Текст книги "Россия должна жить"

– А его и успокаивать не надо, – продолжил священник. – Молись за него каждый вечер. Как ощутишь, надо молиться, тогда ты и молись. И про первую ношу подумай.

* * *

Мария стояла у окна. Отошла на шаг. Встала на колени. Помолилась. Поднялась и решительно направилась по коридору. Мимо запаха табака и сердечных капель. И сейчас ей казалось, будто квартира жива, как прежде. За той дверью Левушка, за той Николенька, справа, дальше – папенька. Они рядом, они живы, только сейчас их лучше не тревожить.

Дошла до комнаты маменьки, постучалась.

– Я согласна, – сказала она.

Иногда иноземцу удается с необычайной точностью выразить то, что не под силу уроженцу страны. Немец Бурхард Кристоф Миних, служивший России от Петра I до Екатерины II, однажды сказал так:

«Россия управляется непосредственно Господом Богом. Иначе невозможно представить, как это государство до сих пор существует».

Иностранцам свойственен поверхностный взгляд, но Миних знал, что говорил. Это был профессионал высочайшего уровня. Под его начальством прорыт Ладожский канал. Под его командованием русская армия впервые прорвалась в Крым через Перекоп и разгромила Крымское ханство, взяла крепость Очаков, победила турок в большой полевой битве (Ставучаны). Миниха можно упрекнуть во властолюбии, интригах, жестоком отношении к подчиненным. При этом он прекрасно знал структуру российского государства, механизмы принятия решения, а главное – их выполнения. Он не доказывал, он говорил, что видел своими глазами и осознавал разумом – Россия управляется Господом. А значит, попытки всего мира и даже жителей нашей страны уничтожить это государство обречены на неудачу.

Существование России невозможно объяснить рациональными экономическими или политическими соображениями. Век за веком страна выживала в неурядицах и вражеских нашествиях, в тяжелых климатических условиях, когда снег может выпасть в июне и погубить урожай. Ее правители – великие князья, цари, императоры – часто совершали роковые ошибки, а подданные – бунтовали. Не раз страна оказывалась на грани гибели. Под конец Смутного времени пограничные кочевые орды перестали приходить на Русскую землю – для них не осталось добычи. Как бы ни был велик патриотизм лучших наших соотечественников, им снова и снова приходилось встречаться с трудностями превыше человеческих сил.

И все же Россия выжила.

Все православные народы и государства, в том числе вековая хранительница православия – Византия, подпали под иноверную власть. Только Россия сохранила независимость – самодержавие. Призванием нашей огромной страны было напоминать всему миру о Законе Божием, Господних Заповедях, защищать истинную веру и Православную Церковь.

В самом начале XX века Российская империя была сильна и мощна, как никогда прежде. Она занимала самую большую территорию в мире, имела огромную армию, управлялась по своим законам. Но главной силой страны казалась не армия, не золотой рубль, а доверие народа Государю – Помазаннику Божиему.

Эта близость особенно наглядно проявилась летом 1903 года, в дни канонизации Серафима Саровского. Тогда в Дивеево со всей России собрались триста тысяч богомольцев. Когда в потемках Государь и Великие князья вынесли на плечах мощи Преподобного, триста тысяч человек, в первую очередь крестьян, молились на коленях, с зажженными свечами в руках и пели пасхальные каноны.

Так сбылось пророчество отца Серафима о том, что однажды среди лета запоют Пасху, а народа вокруг будет больше, чем колосьев на огромном пшеничном поле возле Дивеево.

В такие светлые минуты, когда казалось, что поют земля и небо, трудно было вспомнить другие, страшные пророчества святого:

Эта радость будет на самое короткое время, что далее, матушка, будет… такая скорбь, чего от начала мира не было!

Будет это непременно: Господь, видя нераскаянную злобу сердец их, попустит их начинаниям на малое время, но болезнь их обратится на главу их, и на верх их снидет неправда пагубных замыслов их. Земля Русская обагрится реками крови, и много дворян побиено будет за великого государя и целость самодержавия его; но не до конца прогневается Господь и не попустит до конца разрушиться земле Русской, потому что в ней одной преимущественно охраняются еще Православие и остатки благочестия христианского.

До рождения Антихриста произойдут великая продолжительная война и страшная революция в России, превышающая всякое воображение человеческое, ибо кровопролитие будет ужаснейшее… Бунты Разинский, Пугачевский, Французская революция – ничто в сравнении с тем, что будет с Россией. Произойдет гибель множества верных отечеству людей, разграбление церковного имущества и монастырей; осквернение церквей Господних; уничтожение и разграбление богатства добрых людей, реки крови русской прольются. Но Господь помилует Россию и приведет ее путем страданий к великой славе…

Часть вторая

Лето и осень 1905 года

Год начался с Кровавого воскресенья. Харизматик и демагог священник Гапон стал инициатором общегородской забастовки и массового шествия в центр Санкт-Петербурга, к царскому дворцу. Рабочие были обмануты: революционные агитаторы изменили текст «верноподданной» петиции, добавив к экономическим просьбам заведомо невыполнимые требования политической реформы. Власти не смогли остановить шествие без применения вооруженной силы, погибло почти полтораста человек.

Россия, утомленная Японской войной, была шокирована небывалым кровопролитием в столице. Начались забастовки, волнения в деревне, военные бунты и восстания на окраинах. Либеральная общественность восторженно приветствовала и убийства офицеров на броненосце «Потемкин», и сожжения усадеб, и нападения польских националистов на русские гарнизоны.

Николай II надеялся успокоить страну созданием Государственной думы, законодательно-совещательного органа. Витте, подписавший с Японией Портсмутский мир, неприятный, но выгодный для России, мечтал о славе премьера-диктатора, проводника реформ. Он постоянно требовал у царя отдать власть ему.

Осенью началась общероссийская забастовка, парализовавшая крупные города. В ней участвовали железнодорожники, телеграфисты, типографы, аптекари – образованный средний класс, веривший самым простым и радикальным лозунгам. Руководители процесса – лидеры эсеров и эсдеков – оставались за кулисами. Чтобы успокоить общественность, Государь подписал в октябре Манифест о гражданских свободах.

К этому времени началась встречная народная контрреволюционная волна. Крестьяне и мещане нападали на забастовщиков, разрушавших экономику. И в Твери, и в Томске, и в Вологде врагов революции из простонародья оказалось больше, чем защитников. В западных губерниях начались еврейские погромы. Уже скоро солдатам пришлось не столько подавлять революцию, сколько защищать от погромщиков мирных жителей. Знаменитое «московское восстание» в декабре 1905 года состояло в том, что несколько тысяч боевиков стреляло в полицию и военных из-за угла, и прекратилось, когда из столицы прибыл Семеновский полк.

К концу 1905 года революция фактически была подавлена. Но недолгая смута стала страшным искушением для общественности. Она запомнила, что поражение в войне с внешним врагом приводит к внутренним реформам.

Вера

Год назад Веру в Санкт-Петербург провожала мама. Теперь на Николаевском вокзале ее провожали товарищи из Боевой организации.

Поначалу в Питере было все как и ожидалось. Легко нашла тетю Мэри, выслушала ее всхлипывающее удивление: как же маменька отпустила? Поселилась в уютной комнатушке, с окнами на шумную Гороховую улицу. Сходила с тетушкой на Бестужевские курсы – подтвердить, что живет у родственницы, а не на съемной квартире, что курсисткам запрещено.

Хотя приехала после начала курсов, легкий экзамен приняли и допустили к занятиям. Времени хватало и на учебу, и на знакомство с огромным городом, о котором столько читала у Гоголя и Достоевского.

Верочка побывала на Волковом кладбище, посетила могилы Белинского и Некрасова. Сходила на Семеновский плац, прогулялась возле ипподрома, оставила цветы там, где, по ее предположению, были повешены цареубийцы-первомартовцы. Несколько раз с набережной глядела на Петропавловскую крепость – страшную царскую тюрьму. Всплакнула по узникам.

И, конечно же, прогулялась по Невскому, посмотреть на храмы и дворцы. С удивлением глядела на Зимний – не думала, что к царскому жилищу можно подойти так близко. Наняла извозчика, съездила на Елагин остров полюбоваться ранним осенним закатом на Стрелке. Впервые увидела паруса – ведь рядом Императорский яхт-клуб, захотела побывать в море.

Могла бы и побывать, если бы отправилась в Кронштадт, на службу отца Иоанна, как собиралась. Но узнала у Натальи, подружки по курсам, что отец Иоанн жесточайше отзывался о Льве Толстом.

– «На Святой Руси родился, вырос и стал мудрецом и писателем один граф, по фамилии всем известный, новый книжник и фарисей, – читала вслух Наталья дрожащим голосом. Находила в газете самые возмущавшие ее слова и читала, слегка кривляясь, думая, что пародирует отца Иоанна. – Возгордился своим умением писать о светских делах и суетах и задумал испытать себя в писательстве о Божеских делах, в которых ничего не видит и не понимает, как сущий слепец, и написал столько нелепого и безумного, что раньше его никому и в голову не приходила такая нелепость…. Утаил, совершенно утаил Господь Свою Божественную премудрость от этого безумца, гордого и предерзкого человека… Бог поругаем не бывает, и этот еретик новый до дна выпьет сам чашу яда, которую он приготовил себе и другим».

Как неожиданно и грустно! Федя ничего такого ей не говорил. Кстати, он сам критиковал Толстого за то, что тот призывает к простоте и смирению. Но называть этого писателя, так много сделавшего для просвещения голодающего народа, «фарисеем, безумцем, еретиком»? Наверное, после таких вот проповедей Льва Толстого и отлучили от Церкви.

А еще Верочка не могла забыть, как встречал ее Лев Николаевич в Ясной Поляне, как седовласый старец беседовал с ней, девчонкой, какое письмо написал маменьке. И он должен «выпить чашу яда»?

Поэтому в Кронштадт Вера не поехала.

* * *

А потом случилось 9 января. Верочка металась по Невскому, со страхом слушая выстрелы и военные трубы. С ненавистью глядела на офицеров, по которым еще вчера скользила равнодушным взглядом. К вечеру с такой же ненавистью глядела и на солдат. Люди в мундирах стали для нее убийцами, все на одно лицо.

Как же был прав Федя! Почему всех военных не отправили в Маньчжурию, чтобы их там убили японцы?!

Наталья через три дня покинула столицу – испуганная мать увезла дочь в Тулу. Но успела познакомить Веру со своими друзьями из эсеровского кружка.

Уже скоро Верочке было совсем не до занятий. Она набирала на ремингтоне статьи для подпольной газеты. Читала сообщения о забастовках и демонстрациях в Риге, Минске, других городах, о начале крестьянских волнений – разгроме поместий, в том числе и в родной Орловской губернии. Читала о том, как эти волнения подавляются, плакала от возмущения.

Несколько раз разбрасывала листовки – в Невском пассаже, в театрах. Думала: ее сразу схватят. Но, видно, не зря в раннем детстве играла с мальчишками в салочки – каждый раз убегала. И говорила товарищам: я не просто спасаюсь, я берегу себя для большого дела!

Товарищи услышали. Однажды Верочку отвели на встречу с Иваном Николаевичем, человеком, организовавшим большинство казней реакционных деятелей, в том числе Плеве, Великого князя Сергея Александровича.

Как объяснил товарищ-проводник, важный человек ежедневно менял квартиры или гостиничные номера. В очередном номере была полутьма, но Вера все равно разглядела Ивана Николаевича. Удивилась, огорчилась даже. Была уверена: он худой, с изможденным лицом, горящим взглядом. Или седобород, как Лев Толстой. Но Иван Николаевич был плотным, даже тучным человеком, с короткими усиками и маслянистым взглядом – будто коммивояжер, гулявший по Невскому. Зато говорил кратко и точно, без украшательств. Задал Вере вопросы, она ответила на каждый. Собеседник не сказал «да», только кивнул.

Через три дня Верочка вошла в поезд, который следовал в Орел. У нее был тот же саквояж, что и в прошлый раз. Но вместо пирожков, выпеченных маменькой, в саквояже лежала бомба.

Александр

 
Эй ты, буйная Варшава,
На тебя пришла расправа! —
 

весело, задорно дерзко выводил тенор-запевала.

 
Рой, рой, римтомтой,
На тебя пришла расправа! —
 

грозно подпевала рота, чеканя шаг.

 
Надо ль было бунтовать,
С царем русским воевать?
Рой, рой, римтомтой,
С царем русским воевать?
 

Александру было тоскливо до боли. Ему не нравилась эта старинная песня про Польское восстание 1831 года. Не нравилось удалое хвастовство: «В Польше русский господин: бьет поляков, пять – один». Был противен надоедливый повтор бессмыслицы: «Рой, рой, римтомтой!»

Но его рота так усердно, так весело выводила песню, что язык сам дергался во рту и Александр десять раз замечал и ругал себя, что непроизвольно подпевает.

Да и «римтомтой» – полная бессмыслица лишь для штатских, ничего не понимающих в армии. Эти облегченные барабанные звуки – вроде «ратоплана» в старинных немецких солдатских песнях: задавать ритм, чтобы было проще держать строй. Бурлацкие песни, как и шанты моряков, тоже бессмысленны: бурлакам и морякам песни нужны, чтобы ровно идти или вытягивать канат.

 
Вы и в школе не учились,
Бунтовать глупцы пустились!
Рой, рой, римтомтой,
Бунтовать глупцы пустились!
 

Правда, на этот раз бунтовала не Варшава, а Лодзь. В городе уже второй день шли баррикадные бои. Полк, поднятый по тревоге, маршировал на товарную станцию, чтобы погрузиться в поезд.

* * *

Варшавский гарнизон удивил Александра. Он читал недавно вышедшую повесть Куприна «Поединок», но и без книги своего тезки слыхал, что в провинциальных войсках царит скука и пьянство, а грубые унтера беспощадно мордуют туповатых новобранцев.

Возможно, в какой-нибудь провинции так и было, но русские полки, стоявшие в Варшаве, выглядели совсем иначе. Сокольской гимнастикой занимались и офицеры, и унтеры, и нижние чины – у каждой казармы турники и гири. Пища – простая, но здоровая и обильная: щи, каша со шкварками. Большинство солдат были грамотны, читали книги и газеты. Чистота была во всем, от казарменного плаца до умытых лиц, и чувствовалось, это не только потому, что начальство требует, но каждый понимает: так надо.

Александр не раз ловил себя на мысли, что такого братства, такого товарищества он не ощущал даже в юнкерском училище.

Причиной этого был враждебный мир вокруг казарм. Офицерам не советовали гулять в одиночку. Из-за Японской войны объявили мобилизацию, шла она туго, а когда полиция арестовывала призывников, начинались волнения.

Петербургские друзья-эсдеки прислали ему пару адресов варшавских товарищей. Но, видимо, это были уже проваленные конспиративные явки: по адресам данные господа не проживали. А может, не стали доверять незнакомому русскому офицеру.

Когда Александр возвращался со второй неудачной встречи, уже затемно, в него попал камень. Кто-то швырнул из темного переулка, скрылся. Фуражка смягчила удар, сотрясения не было. Но фуражка слетела, и пока Александр искал в темноте, выпачкал руки.

«Нас ненавидят, это правда, – думал он, счищая грязь с козырька и пальцев, – но ведь не просто так. Я один из угнетателей Польши, причем двойной угнетатель: угнетаю и нацию, и трудовой народ. Кто-то увидел офицера-угнетателя и бросил камень».

Однако когда Александр разогнулся и выпрямился, ему стало противно. Он сам никогда не бросил бы камень в идущего прохожего. Вспомнил, как его друзья по училищу оправдывали право полиции бить при разгоне демонстрации всех, кто оказался рядом: случайных прохожих быть не может. А он с ними спорил. Тогда как же он может оправдать того, кто напал на незнакомого человека только за то, что тот в офицерской форме? Почему в одном случае оправдать несправедливость нельзя, а в другом – можно?!

Позже говорил об этом с одним из друзей, поручиком Чижовым, служившим в Польше уже два года. Говорили в ресторане, всегда полном русских офицеров. Чижов сразу объяснил другу, что в одни варшавские заведения можно ходить хоть в одиночку, а в другие желательно компанией.

– А очень просто, – усмехнулся Чижов. – Ты, брат Сашка, только в Польше встретишь либерала-патриота: поляка в пиджаке, а русского – в военном мундире. Такой вот парадокс.

Александру тогда оставалось только печально усмехнуться в ответ. А сегодня он ехал на первую битву в своей жизни.

Из статьи газеты «Новое время», 1905 год:

Варшава теперь производит самое странное впечатление. На всех перекрестках стоят солдаты по двое; стоят они плотно, прижавшись спиной к стене, иные даже совсем в углах, и держат ружья на изготовке. Ежедневно на дежурстве стоит 9.000 нижних чинов в три смены, по три тысячи каждая. Полиция страшно растеряна, городовые на перекрестках стоят с испуганными глазами; видно, что человек ежеминутно ждет нападения.

Недавно напали среди белого дня на артиллериста-солдата пять человек с браунингами. Солдат не растерялся и умудрился отобрать браунинги, после чего всю компанию самолично повел в полицию. Этот случай так сильно повлиял на революционеров, что после этого целых три дня не было нападений в Варшаве, но затем опять началась стрельба.

…

Сама обстановка приучает солдат постоянно чувствовать себя во враждебной стороне. Здесь объявлена война уже не русскому правительству, а русскому народу, завоевавшему этот край кровью своих сынов…

Мария

Между обручением и свадьбой не прошло и месяца. Между свадьбой и отъездом в Орел не прошло и недели.

Мария увезла с собой букет мелких тревог. Почти все они не оправдались. Например, немного опасалась провинциальной скуки. Скуки не было и в помине. Орел оказался достаточно крупным городом, правда, как говорили старожилы, разросшимся за последние годы. Каменные дома, электричество, театр, местное светское общество, с интересом встретившее нового губернатора и губернаторшу. Надо было со всеми познакомиться, всех запомнить.

Дополнительной заботой стала продолжавшаяся война. Раненых в город не привозили, но надо было провожать мобилизованных солдат, или, как их по-старому называли – рекрутов. В одной из местных газет Мария прочитала такие резоны: мобилизация вырывает работника из хозяйства, если нет других мужских рук, оно может разориться. Согласилась с доводами, предложила провести благотворительный аукцион для разовой помощи нуждавшимся семьям. Не всем эта идея пришлась по вкусу: непросто определить, кто нуждается, да и соседи могут позавидовать. Но Мария была настойчива, чем даже удивила мужа. Ей подсказали: если земский учитель и сельский священник считают бедной одну и ту же семью, значит, так и есть.

С мужем было легче, чем думала она и шепотом предупреждали подруги на прощальном девичнике в кондитерской. Вспыхнувшая влюбленность Андрея превратилась в теплую любовь. Она видела – муж боготворит ее по-прежнему, хотя и считает немного ребенком. Но ради нее подавляет цинизм и грубые холостяцкие привычки. А иногда – слушается.

Однажды спьяну захотел испытать полудикого калмыцкого коня, подаренного предводителем дворянства. Андрей был хорошим лошадником, но в этот вечер явно злоупотребил шампанским.

Марии хотелось пуститься в крик, заплакать. Или показать на свой живот и кокетливо добавить: «Мы этого не хотим».

Мария понимала, это, может, и подействует, но так – нельзя. Поэтому спокойно сказала: «Андрей, не надо». Глаза мужа вспыхнули на миг. Но Мария не успела испугаться, как он кивнул и отложил укрощение коня до утра.

Желание показать на живот было оправданно. Мария стала женщиной в первую брачную ночь и еще до Рождества поняла, что беременна.

Самым пугающим в беременности оказались разговоры ее новых светских подруг. Мария наслушалась таких страстей, что даже разочаровалась – все было так легко, без тошноты, без боли. И очень просто, когда пришел срок. Лучший гинеколог губернии, из земской больницы, на всякий случай приглашенный в губернаторский дворец, сказал, что после таких родов крестьянки сразу идут на поле, вязать снопы. Ей же можно на бал.

Конечно, Мария в тот день на бал не пошла. Но ей не хотелось расставаться с Митенькой. Поэтому она, к легкому удивлению местного бомонда, появлялась с ним на благотворительных вечерах, в губернаторской приемной зале. Конечно, все чинно: младенца несла на руках нянюшка, молодая мать шла рядом. Митя, будто понимавший, что он губернаторский сын, не плакал и с достоинством принимал сюсюканья окружающих.

Если бы можно, Мария, как цыганка или степная княжна, приторачивала бы младенца к седлу и разъезжала с мужем по уездам. А путешествовал он все чаще и чаще. Осенью и зимой привыкал к губернии. Весной и особенно летом появились экстраординарные причины: аграрные волнения.

Губернатор возвращался пыльный и мрачный. Но улыбался, когда видел Митю. Даже если проводил остаток вечера в мужской компании, у ломберного стола, все равно находил полчаса поговорить с женой. Жаловался ей:

– Становые приставы, тридцатилетней службы, такого не помнят. Прежде, если аграрный бунт, просто растаскивают зерно, уводят скотину по дворам. Теперь еще и охотничий кабинет в усадьбе грабят, тащат ружья и порох, в стражу стрелять. Где тот гоголевский капитан-исправник, что только пошлет свой картуз на место происшествия, как порядок сам водворится?

Мария и вздыхала, и смеялась. По-другому помочь мужу она не могла.