Текст книги "Россия должна жить"

Петр

Когда-то дьячок читал по памяти стихотворную сказку про Ивана-дурака, которому помогал Конек-горбунок. Петька запомнил, как Иван устроился конюшим в царском дворце: ест он сладко, спит он столько, что раздолье, да и только.

Петька не сомневался: он устроился еще лучше. Кормили сытно, вставать полагалось позже, чем в трактире и у дьячка. За конями ходить не надо, никто ему не завидует, как Ивану, не строит козни. В училище Эдельберга надо было только рисовать.

В первую ночь Петька ночевал в дворницкой. На следующий день ему нашлось место в общежитии. Добрый господин был одним из благотворителей, не только дававшим деньги на обучение талантливых подростков, но и находившим ребят и рекомендовавшим их. Рекомендации обычно не оспаривались.

Занятия в училище Эдельберга шли каждый день, кроме воскресенья. Ученики рисовали и в классах, и после – в их комнатах были и столы, и мольберты. Краски Петька освоил так же быстро, как и карандаш.

Почти все ученики оказались старше Петьки. Поначалу думал, будут помыкать, как в лавке или в трактире обижают мальцов. Но ребята лишь посмеивались над Петькой, над его рассказами о деревенской жизни, а по-иному не обижали. Петька на шутки не злился.

Иногда расспрашивали Петьку, где он учился рисовать. Петька рассказывал про дьячка. Почему-то ребята были уверены, что дьячок бил своего ученика смертным боем, и очень удивлялись, слыша, что такого не случалось.

– Верно, дьячок малахольный. Боялся, ты сдачи дашь, – посмеивался Федька, добродушный увалень и великан. Внимательно глядел на щуплого Петьку и добавлял: – Совсем малахольный дьячок, свечку поднимет – грыжа.

Петьке хотелось возразить, что все не так, что дьячок Тимофей, будь он вдвое выше Федьки, все равно бы никого не бил. Но понимал: когда товарищи шутят, нужно смеяться вместе с ними, а не спорить. Иначе будут смеяться над тобой.

Поэтому смеялся вместе со всеми.

Еще однажды пытался рассказать, как поновляли образа в храме. О том, как не ел с вечера перед работой, как подходил со страхом к ликам, как боялся прикоснуться кистью к Фаворскому свету.

Но друзья и тут не поняли. Назвали дьячка хитрым экономом: мол, не хотел еду на воспитанника тратить. Когда же Петьку спросили, сколько ему заплатил дьячок за поновление образов, назвали «эксплуататором».

Петька в очередной раз спорить не стал. Не спросил и кто такой эксплуататор. Про борьбу с самодержавием и эксплуатацией в эти дни говорили даже на занятиях, и учителя не мешали разговорам.

* * *

Чаще других про сельскую жизнь спрашивал Оська, хороший портретист, на год старше Петьки. Он деревни никогда не видел, мог нарисовать соломенную скирду и назвать ее «стогом сена».

Однажды Оська здорово выручил. Осенним вечером он и Петька пошли в лавку за колбасными обрезками и зачерствевшими, уцененными калачами. Обычно такая прогулка – сгонять не заметить, но в те дни найти открытую лавку оказалось непросто. Окна лавок закрыты ставнями, некоторые фонари разбиты. Доносились крики, а однажды – пара резких звуков, словно хлопанье кнута.

Оська пояснил, что это выстрелы. Добавил:

– Охотный ряд студентов бьет.

– Почему? – удивился Петька, уже знавший, что он по своему статусу тоже студент.

– По морде. Студенты бастуют, да и вообще все бастуют, кому свобода дорога. Так как забастовка всеобщая, не должно быть ни транспорта, ни торговли. Поэтому, если кто-то бастовать сам не хочет – машинист или ломовик, – заставляют. Железные дороги встали, бойни закрылись, подвоза в Охотный ряд нет. Вот эта черная сотня и думает, будто во всем студенты виноваты.

Петька никогда с Оськой не спорил – переспорит, пересмеет, сам себя дураком ощутишь. Все же хотел возразить: если и правда студенты не дают перекупщикам привозить товары в город, может, они и вправду виноваты? Да и крестьянам, у которых закупают скотину и хлеб для города, тоже нелегко. Они, когда весной сеяли, не думали, что кто-то будет осенью бастовать и запретит им доставить товар в город.

Но возразить не успел. Из-за угла выкатились трое молодцев, слегка навеселе. На беду, рядом как раз был неразбитый фонарь, поэтому они разглядели одинаковые шинельки Оськи и Петьки.

– Скубенты? – грозно спросил один.

Петька замер, не зная, как быть. Его язык был не способен ни соврать, ни сказать правду. Только в голове будто само собой твердилось: «Господи, помилуй!»

– Скубенты, да не те, – бодро и громко ответил Оська. – Мы в иконном училище учимся, богомазы.

– Перекрестись, – неуверенно потребовал парень.

– Это каждый жид может, – так же бодро ответил Оська, – погляди лучше, все руки в краске.

Показал свою ладонь, потом взял чуть одеревеневшую Петькину руку, закапанную краской еще больше.

Парни ушли. Петька дрожал, Оська хохотал, приговаривая «богомазлы-шлимазлы».

На другой день в училище, под впечатлением от инцидента, Оська предложил сообща сочинить и нарисовать житие Святого Охотнорядца. Друзья не раз видели рассказы в картинках, настолько понятных, что и текст не нужен. Житие состояло в том, что один охотнорядский мясник отличался уникальной жирностью. Поэтому, когда московские бойни закрылись, братцы-охотнорядцы посовещались да и решили его убить, засолить, закоптить и продать как ветчину. А что не удастся сбыть – объявить святыми мощами и отнести в церковь.

Пока обсуждали – Петька жался в угол. Ему не нравилась вся эта идея. Шептал: «Зачем, зачем? Вчера ведь обошлось, Господь беду отвел. Благодарить надо, а не вот так…» Прятаться было нетрудно: сочинители обходились без него.

Впрочем, некоторое время спустя обратились за советом.

– Пьеро, – спросил Оська, – когда свинью колют, ее так подвешивают, как я нарисовал?

Петька пригляделся. Против воли усмехнулся – уж больно забавно были изображены охотнорядцы. Объяснил, что нарисовано неправильно, показал, как свинью крюком поддевают.

Друзья посмеялись и тут же провозгласили Петьку «Профессором деталей крестьянского быта». Облачили в мантию, сделанную из сорванной занавески.

Петька радовался, что наконец-то стал своим среди будущих художников. Сказать, что назвать рисунок можно было не «житие», а как-то иначе, – не решился.

Из книги Василия Шульгина «Дни»:

Мне показалось, что он искренен, этот старик.

– А отчего вы сами, евреи, – старшие, не удержите их?

Он вскочил от этих слов.

– Ваше благородие! И что же мы можем сделать? Вы знаете, это чистое несчастье. Приходят ко мне в дом… Они говорят – «самооборона». И мы даем на самооборона. Так ви знаете, ваше благородие, что они сделали, эти сволочи, на Димиевке? Бомбы так бросать они могут. Это они таки умеют, да… А когда пришел погром до нас, так что эта самооборона? Штрелили эти паршивые мальчишки, штрелили и убегли… Всех их, сволочей паршивых, всех их, как собак, перевешивать надо. И больше ничего, ваше благородие.

С тех пор когда меня спрашивают: «Кого вы считаете наибольшим черносотенцем в России?» – я всегда вспоминаю этого еврея…

Павел

Павел меньше всего ожидал, что в ту ночь заснет таким же крепким сном, как отец. Может, не настолько же крепким: снотворного все же не пил.

Все оказалось просто и прошло без осечек. Капли по рецепту врача он купил тоже, передал сиделке. А та попросилась ненадолго отойти, выпить чаю.

– Конечно, идите, – улыбнулся Павел. – Олимпиада подежурит за вас.

– Благодарствую, – сказала сиделка, – только вот… Как бы…

– Как бы не дала Ивану Павловичу волшебную траву-исцелиху, цветущую только в дни греческих календ, – договорил Павел и увидел понимающую улыбку образованной сиделки. – Не волнуйтесь, наша Лимпиада Лексанна подробно проинструктирована и принесет нашему больному только аптечные снадобья.

Второе аптечное снадобье уже было в руках доброй старушки и влито в теплый клюквенный кисель. Едва сиделка удалилась, она поспешила к больному.

А Павел? Пошел в кабинет, полистал «Научное обозрение», покурил и легко заснул.

Так и не понял, отчего проснулся, от стука в дверь или общего переполоха. Тот, кто стукнул в дверь, уже убежал.

Оделся, вышел поеживаясь, несмело пошел к отцовской спальне. Там было шумно: доктор громко отчитывал сиделку, Петр Степанович что-то кричал доктору, в углу громко рыдала Олимпиада. Тише всех был Иван Павлович – половина лица накрыта платком, на глазах две серебряные монеты.

Павел шагнул к постели отца. Доктор Шторх резко сказал ему, с внезапно прорезавшимся немецким акцентом:

– Не рекомендовать! – И чуть успокоившись: – Хотя он умер во сне, смерть легкой не была. – И простонал: – Ну почему?!

Немного погодя успокоились все, кроме Лимпиады. Она причитала утром, пока не охрипла, но и днем продолжала плакать. Павел боялся подходить к ней: вдруг старуха примется прилюдно бранить его за сонные капли? Но Лимпиада никого не винила, даже себя. Не видела связи между вечерним лекарством и смертью Ивана Павловича. Причитала она по другой причине.

Вечером, когда никого рядом не было, Павел попытался утешить старушку. Сказал: «Батюшка мой хоть и мучился, но недолго. Во сне ушел».

– То-то и плохо, что во сне, без покаяния! – резко ответила старушка. – Как по мне, так пусть меня ножами режут, огнем жгут, лишь бы покаяться перед смертью. А Иван Палыч так и преставились с грехами тяжкими…

И заголосила, как утром.

Тем же вечером Павел напился. Но еще до того, как опьянел, поговорил с Петром Степановичем. Подступавший хмель позволил пристально вглядеться в лисьи глаза управляющего.

– Знаю вас как человека честного, – сказал Павел, надеясь, что говорит без усмешки, – но при этом себя не обижающего. Разрешаю вам не обижать себя на две тысячи рублей в месяц дополнительно. Но при условии, что наличные доходы в кассу нашего торгового дома не уменьшатся. Я намереваюсь посвятить себя учебе, однако за доходом проследить сумею всегда.

– Как скажете, Павли… Павел Иванович, – улыбнулся управляющий.

– Это хорошо. А теперь – идите, – сказал Павел, наливая новый стакан.

* * *

Уже на следующий день встретился с Мишей Зиминым. Тот искренне посочувствовал и сказал, что освободившиеся деньги должны пойти на освобождение народа. Предложил перечислять на дело революции в три-четыре раза больше, чем прежде. Все же посоветовал резко не отказываться от прежних привычек: посещать рестораны, кутить.

Павел так и сделал. Первое время чуть не перестарался, причем не нарочно. Пил больше, чем привык, и уже не надо было выливать бокал шампанского на модный смокинг и полоскать шампанским рот.

Уже скоро начались такие дела, что покойный отец забылся. В Петербурге, во второе воскресенье нового года, произошли кровавые события, взбунтовалась вся Россия. Чтобы поддержать революционный натиск, полагалось казнить самых активных царских слуг. В Кремле был взорван бомбой Великий князь Сергей Александрович. Павел знал, что операция осуществлена в том числе и на его деньги.

По собственной инициативе Павла на московских кожевенных фабриках отца был установлен девятичасовой рабочий день, а перед праздниками – восьмичасовой. Эсеровскую, социал-демократическую, вообще освободительную литературу выдавали едва ли не вместе с зарплатой. Заодно приказал Петру Степановичу – он уже давно ни с чем не спорил – отдать его «друзьям-химикам» фабричное помещение под лабораторию. «Друзей» было бы правильнее назвать «товарищами», а насчет химии все так и было: лаборатория изготавливала бомбы для предстоящего восстания.

Павел был, пожалуй, единственным эсером, арестованным в кабинете ресторана «Прага». Не сразу понял за что, вспомнил даже Лимпиаду – вдруг пошла в полицию с рассказом о сонных каплях. Но скоро выяснилось, что охранка выследила лабораторию, произвела обыск на фабрике. Дежурные-боевики отстреливались, к ним присоединилось несколько рабочих, решивших, что власти хотят наказать хозяина за любовь к простому народу. Произошло небольшое сражение, запас бомб взорвался, фабрика сгорела.

Услышав, что он арестован не из-за отца, Павел облегченно сказал:

– Я ненавижу самодержавие, как и любой здравомыслящий человек, – презрительный взгляд на полковника. – Но мне, сыну купца первой гильдии и почетного гражданина Москвы, было бы как-то не с руки взрывать самых ничтожных сатрапов.

Полковник вздохнул, Павла увели.

* * *

Тюремные условия оказались пристойными, а главное – они подразумевали беседу с адвокатом в любое время. То, что адвокат фабриканта Павла Никитина является еще и членом партии эсеров, кроме подзащитного, никто не знал.

– Вы нужны делу революции и освобождения России, – сказал адвокат. – Мы не хотим потерять вас, а также доступные вам возможности.

Павел смутился и сказал, что хотя по-прежнему остается владельцем фабрично-торгового дома, с серьезно пониженной капитализацией, но непосредственно распоряжаться доходами пока не имеет права. Его вряд ли оправдают, а пока он в тюрьме, делами будет распоряжаться ближайшая наследница – двоюродная тетка-вдова, которая уже приехала из Петербурга с детьми и намерена по суду вступить в управление домом.

Адвокат предложил Павлу самому передать управление своей тете, а выйдя на свободу – отобрать. Но для того, чтобы тетя вступила в управление без суда и промедления, она должна согласиться перечислять четверть дохода на определенный счет. Юридические перспективы тетки туманны, поэтому такой вариант должен ее устроить.

Что же касается самого Павла, то один из рабочих во время схватки застрелил полицейского и приговорен к смерти. Он уже согласен дать показания, что Боевая организация принуждала фабриканта под угрозой убийства не замечать лабораторию. Поэтому Павел Никитин виновен лишь в том, что не осведомил полицию.

– Бедняге терять нечего, – добавил адвокат, – пусть сделает полезное дело для партии.

– А что можно сделать для этого рабочего? – с надеждой спросил Павел.

– Мы пообещали ему, что организуем побег в ночь перед исполнением приговора, – сказал адвокат с еле заметной усмешкой.

Павлу на одну секунду стало тоскливо, как в тот давний вечер, когда он ездил в аптеку.

Александр

По пути на вокзал пели песни. В поезде песни смолкли. Офицеры ругали бунтовщиков, а также тех, из-за кого начался бунт, – местную буржуазию.

– Открыли мануфактуры, а нормальные квартиры для пролетарьята строить не стали, – говорил Чижов. – Грюндеры (чемоданные инвесторы) приезжают в Лодзь через германскую границу, фабрику откроют, платят зарплату работникам раза в два меньше, чем у себя. Потом эсдеки в Германии зовут рабочих нарядно одеться и по улице гулять с протестом, а в России – идти на баррикады.

– Навалить бы на Лодзь фабричную инспекцию, проверить фабрикантов, немчиков да еврейчиков, – заметил другой офицер.

– И чинуш, которые им позволяют себе в Германию доход качать, а нам оставляют бунт.

Александр слушал и молчал. Спорить было не о чем.

Когда высадились в Лодзи, стало совсем не до песен и споров. В городе шел бой – доносилась непрерывная ружейная стрельба. Несколько раз ее заглушили разрывы орудийных гранат.

«Ругаем чинуш, – мысленно проворчал Александр, – а сами не запаслись картами города». По крайней мере, он такую карту не видел.

Если начальство в мыслях поругивал, то противника – не понимал. Повстанцы – дружины эсдеков и польских националистов – напоминали брошенный гарнизон. Нет надежды на победу и на помощь извне. В училище, как поступить в такой ситуации, любой преподаватель, пусть самый заслуженный генерал, сказал бы сразу – сдаваться. Требовать почетной капитуляции, немедленной помощи раненым, личной неприкосновенности. Впрочем, какая личная неприкосновенность при мятеже? А свое командование рядовые повстанцы, возможно, и в глаза не видели.

Потом все посторонние мысли исчезли. Рота Александра получила приказ ускоренно двигаться в сторону Восточной улицы. Но через три квартала натолкнулась на баррикаду. Вестовой помчался к командиру полка требовать артиллерию, рота расположилась на небольшой площади. Противник достраивал баррикаду – груду бочек, разломанных извозчичьих дрожек, бревен и досок. Иногда постреливал из охотничьих ружей и револьверов, но без результатов.

Опаснее оказался стрелок, засевший в мансарде углового дома. У него была винтовка. Патронов захватил с запасом, стрелял три-четыре раза в минуту и время от времени попадал. Двум залегшим рядовым прострелил руки и ноги, тяжело ранил унтера, потом убил рядового. Дойти до дома и обезвредить его значило попасть под огонь с баррикады.

Капитан сновал среди подчиненных, толкал, требовал, чтобы ложились. Внезапно замер, провел рукой по шинели, охнул, сдавленно выругался. Александр подскочил к нему.

– Принимай команду. Жди артиллерию или сам решай, – тихо сказал начальник.

Капитана унесли. Мансарда молчала минуты две. Александр подумал было, что у стрелка закончились патроны, но тот просто радовался удаче. Потом возобновил пальбу. Еще один солдат завертелся на мостовой, хватаясь за простреленный бок. К Александру подошел унтер.

– Вашбродие, дозвольте обратиться, – быстро сказал он, опасливо поглядывая на мансарду. – Двинуть надо, назад или вперед. Нам укрытия нет, а сколько у этого патронов – Богу вестимо.

«Поставили здесь, как начальство поставило полк князя Андрея на Бородинском поле, под вражий огонь», – ворчливо подумал Александр.

И тут же сообразил, что он сейчас сам начальство. И люди стоят под огнем по его воле, а значит, по его вине. Солдатика только что из-за него ранили.

На решение ушло несколько секунд. Отдал приказ унтерам и, когда понял, что они разнесли его по залегшим солдатам, вскочил, выхватил саблю, не забыв расстегнуть пистолетную кобуру.

– Вперед! Урраааа!

И понесся к баррикаде.

Слышал от офицеров давних войн, что самое главное в эту секунду – не оглядываться. А самая приятная музыка – не оглушительное «уррааа» сзади, а топот догоняющих ног.

Александра не только догоняли, его и перегоняли. Секунд через десять он бежал среди толпы.

Расчет оказался верным. Противник только что свалил фонарный столб и, отложив ружья, пытался втиснуть его в основание баррикады. Может, не ждал атаки до подхода артиллерии. В любом случае растерялся. Не сразу взялся за оружие, стрелял не дружно и не метко. Когда же до бегущих солдат оставалось шагов двадцать, кинулся наутек.

«Если бы продвигались ползком, перебежками, потери были бы больше», – подумал Александр, карабкаясь по огромному дубовому шкафу из разгромленной лавки. Пока лез – уронил саблю, она провалилась в деревянный завал. Не стал искать, выхватил револьвер.

Убегавшие враги кинули две бомбы. Одна рванула где-то в стороне, другая пролетела у плеча Александра, упала за спиной, между ним и баррикадой, покачиваясь на мостовой. Азарт победил страх: не ложиться же! Александр рванул вперед, промчался несколько метров, услышал за спиной глухой удар. Осколки миновали, только взрывная волна подтолкнула в спину, и он заскочил в подворотню трехэтажного дома, куда только что метнулись двое убегавших. Подворотня вывела в узкий двор.

Мгновенье назад рядом с Александром бежали солдаты. Теперь он остался один.

Беглецы поняли это. Мужчина в высокой шапке оглянулся, скомандовал:

– Мацек, убей офицера!

Сам побежал дальше. Его товарищ развернулся к Александру. Щуплый парнишка в кепке, сдвинутой набок, с островатым, хищным лицом, перекошенным злобой. Поднял револьвер, дернул крючок. Выстрела не было.

На одну секунду боевой азарт Александра сменился радостью: он бросит пистолет, сдастся. Но парнишка серьезно отнесся к приказу. Сунул руку в карман, вытащил три патрона, стал засовывать в барабан. Уронил один – во дворе было так тихо, что Александр расслышал звук удара гильзы о сколотый булыжник. С четким стуком прокрутил барабан…

Все это время Александр сам держал в руке пистолет. Еще негромко сказал «сдавайся», раз, другой – противник не слышал…

Он начал тренироваться еще в училище. В гарнизоне стрелял не меньше ста раз и почти всегда выбивал лучшие результаты, чем товарищи. Но это не имело значения: на таком расстоянии не промахнуться. Оставалось только выстрелить…

Александр остался один на один не только с боевиком, но всеми книгами, брошюрами и газетами, прочитанными прежде. С уверенностью, что не имеет права стрелять в борцов с самодержавием. Со своими дурацкими словами, сказанными когда-то генералу Шильдеру про обещание перейти на сторону восставших.

Он не мог перейти на сторону этого мальчишки с глазами хорька. Но не мог и спастись, дернув на себя указательный палец…

То, что боевик выстрелил, Александр понял, лишь когда ощутил резкий удар в грудь. «Сердце? Нет, правее», – подумал он, медленно оседая на брусчатку.

Еще видел, как мальчишка, рыча от радости, целится в голову. Но его рычание перекрыл рев солдата, одним прыжком оказавшегося рядом. Выбросил руки с винтовкой, проколол боевика, приподнял и сбросил.

«Пуля – дура, штык – молодец», – подумал Александр, теряя сознание.