Текст книги "Тяжелая рука нежности"

– Эй, парень, ты байкер? Как интересно…

Черт, я не снял клубную куртку. Сделал вид, что не услышал, и продолжил пробираться к выходу.

Но придурок в белой футболке с надписью «Фак!» не унимался:

– Да ладно! Покатай меня, а?

Я не выдержал и с размаху толкнул его прямо в слово «Фак!». Голубь потерял равновесие и наехал спиной на парочку лесбиянок в мужских галстуках, посасывавших коктейли. Выйдя из роли, обе совершенно по-женски заверещали. Голубь по-бабски всплеснул руками и стал извиняться.

Кто-то схватил меня за предплечье, я ударил по руке, сбросил ее и увидел, что это лысый кельнер.

– Макс, выходи, напитки я оплачу сам.

Слегка удивившись тому, что он знает мое имя, я вышел и с радостью вдохнул прохладный предутренний воздух.

Достал сигарету и увидел, что ко мне тянется зажигалка. Рядом стоял лысый.

– Откуда ты меня знаешь?

– Ты тюрштеер из «Гладиатора». Я же шутил. Меня зовут Джош, я не голубой, просто работаю здесь, разношу напитки и заодно стою на дверях. У тебя просто было такое мрачное лицо, что я не удержался и решил разыграть.

– Тьфу, блин, ноги моей здесь больше не будет!

– Да ладно! Здесь многие обычные люди тусуются, подружка Ральфа сюда заходит. Свободная атмосфера, можно посмотреть на разных людей. Мне нравится тут работать. Расслабленно, спокойно, публика не агрессивная, платят неплохо…

– В жизни не пошел бы сюда работать.

– Ну и напрасно. Проблем с народом никаких… пока такой, как ты, не зайдет, конечно. Чем они тебе досадили? Голубые – мирный народ. В туалет только ходи здесь осторожно. Там вечно… запираются. Ты как сюда попал-то?

– Да я случайно. Не говори только нашим из клуба, что я был, а то меня заклюют на фиг.

– Да без проблем. А тебе что… не нравятся лысые?

И Джош, погладив себя по макушке, хохоча, скрылся за дверями.

Нико и Хайко я звать не стал. Они там парочкой, в безопасности, значит. Никакого настроения дожидаться пьяной Доми у меня уже не было.

Я завел сырой от утренней влаги мотор и направил колесо в сторону дома. Хватит на сегодня развлечений. Перебор.

* * *

Мой друг байкер Балу – легендарный тюрштеер в Кобленце. Четверть века делать двери, иметь опыт драки против ножа, выбитый зуб, три заявления в полицию за сломанные носы, выбитые зубы, треснувшие четыре ребра у разных противников и, конечно, безупречную репутацию у владельцев местных клубов и дискотек – это не шутка. Мужику сорок четыре года, рост 197 см, вес 185 кило. Это до того, как Балу поест. А он не ест – он грузит в трюм.

Прозвище «Балу» у него уже девятнадцать лет. В запасе – опыт работы шеф-поваром, брак с красавицей-фотомоделью, которая в течение пяти лет родила ему двух очаровательных белокурых и голубоглазых дочек и ушла от него, потому что Балу невыносим. Балу до сих пор носит в мобилке фотографии бывшей жены в рекламе нижнего белья и всем охотно показывает. «Ох, Макс, смотри. Как вспомню, какой круп! Какие обводы! Ах, а кожа! Где ты видел сейчас у этих нынешних девиц такую кожу?! Белый бархат! Бросила меня, мерзавка… Все равно ее люблю».

Если я гедонист, то по сравнению с Балу меня хоть сейчас в монастырь отправляй. Любимое занятие Балу после работы – найти место, где можно хорошо поесть, выпить, накормить подвернувшуюся девицу завтраком, постепенно переходящим во все остальное, и затеять препирательства, а то и потасовку с соседним столиком.

Я всегда думал, что такой тип мужиков исчез из Европы вместе со Средневековьем – если он вообще был, а не придуман кинематографистами, – но Балу именно таков, и даже ухватки его и выражения таковы.

– А что это у тебя, Бригитта, сегодня полно в кафе страшных педерастов? – ревет Балу с порога, появившись в «Марлен». – В прошлый раз были красивые, а эти страшные! – ревет он еще громче на всякий случай – вдруг стайка посетителей нетрадиционной ориентации его не услышала за шумом-гамом воскресного кафе.

Впрочем, этой публике, как я заметил, в какой-то степени даже нравится такое обращение. – Вот вы, двое, девочки… марш отсюда из-за нашего стола – тюрштееры завтракать пришли!

Польщенные его вниманием, разнаряженные, как попугаи, трансвеститы, кокетливо повозмущавшись и всплескивая руками, перемещаются за соседний стол.

Мы заказываем завтрак, а Балу опорожняет первый бокал пива – всю ночь ни капли во рту (лимонад не считается), это ж немыслимо!

В «Марлен» заходит группа незнакомых, худосочных, полубомжовского вида поляков в национальной одежде – старых, потрепанных косухах. У Балу шевелятся кустистые брови, ему надо утвердить себя как хозяина положения и места. К тому же Бригитта, подойдя, успела шепнуть нам, что этих гостей она видеть не хочет, двое из них в прошлое посещение оскорбили ее и смылись не заплатив. Типично наше, соцлагерное – накосячить, а потом прийти как ни в чем не бывало: а что, собственно, случилось?

Балу и так с нескрываемой подозрительностью осматривает новых гостей, начиная подчеркнуто громко стучать по столу тяжелой кружкой.

– Как ты думаешь, Макс, скажи, брат мой, почему именно в Германии полно этих проклятых иностранцев?! – наконец взревывает он, как собирающийся завестись тяжелый мотоцикл.

Поляки, хмурясь, чуть приостанавливают движение задов к стульям, но потом, помедлив, все-таки опускаются на них, кося на нас недобрыми глазами.

Балу, распаляя сам себя и подмигнув мне, продолжает:

– Ведь нам, немцам, проходу от них нет. Кошмар, правда?

– Правда, – бурчу я, еле сдерживая смех.

Поляки, посмотрев на меня и решив, что Балу валяет ваньку, облегченно посмеиваются.

– Вы смеетесь?! Вы, проклятые мошенники и воры, смеетесь надо мной?! – счастливо орет раскрутивший себя Балу и начинает подниматься из-за стола, роняя стаканы с пивом. Пару я успеваю подхватить, остальные расплескиваются по бумажной скатерти, булочки плывут в желтой влаге. Бригитта довольна – сейчас пиво и завтраки закажут по новой, тюрштееры ее слабость.

Поляки несколько ошеломлены таким оборотом дела и переключаются на меня, пытаясь перевести все в шутку:

– Эй, парень, а ты китаец?

Я открываю рот, чтобы ответить, но Балу не дает мне этого сделать:

– Макс, подожди, не отвечай ему, а ты… ты… ты… сам польский китаец! Ненавижу! – ставит точку Балу и, ворочаясь, выползает из-за стола.

Я, вздохнув, встаю вслед за ним. А куда деваться? Еженедельный аттракцион «Воскресный завтрак с Балу» начался.

Бригитта подходит к перепуганным полякам и увещевает покинуть помещение до того, как до них доберемся мы.

Поляки, послушно закивав, тонкой струйкой пытаются просочиться к выходу.

Балу, видя, что добыча ускользает, хватает мокрую булку со стола и запускает в дверь, последнему поляку в затылок. Поляк подбирает ее с пола и, снова приоткрыв дверь, кидает обратно. Я, махнув рукавом, успеваю отбить булку, и она, подпрыгнув пару раз на столе, падает точно в пепельницу. Балу, поняв, что кидаться булками – это еще интереснее, чем драться, хватает пепельницу, но кидать ее уже некуда – худосочных поляков и след простыл. А Бригитта уже переключилась на Балу – зачем ей лишний шум? – и усаживает его на место.

Трансвеститы с интересом наблюдают за спектаклем и ставят Балу пиво.

Балу степенно, как заслуженную награду, принимает его и пьет стоя, машинально закусывает злосчастной булкой и аккуратно кладет ее обратно в пепельницу, как в тарелку.

– Балу, не ешь булочку, она вся в пепле и на полу валялась.

– А?.. Э-э-э… все равно, так даже лучше. Проклятые бомжи, вывели меня из себя…

Сегодня мы закрыли дискотеку раньше обычного: в Кобленце найдена бомба, перекрыты дороги, и центр города эвакуировался. В полутонной дуре времен Второй мировой повреждены взрыватели, и достаточно велик риск, что она при эксгумации рванет. По оценкам специалистов, эта бомба может разнести всё в клочья в радиусе полукилометра.

Мы выгоняли последних посетителей, когда, как всегда в шесть утра, дверной проем загородила огромная фигура Балу. Он был огорчен и матерился в адрес проклятых трусливых лавочников, которые с перепугу закрыли свои кафе, и теперь совершенно негде позавтракать.

Пришлось всей бригадой тащиться два километра на вокзал, половина команды отвалилась по дороге, и мы таки позавтракали в бешено дорогом кафе (все остальные оказались закрыты), где мне, к тому же, не понравилось решительно ничего, особенно в сочетании с ценами. Я зашел в «Макдоналдс», взял себе бумажную сумку гамбургеров и вернулся в кафе к нашей компании. Официант хмуро покосился на меня, но промолчал – в нынешнее время каждый клиент на счету. Я заказал кофе и стал харчиться, так как был голоден.

Балу явно чувствовал себя не в своей тарелке (яичница оказалась величиной с горчичник, картофельный салат был просто отвратительный, так что его пришлось съесть очень быстро) и стал грустно посматривать на мою сумку. Я, конечно, поделился с другом, сунув ему в руку пакет с жареной картошкой. Балу сразу повеселел и, пощипывая картошку, начал обращать внимание на соседей.

– Макс, видишь того лысого?

Бритый мужик – нацист, – сидевший через столик, оглянулся на нас и презрительно отвернулся. Его толстая, крайне неприятная дама, тоже соответствующего мировоззрения, смерила нас ледяным взглядом.

Балу повысил голос:

– Макс, смотри, такие уроды в Германии, это типичные трахальщики пенсионерок! – И торжествующе показал язык снова оглянувшемуся нацику.

Гардеробщица Рамона, трогательная девочка, прижалась к толстой руке Балу, бормоча:

– Тихо, это же вокзал, их может оказаться много…

С другой стороны успокаивающе забормотал диск-жокей Кевин:

– Здесь сейчас полно полиции из-за бомбы…

– Ха! – обрадовался Балу. – И отлично! А нас трое!

Кевин поправил бейсболку и, как сделал бы всякий современный немец, тут же отсел. Балу мимоходом насмешливо глянул на него и обхватил здоровенной лапой жалобно пискнувшую Рамону.

– Из-за таких вонючих нациков нам теперь негде позавтракать, и мы должны платить за эту смешную яичницу, похожую на осенний лист, по шесть евро! – продолжал благодушно разглагольствовать Балу.

Нацик фыркнул, погладил лысину и в упор уставился на него.

– Да! Ты! Иди, сукин сын, и вытаскивай эту бомбу, она для тебя была, а ты сидишь и жрешь здесь! – распалился Балу.

– Я сейчас вызову полицию, – ледяным тоном сказал нацист. Но в этом не было никакой необходимости – в кафе заглянули сразу две фуражки, полицейских сегодня утром на вокзале действительно было до черта.

Официант, турок, кивнул им – дескать, все в порядке, – и фуражки скрылись.

Нацист мрачно рассматривал свои ногти. Балу, доев картошку и закурив сигаретку, довольно насвистывал песенку и цыкал зубом. Рамона суетливо собирала вилочкой остатки салатика с тарелки.

Я тоже закурил и задумался. Что ждет меня в этой стране лет через десять, когда мне будет столько же, сколько Балу? Не мое ли это будущее?

Может быть.

И я вдруг усмехнулся своим мыслям – а что здесь плохого? Сидит передо мной большой веселый мужик, добродушный, открыто, во весь рот, смеющийся, совершенно довольный жизнью. Сейчас докурит сигаретку, загрузит симпатяшку Рамону в машину – и к себе. У него «отцовский день» – после обеда встречается со своими малышками, поведет их в зоопарк, а вечером поедет на дискотеку – на работу то есть. Куда бежать, куда лезть? Просто быть большим, веселым, беззаботным, кадрить девиц и ходить на дискотеки? Н-да…

Главное, чтобы это будущее было по-настоящему моим.

Я засмеялся своим мыслям и заказал пива.

Мне хотелось холодного, хорошего пива.

И я его выпил.

* * *

– …Ни фига, я умею пользоваться оружием!

– У меня тоже разрешение.

– Макс, уйди, это мой пистолет!

Помогал сегодня Алексу достраивать его дом. С двух часов дня ударно трудился на благо детей Алекса – перед ними чувствую себя виноватым слегка. Очень милые девочки, кстати. Видно, что будут красивые, как и тихая домашняя мама. А вот папа у них теперь дикий…

Я думал, жена Алекса встретит меня ненавидящим взглядом, шепча: «Изыди, сатана!» – но она была просто очень сдержанна и быстро покинула ремонтируемое помещение.

Впрочем, было бы неразумно на меня наезжать – Алекс мало того что оставил бывшей жене двухэтажный дом, так еще и ремонтирует его. Мужик!

Дочки его, правда, смотрели на меня с плохо скрываемым ужасом, а брехливый спаниель Алекса, Чарли, и вовсе меня боится до такой степени, что подхалимничает.

Мы долго таскали доски по дому, клали пол, рылись на чердаке в поисках инструментов, и Алекс отрыл ящик в куче хлама, в котором оказались настоящий вальтер и три пачки патронов к нему. Во!

– Все, Чарли, сейчас на тебя начнется охота…

– Макс, не смей, ты что?!

– Да пошутил я… Он заряжен?

– Отдай! Смотри, вот тут… так… ставишь, и курок не двигается… БАХ!!!

Пуля, ударившись о лестницу и выщербив камень, рикошетом попала мне в макушку, прямо в основание волос, запутавшись в них.

– Ты что?!!

Чарли, крутившийся у моих ног, присел, выпучил глаза и так замер. По-моему, он не сделал лужу только потому, что у него наступил ступор и спазм всего организма.

– Ох, Макс, я перепутал… – пробормотал оторопевший Алекс и осторожно потрогал меня за макушку.

Да до того ли было!

Окончив работу, мы постреляли в чистом поле по бутылке из-под пива, потом по ее крышке, потом по засохшей улитке. В крышку с десяти метров я промазал, увы, а вот улитку разнес в клочья.

Сейчас Алекс обустраивается в углу, подключая свой комп к сети, привез с собой две шляпы, а его пистолет валяется на полу. Так что теперь можно спать спокойно. В случае взлома (правда, что тут украсть можно, разве подарочный закрытый сейф, ключей от которого нет даже у меня) Алекс наденет черную шляпу и начнет палить в дверь, ему с дивана удобно.

* * *

– Что твой муж не доехал-то до меня?

– А что, говорит, мне там над вами свечку держать?

– Неплохая мысль, был бы верх цинизма. Хрен с ним…

И было подобие семьи. Того, чего у меня не было уже много лет.

Проводил Алекса. Спать больше не стал, в час дня – снова на работу. Отзевал там до четырех, вернулся домой и решил немного поспать, вечером-то снова в клуб, на двери. Прикрыл глаза уже, когда раздался шорох ключа, и… Я отвернулся лицом к спинке дивана – это что мне, третьи сутки не спать?

– Максим, ты дома? А я хотела к твоему приходу манты наготовить…

Стоит в коридоре, крепенькая, ладная, какая-то по-детски милая даже в манере одеваться «все хорошее – покажу»: короткая белая юбка, черные чулки и сиреневая кофточка, на которой елочной гирляндой светятся бусы.

– Какие манты? – Пытаясь юмором взбодрить себя, патетически протягиваю к ней руки: – Лети ко мне, лубофь моя!

Юмор мы не очень понимаем. Она, прямо в курточке и туфлях, прыгает ко мне на диван.

Наплевать и растереть, что ты делал накануне – голодал, с тигром боролся или прошел процедуру обрезания. Оказался с женщиной – изволь быть мужчиной в полном смысле слова, найди время и по спинке погладить, и сказку рассказать.

Но я сразу после сеанса вольной борьбы банальнейшим образом уснул. Сразу и очень глубоко. Мне стыдно, конечно, но третьи сутки без сна, недавнее сотрясение мозга… Откорячки, как всегда, бычьи.

Проснулся от веселого постукивания каблуков-шпилек по гладкому деревянному полу и мелодичного пения. Все это накладывалось на ровное уютное шипение сковородки и бурчание закипающего чайника.

Быстро взглянул на мобилку: полдевятого, уф, на работу не проспал. В Кобленце продолжается праздник «Электрик-сити», техно-техно-техно – поубивал бы того, кто это придумал.

– Тебе кофе или чай?

– Кофе.

Напекла плюшек, на сковородке шкворчат креветки – знаем, знаем, нас этим не купишь, как и туфлями со шпильками вместо тапочек… ненадолго это.

Но поневоле продолжаю отслеживать мелькание ее стройных ног. Эх, кто ж это придумал – высокий каблук с ремешком вокруг тонкой лодыжки и похожий на татуировку рисунок на шелке чулок?

Хочется заснять это щекочущее позвоночник мелькание – вытаскиваю из-под одеяла руку с мобильником.

– Та-а-к! Я все вижу! А что это у тебя тут? Помидоры? Почему не в холодильнике? Хлеб, шелуха луковая! Всё вместе! Ну ладно, ладно, извини.

– Слышь, харе там лазить, в этот угол стола я сам залезать боюсь, мне иногда кажется, что там уже тролли живут.

– Я только почищу, и все!

– Чисть, мне-то что.

Залезаю под одеяло с головой. Мне стыдно. Да. С другой стороны, еще б полы помыла!

– Это у тебя откуда такая электроплитка интересная? Как летающая тарелка! Прикольно, только в масле вся.

– Угадала, хитрюга. В этой плитке космические разработки, гарантия на нее – сорок лет, я столько не проживу.

– И подарила тебе ее…

– Да.

– Ой, я не хочу ею пользоваться. Можно уберу и другую включу, старую?

– Тогда чур новую помыть!

– Ладно. А что у тебя на холодильнике такой бардак?

– Началось. Слышь, хватит там огородничать, у меня потом ложки пропадают.

– У тебя их всего две, и одну из них я тебе подарила!

– И кастрюлю тоже.

– И кастрюлю! И картинку!

– Крохобор. Контора пишет.

Берет с холодильника черную, тяжелую пишущую ручку с серебряным кольцом посередине. Читает надпись по кольцу:

– «Longines»… Откуда у тебя такая ручка? Впрочем, догадываюсь.

– Так, мы кофе пьем? Мне на работу через два часа.

Взял ее с собой в клуб. Вызвонил друзей, пусть составят компанию. В клубе у меня неожиданно поднялась температура – все, организм забастовал. Помню только ее взгляд через весь зал, односложно отвечает моим веселым приятелям, не выдерживает, прощается с ними и садится на барный стул рядом со мной. Просто сидит рядом. Просто смотрит. Иногда протягивает руку и дотрагивается. Ей, чувствуется, и не надо больше ничего.

…Открываю глаза. Полдень. В голове – колокол. Я все-таки заболел. Болею редко, но метко.

– Тебе кофе?

Сидит уже одетая, подкрашенная. Сколько же времени ждет, не будит? А у меня даже телевизора нет…

– А зачем мне телевизор? Я на тебя спящего смотрела.

Шуруя зубной щеткой, гляжу в зеркало. Да. Уж.

Лицо отекшее, в отметинах разного происхождения, изможденное, одним словом.

Внешность человека рано или поздно принимает вид его души. Я же вчера после работы с друзьями еще что-то пил, лечился. В сочетании с сотрясенным мозгом и температурой это произвело эффект полной амнезии – что было дальше, помню крайне смутно. Отчетливо – только покачивающиеся туфли на высокой шпильке, каблучками вверх… Я фетишист?

Вопросительно оглядываюсь на нее – мол, ну, как там?

Она, чуть усмехнувшись, слегка пожимает плечами:

– Нормально. Садись поешь, наконец.

– Слушай, какого черта? Ты понимаешь, что это неправильно? Сплю с тобой когда захочется, смотрю, как ты возишься по хозяйству, кормишь меня деликатесами… Это ж барство какое-то!

– Пусть. Мне нравится так.

– Да пойми, я не могу в отношениях только брать, ничего не давая. Я старше тебя на туеву хучу лет.

– Хи-хи…

– Что ты смеешься?.. Вот зачем ты ушла от мужа? Придется теперь тебя еще замуж выдавать.

– Барин ты и есть. Бессовестный к тому же.

– Извини, ты ж знаешь, я, как всегда, что думал, то и сказал. Прости.

– Давай об этом не говорить. Иди ко мне… отрабатывай…

И было снова подобие семьи. Она быстро и весело месила тесто, жарила чебуреки, а я возился с ее «рено», пытаясь приладить отлетевший глушитель, и подкачивал шины.

Потом она выходила во двор и звала меня по имени. Не «Макс», не «Максик», а просто «Максим». Это было необычно и мне нравилось.

– Ты ведь не зовешь меня?

– Нет. Но где лежат ключи, ты знаешь. Приезжай, живи сколько хочешь, оставайся хоть навсегда. Отдам тебе комнату, двоих легко прокормлю. Но я буду жить своей жизнью. Я по-другому не могу. А если нет, воспринимай мое жилище как санаторий «У Макса» с полным пансионом. Не понимаю, зачем тебе в нем надо быть и поваром, и горничной.

– Какой ты санаторий? Ты «скорая помощь».

– Может быть. Не меньше, но и не больше.

– Мне пора, Максим.

Проехал с ней немного, поцеловал, вышел из машины опять посреди шоссе, махнул рукой.

Осень. Холодно. У меня температура. Неделю назад в меня стреляли, пять дней назад выбили мозги, в тот же день – новый роман с будущей архитекторшей, на следующий день…

На следующий день. Я остановился возле одинокого фонаря и поднял руку перед глазами. В быстром зеленовато-желтом недобром свете рельефно высветилась моя ладонь, бугры отекших разбитых суставов, грубеющие узлы вен…

«Смотри, какая у тебя ладонь, маленькая, нежная. А моя? Лопата…»

Господи, да сколько мне маяться неприкаянному?!

Ведь четвертый десяток. А что я сделал такого, что проживет хотя бы месяц после того, как я уйду? Замах-то всегда был на рубль, а удар, брат, – на копейку. Но многие даже замаха боятся и сами падают…

Хочу, чтоб на моем надгробном камне написали: «Он кое-что понял и иногда искрил…» Вот и вся моя жизнь.

* * *

Каждый день идут дожди. Крупные, веские.

Каждый день джинсовой задницей садиться на мокрое сиденье мотоцикла – удовольствие из средних. Когда уже освободится гараж?

Алекс с утра уехал на стройку, в доме начинает чего-то не хватать. Зато он легкомысленно оставил включенным свой комп, пойду всю порнуху у него сотру, предварительно спрятав пистолет. Да, маленький вальтер с двенадцати метров прошибает полную пивную банку насквозь, в замерзшем сале пуля застряла в корочке, помидор – вдребезги, а куриную ножку я съел, так что неизвестно.

В эту ночь мне не спалось. Вспомнилось многое – московский байкерский клуб, моя бывшая жена, от которой я ушел, в сущности, не так уж давно и еще не забыл, как пахли ее волосы.

Я выкурил последнюю сигарету, когда увидел, что за окнами слегка посинел ночной воздух. Значит, скоро утро. Завтра приедет Ден, фотограф из журнала, мне нужно его встретить.

А с самого раннего утра надо садиться на мокрого от ночной влаги коника и мчаться к Михаэлю, где собираются все, кто решил принять участие в избиении невинных африканских беженцев, один из которых обрюхатил приемную дочку Михаэля, после чего, как честный человек, закрепившись в Германии с помощью бракосочетания, стал заниматься привычным для негров за рубежом делом – продавать анашу и сидеть в тюрьме.

Дочь Михаэля терпела этот образ жизни несколько лет, пока, наконец, не подала на развод.

Негр оказался не промах, избил ее, выгнал вместе с дочкой и засел в их доме, предварительно пригрозив в случае обращения в полицию оторваться с помощью дружков на ее сыне от первого брака. Теперь он наотрез отказывается убираться оттуда, присвоив все вещи.

Михаэль звонил ему вчера и пригрозил, если тот не уберется к чертовой матери, завтра же привести к нему в гости своих братьев по мотоклубу.

Негр пообещал всех расчленить, поджарить и съесть, приведя в этот день всю свою тюремную баскетбольную команду.

На том и порешили.

Помощь такого рода была делом добровольным – в сущности, Михаэль человек новый и его никто еще толком не знает. Мне он тоже не был другом, но он хороший парень, по моим понятиям этого более чем достаточно. По-настоящему я опасался только одного – проспать, поэтому решил не ложиться.

Принял душ и вычистил квартиру, чтобы не терять времени.

Когда подъехал к загородному дому Михаэля, возле его ворот уже стояли три мотоцикла. Я вошел в низкую гостиную, чуть царапнув макушкой потолок – дому Михаэля более пятисот лет, в нем веками жили его предки. Небольшое, добротное немецкое гнездо. Средневековые мужчины были куда ниже ростом, чем нынешние, а ведь и я не великан.

Меня встретили объятия, дружеские хлопки по плечу и спине, похохатывания наших парней – «Ну, раз Москва с нами, теперь мы точно победим!» Жена Михаэля налила мне чашку кофе.

Приехал Гек, приехал Харли. Йорк допивал свой кофе, поглаживая смешную бороденку, заплетенную в косички. «Сейчас вот заявимся туда, а там пол-Африки сидит…» – буркнул он, и парни заржали.

Вскоре под окнами зарычали моторы и в комнату вошли еще трое байкеров, их я не знал. Один был особенно хорош – наголо бритый, покрытый татуировками сплошь до макушки, включая лицо, и с такой свирепой рожей, что во сне увидишь – проснешься от собственного вопля.

Через четверть часа мы нестройной колонной уже неслись в сторону Кельна по мокрому от дождя автобану. Михаэль ехал на машине, с нами насильно увязалась его жена.

Прошло менее часа, когда синий автомобиль Михаэля остановился у двухэтажного дома на отшибе.

Мы заглушили моторы и спешились. Двое, включая самого Михаэля, достали дубинки. Жену он, невзирая на ее причитания, запихал обратно в машину. В окнах дома через жалюзи был виден свет. Мы всемером встали перед окнами и начали улюлюкать, гавкать и свистеть.

В ответ – молчание.

Тогда Йорк, сложив ладони рупором, крикнул, что мы привезли бананов на всех. Снова никакой реакции.

Вдруг свет в окнах погас. Тогда мы решили, что надо войти в дом без приглашения. Подошли к двери, и Михаэль вставил ключ в замочную скважину. Ключ вошел только наполовину – с другой стороны явно был вставлен второй. За дверью скорее чувствовалось, чем слышалось какое-то быстрое движение, секундой позже что-то упало и разбилось.

Тогда Михаэль, взяв у одного из наших бейсбольную биту, стал с размаха бить в дверь ногой.

После третьего удара деревянное плетение двери вылетело, и Михаэль, просунув руку в отверстие, быстро открыл створку. Размахивая битой, он нырнул в темноту. Я, едва увернувшись от его занесенной над головой дубинки, ринулся следом; за нами в дом влетели и другие. В нос ударил густой запах застоявшегося сигаретного дыма, мы кинулись распахивать двери, все, которые попадались на пути. Когда я влетел в очередную комнату, мелькнула смешная мысль: «На хрена ж мы сняли каски? Сейчас из-за угла как приурежут цветочным горшком!» Тем более в планировке немецких домов, да еще и в темноте, черт ногу сломит. Мы, рассредоточившись, рыскали по всему дому, поступив не очень умно, как теперь понимаю – надо было двигаться группой. Но откуда у нас опыт?

Наконец до меня донесся крик Михаэля: «Аусгефлогене Фогель!», то есть «Птичка улетела!».

Войдя в комнату, я увидел стол, на котором лежали остатки арбуза, стояли стаканы, кругом валялась одежда, а окно, выходившее на противоположную улицу, было настежь распахнуто.

Негры, обхитрив нас, удрали. Судя по посуде, оставшейся на столе, их было всего трое или четверо. Увидев нас, они поняли, что Михаэль не совсем обычный немец, к тому же негры, вероятно, до этого занимались тем, что крушили все вокруг, до чего могли дотянуться. Однако заботливо упаковали ценные вещи – несколько сумок, похожих на те клеенчатые, с которыми ездили в Китай челноки в начали девяностых, стояли на полу среди общего разгрома. Они не рассчитывали, что мы прибудем ни свет ни заря, и хотели просто отчалить с вещами до нашего появления. Разрезали арбуз, накурили, расслабились. Африканский менталитет. Но они не учли менталитет немецкий – все надо делать оперативно и желательно с самого утра.

Впрочем, все говорило о том, что, опоздай мы еще на час, нашли бы пустой дом.

Михаэль грустно ходил среди осколков посуды. Парни, смеясь, закуривали, изображая в лицах, кто как бегал по дому и с какими глазами. Я, пиная валявшийся под ногами мусор, думал о том, что какие-то полчаса назад здесь сидели трое подонков, курили, гортанно ржали, плевали на пол – в доме, в котором когда-то жил один из них. Били посуду, срывали со стен полки. Особенно запомнилось кресло «под кожу», изрезанное ножом крест-накрест.

Сколько раз замечал: если человек в чем-то дерьмо, то он дерьмо во всем. Дело было не в том, что эти уроды – африканцы, а в том, что они вели себя именно как негры. Впрочем, с эмигрантами так часто бывает. Рабы различаются только спецификой: обиженный раб, зашуганный раб, раб агрессивный.

Мы, загрузив сумки, уже сели на мотоциклы, когда из дома вышел Михаэль с торжествующим криком: «Ребята! Трофей!» В руках он держал включенный ноутбук, принадлежащий одному из негров, – после трудов праведных, посвященных разносу дома, придурки решили расслабиться в Интернете, да так и забыли ноут. Народ импульсивный, эмоциональный – услышали шум, повыпрыгивали в окно, и все.

Я услышал хохот парней и увидел, что по клавишам ноута судорожно стучит Михаэль, а рядом возмущенно проклинает всех африканцев на свете со всей их родней его жена. Подошел выяснить в чем дело, и оказалось, что негр нащелкал кучу фотографий своей тещи. Они все лежали в папке на рабочем столе. Фотографии были приличные, но в таком количестве, что Михаэль побагровел. «Наверное, это просто любовь», – сказал я, и наши снова покатились со смеху, в то же время жена Михаэля как-то успокоилась.

Мы рассаживались по мотоциклам, продолжая посмеиваться, на дворе было уже совсем светло.

Йорк, заправляя свисающие косички бороды в шлем, задумчиво сказал: «А ведь они могли нас пострелять и были бы по закону правы». «Не были бы они правы», – буркнул я и, поправив каску, невольно улыбнулся.

Если когда-нибудь мне все-таки снесут башку, нельзя будет грешить на ангела-хранителя. Он, встретив и приняв у меня сумку с оторванной головой, скажет: «Знаешь, Макс, сколько можно уже – без выходных, круглосуточно? Я тоже устать могу».

Вставало солнце. Поля, через которые мы неслись колонной, были усыпаны золотистыми просыпающимися цветами, они сливались в один огромный, подернутый мелкой рябью желтый поток до горизонта. Ветер парусом вздувал на мне куртку, мотоцикл слегка покачивало. Я не удержался и снова открыл забрало каски – пусть пчелы пулями летят навстречу, но мне очень захотелось ощутить запах еще влажных полевых цветов.

И я ощутил его.

* * *

Был у своей бывшей жены насчет оставшихся документов. Встретились как старые хорошие знакомые. Это радует, именно на такой позиции я и хотел расстаться.

Все-таки люди – дети. Бывшая накрасилась, нарядилась, как на праздник, угостила кофе. Поболтали. Основной рефрен: «У меня все очень хорошо», – и взгляд на меня.

Подыграл ей: «А у меня все плохо».

Много ли надо женщине для счастья?

Попросила прощения за выходку с моим разбитым ноутом, сказала, что, хотя мы уже больше года как не вместе, хотела… сама не знает, чего хотела.

Рассказала, что поступила в Лондонский университет, будет учиться на искусствоведа.

Молодец женщина, что ни говори. Выглядит прекрасно, в доме, который в течение пяти лет был и моим, уже другая атмосфера. И хорошо, что так.

А я рассказал ей про ночные гонки под дождем, про друзей, про журнал, где будет опубликован мой дневник, про то, что ездил в гости к Гришковцу.

Уже под вечер я собрался уходить.

– Ты все еще один живешь? – спросила она и напряглась.

– Наконец-то один.

Тогда она сказала, что за ней сейчас ухаживает молодой профессор (опять профессор!), он ей не очень нравится, но человек удивительный, можно многому у него поучиться.

Вот всё отдай женщине, во всех ее играх подыграй, а всё ей будет мало!