Текст книги "Россия должна жить"

Павел

Донесся звонок последнего трамвая. Если в него сесть, то, пожалуй, через двадцать минут можно быть на Мясницкой. Постучаться в родной, впрочем, уже чужой дом. Войти в свой кабинет; в нем, кажется, ничего не изменилось.

Но перед этим надо пройти как минимум четыре железные двери. Все они закрыты, и ключа у Павла Никитина от них нет. Впрочем, ключа от всех четырех дверей сразу, чтобы взять просто и выйти, нет даже у начальника самой современной тюрьмы Москвы – Бутырского каторжного централа.

А если бы такой удивительный ключ, ключ от всех дверей, и существовал бы… Если бы волшебно оказался в кармане у Павла… Если бы он вышел, сел на трамвай, доехал до родительского дома… Поздоровался бы с тетей, прошел в кабинет, к шкафу с нетронутыми книгами…

Наверное, попросил бы заварить крепкого чая, плеснул туда полрюмки рома и стал читать до утра. А вот ложиться на диван, укрываться пледом, верно и сейчас лежащим на диване, не стал бы.

Дело не в бессоннице. Бессонница – когда просто не можешь уснуть ночью. Павел знал, что он ночью заснуть может.

И еще крепче знал, что допустить этого нельзя.

* * *

Первый раз приступ неизвестной болезни случился с ним шесть лет назад, поздним вечером того самого удачного дня. Еще затемно он сел на пароход, идущий вверх по течению Северной Двины. Сошел, нанял тройку, через три часа был на железнодорожной станции. Узнал, что нужный ему поезд в шесть утра, и решил выспаться в номере станционной гостиницы.

Пока все шло хорошо. О побеге узнают не сразу, и когда сообщат на ближайшие станции, он будет в Москве. Можно спать и не бояться, хотя и кровать продавленная, и обжита клопами.

Павел почти заснул. Или даже заснул. Как вдруг четко, будто со стороны услышал свой голос: «Я никого не убивал».

Если бы только это. В груди стало тяжко, дышать – трудно. Невидимые руки сжали горло изнутри.

Он мог спать и дальше – усталый организм требовал сна. Но мозг озарил сигнал: если он немедленно не проснется, то уже не проснется, а умрет от удушья.

Так же, как и отец.

Проснулся, сел на кровать. Тяжесть ушла, невидимые руки исчезли. Снова стал одолевать сон. Павел вздохнул, перекрестился по детской привычке, ничего не сказав, опустил голову на подушку.

«Я никого не убивал», – прозвучало в голове. И снова страх, и снова тяжесть, и снова нарастающее смертельное удушье. Вскочил, зажег свечу. Симптомы непонятной болезни прекратились, как будто не бывало.

Так было и в третий раз. Голос, и его, и не его. Удушье, капли холодного пота. Оплывающая свеча, тяжелая голова.

Можно было дремать. Но едва дремота переходила в сон, все повторялось.

Заснуть удалось только утром, в поезде. Спал без снов, крепко, не слыша ни голоса попутчиков, ни гудки встречных локомотивов. Проснулся под вечер, без сна в глазу, поэтому ночью была обычная железнодорожная дремотная бессонница.

«Бывает же такое, – думал Павел, – завтра позабуду о кошмаре в этом станционном клоповнике».

В Москве решил заночевать у друзей – вдруг в родном доме, у тетушки, его ждет полиция. В дружеском доме Павлу отвели роскошную спальню, с высокой кроватью, шелковым бельем, невесомым и теплым одеялом. От такой роскоши даже немного не спалось, и Павел начал считать белых слонов. На пятнадцатом понял, что сейчас мягко провалится в сон…

«Я никого не убивал!»

Еще громче, еще резче. И удушье удушливей, и страх – страшнее. Павел выскочил из постели так стремительно, будто она облита керосином и к ней летит зажженная свеча.

С тех пор так происходило каждую ночь.

* * *

Московские новости могли бы сами по себе довести до самой обычной бессонницы. Беглого ссыльного не искали, но больше ничего радостного не было. Торговый дом, оставшийся без хозяина, стремительно разорялся. Управляющий удрал, прихватив перед этим все, что смог, а тетя даже не сообразила заявить в полицию.

Павел попытался перехватить управление тонущим кораблем – коротал ночи за бумагами. Но быть серым кардиналом недостаточно, предприятие должно иметь официального хозяина, а Павел Никитин не мог участвовать в решающих переговорах, брать кредиты и делать прочие необходимые вещи. Пару раз, когда тетушка беседовала с кредиторами и контрагентами, прятался за ширмой и оттуда ей подсказывал – смех и грех. Все, что смог сделать, – отсрочил катастрофу, помог тете продать торговый дом за относительно приличные деньги, правильно их разместить, чтобы удалось сохранить и отцовский особняк, и хватило племянникам на образование и ему на сигары и черный чай в полночь.

Хлопоты подходили к концу. Павел начинал думать с тоской, чем же дальше займет ночи, когда однажды на улице кто-то тронул его за плечо. «Филер, – подумал Павел, – сопротивляться не буду, водворят по месту ссылки, ну и ладно». Однако это был Зимин.

– Павлуша, какое счастье, что я тебя нашел, – сказал он. – Жаль, так вышло с твоим предприятием. Но ничего, для тебя есть важный разговор. Приходи в отель «Лейпциг», к шести вечера. – И добавил шепотом: – Боевая организация.

Собеседника, ждавшего Никитина, звали Иван Николаевич. Павел думал, что подпольный лидер БО должен быть истомленным, исхудалым, с изможденным лицом и горящим взглядом. Но Иван Николаевич оказался плотным, даже тучным человеком, с короткими усиками и маслянистым взглядом, ничем не отличавшимся от рижского коммивояжера, который на днях приобрел остатки торгового дома Никитиных. Зато тема разговора была совсем не коммерческой.

– Мне известно о замечательном социальном эксперименте на вашей фабрике, – сказал он. – Конечно же, в условиях самодержавного капитализма он был обречен на неудачу в любом случае. Но ваш опыт настолько важен, что вы уже вошли в историю. Теперь у меня к вам очень важная просьба. Поручение, – Иван Николаевич понизил голос, – которое способны исполнить только вы.

Иван Николаевич чуть придвинулся – пахнуло неумеренным одеколоном – и заговорил полушепотом:

– Через два дня у нашего премьера-галстучника встреча с московскими промышленниками. Да, вы не промышленник, но порода есть порода: если вы сейчас, своей обычной походкой, явитесь к любому столоначальнику, он признает вас молодым купцом первой гильдии.

Павел не знал, комплимент это или обида.

– Ваш помощник, – продолжил собеседник, – умело отвлечет жандармов на входе. Ваше дело – приблизиться к президиуму. Окружающие заподозрят вас максимум в бестактности, в желании подойти со своей личной просьбой. Подарок, – губы чуть усмехнулись, – наполовину слабее, чем на Аптекарском острове. Его труднее заподозрить под одеждой, а если он упадет точно под ноги, все остальные отделаются контузией. Для надежности будет браунинг: довершить дело, если подарка окажется недостаточно, и отстреливаться, пробиваясь к окну. Там вас будет ждать пролетка. Согласны? Удачи!

Павел мрачно улыбнулся. Хоть все лихачи Москвы будут ждать под окном Купеческой палаты, шансы на выживание близки к нулю. Зато прекратится и ночной удушающий кошмар. Это не банальное самоубийство, это войти в историю!

Войти в историю Павлу не удалось. Едва он переступил порог Купеческого собрания, ухватили крепкие, цепкие руки. Затолкали в открывшуюся боковую дверь. Молодцы в штатском не удивились ни бомбе, ни браунингу, будто рассчитывали встретить именно такой набор.

А две недели спустя в камеру попали свежие газеты с сенсацией – разоблачением Азефа, многолетнего организатора терактов, все эти годы работавшего на охранку. Взглянув на портрет провокатора, Павел узнал «Ивана Николаевича», коммивояжера с короткими усиками и маслянистым взглядом. Именно он три года назад вручил Вере бомбу, чтобы убить орловского губернатора, а недавно вручил бомбу Павлу.

Военно-полевые суды были уже отменены, окружной суд проникся жалостью к растерянному, сонному, сомнамбулическому террористу, и Павел получил двадцать лет каторги. Отбывать ее предстояло в Бутырке.

Из выступления Столыпина в Государственной думе 11 февраля 1909 года по поводу разоблачения Азефа:

Мы, правительство, мы строим только леса, которые облегчают вам строительство. Противники наши указывают на эти леса, как на возведенное нами безобразное здание, и яростно бросаются рубить их основание. И леса эти неминуемо рухнут и, может быть, задавят и нас под своими развалинами. Но пусть, пусть это будет тогда, когда из-за их обломков будет уже видно здание обновленной, свободной, свободной в лучшем смысле этого слова, свободной от нищеты, от невежества, от бесправия, преданной, как один человек, своему Государю России. И время это, господа, наступает, и оно наступит, несмотря ни на какие разоблачения, так как на нашей стороне не только сила, но на нашей стороне и правда.

* * *

В тюрьме спалось лучше, чем на воле. Жесткая кровать, дурной запах, шум и свет мешали провалиться в сон, как случилось бы дома или в хорошей гостинице. Павлу даже удавалось дремать по ночам и легко просыпаться, когда дремота превращалась в сон. Может, думал он, мне бы удалось, как Рахметову, уснуть на остриях гвоздей.

К тому же по ночам были нередки разговоры с товарищами по камере. Павла держали рядом с эсдеками – он был этому рад, так как не мог спокойно относиться к эсерам после случившегося. «Неужели, – думал он, – они не видели, что это полицейский провокатор? Ладно я, без опыта подполья. Но они-то как могли».

Зато с эсдеками общаться было легко. Павел скоро понял, что это не просто социал-демократы, а большевики. Он часто беседовал с ними, именно беседовал, не спорил, пытаясь понять эту партию.

Однажды он спросил большевика Мануйлова, отбывавшего десятилетнее заключение:

– Меня вот что удивляет. Эсеры практически борются с самодержавием. Убивают царских слуг: губернаторов, генералов. Да, у этой деятельности есть небольшие издержки, вроде истории с Азефом. Но большевики, если посмотреть со стороны, тратят время и силы на борьбу не с самодержавием, а с политическими еретиками внутри своей партии. Среди эсеров могут сосуществовать несколько параллельных течений разной направленности, а большевикам непременно надо отмежеваться от меньшевиков.

– Да уж, – усмехнулся Мануйлов, – «небольшая издержка». Попасть кораблю на морскую мину – тоже небольшая издержка, после которой – на дно. А что же касается большевиков… Как заявляет наш вождь Ленин, перед тем как объединиться, нужно размежеваться. Объединяться мы будем, когда самодержавие падет. Пока что тренируемся в борьбе за власть. И знаете, Павел Иванович, это искусство очень пригодится в будущем. Эсеры хорошо умеют кидать бомбы и стрелять из браунингов, но кинжальщики никогда власть не захватывали, запомните, Павел. Да, не буду спорить, разнести бомбой Великого князя на Красной площади – это красивее, чем напечатать сотню листовок на дрянной бумаге и разбросать на фабрике. Но историю пишут победители. И когда победим мы, Россия забудет и великих князей, и эсеров, а из всех подпольщиков будет помнить только нас.

Павел не спорил. Он понимал, что дело Азефа свело к нулю всю долгую историю эсеровских терактов.

Нередко говорил с большевиками об экономике, о своей фабрике. Выяснил, что многие из них, хотя и прочитали «Капитал», не очень представляют, как функционирует реальное производство. Бывало, казалось, что он даже читает своим собеседникам лекции.

Разговоры велись днем, вечером, иногда ночью. Но чаще всего Павел оставался с ночью один на один. Удушающего страха с ним почти уже не случалось. Он просто помнил: этот страх существует. И стоит чуть-чуть погрузиться в дремоту, как он четко услышит слова: «Я никого не убивал». И ощутит удушье.

Ему, как и любому заключенному, надо бы считать годы, месяцы, дни до освобождения. Точнее, последующей ссылки. Павел этого не делал. Его каторжный срок должен был закончиться через пятнадцать лет, в 1928 году.

Павел согласился бы на пожизненную каторгу. Чтобы только закрыть глаза на жестких нарах и спокойно погрузиться в сон, как его счастливые сокамерники.

Александр

Промозглый питерский ветер мгновенно вымывал из головы остатки хмеля. Поэтому настроение Александра Румянцева было просто плохим – вино ни при чем. Уж очень неприятный разговор он имел с другом полчаса назад.

Друг, Серж Каретников, продолжал либеральничать, но уже со статусом – он был помощником депутата Государственной думы Чхеидзе. Недавно телефонировал Александру, предложил встретиться, выпить вина и, как добавил Серж, обменять тайны думского закулисья на военные тайны.

Так и сделали. Из уважения к своему патрону Серж выбрал кавказский духан с кахетинским вином и шашлыками. «Хорошо, что пришли пораньше, – заметил он, – сейчас в Петербурге вечером не всегда сядешь в хорошем заведении. Не знаю, можно ли это все считать народом, – обвел рукой погребок, заодно указал на окно, где прогуливалась вечерняя толпа, – но у народа появились деньги». Александр со смешком ответил, что народное благосостояние растет быстрей, чем избирательный ценз в Госдуму.

Особых думских тайн Серж, конечно же, не открыл. Выяснилось, что о неизбежной отставке премьера Коковцева, о возможном его преемнике Штюрмере и, конечно же, о Распутине в Академии Главного штаба судачат так же, как и в Госдуме.

– Ну, если тебе не интересно, – усмехнулся Серж, – выкладывай военные тайны. Ваше ведомство будет позакрытей нашей богадельни.

Александр ответил, что о технических военных тайнах тоже можно прочитать в газетах: понятно, что в грядущей войне с аэропланов будут бросать разрывные снаряды, а вот лучи смерти – выдумка. Совсем не тайна, с кем будет война – с Германией и Австро-Венгрией, а вот кто ее начнет первый – Берлин выступит против России, а с ним Вена, или австрияки потащат германцев – это не предсказать.

– А почему, Сашура, ты так уверен, что начнет кайзер, а не царь? – спросил Серж.

– Потому, – ответил Александр, – если германцы в ближайшие пять лет не начнут, то не начнут никогда. Мы с ними справимся даже без помощи французов.

Серж предположил, что закидают секретными метательными шапками. Александр, уже глотнувший кахетинского, отвечал горячо и громко:

– Серж, я сам был либералом, может, и сейчас либерал, не в этом дело. Беда либералов, что они судят о России по старым книгам. Уже давно суд присяжных, уже давно крестьянин может выиграть у дворянина, у купца первой гильдии, а у них на уме Ляпкин-Тяпкин. Либералы читают «Поединок» Куприна, а этой книге давно место в архиве!

– Почему?

– Потому что солдаты и офицеры уже другие! Офицеры – не пьют водку со скуки, а читают книги по тактике. Раньше считалось, что в офицеры идут только сыновья офицеров, как я. Или люди без особых умственных достоинств. Теперь в армии появилась интеллигенция. Новобранцы – почти все грамотны. Унтер Пришибеев тоже в отставке. Бить в зубы – не модно. Читал я такое рассуждение, что, мол, в будущем главным наступательным оружием на поле боя станет не пехотная цепь, а отряд бронированных вездеходных автомобилей. И сетования: кто же будет в России ими управлять?

– Ну да, – с усмешкой спросил Серж, – кто же?

– Эти новобранцы и будут. Они приезжают из своих губерний на поездах, в городе ездят на трамваях. Да и в селах многие работали на молотилках, на механических косах. Они не боятся машин. И таких людей в России все больше с каждым годом.

– Все это славно, – заметил Серж после некоторого раздумья. – Но хотелось бы, чтобы до начала большой победоносной войны с Германией самодержавие было свергнуто. А если нет – каждый здравомыслящий человек в России должен хотеть, чтобы мы проиграли еще одну войну.

Александр удивленно уставился на собеседника. Серж спокойно продолжал:

– Все просто. Россия проиграла войну в Крыму – конец Николаю Палкину, свобода крепостным, судебные реформы, кое-какая свобода печати etc. Мы проиграли войну в Маньчжурии, потеряли Порт-Артур, две эскадры и пол-Сахалина. Приобрели: полную свободу печати, новые свободы и наш недоразвитый парламент. Но все же парламент. Думал ли ты, да и я, лет десять назад, что министры будут выходить на трибуну и отчитываться перед выбранными крестьянами. Помогли нам япошки, не находишь?

– А разве этого недостаточно? – Александр ответил вопросом на вопрос.

– Недостаточно. Данность, явная, как дважды два – четыре: для царя темный мужик Распутин авторитетней, чем Дума. Такой образ правления в XX веке есть выдающийся нонсенс. Поэтому, Сашура, уж извини, но молись. И пусть все офицеры молятся, чтобы наш Государь ушел в монастырь до войны. А его преемник или регент отправил в другой монастырь Распутина и сделал бы Россию конституционной, ограниченной монархией. Первая наша военная неудача – Крымская – оставила на нашем царском дубе изрядную трещину. Японская – надломила. Третья должна принести окончательную свободу. Сашура, выпьем за это!

Александр хотел выплеснуть вино в лицо Сержу. Но сдержался. Вместо этого стал шутить. Говорил, например, что по плану Шлиффена, который для всей Европы – секрет Полишинеля, первый германский удар должен обрушиться на Париж. «Что же ты так не любишь наших союзников-республиканцев?» Вспоминал, как тот же самый Серж ругал левых и боялся анархии. А еще предложил Сержу самому выдвинуться в Думу следующего созыва и прийти к избирателям с предложением добиваться поражения России. Хоть к рабочим, хоть к студентам, хоть к мужикам.

Говорил, а сам понимал – не спорщик он, не умеет. Расплатился, сухо попрощался, ушел.

– Что же с тобой случилось, либерал Сашура? – сочувственно-печально сказал Серж ему вслед.

* * *

Случилось вот что. Тогда, летом 1905 года, раненого Александра перевезли из Лодзи в Варшаву. Дня через четыре в госпитале его навестил генерал. Пожилой, грузный – медбрат специально поставил возле кровати Александра стул покрепче.

Александр попытался приподняться, отдать честь. Генерал взглянул на него с улыбкой. А потом без улыбки спросил:

– Вы толстовец?

– Никак нет, – тихо ответил Александр, при каждом слове болела грудь. – Почему вы…

– Почему предположил? В боевика вы не стреляли, вот в чем дело. Вот я и хотел понять, по какой заразе: по толстовству или по либерализму?

– По либерализму, – после некоторой паузы ответил Александр.

– Раненому монархисту принес бы гостинцем коньячок, – усмехнулся генерал. – Раненому либералу – книгу. Она на русский давно переведена, но я, как подобает коварному завоевателю, знаю язык покоренного народа и прочел еще на польском. Роман самого известного поляка-беллетриста имеет, кстати, премию известного мецената Нобеля. Книга называется «Огнем и мечом», о том, как поляки подавляли бунт православных, восставших против панства и жи… ладно, скажу как либералу: панства и еврейства. Там один пан объясняет малороссийскому мужику философию, политику и метафизику: «А знаешь ли, хлоп, что делают ляхи с теми, кто режут? Они их вешают». Это давно было. Сейчас ляхи сами бунтуют. Мы тех, кто режет и стреляет, ловим и вешаем. А тех, кого не поймали, тех приходится убивать штыком и пулей. Понятно, господин поручик?

– Понятно, ваше превосходительство. Но почему мы должны удерживать страну, где против нас практически все?

– Потому что, – ответил генерал, – пусть патриоты этой страны сначала сами решат, где восточная граница Польши. А то для одних Польша – Волынь и Галиция, для других – весь правый берег Днепра, с Киевом. Для кого-то и левый берег. И Белоруссия. А для кого-то и Смоленск. Ну, есть и такие чудаки, что помнят, как однажды московское боярство присягнуло польскому королевичу. Вот пусть сначала скажут русским, где Польша, где не Польша. Вот тогда, поручик, на этот вопрос, который совсем не в вашей компетенции, может, ответ и найдется. Еще вопросы?

– Ваше превосходительство. Вы уже второй раз назвали меня поручиком.

Генерал улыбнулся:

– Поздравляю с производством. Во-первых, роту вы спасли, не сплоховали, сообразили. Во-вторых, хоть не война, а убыль в офицерах побольше военной. Одна лодзинская баталия, – саркастично и печально заметил генерал, – стоила нам четырех офицеров. Такая военная карьера, поручик. Как говорил прекрасный писатель и никудышный дипломат Грибоедов: «Вакансии как раз открыты: то старших выключат иных, другие, смотришь, перебиты». Да, вот еще.

Александр удивленно взглянул на собеседника.

– В следующий раз меньше сомневайтесь. Рядовому Федотову, который вас спас, – Георгий и отставка. Он вашу вторую пулю принял на себя. Когда этого гаденыша штыком доставал, тот ему селезенку прострелил. Теперь парень для тяжелой работы не годен, мы рекомендательные письма написали, возьмут швейцаром в столичный Офицерский клуб. Больше так не надо: в вас целят – стреляйте. Еще раз поздравляю.

И ушел, оставив книгу на прикроватном столике, а Александра – в смущении.

* * *

Он преодолел смущение в декабре того же года, когда Меллер-Закомельский собирал отряд из гвардейских полков для расчистки Великого сибирского пути от забастовщиков и взбунтовавшихся солдат запасных частей. Перед отрядом в двести человек была революционная стихия и грабежи, сзади оставался порядок. В Александра несколько раз стреляли, он отстреливался и попадал.

Сложнее было присутствовать при расстрелах агитаторов, боевиков и перевозчиков оружия. Тогда Александр просто смотрел невидящим взглядом, пока не раздавался залп. Командовать расстрелом ему не пришлось ни разу. Но он заранее решил – не увиливать от этого поручения, чтобы не взваливать дополнительный груз на совесть товарищей.

В Чите отряд «страшного» Меллер-Закомельского встретился с отрядом Ренненкампфа. Александр узнал, что Ренненкампф двигался медленней, нерешительней, предъявлял ультиматумы мятежникам, продлевал срок. Поэтому его путь был гораздо кровавей.

В гвардии Александр пробыл еще около года. Потом поступил в Николаевскую академию, окончил ее и служил уже в Главном штабе. Там и делал карьеру – дослужился до полковника. Женился, через год родилась дочь.

Женился по материнскому совету, а сердце было в первую очередь в Главном штабе. Румянцев понимал, какую задачу поставил Государь для армии: подготовиться к новой войне лучше, чем к войне с Японией. Для этого надо было и улучшать материальную часть – перевооружаться, и готовить офицеров, легко читающих карты, ориентирующихся на местности, самостоятельных. Добиться, чтобы солдаты были накормлены, обучены, подготовлены, как германские, а уж русской доблести им не занимать.

Всегда был уверен: так, как он, думает вся страна. И оказалось, нет. Есть вполне разумные, рациональные люди, искренне уверенные: новое поражение пойдет на пользу России.

И что самое страшное: когда начнется война, все эти люди – Милюковы, Гучковы, Чхеидзе, Керенские – останутся в столице, в Думе. Люди, уверенные, что дом очистится изнутри, только если будет разбит снаружи…

Александр свернул за угол. Увидел небольшой вечерний инцидент. Господин в штатском мешал пройти даме, повторяя одно и то же:

– Сударыня, вы обязаны ответить на вопрос!

Другой господин, чуть в стороне, установил фотокамеру на треногу, чтобы сфотографировать даму.

Александр шагнул в сторону инцидента.