Текст книги "Россия должна жить"

Мария

Первая размолвка с мужем вышла у Марии случайно, из-за неудачного совета.

В тот ноябрьский вечер Андрей вернулся поздно. Сказал, что надо еще посовещаться с военными чинами – те уже пришли в губернаторский дворец. Скоро был подан ужин: буфет с закусками. Мария понимала: мужу надо и посовещаться, и просто побыть с людьми, которых он хорошо понимал, и выпить с ними. Когда смута пойдет на спад, тогда можно и потребовать внимания. Но не сейчас.

Все же часа через полтора, по уже сложившейся привычке, взяла Митеньку и вместе с ним пошла к мужчинам.

Момент выбрала подходящий: гости только что побывали в курительном салоне – английском нововведении, устроенном в доме после рождения младенца. На столе стояли бутылки, рюмки, стаканы, валялись депеши и свернутая в трубку карта губернии.

Когда Мария входила, говорил прокурор:

– С манифестом никакого спокойствия. Прежде мужики просто грабили поместья. Теперь считают, что это им разрешено царским указом. Так и сказано в указе: что было барское, теперь народное.

Мария надеялась, что с ее приходом разговор прервется, муж поцелует Митеньку и пообещает скоро прийти. Но резко заговорил начальник губернской стражи – рядом с ним полупустая бутылка с коньяком.

– Андрей Аркадьевич, предлагаю действовать на опережение. Брать стражу, две телеги лозняка и в село. Собирать мужиков, спрашивать, что писано в царском манифесте. Как только кто-то скажет: барское имущество – наше, вот сразу, a devancer[2]2
  В упреждение (фр.).


[Закрыть], не дожидаясь грабежа, всех как сидоровых коз. Чтоб день не вставать, неделю не сидеть, месяц чесаться. И только так!

– Господа, – Мария не сразу поняла, что говорит именно она, так сразу стало тихо, – не лучше было бы попытаться ознакомить крестьян с манифестом? Зачитать его не только в волостях, но в каждом селе. Чтобы крестьяне убедились, что про помещичье имущество в манифесте ни слова.

– Но крестьянство не поверит-с, – прервал молчание прокурор, – послушает и будет шептаться: господа настоящую царскую грамоту подменили.

– Пусть зачитают самые уважаемые люди: старейшины, сельский священник, учитель, – не сдавалась Мария. – Пусть те, к кому прислушаются, подтвердят…

– Убедили меня, мадам, – прервал Марию начальник конной стражи, – поступим гуманно. Пересечем не каждого, а каждого второго.

Собравшиеся расхохотались. «Согласились бы со мной, им бы возиться пришлось, – думала Мария, – а так посмеялись, и всё».

Не смеялся только муж. Мелькнула секундная улыбка солидарности, потом лицо стало суровым. Он сердился и на бестактного стражника, и на жену.

Потом сухо сказал:

– Сюда заносит дым из курительной комнаты. Вам лучше поскорее удалиться.

Мария вышла. Думала: сейчас пойдет следом, выговорит, но скажет «спокойной ночи».

Не вышел, не сказал. И позже не зашел. Мария заснула одна.

* * *

Утром, когда оделась и вышла, выяснилось, что Андрей уже отбыл по неотложному делу, но вернется до полудня, к приемным часам. Марии было не по себе от непривычной ситуации. Не захотела ждать вечера, решила заглянуть в приемную залу. Лучше всего к часу дня, когда Андрей прервется на обед.

Так и сделала. Прогулялась с Митей в саду, пришла в ожидательный зал около часа. Не сразу заметила, что следом за ней идет скромно одетая черноволосая девушка в зеленом платье. Незнакомка шла ровным, почти солдатским шагом.

У дверей приемной залы стоял Иваныч, из всех наград больше всего гордившийся медалью «За защиту Севастополя». Вообще-то по нынешним беспокойным временам полагалось еще стоять и жандармскому офицеру. Но ревнивый Иваныч, со своим наметанным глазом на посетителей, считал, что достаточно и его одного. Говорил: или меня оставьте, или ставьте хоть жандармский взвод, а меня – в отставку. Андрей, полюбивший старого служаку с первого дня, пришел к компромиссу: жандарм дежурил на стуле возле гардероба.

Мария направилась к дверям. Девушка остановилась, открыла саквояжик. Сделала что-то внутри. И зашагала к дверям еще решительней и деревяннее, чем прежде. Казалось, в ее сумке сосуд с водой и она боится его расплескать при неосторожном шаге.

– Здравствуйте, Мария Георгиевна, – улыбнулся Иваныч. И еще шире улыбнулся Мите: – У-тю-тю! Тютю! Барышня, а вы…

Так увлекся «у-тю-тю», что не заметил, как незнакомая барышня, без объяснений, без росписи в журнале посещений, проследовала за губернаторшей. Но хотя и берегла невидимый бокал в сумочке, шла столь уверенно, что Иваныч так и не задал вопрос до конца, а идти следом, хватать за руку – не решился.

По пути в приемную залу Мария почти не думала про незнакомую девицу и ее странное поведение. Она ждала встречи с Андреем и одновременно боялась ее. Помнила вчерашний вечер: поджатые губы, взгляд, мгновенно ставший колючим. Больше всего боялась увидеть сейчас Андрея таким же.

Тогда она уйдет. Не будет сердиться, а просто дождется, когда он первый подойдет к ней.

На миг услышала чей-то голос: «Да как он смел так оскорбить тебя, да еще при всех! Ты не должна искать встречи с ним. Немедленно развернись и уйди! Пусть подойдет первый, попросит прощения сам».

Мария не сбавила шаг. Просто ответила – то ли голосу, то ли себе самой: «Он вчера был уставший. Нет, я не считаю себя виноватой. Мои слова не были дамской глупостью. Потом, когда он простит меня, я еще раз предложу зачитать манифест во всех селах. Даже там, где читали, ничего страшного, если второй раз. Но сначала помиримся».

Подумала, может, свести к шутке. Мол, если бы не была губернаторшей, сказала бы мне подружка, что в манифесте царь разрешает институткам жениться на гимназистах. И я непременно поверила бы в эту глупость. А еще можно вместе посмеяться над неграмотными мужиками…

Вошла в залу. Андрей, привстав возле стола, беседовал с городским головой, человеком тучным и преклонным – стоять ему было проще. «Какой он деликатный», – подумала Мария. И зашагала к мужу.

– Хорошо, так и будет… Мария, здравствуй. У тебя новый прожект? Это твоя новая дуэнья? – дважды спросил муж с легким раздражением.

– Именем русской свободы!

«Дуэнья» шла следом. Марии показалось, будто она хочет ее обогнать. Но отказалась от намерения. Внезапно крикнула:

– Пожалуйста, отойдите от палача! Отойдите от него, немедленно!

И взмахнула сумочкой.

Мария взглянула в глаза незнакомке, только что крикнувшей о русской свободе, и все поняла. Правой рукой удерживала Митю, левой – обняла мужа. «Может, мне отбросить ребенка в сторону?» – думала, ужасаясь этой мысли. Сама, побеждая страх, глядела в глаза незнакомке, будто стараясь сказать: «Я не брошу ребенка, я не отойду».

Дверь распахнулась, в приемную залу влетел Иваныч. Городской голова, напротив, кинулся в сторону, сел на корточки возле кресла.

– Пожалуйста, отойдите! – отчаянно закричала девица. И, увидев, что Мария не отходит, швырнула сумочку в сторону окна, где не было ничего и никого, кроме цветов…

Мария, когда читала газеты о терактах, была уверена, что разрывной снаряд гремит, как гром, что огонь вспыхивает фейерверком и разлетаются клубы черного дыма. Однако звук был резкий, громкий, но не оглушительный. А дым – желтоват. Толкнула взрывная волна, стол за спиной помог устоять.

Что-то мягкое, мокрое ткнулось в лицо. Мария на секунду ужаснулась, но поняла, что это оторванный сочный пальмовый лист.

Ошарашенная девица стояла на месте, когда к ней подбежал Иваныч и с размаху ударил кулаком в лицо.

Статистика по терактам и приговорам военно-полевых судов

По данным местных властей МВД России, с февраля 1905 года по май 1906 года в результате терактов погибло:

Генерал-губернаторов, губернаторов и градоначальников – 8

Вице-губернаторов и советников губернских правлений – 5

Полицмейстеров, уездных начальников и исправников – 21

Жандармских офицеров – 8

Генералов (строевых) – 4

Офицеров (строевых) – 7

Приставов и их помощников – 79

Околоточных надзирателей – 125

Городовых – 346

Урядников – 57

Стражников – 257

Жандармских нижних чинов – 55

Агентов охраны – 18

Гражданских чинов – 85

Духовных лиц – 12

Сельских властей – 52

Землевладельцев – 51

Фабрикантов и старших служащих на фабриках – 54

Банкиров и крупных торговцев – 29

Всего: 1273

С 1905 по 1907 годы в Российской империи были казнены 1293 человека, включая лиц, осужденных за уголовные преступления.

Вера

Побои прекратились почти сразу. Вера их почти не запомнила. Зато она вспоминала снова и снова, как поднимает сумочку с бомбой. Как кричит: «Отойдите!» – и швыряет ее…

Иногда под ноги большеглазой, рыжеволосой дурочке-губернаторше, похожей на Аленушку с картины модного художника Васнецова. Еще до взрыва жутко вскрикивал ее молчавший ребенок, и Вера просыпалась. И тогда сумка, как в реальности, летела к подоконнику.

Ей было стыдно. Во-первых, не справилась с заданием Боевой организации. Во-вторых, ей предложили совершить новый подвиг, а она – не смогла.

О том, каким должен быть подвиг, объяснил адвокат, член БО, приехавший из Санкт-Петербурга. Убедившись, что их не подслушивают, он сказал чуть укоризненно:

– Плохо получилось. И вы ошиблись, и товарищи ошиблись… в вас. Но борьба продолжается. Вы должны показать всей России, что ваша минутная растерянность никак не соотносится с вашими убеждениями. Вас пригвоздят к Позорному столбу скамьи подсудимых, но вы должны превратить ее в Башню Стойкости.

Вера, еще не разучившаяся мыслить конкретно, на миг испугалась, представив, как ее прибивают гвоздями к скамье. Потом устыдилась, что не поняла метафоричность сказанного.

– Пусть товарищи не сомневаются, я прокляну тиранию во время последнего слова и пожелаю, чтобы губернатора-палача как можно скорее настигла справедливая кара от рук товарищей.

– Мы и не сомневались, что вы обличите тиранию на суде, – мягко сказал адвокат. – Но вы также должны сказать то, что вас, сразу после ареста, избивали, секли и насиловали.

– Но ведь этого не было! – ответила Вера. Увидела на лице адвоката огорчение и разочарование, устыдилась. Ведь он проделал такой путь, на средства из партийной кассы. Добавила: – Меня били, но немного. Можно я об этом скажу? Даже что били сильно и угрожали…

– Этого недостаточно, – прервал ее адвокат. – Вы обязаны публично заявить, что над вами надругались. Подробности излишни: вы могли их не запомнить, а если их потребуют – воззвать к отцовским чувствам судей и прокурора. И непременно добавить: если я пойму, что ношу в себе каиново семя, я избавлюсь или от проклятого плода, или от оскверненной жизни. И это, господа-палачи, будет на вашей совести.

Вере показалось, будто ее опять оглушила взрывная волна. Все равно нашла силы ответить:

– Но ведь… это грех.

Адвокат посмотрел на нее с огорченным интересом:

– Грех что – аборт или самоубийство?

«И ложь тоже!» – чуть не крикнула Вера. Она только сейчас с ужасом поняла, насколько не подходит для борьбы за народное счастье. Не раз представляла, как подорвет сатрапа бомбой и погибнет при взрыве. Это не самоубийство, это гибель в бою. Представляла, как ее арестуют и возведут на эшафот. Но лишить себя жизни самой?

Оказывается, она была не готова даже думать об этом.

– И аборт, и самоубийство, – тихо ответила Вера. И неожиданно добавила: – Двойной грех.

– Это правда грех? – с удивлением и презрением спросил адвокат. – Впрочем, вы должны понимать, что вам не угрожает ни первое, ни второе. Если вас действительно не насиловали. И кстати, чтобы сказанное выглядело особенно достоверно, не забудьте напомнить, что ваша старенькая мать не перенесла чудовищного позора единственного ребенка и скончалась.

– Мне солгать, что у меня умерла мать?! – крикнула Вера.

В глазах адвоката впервые после начала разговора появилось не наигранное удивление.

– Вас об этом еще не известили? Впрочем, неудивительно, она скончалась позавчера, а жандармы торопливы только на злые дела. Мне вас очень жаль. К сожалению, не все наши родители разделяют наши убеждения. Они не понимают, что на тиранию можно воздействовать только террором…

Вера не слышала его. Она вспоминала мамины письма этой осени. Ее просьбы вернуться домой из опасного Петербурга. Обнадеживающие ответы: маменька, я скоро приеду.

Она ведь и вправду хотела заглянуть домой перед тем, как пойти в дом губернатора. Но испугалась, что растает в слезах и не решится. А если мама еще и найдет бомбу. Поэтому пошла сразу с вокзала.

Маменька ее ждала. И дождалась…

Вера кинулась к надзирателю.

– Скажите, это правда, что моя мать… – не смогла сказать «умерла».

– Да, барышня, – смущенно ответил тот, – утром мы узнали-с. Не стали вас пока что печалить.

Подошел адвокат, тоже стал что-то говорить. Вера не слышала их обоих.

К вечеру девушка металась в горячке. Утром ее поместили в тюремную больницу.

17 мая 1908 г.

Губернаторам и Градоначальникам

В Министерство Внутренних Дел поступили сведения о нескольких случаях допущения чинами тюремной администрации и полиции насилия над заключенными, причем эта противозаконная мера применялась иногда при допросах с целью вынудить откровенные показания от арестованных.

Подобные факты с несомненностью свидетельствуют об отсутствии должного надзора за действиями означенных административных чинов со стороны Начальников губерний, последствием чего и являются приведенные злоупотребления властью.

Признавая вполне соответственным применение самых решительных мер, включительно до действия оружием, для подавления беспорядков и при сопротивлении власти, я однако совершенно не допускаю возможности насилия над лицами задержанными, в виду чего предлагаю Вашему… внушить эти мои указания всем подведомственным Вам должностным лицам.

Подписал: Министр Внутренних Дел Статс-Секретарь Столыпин

* * *

Выздоравливавшим арестантам дозволялось общаться. Встреча с одним из узников потрясла Веру не меньше, чем новость о смерти матери.

Собеседником оказался деревенский парень, статный, красивый, с небольшими рыжеватыми усиками. Вера подумала, что с него можно было бы нарисовать рекламную афишу для модного магазина в центре Петербурга.

Впрочем, парню красавцем уже не бывать. Голову и часть лица скрывала повязка от сабельного удара, протянувшегося с макушки на правую щеку. Правая рука, тоже разрубленная, на перевязи.

– Барышня, – снова и снова спрашивал Кузя свою собеседницу, – барышня, вы же грамотная, объясните мне, как так получилось?

Село Кузьмы долго волновалось, но не поднималось. Пока не дошли слухи, что царь издал указ о свободе.

– Мы ничего не знали толком, – рассказывал Кузьма, – пока Степка с Японской войны не вернулся, со смятой бумажкой. А там написано: вас долго угнетали, теперь за угнетение положена пенсация. Идите в усадьбу, берите зерно, скотину, плуги, молотилки, прочий инвентарь. Делите по совести, бедняков не обижайте. Будут вам противиться, знайте – это помещичьи наймиты, против царя идут. Мы и пошли, взяли, как сказано, оставили помещику телушку и два куля зерна, даже дом поджигать не стали. Прискакала стража: вертайте всё в усадьбу. Мы за вилы и берданки, я в стражника из ружья угодил, меня саблей порубили.

Кузя вздохнул и продолжил, еле сдерживая слезы:

– А здесь мне настоящий манифест прочитали. Там про свободы, про думы какие-то. И ничего не сказано, что можно брать зерно в помещичьем амбаре. Барышня, как же нас можно было так обманывать? Я дурак дураком, ведь грамотный, мог бы съездить в город, прочитать, что в этой бумажке на самом деле написано. Пошел со всеми и вот…

Ударил левой рукой по стене, зарыдал, как ребенок.

– Дохтор говорит, теперь я правой рукой не работник. Следователь – мне в каторгу идти, за вооруженное покушение на власть. А у меня Машенька на сносях дома осталась. И денег нет работника нанять. Она же гордая, помощи не попросит, убьет себя трудом. А мне… а мне в каторгу теперь и никак ей не помочь. Барышня, как же можно было так с нами поступить, обмануть нас? За что?

Если бы проклинал, было бы легче. Но нет, рыдал, как ребенок.

* * *

Едва Вера выздоровела, начался суд. От решимости обличить тиранию не осталось и следа. Едва в голове рождалась громкая фраза, перед глазами вставал рыдающий Кузьма. Вера сидела в прострации, вяло слушала, казалось бы, бесконечные речи защитника – местного, не петербургского товарища – тот уехал. Адвокат апеллировал к душевному состоянию подзащитной, не отдававшей отчета в своих поступках. Загипнотизированной в переносном смысле, «а может, и в прямом», радикальными элементами, использовавшими доверчивую девушку для преступления против государства. Не раз повторял: «Эта механическая кукла, эта сомнамбула снова стала человеком, лишь когда поняла, что жертвой ее злодеяния может стать младенец».

Удивилась словам адвоката о том, что на подавленное состояние подзащитной повлияло страшное известие о смерти матери. Была уверена, что прокурор заявит протест. Укажет, что мать умерла после неудачного теракта, а не до него.

Взглянула на прокурора. Тот и вправду вышел из дремы, но протест не заявил. Только взглянул на Веру, и взгляд почему-то показался ей лукавым.

От последнего слова Вера отказалась. Столичные газетчики, командированные на процесс о неудачном покушении на губернатора, разочарованно вздохнули. Зато приговор оказался сенсацией: трехлетняя ссылка, да еще в местах не столь отдаленных.

* * *

Отправки в ссылку Вера дожидалась в одиночной камере. Ей было тревожно и тяжко. Свежую прессу в тюрьму не доставляли, но попадались газеты недельной давности. Судя по ним, террористам по всей России выносили суровые приговоры, вплоть до смерти, даже за пистолет или бомбу, найденные при них.

Как посмотрят товарищи на столь удивительно мягкое решение суда? Как посмотрит общественность? Не подумает ли, что она нарочно швырнула бомбу в безопасный угол, испугавшись эшафота, а судьи, нет, не судьи, просто слуги самодержавия, наградили ее за это мягким приговором. Урок малодушным боевикам.

От этих мыслей забывался и плачущий Кузьма, и мать. Перед закрытыми глазами Веры снова вставала губернаторша с младенцем на руках. А если супруга палача была бы без ребенка? Метнула бы бомбу не колеблясь…

Скрипнула дверь. Вера подняла голову и увидела губернаторшу в черном платье. Ее лицо осунулось, теперь гостья еще больше напоминала горюющую Аленушку.

– Я благодарна вам за ваш поступок, – негромко сказала она. – Мне объяснили, что более мягкий приговор был бы невозможен; даже этот вызвал толки в столице. Вас вышлют в Вологодскую губернию. Возьмите, пожалуйста, здесь то, что будет вам необходимо в поездке.

Протянула Вере корзину. Та вскочила, преисполненная радостью от того, что может сказать слова, которые иначе остались бы мыслями.

– Как мне жаль! Как мне жаль, что вы явились в приемную с ребенком на руках! Я… я не колебалась бы ни секунды. И не промахнулась бы. А сейчас… Я сожалею о минутной слабости! Ведь невинный младенец вырастет таким же палачом, как и его отец!

Мария вздрогнула, еле слышно сказала: «Господи, помилуй!»

– Господь помилует, – крикнула Вера, – зато ваш муж никого не помилует! Вырастит кровавого пса из щенка! Наверное, уже сейчас учит постегивать кукол прутиком, потом научит их вешать! А вы… Жена палача! Вырядилась, как ворона, чтобы узникам было тоскливо идти на каторгу, на эшафот, да хоть в ссылку, как мне. Суд меня пожалел… Кто Россию пожалеет?!

Замолчала, вгляделась в лицо гостьи. Показалось, будто из ее глаз вылетела молния, как из тучи. Гостья даже прикусила губу.

Но молния если и вылетела, то растворилась в небе.

Мария повернулась к надзирателю. Протянула корзинку.

– Потом, когда прекратится ист… Потом, пожалуйста, отдайте ей.

И вышла из камеры. Надзиратель укоризненно сказал Вере:

– И ничему-то муж ее сына не научит. Застрелили его позавчера, на ступеньках собора. Мария Георгиевна, хоть и траур носят, все равно вас навестили, с благодарностью, что мужа убили не вы. Гостинцев в дорогу принесла. А вы как с ней…

Вера удивленно взглянула на тюремщика. Судорожно глотнула воздух. И кинулась к двери. Тюремщик, хотя держал корзинку и ключи, легко ее ухватил, задержал на пороге.

– Куда? – грозно спросил он.

– К ней. Извиниться! – крикнула Вера.

– Нельзя вам выйти, барышня-с, – беззлобно и сочувственно сказал надзиратель, – тюрьма-с.

Оставил корзинку и вышел.

Вера села на кровать и зарыдала, как деревенский парень Кузя.

1905 год стал символом не только политической, но и духовной трагедии России. В стране произошел невиданный разлом. Оказалось, что целые общественные группы настроены против государства, против начальства, желают свергнуть существующие порядки любой ценой. Даже ценой хаоса и разрушений.

Особенно это стало очевидно в середине осени, когда Россию парализовала всеобщая забастовка. Остановились железные дороги, почта и телеграф.

Формулировка «интеллигенция выступила против царя» проста и неверна. Активными участниками протестов стали даже учащиеся духовных семинарий. К концу октября 1905 года к Всероссийской политической забастовке присоединились 43 семинарии. В Пензенской семинарии дошло до демонстраций с красными флагами и постройки баррикад. В мае 1906 года воспитанник Тамбовской семинарии Владимир Грибоедов совершил неудачное покушение на ректора – архимандрита Феодора. Студентов, отрицательно отнесшихся к попытке убийства, было так мало, что они не решились отслужить благодарственный молебен в семинарском храме и отправились в приходскую церковь.

Стало очевидно, что даже для юношей, выбравших путь священника, мирские проблемы значительно важнее духовных, а земная Конституция ценнее, чем Царство Божие. Церковные обряды, круг богослужений, праздники, даже Божественная литургия – все казалось второстепенным приложением к главному, к гражданским свободам. И если ректор семинарии не разделял эти убеждения, он становился мишенью.

В дни прославления Серафима Саровского, когда сотни тысяч людей стояли на коленях со свечами, можно было увидеть одну Россию, верящую и верную. Когда осенью 1905 года демонстрации с красными флагами заполонили большие города, стала видна другая Россия – озлобленная на любое начальство, требующая немедленных прав и свобод любой ценой.

Стало очевидно, как мало сделано Церковью для подлинного, духовного просвещения. Слишком мало оказалось тружеников на этой ниве. Самым выдающимся священником из белого духовенства был Иоанн Кронштадтский, но даже его многолетняя работа не уберегла этот город на острове от кровавого бунта.

Этот великий пастырь из простой семьи был необычайно популярен в стране. К сожалению, в первую очередь как целитель, как благотворитель, как организатор домов трудолюбия. Ежедневная литургическая практика отца Иоанна, не бывавшая прежде в России, самое главное, что должно быть для христианина, осталась незамеченной и непонятой даже среди духовенства. Оно тоже мечтало о реформах.

И современникам, и людям нашего времени могут показаться странными и резкими слова Святого о Льве Толстом – отец Иоанн фактически желал смерти знаменитому писателю, впрочем, уже давно бывшему публицистом и пропагандистом собственной идеологии. Немногие понимали, что Иоанн Кронштадтский защищает Церковь от нападок Толстого, Евангелие – от толстовской цензуры – и всю Россию – от чудовищного опрощения по Толстому. Мира, в котором нет места не только Церкви и государству, но и науке, искусству, вообще любой сложности…

Россия преодолела тогдашнюю смуту. В первую очередь благодаря решительности гвардейского и армейского офицерства. Но зло неверия, недоброго отношения к государству и исторической России так и не было преодолено. Не только власть имущие, но и просвещенные митрополиты и епископы не поняли страшных слов, произнесенных Иоанном Кронштадтским:

«Россия забыла Бога спасающего; утратила веру в Него; оставила закон Божий, поработила себя всяким страстям, обоготворила слепой разум человеческий; вместо воли Божией премудрой, святой, праведной – поставила призрак свободы греховной, широко распахнула двери всякому произволу. И от того неизмеримо бедствует, терпит посрамление всего света, – достойное возмездие за свою гордость, – за свою спячку, бездействие, продажность, холодность к Церкви Божией. – Бог карает нас за грехи; Владычица не посылает нам руку помощи.

Россию можно назвать царством Господним. Это, впрочем, только с одной стороны. С другой же – по причине безбожия и нечестия многих русских, так называемых интеллигентов, сбившихся с пути, отпавших от веры и поносящих ее всячески, поправших все заповеди Евангелия и допускающих в жизни своей всякий разврат, – русское царство есть не Господне царство, а широкое и раздольное царство сатаны…

Правители-пастыри, что вы сделали из своего стада? Взыщет Господь овец Своих от рук Ваших! Господь преимущественно надзирает за поведением архиереев и священников, за их деятельностью просветительною, священнодейственною, пастырскою… Нынешний страшный упадок веры и нравов весьма много зависит от холодности к своим паствам многих иерархов и вообще священнического чина.

Россия мятется, страдает, мучается от кровавой внутренней борьбы, от неурожая земли и голода, от страшной во всем дороговизны, от безбожия, от крайнего упадка нравов. Злые времена – люди обратились в зверей, даже в злых духов. Ослабела власть. Она сама ложно поняла свободу, которую дала народу. Сама помрачилась умом и народу не дала ясного понимания свободы. Зло усилилось в России до чудовищных размеров, и поправить его почти что невозможно».