Текст книги "Карлики"

12

Если у человека, как и у кошки, несколько жизней (девять или сколько там) то, интересно, какую их часть я успел израсходовать? И не похож ли момент расходования очередной жизни на пробуждение? Я открыл глаза. Сначала – яркий свет, затем – прямо надо мною – Татьянино лицо. Ну и что, думаю, почему бы Татьяне не быть гомоидом или, наоборот, гомоиду – Татьяной. Закрыл глаза. Услышал:

– Ой, он только что открыл глаза! Доктор, скорее…Ой, опять закрыл…

Мне стало любопытно, и я снова открыл глаза. Белый потолок, появляется некто в синей хирургической шапочке, затем – Шеф! Все понятно, Шеф – тоже гомоид, и я нахожусь в гомоидной лаборатории, и скоро сам стану гномом. Щеф говорит:

– Глаза у него шевелятся, надо бы проверить – шевелятся ли мозги…

Мне захотелось опять закрыть глаза, но заданный синей шапкой вопрос, напротив, заставил меня их открыть еще шире.

– Вы узнали свою супругу? – спросила шапка.

Я перевел взгляд на Шефа и твердо ответил – «нет». Вот уж глупости, думаю, я даже на Татьяне пока еще не женат, – по крайней мере, так было до спуска в лабиринт.

– Мозги в порядке… – сказал Шеф, – Татьяна, подойди.

Он исчез и появилась Татьяна. Синяя шапка снова спросила:

– Вы узнаете свою жену?

Я подумал, а не дать ли ему еще один шанс, но увидев, с какой надеждой Татьяна на меня смотрит, ответил – «да». Татьяна тут же бросилась меня обнимать и целовать. Пока она изливала свои чувства, я огляделся по сторонам, но судьи из муниципалитета не заметил. Я успокоился и открыл было рот, чтобы попросить ее не душить меня так сильно, но Татьяна мне не позволила:

– Тсс, молчи, тебе нельзя разговаривать, – сказала она. Она и здесь мне рот затыкает! Да не больно-то и хотелось! Я закрыл рот.

– Успокойтесь, все идет нормально, – заверила ее синяя шапка и обращаясь ко мне, сказала быстро-быстро:

– Вы были два дня без сознания, теперь вы в госпитале, я – доктор такой-то, как вы себя чувствуете?

– Нормально, – ответил я.

Шеф был тут как тут, он мгновенно выставил Татьяну за дверь, уселся на край кровати и внятно так спросил:

– Ты можешь говорить?

Мне захотелось закрыть глаза и уже больше их никогда не открывать – я вспомнил о Номуре.

– Да, могу, – ответил я тихо.

– Ты что-нибудь помнишь? – спросил Шеф.

– Пока нет, – мне не хотелось с ним разговаривать, – посмотрите комлог.

В комлоге должна была остаться запись беседы с гомоидом. Шеф ответил:

– Про комлог забудь, он чист как моя репутация до вчерашнего дня.

Я еще не настолько оправился, чтобы правильно оценивать шефские метафоры, поэтому просипел:

– А что случилось вчера?

Но он отмахнулся:

– Ладно, выздоравливай, потом поговорим.

Шеф вышел, вместо него появился врач, за спиной у него маячила взволнованная Татьяна. Врач что-то ей сказал, потом подошел ко мне, пощупал шею и, видимо, сделал что-то еще, поскольку я тут же провалился в сон.

Глава третья: Бабочки.

1

Сегодня у нас первое сентября по синхронизированному времени. Впрочем, раз по синхронизированному, то не только у нас, но и у всех. Зато вот воскресенье только у нас. Прошло три недели с того дня, когда мне было поручено дело о пропавших локусах. Я ничего не путаю, три недели – это по фаонскому календарю, а по синхронизированному времени прошло восемнадцать земных дней, ведь сутки на Фаоне короче земных, а синхронизированное время отсчитывают в стандартных земных днях. Два (фаонских) дня назад меня выписали из госпиталя. Татьяна, похоже, всерьез восприняла наказ Шефа поставить меня на ноги как можно скорее. Татьяна плохо знает Шефа, или, лучше сказать, совсем его не знает. Но меня-то ему не провести. Ведь ясно как днем, что ему хотелось бы видеть меня в постели больным (или, скажем иначе, – не видеть меня вовсе) как можно дольше – по крайней мере, до тех пор, пока все не утихнет. И еще, ему бы очень не хотелось, чтобы я попался на глаза кому-нибудь из начальства. Не знаю как он это определяет, но я так и не научился различать – на глазах я у начальства или в каком другом месте. Может быть от того, что само это начальство никогда мне на глаза не попадалось. Шефу здорово влетело за Номуру. Меня же высший гнев не коснулся по причине моей болезни. О дальнейшей судьбе расследования мне ничего известно, но по слухам, которыми меня исправно снабжает Яна, полиция пришла к выводу, что Эмма Перк сначала убила мужа, потом – себя. На нее же свалили вину и за исчезнувшие с накопителей локусы. Никакого мотива у нее не нашли, но, тем не менее, дело закрыли. Про Франкенберга никто вообще не вспоминал. Дело было сшито настолько ловко, что я ясно почувствовал руку Шефа, ведь он один имел выход одновременно и на Отдел Информационной Безопасности, заваривший всю эту кашу, и на Виттенгера, который расследовал и убийство Перка и самоубийство его жены. Поведению Шефа можно дать много объяснений. Мне хотелось бы верить, что Шеф продолжит расследование, но теперь уже в одиночку и без помех. Для этого необходимо было закрыть дело, и он это сделал. Но непонятно вот что: как ему удалось убедить Виттенгера забыть про тот звонок Перка профессору Франкенбергу? И куда приткнуть взрыв профессорской башни? Впрочем, я думаю, все скоро все станет на свои места. Скоро – потому что я всерьез надеюсь на скорое выздоровление, что бы там Шеф с Татьяной не замышляли.

Память потихоньку восстановилась, но об этом я пока никому не говорю. Даже Татьяне. Глупое, однако, выражение: «память восстановилась». Как будто есть какой-то способ проверить, правильно ли заполнились ее пустоты… И на ум сразу приходит Оркус.

Те, кому не довелось побывать на Оркусе, не много потеряли. Я был там однажды – года два с половиной тому назад – расследовал одно дело. Странное было дело: исчезали люди – переселенцы, я имею в виду. Их и тогда на Оркусе не так много было, а после тех случаев, стало еще меньше. Поначалу переселенцы думали, что планета не принимает их, борется с ними каким-то непостижимым образом. Старались вести себя осторожнее. Выставляли охрану, придумали хитроумную сигнализацию, но – все безрезультатно. Люди по-прежнему исчезали. Тогда Отдел и послал меня на Оркус, выяснить, в чем там дело. Ситуация выглядела бредовой. Переселенцы пропадали абсолютно бесследно – следов не оставалось никаких, и лишь со слов соседей можно было понять, что вот буквально день назад на этом самом месте стоял дом, жила семья, занималась чем-то там своим. Аппаратура ничем не помогла, ведь невозможно знать заранее, кто исчезнет следующим, а приставить к каждому жителю по сканеру и сенсору физически невозможно. Однажды я сам стал свидетелем исчезновения одной семьи. И лишь по счастливой случайности то место, где она жила, попало в поле зрения моей портативной камеры. Когда я просмотрел запись, я подумал, что с головою у меня что-то не в порядке. Никакой семьи, никакого дома не было и в помине. Я имею в виду, не после, а до исчезновения. В конце концов, выяснилось, что от долгого пребывания на Оркусе у людей в голове происходят определенные сдвиги – я даже не знаю, с чем это можно сравнить. В общем, массовая шизофрения – люди вдруг начинают воображать, что кто-то из их знакомых исчез, но до исчезновения, этих знакомых не было ни фактически, ни в чье-либо воображении. Просто в какой-то момент вы начинаете «помнить» людей, которых никогда не существовало. Вот такая история с этим Оркусом. Виновата во всем оказалась бифуркация пси-поля. Бифуркация же происходила из-за двух естественных спутников Оркуса. Бифуркацию побороли, но, все равно, люди на Оркус больше не едут. Разве что в отпуск – на недельку – другую. Меня туда не тянуло даже в отпуск.

После «Дела Оркуса», я для себя решил, что всем хорошо знакомый феномен «ложного воспоминания», то есть, когда нам кажется, что переживаемое событие уже с нами происходило, на самом деле, не что иное, как воспоминание о снах. Событие действительно происходило, но – во сне (если, конечно, тут уместно слово «действительно»). Я это к тому веду, что память возвращалась ко мне, как из сновидений. Думаю, здесь виновата не болезнь, а те лекарства, что мне давали поначалу. Разумеется, мне их давали для моего же блага, а как же иначе?

Диалог с «туристом» (если он был) я вспомнил слово в слово. Но говорил-то в основном я, а не он. Что же ему показалось странным в моих словах? Все вокруг меня говорят загадками. Когда я спросил Франкенберга, почему тот хочет остаться, хотя его дом вот-вот будет уничтожен, он сказал, что уже ответил на мой вопрос. И я до сих пор не понимаю, что он хотел этим сказать. Гомоид прервал меня, когда я говорил ему о портретах, увиденных мною в доме Франкенберга. Нет, стоп, я сказал ему о ЧЕТЫРЕХ портретах. Не это ли его удивило? А сколько тогда их должно быть? Пять? Десять? Нет, если бы портретов было десять, то чего удивительного в том, что профессор показал мне только четыре. Следовательно – их меньше. Вернее, гомоид думал, что портретов должно быть меньше. Кого-то из созданных Франкенбергом существ он не знает. Шесть лет «турист» не покидал окрестностей пещер и шесть лет назад Перк берет на работу Лесли Джонса, который, по словам Лоры Дейч, непонятно откуда взялся. Портрета Джонса не было среди тех четырех, но и «туриста» я бы никогда не узнал, даже имея под рукой все четыре снимка. Выходит, что беседа с гомоидом не проясняет, а еще больше запутывает все дело… Или мне и вправду нужно немного подлечиться.

Татьяна всерьез так думает и точно так же, всерьез, пытается меня лечить. Тянучек с кофеиновой шипучкой теперь мне не видать как своих ушей, зато непроваренные хруммели скоро из ушей полезут. Поэтому за едой я думаю о парадоксальной роли ушей в нашей жизни.

Режим – постельный, посещения – запрещены, доступ в Канал – строго ограничен. Большую часть времени Татьяна проводит дома – обрабатывает собранные на Сапфо материалы. Из-за меня ей пришлось вернуться с Сапфо раньше своих коллег. Время от времени она отлучается к себе в Университет, а возвратившись, рассказывает мне какие правила постельного режима я нарушил в ее отсутствие. Однако, вечером, забравшись ко мне под одеяло, вкрадчиво так мурчит: «Ты сегодня значительно лучше выглядишь» или «Меня сегодня долго не было, ты не соскучился?» ну и все в таком же духе. И вот что любопытно, на утро я чувствую себя бодрее – постельный режим мне все-таки помогает.

2

Второе сентября следует отныне считать праздничным днем – Татьяна официально согласилась на смягчение режима. «Долой непроваренные хруммели!» – закричал я. «Будешь есть как миленький», – спокойно ответила Татьяна. По случаю неожиданного праздника было решено пригласить в гости Татьяниных друзей и коллег. Я бы пригласил еще и Берха, но тот сейчас далеко и вернется, видимо, не скоро. Сбор назначили на семь часов, но я уговорил Стаса прийти пораньше – пока Татьяна будет у себя на кафедре. Я уже несколько раз ему намекал, а не пора ли ему рассказать мне про Лефевра, но он то ссылался на занятость, то просто отшучивался. Потом мы решили, что удобнее все обсудить при личной встрече, а сегодняшняя вечеринка была как нельзя кстати.

– Где тебя так угораздило? – поинтересовался Стас первым делом. Татьяна давно уже всем пожаловалась, какой неожиданно опасной оказалась работа у простого сотрудника простого научно-популярного издания.

– Засмотрелся на звезды, – ответил я и повел его в комнату.

Стаса следовало именно «вести», и даже эта предосторожность не всегда спасала хрупкие и ценные экспонаты, расставленные Татьяной по всем углам. Двухметрового роста, Стас, еще и постоянно жестикулировал, когда говорил, а в таких тесных квартирках, как наша, подобное поведение строго противопоказано. Про те статьи, что я послал ему на экспертизу, он начал говорить еще в прихожей, да так эмоционально, что я мысленно распрощался с висевшей на стене древней окаменелостью. На этот раз, окаменелости повезло. Я вспомнил, что Стас тоже недавно покалечился.

– Как твоя нога? – спросил я.

– Отлично! – сказал Стас и стал демонстративно приседать на одной ноге. Я не помню, которая из двух была у него сломана, но непохоже, чтобы та, на которой он довольно бойко приседал. Грохнулась ваза, переделанная из черепа оркусодонта.

– Принес? – спросил я, подбирая отвалившиеся от вазы зубы.

– Как сказал, – заговорщитски шепча ответил Стас и выставил на стол две банки этиловой настойки. Мне уже давно хотелось слезть с диеты, а с нами двоими Татьяне не справиться. Мы выпили. Стас обозвал настойку гадостью, отхлебнул еще и сунул мне в руки какой-то текст.

– Прочитай, может тебе этого хватит.

Текст оказался не длинным:

«У меня есть мысль и я ее думаю» – заявляет Герой У. из одного известного комикса. Эта фраза не так проста, как могло бы показаться на первый взгляд. В самом деле, пусть нeкто, к примеру, все тот же Герой У. думает о неком Предмете Х. Герой У. – существо рефлексирующее, поэтому, хочет он того или нет, но объектом его размышлений становится не только Предмет Х., но и сама мысль о Предмете Х. Такие размышления, в свою очередь, также не остаются без внимания, и размышления порождают себе подобных. В результате, каждая следующая мысль думает о предыдущей и этой цепочке несть конца. Особенно это заметно у тех, кто немотивированно раздваивает свое сознание. У таких субъектов четные мысли отличаются большей иронией, в то время как нечетные подернуты легкой грустью с примесью тоски, плавно переходящей в уныние.

Если Предмет Х. неодушевлен, то все мысли о нем видны отчетливо т.к. по мере удаления от Предмета Х. не блекнут от пессимизма. Напротив, если Предмет Х. одушевлен, то он шевелится, отчего и мысли о нем сбиваются и, в результате, путаются. Начиная с некоторого номера (психологи называют его индексом рефлекторного резонанса), мысли Героя У. уже перестают иметь какое-либо отношение к Предмету Х., а обращены непосредственно на себя, отчего Герой У. впадает в депрессию, и взор его туманится.

У каждого мыслящего субъекта свой индекс рефлекторного резонанса. В среднем, у детей до пяти лет он равен 2.6, у замужних женщин – 2.5, у ведущих научных сотрудников и хоккеистов – 4.3, у актеров – 0.9.

Подобный эффект размножения через отражение знаком нам с детства. Два зеркала, поставленные друг напротив друга, отражаются друг в друге необозримое количество раз и, тем самым, достаточно хорошо иллюстрируют процесс человеческого мышления. Последние исследования, проведенные в Стэнфордском университете, подтвердили наихудшие ожидания – оказалось, что в опыте с двумя зеркалами каждое последующее отражение смещено относительно предыдущего на одну и ту же величину, прямо пропорциональную расстоянию между зеркалами. Это означает, что цепочка отражений, начавшись в одном из зеркал, образует дугу огромного радиуса и заканчивается во втором зеркале. Поэтому число отражений, хоть и огромно, но – конечно, и тот, кто имеет ум, сочтет число отражений без труда, ибо число это – человеческое.

– Ты что издеваешься? – спросил я, закончив читать.

– Если не нравится, могу еще кое-что рассказать.

– Начинай…

И Стас начал рассказывать.

– Так вот, для затравки, несколько слов о предыстории проблемы. На самом деле, предысторий две, а не одна. Во-первых, сколько человечество существует, столько оно пытается понять, чем таким, оно, то есть человечество отличается от тех существ, которых принято называть неразумными. Проще говоря – чем отличается человеческий разум от животного…

– А я думал с этим уже давно все ясно, – перебил я Стаса. У меня не было времени слушать всем давно известные вещи.

– Не перебивай, дай досказать… Во-вторых, всем очень интересно, что у нас может быть общего с разумными представителями иных миров, и есть ли на свете какой-либо принцип или закон, по которому действует любой разум, и земной, и внеземной – не важно. Что касается первого вопроса, то ответ искали, и, в конце концов нашли, в области, скорее морально-этической, чем физиологической. Только человеку свойственно осознавать разницу между «добром» и «злом» и, при этом, не в контексте какой-либо личной выгоды. То есть, понимать, что «добро» – это не всегда «польза», а «зло» – далеко не тоже самое, что «вред». Кроме того, некоторые считали, что человек наделен свободой воли – он может осуществлять свободный выбор между добром и злом, между белым и черным, между тем, встать ли ему пораньше, чтобы идти на работу или, наоборот, поваляться в постели…

Стас потянулся к банке с настойкой. Я выхватил ее у него из-под носа.

– Давай, ближе к делу. Татьяна скоро придет.

– Хорошо, ближе так ближе. Ученые решили, что и внеземной разум должен функционировать более-менее также как человеческий, то есть, различать добро и зло, и иметь свободу воли, или свободу выбора – что тоже самое. Следующее важное отличие человеческого разума – это способность к так называемой рефлексии. Иначе говоря, способность создавать внутри себя образ или модель себя самого и, как бы смотреть на себя со стороны. Мы, люди, можем обдумывать свой следующий поступок, моделируя в своем воображении его последствия. И мы способны представить себе не только предмет наших размышлений, но и себя, размышляющего об этом предмете. На этом метафизика кончается и начинается математика.

– Может, как нибудь без нее? – жалостливо попросил я.

– Зачем тогда ты просил меня все это читать, – возмутился Стас, – ну да ладно… Я постараюсь попроще. В конце двадцатого века от рождества Христова, Лефевр предложил простую математическую модель – модель рефлексирующего разума. Сразу скажу, что простой она была только в конце двадцатого века. Сейчас все обстоит гораздо хуже… В смысле, для тебя – хуже, если ты хочешь понять, как эта модель работает. Так вот, в основе модели лежат несколько аксиом и постулатов. Например, для простоты, предположили, что мыслящий субъект принимает решение, основываясь на трех вещах…

– Какое решение? В смысле, решение чего, какой задачи?

– Ну, предположим, надо тебе решить, идти сегодня на работу или не идти. Или, нет, надо придумать что-то более животрепещущее…Это должен быть выбор между добром и злом…Вот: выпить тебе еще этиловой настойки или нет?

– Выпить!

– Э, нет. Не так быстро. Надо решать согласно теории. А теория говорит нам, что первое, на чем основано твое решение, это то, куда толкает тебя окружающий мир. При этом мы считаем выпивку безусловным злом, а трезвость, соответственно, добром.

– Миру плевать…

– Нет, не плевать. На подсознательном уровне он заставляет тебя выпить, чтобы, к примеру, снять напряжение или еще чего.

– Хорошо, мир – за!

– Пойдем дальше. Второе, что ты принимаешь в расчет, это твое личное предположение о том, чего желает от тебя мир.

– С миром, мы, вроде, уже покончили…

– То было на подсознательном уровне. А на сознательном – мир – против. Вот Татьяна же против?

– Против, но она – еще не весь мир, – возразил я.

– Не худшая его часть зато… Не важно… Итак, ты думаешь, что мир против выпивки, хотя на самом деле, он – за. И – хватит об этом. Перейдем, лучше, к третьему фактору…

– А сколько их всего?

– Я же сказал – три… И не перебивай. Третий фактор – это твоя внутренняя интенция, иначе говоря, твое НАМЕРЕНИЕ выбрать то или иное решение. Если оно совпадет с твоим решением, то тебя назвали бы «реалистом»

– А я реалист?

– Сейчас увидим. Так какова будет твоя интенция?

– Выпить!

– Вот заладил… – Стас заглянул в приготовленную заранее шпаргалку, —Ладно, выходит ты и в самом деле «реалист», – согласно модели – окончательное решение – «за».

– Ну ладно, пусть так. А если, скажем, миру, как это и есть на самом деле, все равно, то какой будет ответ?

– Пятьдесят на пятьдесят.

– Хм, а если Татьяне тоже безразлично, пьем мы тут или нет?

– То три против четырех, что ты выпьешь.

– Ааа, то есть, ответ – это вероятность того или иного решения.

– Угу, так точно.

– И что, как-нибудь экспериментально эту теорию можно подтвердить?

– Можно.

– И как?

– Ты слышал про «эффект золотого сечения» в экспериментальной психологии?

– Про то, что всем нравятся женщины, у которых некоторые пропорции близки к золотому сечению – слышал. Так ты хочешь сказать, что твоя теория может объяснить сей странный феномен?

– Отчасти – да. Можно провести такой простой эксперимент: собрать кучу народа и попросить их оценить своих знакомых по принципу сильный-слабый, или, скажем смелый-трусливый. И окажется, что, в среднем, люди выбирают положительное качество с частотою, близкой к золотому сечению – то есть, с вероятностью шестьдесят два процента. Это число как бы сублимирует наше представление о добре и зле. И это же число получается, как решение уравнения, предложенного Лефевром. Из его уравнения следует, что люди тянуться к добру с вероятностью шестьдесят два процента.

– Да, теперь я что-то такое припоминаю. Где-то я уже об этом слышал…– я вспомнил, как Франкенберг говорил, будто бы он «изменил сублимационное число», – а при чем тут свобода воли?

– Она тоже предусмотрена моделью. И потом, ведь модель не предсказывает твой поступок, а дает лишь вероятность того или иного решения. Каким оно будет – твое решение – зависит от тебя.

– Ладно, положим, уяснил, —сказал я не очень уверенно. – Выходит, алгоритм такой: берем мое изначальное намерение или, как ты говоришь, интенцию, смешиваем с влиянием среды и с тем, что я думаю про это влияние и получаем окончательное решение. Мне только про интенцию не понятно – она ведь тоже зависит и от окружающего мира, не важно, сознаю я эту зависимость, или нет. Моя интенция – штука не более понятная, чем то, что ты называешь окончательным решением. Как тут быть?

– Ты, можно сказать, зришь в корень. Процедуру поиска окончательного решения надо повторять много раз, на каждом шаге беря в качестве интенции предыдущее решение. Такой последовательный поиск и есть наша рефлексия, то есть общение с самим собою, с образом себя внутри себя. В модели, поиск осуществляется путем решения системы уравнений. В двадцатом веке уравнение было одно – простенькое квадратное, теперь же решают систему интегральных континуальных уравнений, но это уже такие дебри…

– В дебри мне не надо, – поспешил я его заверить, – мне надо суть уловить. А ее я представляю себе следующим образом: существует некая модель, согласно которой функционирует наш разум. Начали ее создавать в двадцатом земном веке, и с тех пор значительно продвинулись. Но принцип работы все тот же – берется какое-то количество входных данных, решается система уравнений, а ее решение – это вероятность того, что субъект, в конечном итоге, примет то или иное решение. Я ничего не напутал?

– Ты схватываешь на лету! – похвалил меня Стас и приложился к банке с настойкой.

Я решил, что пора поставить точку.

– В таком случае, спасибо за исчерпывающее объяснение. Впрочем, когда учитель говорит, что ученик все понял, то это может означать, что учителю просто надоело объяснять… Не понимаю только, если вся эта теория так хорошо известна, то почему профессор Фра…– я едва не проболтался. Пока я лихорадочно соображал, как мне выкрутиться, Стас удивленно переспросил:

– Что за профессор Фра?

– Да так, знакомый один… Не важно…

– Какой знакомый? – раздалось из прихожей. За болтовней я не услышал, как вернулась Татьяна. Так или иначе, но ее приход дал повод сойти со скользкой темы.

– Как ты тихо вошла, а Стас уже пришел, мы тут беседуем без тебя, – проговорил я скороговоркой, знаками показывая Стасу, чтоб тот спрятал банки. Он так и не придумал, куда их деть, поэтому, войдя в комнату, Татьяна застала его стоящим в глубоком раздумье, с банками в руках. Пойманный с поличным, он страшно смутился и взглядом стал искать поддержки у меня. Но я уже твердо решил всю вину свалить на него, и помощи от меня ему ждать не следовало.

– Стас, как тебе не стыдно! Я же просила! – накинулась на него Татьяна, – ну ни в чем нельзя на тебя положиться!

– Я… я больше не буду, – пообещал Стас.

– Не буду… уже приняли, значит, – продолжала она возмущаться. Я стал ее успокаивать:

– Да ладно тебе, мы ведь так только, за встречу, за скорое выздоровление.

– А ты… а ты марш готовить еду для гостей, они вот-вот придут, – наказание для меня оказалось не столь суровым, как я ожидал. Из ее слов следовало, что Стас на гостя не тянул.

Кроме него мы ожидали еще троих. Первой пришла лучшая Татьянина подруга Маргарита (для друзей – Марго). Они вместе учились на историческом. Про Марго всем известно, что она жуткая спорщица и болтушка, но вот касательно ее личной жизни, а в особенности, касательно роли Стаса в этой самой личной жизни, известно мало. Следом за Маргаритой пришла парочка Татьяниных коллег – Йохан и Ванда.

Ванда – очаровательное маленькое существо с огромными, удивленно смотрящими на мир, голубыми глазами. В этом мире, наибольшего восхищения достоин, разумеется, Йохан, поэтому Ванда смотрит ему в рот, даже когда тот ест. О характере их взаимоотношений я мог лишь догадываться, но там тоже, видно, не так все просто, поскольку весь вечер Йохан то пододвигался к Ванде на то минимально расстояние, когда пора начинать есть из одной тарелки, то, наоборот, отодвигался, едва не садясь Стасу на колени – все трое ютились на коротком диванчике. Вновь прибывшие, как и Стас, пришли не с пустыми руками, и Татьяна постепенно смирилась с изобилием напитков на столе.

Йохан – из нас самый старший, в его волосах уже появилась седина, но ее было ровно столько, сколько требуется, чтобы женщины считали ее признаком зрелости, но не старости. Держался он солидно – так, как и подобает вести себя руководителю исследовательской группы, куда входили все, кроме меня. Таким образом, я оказался в подавляющем меньшинстве, но это меня только радовало, поскольку привлекать к себе внимание мне никак не хотелось. К тому же, все понимающая Татьяна в корне пресекала любую попытку гостей заставить меня рассказать о моих приключениях, или, лучше сказать, злоключениях, так что, вопреки ожиданиям, мне не пришлось по этому поводу напрягаться. Татьяна и гости болтали, главным образом, об экспедиции на Сапфо. Экспедиция прошла не слишком удачно, поскольку никаких следов фаонских сапиенсов они не обнаружили.

– Словно чисто-чисто за собой убрали, – эмоционально рассказывала Ванда, – знаете, такое ведь часто с нами бывает, когда знаешь, что кто-то чужой был в твоем доме, но никаких следов нет. И непонятно, откуда это чувство…, интуиция, что ли – не знаю, как назвать… Я читала, что когда люди впервые высадились на Фаоне, на Оркусе, и на других землеподобных планетах, то они испытали тоже самое ощущение – будто вот только что кто-то здесь был, но исчез бесследно прямо перед прибытием землян. Просто мистика какая-то!

– Мистика тут не причем, существуют методы, как отличить природные явления от следов деятельности разумных существ, – возразил Йохан.

– Ага, как раз до вашего прихода, я рассказывал Федру про один из таких методов, – про тот, что основан на модели рефлексирующего сознания.

Я так и думал, что Стас не удержится – ведь я же просил его не трепаться. Я пнул его под столом ногой; Стас замолчал, но ненадолго.

– Вы собираетесь писать об этом в своем журнале? – спросил Йохан настолько серьезно, что я понял: можно отвечать что угодно – он, все равно, читать станет.

– Пока не знаю, посмотрим…

– А что за моделирование такое, расскажите, – Марго почуяла, что, наконец, есть о чем поспорить. Стас, который уже потренировался на мне, начал довольно складно объяснять, но Марго его остановила:

– А, точно-точно, это мы на прикладной психологии приходили, помнишь, Тань?

Татьяна не помнила. Марго это не обескуражило:

– Я лично считаю, что всякое такое моделирование – это пифагорейство в чистом виде – «числа правят миром», фу, скучно и бесполезно. А бесполезно, потому что мыслим-то мы на языке, а язык наш совсем никудышный – к примеру, на нем нельзя толком объяснить, что мы считаем истинным, а что – ложным. Имея под рукой только такой убогонький язык, как ты сможешь описать принципы мышления, то есть принципы самого этого языка?

– А на каком языке, позволь спросить, ты только что изъяснялась? – нашелся Стас, – если никакое суждение о мышлении не может быть истинным, то и твое в том числе.

– Твоей теории от этого не легче, – отбила мяч Марго и злорадно хихикнула: – Человек никогда не сможет понять самого себя, как нельзя деревяшку перепилить такой же деревяшкой.

– От чего же, можно, – Йохан пришел на помощь Стасу, – только они обе при этом сотрутся. Обе – и одновременно. Боюсь, именно, две трущиеся друг о друга деревяшки и моделируют процесс познания. Познание как способ самоуничтожения.

Выходит, он вовсе не собирался заступаться за Стаса.

– Вот уж угораздило нарваться на двух агностиков, – возмутился последний, – от трения, между прочим, еще и огонь бывает…

– И Йохан о том же, – Марго не дала ему закончить мысль, – смерть в огне, чего ж хорошего?

Стасу теперь отбивался от двоих:

– Нет, вы не поняли, огонь здесь символизирует плоды познания. А они есть!

– Ну и какие же, перечисли, – не унималась Марго. Исключительно из чувства противоречия.

У Стаса дыхание перехватило от возмущения. И, как неопытный игрок, ударил сразу козырем:

– Канал, например. Или он тебя не устраивает?

– Фу, тоже мне, удивил. При чем тут познание-то? Канал – это, можно сказать, подарок судьбы. Пространственная неоднородность, волею случая возникшая недалеко от солнечной системы. Тау-лептонные мембраны, дескать, слиплись. Как насмешка. Эй, люди, хотели попутешествовать, пожалуйста, извольте, но далеко не уходите, – не положено. По сравнению с размерами нашей галактики, не говоря уже об обозримой части Вселенной, твой Канал – что песчинка, нет, молекула, в Южном Океане. Тоже мне, квутцат ха дерех нашел!

Марго было не остановить. Выручил, как всегда, Йохан:

– Погоди, не гони так. Канал, разумеется, не подарок. То есть в прямом смысле – не подарок. Подарки раздают намеренно и добровольно. Мне он напоминает, скорее, результат чьей-то беспечности. А мы его присвоили как трофей, хотя вряд ли он предначен именно нам. Канал – это такая щелочка в неплотно прикрытой двери. Настолько узкая, что и подглядеть-то толком в нее нельзя, она лишь указывает, что дверь именно тут. Как будто те, кого мы ищем, вышли через эту дверь, но закрыть за собою, как следует – не удосужились. Мы мечемся от планеты к планете, застаем чисто убранные помещения – и только. Странно все это, определенно странно…

Он замолчал.

Ванда услышала несколько незнакомых понятий, потому спросила:

– Йохан, а что такое «квутцат»… ну и так далее?

Прежде чем объяснить, Йохан исполнил свой всегдашний ритуал. Он медленно и задумчиво взял в левую руку плод фанго (это фаонский аналог манго, но для ритуала подходит и он), в правую – нож, и стал не спеша чистить фрукт. Со стороны можно было подумать, Ванда именно это попросила его сделать, однако Йохан так собирает мысли воедино. Пауза получилась восхитительной. Марго обвела всех ехидным взглядом и тихо хихикнула. Когда нож срезал сантиметров семь-восемь кожуры (если бы Марго не хихикнула, то хватило бы и пяти), Йохан заговорил: