? «Лежал, ногами в ночном небе дрыгал».

«Почему?» – «Да нравилось мне это!»

Не для того, наверное, человек родится. Так для чего? Лезть «наверх»? А куда еще выше? Вон, под моими каблуками ночные облака плывут.

Влажнеет воздух, оттеняя тишину, подает голос проснувшийся скворец. Скоро пять утра – час утренней тренировки, на которую не хватает времени днем. Работаю с весами, их мне заменяют бетонные блоки, к тому же нашел удобный деревянный столб – от звука гулких ударов рук по влажному дереву скворец смолкает. Ничего, привыкнет.

Он ведь не на работе, просто ему хочется – он и поет. Захочет – замолчит. Но ведь поет.

«Взгляните на птиц небесных: они ни сеют, ни жнут, ни собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их…»[6]6
  Св. Евангелие от Матфея, 6:26.


[Закрыть]

Спасибо.

Ветер очень сильный, встречный. Мотоцикл разгоняется до ста сорока – и всё, стрелка спидометра дрожит на белом рубце цифры, словно тыкает мне в ограничитель: «Всё! Всё! Больше не могу!»

Ночь, впереди только красная гирлянда огоньков мчащихся автомобилей. Дрожит свет фары, световой путь очень короткий, кажется, вот-вот догоню…

Режущий холод, обжигающий лицо, обтачивающий скулы; шум ветра, виляющая змея долгой дороги с вьющимся узором разграничительных полосок.

Куда несусь я по жизни? Куда несутся эти люди?

Впереди качается темная громада леса, растянувшаяся в линию, а над ней стоит неподвижно звезда.

Когда погаснут навсегда красные огоньки впереди, когда погаснет свет моей фары, она так же будет мерцать в черном небе. Когда-нибудь она останется совсем одна.

Тот, кто однажды может остаться один, навсегда один, тот уже одинок.

* * *

Изредка среди бездетных женщин старше тридцати пяти я встречаю таких; бывает, они даже моложе. Встречаю женщин, переполняемых любовью, как теплым молоком. Они просто лучатся ею, иногда ровно и мягко, иногда с неким надрывом. Я смотрю на них и думаю, сколько было вложено в каждую из них того, что должно было накормить, согреть, воспитать ребенка, а то и не одного – у некоторых запас на целый выводок, детей на семь-восемь. И от невостребованности любовь, которая переполняет этих женщин, превращается в заботу и нежную ласку для мира вообще.

Как славно устроена жизнь – со временем даже в самой жестокой и безнадежной трагедии в какой-то момент появляется свет и уже не уходит. А где свет, там и зерно.

Что вот делать с ней?..

Она приезжает издалека, когда не зову. Напевая песенки, прибирается у меня в доме, невзирая на мои протестующие крики. Варит, парит, чистит, остается…

А утром садится в машину или на поезд – и возвращается к себе.

Мирится с моими связями и влюбленностями. Только чуть дрогнут губы, и снова улыбка на лице.

Милая девушка, хорошая фигурка и достаточно редкий тип лица – похожа на эльфа, только острых ушек не хватает.

Несколько раз говорил с ней, достаточно серьезно. Я не барин, что бы там ни болтали, да и свинство это. Один раз даже прогнал.

Молчит. Улыбается и молчит. И приезжает снова.

Вот ее улыбка сфинкса меня больше всего и пугает. Что бы я ни делал, где бы ни шлялся, она следует за мной, не мешает, только иногда подойдет, за руку потрогает – и снова к девочкам. Она легко сходится с людьми.

И улыбается. Дескать, все равно наша возьмет.

Она опасна – типично немецкий менталитет, небольшой, ладный танк. Самоходка с дальним прицелом. А чего? Сделала карьеру, всё сама, своим горбом, и тихо прет дальше…

Может быть, я для нее нечто вроде кандидатской?

Когда она приходит со мной в клуб, садится там в уголок, посасывает коктейли. Я могу делать все что угодно. А как только набуянюсь, нагуляюсь и наржусь, она берет меня ласково за руку и везет домой.

Моя квартира благодаря ей приобрела наконец жилой вид. Она попросила разрешения повесить занавески – вешай, что мне, жалко? Хотела оставить чемодан с личными вещами – ну это уж дудки! Никаких дислокаций на территории.

Мне звонят – она деликатно уходит в другую комнату. В диско набегут бывшие и потенциальные – улыбнется, тоже отойдет…

– Слушай, ну тебе не надоело уже, а?

– Нет, я пока права не имею возмущаться.

– Ты и не будешь его иметь.

– Посмотрим…

Но что самое смешное – я к ней привыкаю. К чистоте дома, к куче вкусностей на столе, с запасом еще на три дня после ее отъезда – это мне-то, всегда проявлявшему к еде равнодушие. Тихой сапой прикормила!

Сидит в диско одна; в прошлый раз стал к ней клеиться какой-то лысый тип.

Я подошел, послушал.

– Вы такая необычная девушка!

– Да, и мой мужчина тоже необычный.

– А где он? Конечно, необычный – такая женщина с ним, а он шатается где-то!

Задело за ретивое.

– Вот он я!!!

– Э-э-э…

– Это моя женщина.

– Все, понял, ухожу.

Смотрю на нее – глаза светятся торжеством: «Я – твоя женщина!» Просто профессор, после серии опытов получивший желанный результат. Я прикусил язык, да поздно – теперь она так подписывает письма.

В прошлый раз делала генеральную уборку, а я прикидывался, что сплю – «Видишь ли, у меня ночной режим…» Гляжу из-под прищуренных век – шурует она шваброй под диваном, и выпрыгивает оттуда губная помада.

Нахмурилась чуть и… деловито закатила ее обратно. Тут я уже не выдержал и начал корчиться от хохота под одеялом. Она ничего не сказала, только «забыла» у меня свои бусы. В ванной, в укромном месте…

Не знаю… Все это смешно, но и напрягает уже слегка.

«Что тебе нравится?» – «То же, что и тебе».

«Что тебе заказать?» – «То же, что и себе».

Да елки-палки!

В субботу вызвонил Алекса – выручай…

– Слушай, я заменять тебя не буду, я влюблен.

– Беспредельщик ты бесстыжий, не о том я! Скажу ей просто, что приезжает старый друг – пить будем. Она меня пьяного боится.

– Аллё… ты знаешь… Алекс приезжает, мы давно не виделись…

– Ну и пожалуйста! Будем ватрушки печь!

– Да мы с ним пить будем! Много!

– И я с вами.

Зарабатывает она хорошо, муж ее тоже, а в прошлый раз приехала, натанцевалась в клубе – сапожок каши запросил, старые сапожки-то.

Мужья – скоты чаще всего. Что, нельзя сапоги молодой жене зимние купить хотя бы раз в год? В чем ей ко мне-то ездить?..

А глядишь – по-человечески относился бы, и меня в ее жизни не было бы.

Заклеил я сапожок на скорую руку. Счастливая!

Теперь пойдем выбирать ей сапоги, куда деваться-то. Коли муж не заботится, придется мне. А я уже нацелился на зимние байкерские казачки с высоким верхом. Дорого, но еще неделька, и взял бы. Фиг теперь.

Так-то вот. Сапожник я теперь без сапог.

* * *

Тревожное настроение. Словно в отлаженном механизме откололся один зубчик на шестеренке: вроде бы все под контролем, все в порядке, но время от времени проскальзывает что-то. Это не сбой еще, но совершенной работу уже не назовешь.

Иду по городу, смотрю на людей, подставляю лицо ветру, и мне нравится, как он треплет волосы – пустяк, но в то же время появляется неодолимое желание быть подхваченным и стать частью его. Завидую оберточной бумажке, кружащей в его дыхании; соринке, влекомой по гладким камням мостовой Кобленца.

Все приобретает некоторую кинематографичность – идти вот так, одетым во все черное, и вдруг, начиная с развевающихся по ветру волос, собраться, сгуститься и вылиться в форму ворона, взмахнуть руками-крыльями и улететь. Не куда-то. Не к кому-то. Просто – улететь.

* * *

– Алекс, пить не будем.

– Как это не будем?! Давай завтра!

– Ты же знаешь – завтра не наступает никогда.

– Ты прав! Завтра не бывает! Нужно жить здесь и сейчас! Значит, так, сперва берем пива…

– Алекс… вот после таких ситуаций мне кажется, что у меня с головой не все в порядке…

– Зачем ты на себя наговариваешь?

– Так у меня ни одной кости на лице целой нет, моей башкой в футбол играли.

– Да ну, тогда ты должен быть страшный.

– Надо быть искренним как минимум с самим собой. Начнешь врать самому себе – будешь как Лимонов. Если ты ненормальный, надо себе в этом честно признаться.

– Можно сказать правду, но по-разному. Например, Макс – шизофреник. Или проще – человек творческий.

– Макс, а что такое «миссионерская поза»?

– У Ани своей спроси.

– И спрошу! Аллё…

– Ну что, узнал у нее?

– Ага! Оказывается, все просто! А я всегда думал, что это… ну… как-нибудь, например – она не дает, а он над ней кадилом машет…

– Жизнь хороша, уф, жарко, я пива принес… Макс, ты что такой?

– Так, душа сегодня немного болит.

– Ха! Нет такого органа.

– Раз болит, значит, есть.

– Ну что тебе грустить-то?

– Физически я восстановился, эмоционально еще не совсем…

– Пф-ф! Не знаю таких слов. Нет у тебя проблем – всё ты выдумал.

– Да только за последние полгода я развелся, сменил место работы, дважды меня чуть не убили, две женщины отказали мне, третья завела роман на стороне, меня окружают одни девки-однодневки и бородатые мальчишки, налепившие из дерьма игрушек и играющие ими в войну! Как ты думаешь, это действует на нервы?

– Ну, завел шарманку! А хочешь, я тебе ее поломаю? Ты теперь свободен и дважды жив, у тебя два новых места работы. И радуйся, что бородатые мальчишки – твои верные друзья. А девки у тебя какие!

– Не хочу ничего.

– Как? А пива?

– Пива, насколько я заметил, уже нет.

– А… хм… да. А хочешь мороженого?

– Не хочу я мороженого! Ничего я не хочу.

– Ну и сиди жалей себя, а мне сейчас Анечка позвонит… Ой, алё, здравствуй, любовь моя, я так по тебе скучал, дышу тобой, думаю о тебе, погода чудесная, только Макс грустный… Макс! Аня говорит, что ты козел и придурок.

– Кто козел?!!

– О, Макс ожил! Подожди, солнце мое… Ну что, Макс, кто за пивом идет?

– Ладно, я пойду, тебе пиво, мне мороженое…

– А Ане?

– Ну что Ане? Цветы, конечно.

* * *

И еще одной досвидос. Нет, спасибо за все, конечно. Три месяца, больше связи не держатся. А я виноват? Ну не переношу я вранья да женских выкрутасов. Господи, ну была бы она просто дура! Просто красивая дура, и все. Я бы ее выгуливал, холил, красивые игрушки покупал.

В доме у меня все просто и довольно красиво, так и она сидела бы на диване, тоже вся такая красивенькая, и листала бы книжку с картинками.

Тихо было бы, спокойно. Фотомодельки, они ж такие: посадишь на стул, ручки сложишь – сидит, улыбается. Посадишь себе на колени – улыбается, обнимает. Ей и так хорошо, и эдак неплохо.

Пришли бы в гости, я б ей сказал: «Зайчик, молчи только». Все равно полезла бы в разговор. «Марш в угол, лицом к стенке на полчаса!» Она бы там поплакала немного, а потом глядишь, в косяке трещинку интересную нашла, стоит, ковыряется, улыбается уже.

Приходил бы я уставший после работы, а она мне волосы тонкими пальцами гладила бы, тихо мурлыкая всякую ерунду. Катал бы ее на мотоцикле, она бы глаза жмурила, а потом улыбалась.

Да и пускай она не умеет готовить и капризничает, была бы только тихой да ласковой.

Сидела бы у меня на коленях, свои длинные ножки свесив. Мне же больше и не надо ничего.

Ну и пусть она дура, родила бы мне дочку – я бы чувствовал, что у меня два ребенка, и был бы счастлив.

Счастлив, черт возьми…

* * *

«Самурай из всех путей выбирает тот, который ведет к смерти».

Понял одну важную вещь. В этом правиле Бусидо заключен смысл более глубокий, чем кажется на первый взгляд. Не о стремлении к смерти говорится здесь, а об осмысленном подходе к ней.

Парадокс в том, что все пути без исключения ведут к смерти – более дальней, более близкой, легкой или мучительной, не важно, но нет пути, не оканчивающегося разрушением.

Самурай осознаёт это и выбирает тот путь, в конце которого стоит возможность смерти осмысленной, стараясь выйти из-под ее контроля – не она выбирает его, но он ее.

А если в конце выбранного им пути смерть так и не встретилась, значит, она снова уступила ему дорогу.

Встретил на нашей территории члена вражеского мотоклуба в полной экипировке с эмблемами.

Репутация его клуба такова, что символика запрещена законодательно, но обходят, обходят этот запрет. Я заставил его снять с себя «цвета» и убрать куртку в рюкзак.

Глупо? Я гопник? Нет.

Вот из-за таких любителей прыгать через флажки и происходят байкерские побоища, вплоть до поножовщины. Если флажки нельзя убрать, действительно нельзя, то нарушитель договоренности – провокатор. Дурак он при этом, сумасшедший или выскочка, не имеет никакого значения.

При моем ранге можно иметь прозвище из тех, что появились в чаптере сами собой. Мне предложили на выбор – Феруктер («ненормальный», «чокнутый»), Шойшель («свистунок») и Макс.

Остановился на Максе.

Макс я, а потом все остальное.

– А вот эту цепь с кулоном я купил у турков за три сотни! – хвастается Ойген из нашего клуба.

– Ох, класс, дай посмотреть! Браслет с черепом хорош.

– Да, тут бриллиантовая крошка.

Хохочу:

– Цепочка, кулончик… девочки! У нас в клубе завелись девочки. Тьфу!

Смущенно прячет цацки Лео.

– А ты… это… когда длинные волосы обрежешь, тогда поговорим.

– А вы хоть и лысые, все равно как бабы. Кулончик! Лысые… гы-ы-ы! Девочки побрились!

– А у тебя перстни. Перстни! Ха-ха-ха!

– Ну и что? Этот перстень наградной, от мемберов из Мюнхена.

– А ты Бон Джови слушаешь! Кантри выключил и этого пидера поставил!

– А чего? Он веселый парень. А ваше кантри для Ку-клукс-клана.

– Ну вот, как всегда… Как немцы – значит, расисты. Бей индейцев!

Налетают на меня, пытаясь завалить, я распихиваю этих увальней и перепрыгиваю за барную стойку.

– Говорю же – девочки! Куда вам со мной?..

– Гы!!! Зато у нас татуировки у всех, а ты голый до сих пор, как девочка!

– Я тоже сделаю… вот здесь пантера хорошо будет смотреться.

– Какая пантера?! Панду сделай. У ваших китайских медведей и не поймешь, где мужик, а где баба.

– Ты… знаешь что? Не перебарщивай!

– Давай у президента спросим. Тиль! Макс нас обзывает бабами, а у самого длинные волосы и колечки на пальцах!

Тиль, уставший от моих приколов на ломаном немецком, нехотя выглядывает из комнаты собрания и, не въехав в тему разговора, бурчит:

– Оставьте Макса в покое. Он делает что хочет.

– Гра-ха-ха!!!

Ну вот. Нынешний вечер был явно не моим.

Осознание собственной ничтожности и бессмысленности всего может быть жизненным этапом. Кто-то выдумывает себе искусственные смыслы, кто-то принимает безысходность как данность и чуть иронично улыбается.

В чем смысл всего – в детях? Нет, конечно. Из поколения в поколение передается надежда, что вот они-то, твой сын или дочь, наконец найдут то, что безрезультатно искал ты. Наивная надежда. На самом деле все повторится.

Надо прожить жизнь так, чтобы исполнить мечту поколений своих не очень счастливых предков. Вы хотели, чтобы я был счастлив? Так вот оно, елки-палки! Поживу-порадуюсь за всех за вас! За все поколения разом.

А когда придет пора оставить что-то детям, так и отдай им свой интересный, смеющийся мир – это будет лучший подарок, который ты сможешь им сделать.

– Ма-акс! Воро2н-то ты зачем булками кормишь, устроил из пляжа птичий двор! Утки твои весь песок засрали. Ты же охранник!

– Это ты меня, Карл, знаешь как охранника, а на самом деле я птичий бог!

– «Бог» нашелся! Они что, слушаются тебя?

– С ладони моей едят. А слушаться – нет, конечно. Говорю же – бог я…

* * *

Весна… Ночная атмосфера накаляется, самые опасные месяцы прошли, но кровь в народе играет.

Стою ночью на светофоре в центре города.

– Эй, гребаный китаец!

Четверо щенков-немцев, лет восемнадцати-двадцати, идут по улице, пиная урны и всячески демонстрируя, что они, дескать, по-взрослому пьяные.

Показываю им фак. Мне навстречу вылетают четыре.

Ну всё… Даю газ, выезжаю на красный свет через бордюр на тротуар. Придурки слегка цепенеют: во-первых, на красный свет ездить нельзя, а во-вторых, становится различима моя клубная куртка.

– Да он дерьмовый рокер…

Не слезая с мотоцикла, хватаю за воротник ближайшего, притягиваю его к своему лицу. Остальные спешно убыстряют шаг – мол, а мы тут ни при чем.

– Что-то еще хочешь сказать про китайцев?

– Нет… я не знаю, это не мы кричали… Я вас, кажется, где-то видел…

– Хочешь сказать, что знаешь меня?

– Нет… это не я… я вас не знаю совсем…

– Лучше уж так.

Отшвыриваю щенка. Тот, с трудом удержав равновесие, бежит за своими дружками, которые учапали уже метров на пятьдесят. Э, нет, не прокатит.

Даю газ, нагоняю их, целясь передним колесом в самую гущу. Придурки, шарахнувшись от колеса коника, обреченно останавливаются, начиная виновато почесывать в затылках и откашливаться. Эх, люблю! Начинаю выпендриваться.

– Сюда слушайте. Я трахал вас всех. Ясно?

Молчат. Молчание – знак согласия.

Разворачиваюсь, уезжаю. Хо-хо! Заряд бодрости на целую ночь. В принципе, не велик подвиг – выёжистых пацанов разогнать. Только дело не в этом. Наибольшее удовольствие получаешь, задавив врага не мускулами, но духом. А физически… еще лет десять меня ни одному восемнадцатилетнему сопляку не заломать.

Щенки… злобные, мелкие щенки, учить вас здесь некому.

Что происходит с современными немцами? Турки набакланили бы мне по башке в пять минут, особенно за последнее заявление. А эти… Как они в прошлом веке полмира завоевали – непонятно. Видимо, правда, что в войнах людская порода мельчает. Весь цвет германской нации побрился в СС и был полностью вырезан, не оставив потомства.

Да… удружил Гитлер немцам.

А самое смешное – что мне китайцы-то? Я такой же китаец, как и Бен-Гурион.

Как много времени уходит на ерунду…

Полдня потратить на работу, вернуться домой, приготовить еды, поесть, помыть тарелку, подмести пол, постирать одежду, вывесить ее сушить, погладить, вынести мусор, оплатить счета, заправиться, наконец…

Душ, стрижка бороды и прочая, прочая… И «куда я дел ножницы, едрена вошь?!»

Восемьдесят процентов времени уходит только на поддержание своей жизни и уборку отходов от нее. А ведь надо еще и спать не менее семи, а лучше восьми часов в сутки. Рабство, блин.

Ну ладно, пол можно через день подметать, мусор тоже денек постоит. Но все остальное!

Как я еще умудряюсь вписывать в этот распорядок ежедневные тренировки, треп по телефону и записи в дневнике – загадка для самого себя. Но ведь удается пока.

Тут только два выхода – или заработай себе на уборщицу или… «труд есть сам по себе удовольствие».

Да, вот еще можно на уборщице жениться. А это, кстати, мысль…

* * *

Конечно, за вчерашнее мне стыдно.

И очень стыдно. Ну и бог с ним. Какой есть.

Вчера, после тяжелого ночного дежурства, я вышел подышать перед дверями танцхауса. Взгляд мой случайно упал на мотоцикл.

И тут… Вот это называется состояние аффекта. Я увидел, как какой-то подонок лет двадцати, не больше, в компании ржущих приятелей стоит возле моего коня и… мочится на него. Не спеша, философски и старательно поводя своей «кисточкой», он расписывал моего коника от морды до хвоста.

Со ступенек я просто ссыпался. Дальше – все отрывочно. Круглые от ужаса глаза мерзавца, мой рев и его попискивание: «Прости, не надо! Я заплачу за все!»

Последние слова он договаривал с полузажатым ртом, потому что я, ухватив сопляка за шею, трижды провозюкал его лицом по обоссанному сиденью. Дружки его разбежались в разные стороны.

Дальше начался концерт по заявкам телезрителей.

Я погнал негодяя через весь танцзал к нашим уборщицам, и он, по пояс голый (потому что я снял с него рубашку), с ведром воды и тряпкой (которую и заменила его дорогущая рубашка) пошлепал снова к выходу на глазах у всех.

Девки ржали. Турки, мгновенно узнавшие об этом инциденте, одобрительно кричали «Уууууй!» и поднимали большой палец руки. Немцы были весьма сдержанны, молчали, не выказывая ни одобрения, ни порицания. В тридцать четвертом году они были не лучше.

Мы вышли на улицу, где возле моего коника уже собралась толпа дискотечного люда, радостного от предвкушения нового аттракциона.

И в течение четверти часа, под хихиканье и комментарии толпы, полуголый и синий от предутреннего холода придурок драил своей шикарной рубашкой мой мотоцикл.

Мыл старательно, потому что я стоял над ним, предупредив, что, если останется хоть пятнышко, я его убью.

И вымыл. До блеска.

Потом он снова, через весь валяющийся от хохота танцзал, потащил ведро в туалет выливать воду. Правда, голым он уже не был. Шикарную рубашку я его заставил надеть.

А как иначе? Разбил бы он мне зеркало – дал бы я ему по шее, отобрал стоимость детали и отпустил на все четыре стороны. Попытался бы украсть мотоцикл – и это могу понять, поймал бы, пинков надавал и до свидания.

А то, что он сделал, смывается только собственной физиономией. И собственной рубашкой натирается до блеска.

Но все равно стыдно.

* * *

– Макс! Осторожно!

Зазевался – а перед тобой пусть пьяный, но цыган. Никогда, никогда нельзя быть слишком самоуверенным.

Мы шли по утренним улицам Кобленца. Я и мой знакомый Сергей, тюрштеер из другой дискотеки. Болтали, смеялись, почувствовали голод и решили зайти в итальянскую пиццерию.

Сегодня я вывел из диско двоих цыган. Без особых эксцессов. Они побурчали немного и свалили. И вот один из них сидит сейчас на бордюре. Дошел до кондиции – пять утра выходного дня, и он не стал терять времени. Впрочем, у таких, как он, вся неделя выходная.

– А, это ты, японец… За что ты нас выгнал?

– Пей меньше.

Проходим мимо, нас двое, цыган пьян, никаких проблем.

Но придурок распаляет себя:

– Я трахал твою японскую мать!

– Иди трахай свою.

Цыган с каким-то даже отчаянием поднимается и идет нам навстречу.

– Ого, Сергей, сейчас нам достанется…

Придурок останавливается напротив меня, перекрыв мне дорогу, и, видимо, просто не знает, что делать дальше.

– Ты что, азиат, проблем ищешь?

– Джуба кар, шавор…[7]7
  «Не соизволите ли вы, молодой человек, подойти к жеребцу в несколько необычной для вас позе?..» (цыганск.)


[Закрыть]

– А-а-а… ЧТО??? Да я сейчас позову своих братьев и…

Лет двадцать ему. Курчавая голова, пьяная слюнявая морда, ползущая во все стороны.

Преодолевая брезгливость, заступаю ему за спину и, взяв ладонью за горло, толкаю. Дело не только в том, что это верный способ убрать человека с дороги, отбросив и чаще всего сбив его с ног, – можно было схватить за то, что он называет лицом, но уж больно противно. И так руки салфеткой вытереть хотелось.

Придурок, издавая протестующее горловое урчание, отлетает в темный проход двора, исчезая в предрассветных сумерках.

Смеемся, стоим, ждем, вернется ли. Беспечные, но все же хватило ума не подставлять спину…

– Гр-р-ра-а-а!!!

Топот, на улицу снова вылетает темная фигура цыгана, он держит что-то в вытянутой руке.

– Макс! Нож!

Я не успеваю отреагировать. Не успеваю, и все. Только что стоял, расслабленно усмехался. Только теперь понял, почему нож на блатном жаргоне часто называют «пикой». Было впечатление, что цыган распластался в воздухе и вся его энергия ушла в вытянутую вперед, на уровне моей груди, руку. С пикой. Именно так. На секунду показалось, что острие летит мне в лицо.

Единственное, что я успел сделать, – это инстинктивно развернуть корпус, подставив под лезвие предплечье. Удар… Боли не было, помню только мысль: «Получил-таки», и легкое удивление пополам с какой-то животной радостью – нож, ударившись об меня, вылетел из руки урода и, вращаясь, заскользил по асфальту.

Я схватил цыгана за воротник, Сергей тут же ударил его наотмашь, и парень, чуть не лишивший меня возможности писать мои истории, упал.

Лежачего не бьют, говорите? Ну, это смотря когда…

– Макс, тебя задело?

– Зацепил…

Я не чувствовал боли. Впрочем, знал, что в раже она и не чувствуется, поэтому я искал следы крови на себе и, не дай, не приведи, на асфальте. Снял куртку. Крови на мне не было. Видимо, резко повернувшись, я сбил направление удара – и лезвие, чиркнув по загрубевшей от ветра и дождя байкерской косухе, оказалось на мгновение зажато между предплечьем и грудью, а продолжая разворот, я невольно вырвал нож из рук пьяного придурка.

– Ф-ф-фу-у-у…

– Ага! А где нож-то?

– Я цыган!!! – неожиданно сквозь кровавые сопли завопил ублюдок. Казалось, он ревет через ком мокрой бумаги. – У меня большая фамилия, я знаю, где ты работаешь, ты заплатишь за это!..

Угроза типичная, и порой она может быть опасней лезвия в руках пьяного мальчишки.

Я снова подошел к нему, и он закрыл голову руками, обиженно подвывая. Что ж, обидели мы его от души.

– Слушай сюда. Семья Р., если узнает, что ты пробовал меня резать, выкинет тебя и всю твою фамилию из города. Понял? Тебе телефон барона показать? Давай-ка сюда портмоне, как там тебя зовут?.. Сергей, глянь-ка его имя.

– А-а-а… Не надо ему звони-и-ить… Я сам винова-а-ат…

– Тогда исчезни, ты нам и так уже завтрак испортил.

Так и позавтракали – по три пива на брата.

– Вот и как тут бросить курить, блин?

– Мои ребята же не курят. И я тоже.

– Пускай сперва переживут с мое. Вас всех вон при слове «Ангар» передергивает.

– Тебя послушать, так ты у нас просто ветеран вьетнамской войны… Да ладно-ладно, знаю… шучу. Так, с цыгана мы поимели неплохо… и травы еще не меньше чем на сотню. Макс, не возражаешь – пополам? Вот твоя доля.

– Это ты зря. Лучше б нож подобрал. На память.

– Фигня. Считай, что это штраф. За ношение и применение. Куртку новую купишь.

– Вот все-таки ты, Серега, не милиционером, а ментом был. Знаешь, в чем разница? Сейчас сформулирую. Первое – профессия, второе – национальность… Да ладно, не обижайся, просто как-то это… ну не обижайся, говорю… да русский ты, русский… мент… Не возьму, и ты не делай так больше.

– Ну ладно, как хочешь… А ты правда друг барона?

– В реальности – не настолько, чтобы из-за меня устраивали разборки в диаспоре. Цыгане – очень закрытая группировка и друг за друга стоя2 т. Но барон надерет пацану не только уши, если тот и вправду решит со мной поквитаться. В Кобленце есть еще только одна реальная семья – Ла Фонте, но те просто бойцы. Отлупишь одного, он старшего брата приведет. Отлупишь брата, он – папу, дядю, дедушку… Фамилия большая, но и они под семьей Р. ходят. В «Гладиатор» они ни ногой. А с этим уродом можно быть спокойным – у цыган положение в диаспоре зарабатывается авторитетностью родни. Один говнюк – позор на всю семью. Прогневить же барона у цыган все равно что черную метку получить. Не решится никто. Да это и не важно.

– А что важно?

– Да вот, думаю… Что цыгане, что турки, что албанцы – ночью раздастся стук в дверь, и цыган цыгану скажет: «Брат, открой, за мной гонятся». И цыган откроет. А вот русский впустит ночью русского?.. Эх…

* * *

Продремал сегодня после смены всего два часа, неожиданно проснулся и понял, что жизнь проходит мимо. Сел на коника и в три часа утра угнал в бар, на день рождения Доми, кельнерши из «Гладиатора». Все уже были в полном угаре, а мне того и надо. Пообщался с Нико, замом владельца «Гладиатора», – классный парень, похожий на ковбоя из вестернов. Покурили, и он признался, что уже два года один, без женщины. Переживает последний разрыв.

Я хлопнул его по плечу, сказав, что не он один такой, но тут подошла в хлам пьяная Доми (именно эта привычка студентки университета нажираться до положения риз меня в ней в свое время и оттолкнула) и предложила пойти в «Мартышкин клуб». Все начали радостно смеяться и собирать вещи, ну и я поперся.

Я не бывал в этом клубе – невзирая на веселое название, принадлежит он отнюдь не мартышке, и мне известно, кому хозяин деньги платит. Поэтому я принял приглашение без особого энтузиазма – не пью у плохих людей.

Но пошли. Сначала мы с Нико и толстой барменшей Хайко, по прозвищу Дудочка (она удостоилась его после того, как пьяная притащила в танцхаус пронзительно визжащую трубу и дудела в нее до тех пор, пока я ее не поломал). Остальные собирались подтянуться позже.

«Мартышкин клуб» оказался сияющим неоновыми огнями баром, из которого тянулся незнакомый мне запах. Чем-то меня сразу это место оттолкнуло. Когда мы открыли дверь и вошли, я понял, чей дух унюхал. Зал оказался переполнен гомосексуалистами и лесбиянками. После закрывшейся мекки однополой любви, кафе «Марлен Дитрих», вся тусовка переехала сюда. Некоторые посетители обычной ориентации, видимо, ходят в «Мартышкин клуб» поржать и погрузиться в параллельный мир – надеюсь, погружение не слишком далеко заходит.

Я зло зашипел на хихикающего в бороду Нико – мог бы и предупредить, негодяй! Я же приперся в гей-клуб в полной байкерской форме! Однако было уже поздно, и я, найдя тихий закуток, отгороженный от зала, мрачно сел в углу. Рядом со мной примостилась Хайко.

Подошел маленький и совершенно лысый официант, я заказал колы для себя и пива для смеющейся Дудочки.

Кельнер принял заказ и неожиданно наклонился ко мне:

– А ты суровый мужик, да? Суровый, но нежный…

От неожиданности я проглотил язык и выкатил на него глаза.

Толстая Хайко давилась хохотом.

– Знаешь что… колы я сам себе возьму, – сказал я и, продираясь через толпу, пошел к бару.

По дороге нос к носу столкнулся с мужиком, прижатым шевелящейся толпой к сигаретному автомату. Мужик расслабленно смотрел поверх голов. Встретившись со мной взглядом, он поднял брови:

– О! Друг! Я плохо говорю по-немецки, я американец, а ты индеец, мы хорошо подойдем друг другу, не находишь?

Видимо, все «посылания на» придумали голубые, ведь куда их ни пошли… В немецком, кстати, примерно то же самое.

Поэтому я только свирепо посмотрел на него, и он быстро отвел глаза. Блин, кругом толкались такие же, как он, голуби, среди которых вкраплениями терлись страшные тетки – лесбиянки.

Вернувшись, я обнаружил, что Нико и Хайко встали на стулья, наблюдая за мной. Нашли себе развлечение.

Я молча сел в угол.

– А ты пользуешься успехом, я начинаю завидовать, – хихикала Хайко.

– Куда вы меня притащили?! Ждем остальных и уходим сразу.

– А что, лысые и маленькие не в твоем вкусе? На-апрасно… – подначил Нико.

– Нико, отстань. Заметил странную вещь: голубые, как правило, мужики красивые, а лесбиянки все как на подбор страшные.

– О-о-о! Нико, ты слышал? Максу уже не нравятся женщины!

Поняв, что сейчас вдвоем они меня разделают, я проглотил колу и, не дожидаясь Доми с ее компанией, направился к выходу.