Текст книги "Россия должна жить"

Часть третья

Весна и лето 1913 года

Смута закончилась. Россия привыкала жить в условиях гражданских свобод и парламента – Государственной думы. Государь сохранил полную ответственность за развитие страны. Два созыва Думы были распущены, третий, избранный по измененному закону, успешно сотрудничал с правительством.

Морально обанкротившегося премьера Витте сменил Столыпин – государственный деятель, способный совмещать охрану основ самодержавия с решительными реформами. Крестьянин освободился от гнета общины и смог самостоятельно хозяйствовать. Началось освоение земель на юго-востоке страны, в первую очередь Алтая. Ссылка в Сибирь была отменена, но новые сибирские города, благодаря переселенцам из малоземельных губерний, росли быстрее, чем в Калифорнии.

Шла модернизация русской армии и флота. Как позже отметят историки и очевидцы событий, к началу Первой мировой войны армия России была готова гораздо лучше, чем к Японской.

Европейские наблюдатели признавали Россию одной из самых динамичных стран современного мира и предсказывали, что при сохранении темпов промышленно-демографического развития через тридцать лет Россия будет доминировать в Европе. В любых важных направлениях: строительстве железных дорог, развитии речного пароходства, металлургии, городском благоустройстве и т. д. – Россия сперва отставала от Запада, но потом догоняла его или сокращала отставание и никогда этим не хвасталась. Рабочее законодательство действовало, хотя не могло избавить страну от забастовок.

Но страну подтачивал яд оппозиционности и сомнений. Он начинался в верхах власти и общества. Общественность была уверена, что, если свергнуть самодержавие или хотя бы заменить Николая II другой царствующей особой, Россия обретет счастье. Элита не понимала премьера Столыпина и вздохнула с облегчением, когда он в августе 1911 года был убит террористом в киевском театре.

Неизлечимая болезнь наследника престола – царевича Алексея, привела во дворец Распутина, народного целителя, способного останавливать кровь. Однако «Распутинская легенда» – смесь фактов, слухов и домыслов – отравила отношения царя и страны. Русское общество так и не смогло понять, для чего нужен при дворе этот старец, а Государь и царица не отличали слухи о безобразиях, приписываемых Распутину, от подлинных фактов. Считалось, что Распутин «управляет» страной.

«Дайте России двадцать мирных лет», – восклицал Столыпин. Вымолить их Россия не сумела.

Петр

– Пьеро, мы поедем на пленэр?

– После обеда, душенька, – сказал Петр, лениво потягиваясь, – в этой Италии весной жарче, чем у нас в июле. Поработаю дома.

А сам подумал: не это ли счастье – ты встаешь, когда хочешь, работаешь, когда хочешь и, почти всегда, сколько хочешь. Ну а красавица-жена, ладно, не жена – женщина, живущая с тобой уже третий год, не пилит тебя, не ругает. Лежит рядом на диване с томиком Мопассана или Киплинга. Но если ты захочешь прохладного лимонада – злоупотребил вчера итальянской красной шипучкой, – отложит книгу, принесет и поцелует.

«Что такое успешный русский художник? – разглагольствовал год назад в кабачке на Монмартре Иосиф Кац, Оська из училища Эдельберга. – У него минимум четыре заграничные выставки в год. Он проиллюстрировал пару модных романов или оформил как минимум один спектакль-триумф. Он написал парадный портрет одного из великих князей или хотя бы генерал-губернатора. При этом хотя бы один европейский художественный журнал должен однажды предположить, что этого живописца скоро сошлют в Сибирь. У него обязательно должен быть набор порнографических иллюстраций и карикатура на царствующих особ, из-за которой закрыли одну оппозиционную газету в России. И заодно он должен расписать храм. А как называется его художественное направление – совершенно неважно».

«Оська, – смеялся Петр, – значит, ты не успешный художник. Кто тебе, великому богохульнику, позволит расписать храм?»

«Вот за это я и не люблю иудаизм, – вздыхал Оська, подливая вина себе и другу. – Расписывать православный храм мне не дадут, а синагогу – не интересно».

Согласно критериям Оськи, Петр стал успешным художником. Три-пять выставок в год, иллюстрации в журналах и альманахах, оформление «Снегурочки» в опере «Семь холмов». Портреты двух великих князей. Осенью 1911 года должен был писать Столыпина, но, увы, премьера убили. Иллюстрировал запретную сказку Пушкина «Царь Никита и его сорок дочерей», кстати, подарил экземпляры со своим автографом великим князьям во время сеансов.

Только церкви не расписывал – не решался.

И даже создал новое направление, которое критики назвали «ромактом» – романтическим актуализмом. Картины этого направления правительством не запрещались, хотя успешно заменяли политические карикатуры.

* * *

Путь к успеху был нелегким. По всем предметам, кроме рисования, Петр учился с трудом. Ему постоянно приходилось догонять, а еще подстраиваться под шутки и привычки друзей.

В первый год он понял, что в училище не принято молиться перед едой. «Пока бормочешь „еси“, уплетут колбаси», – хохотнул Оська. «Колбаси» к столу не подавали, но Петька тоже посмеялся. Молился он на пути в столовую, а перед самой едой быстро, незаметно крестился.

Хуже было с шутками. Оська стал мастером масштабной карикатуры с десятками персонажей. Окончив работу, он собирал ребят, будил даже тех, кто спал.

– В самом дремучем и мрачном лесу есть свои соловьи. Черносотенный соловей – Михаил Кузмин. Вот его недавний шедевр, именуется «Одигитрия».

Читал мрачным, заунывным голосом:

 
Ты нам – охрана, победа, защита и сила,
Оком Своим Ты враждебные рати скосила!
 

Показывал лист. Богатырь-черносотенец, с черной клочковатой бородой, прикрывался щитом с ликом Богоматери. Лик Пречистой напоминал Медузу-горгону, из глаз вылетали лучи. Пораженные ими, падали на землю студенты, евреи, курсистки, депутаты левых фракций Государственной думы и множество прочего народа. Ученики склонялись, хохотали, узнавали лица политиков, а Петр, отойдя на шаг в сторону, делал вид, что смеется, и крестился.

На четвертый год предстояли переходные экзамены. Студенты, чьи работы получили бы первые пять мест, могли учиться дальше бесплатно и даже получить скромную стипендию. Остальным предстояло платить за обучение: или родителям, или родственникам, или земствам, рекомендовавшим в училище молодые таланты. Решение по первым пяти местам принимала общественная комиссия, просмотрев анонимные работы.

И преподаватели, и друзья понимали – если Петр не попадет в эту пятерку, деваться ему некуда. Подбадривали, советовали и немедленно критиковали свои же советы: это уже было, это точно не пойдет. Петр был силен в пейзажах и анималистике. Проблема в том, что экзаменационное задание требовало картину с участием людей.

– Нарисуй что-нибудь грустное и жалостливое, – советовал Оська. – Например, Распятие. Или вот что – как в караулке над Христом издеваются воины. Это очень хорошо описано у Андреева в повести «Иуда Искариот». Не читал? Читай быстро!

Петр прочитал. Плакал, а еще печалился, что нет рядом дьячка Тимофея, истолковать эту историю, пояснить, правду пишет Андреев или глумится. Ему самому было не понять, как, впрочем, и шуточки своих друзей.

Работа была готова. Друзья глядели и говорили: сильно! Правда, добавляли: сильно, но не ко времени. Не оценят. Вот Оська нарисовал старушку-еврейку, оплакивающую старика-мужа, убитого погромщиками. Это точно не ниже третьего места.

Преподаватели были согласны с учениками. Петру было откровенно сказано: мы бы дали пятое место, работа того стоит. Но последнее слово будет не за нами…

Ночью перед общественной комиссией Оська разбудил Петра.

– Я понял, что можно сделать! – горячо шепнул он. – Беги, работай. Сделай, что я скажу, только не забудь оставить терновый венец и подпись: «Христос в солдатской караулке»… Нет, и подпись измени: «Христос в полицейском участке».

– Кощунство это, – неуверенно сказал Петр.

– Потом отмолишь грех! Храм распишешь, икону нарисуешь, попу епитимию заплатишь.

– Епитимия – это другое, – неуверенно сказал Петр.

– Ну, значит, споешь ему епитимию. Главное, чтобы тебя из училища не епитимнули. Ну, вперед!

* * *

По условиям все работы были завешаны. Открыть их должны были одновременно. Студенты столпились в коридоре, мимо прошла комиссия. Тот, кто был ближе к двери, видел, как поднимают покрывала…

Донеслись слова:

– Номер 12 совсем не просох. Ночью, что ли, писали?

– Пожалуйста, дайте разглядеть. Служитель, будьте добры, передвиньте номер 12 к свету.

– Но это же… Но это… Кто же на такое осмелился? За такое могут…

– Выдать Гран-при Парижского салона, – перебил скептика восторженный голос. – Пусть увидят, что русские художники не боятся самодержавия.

Ученики, осмелев, выглядывали в зал. Почти вся комиссия выстроилась полукругом возле полотна номер 12.

Из коридора не разглядеть холст. Но Петр знал и так: изможденный человек, похожий на Оську, с окровавленным лицом, сидит в кресле. Двое жандармов замахиваются на него нагайками, третий натягивает на лоб венец из колючей проволоки и длинных гвоздей. А выше тернового венца – сверкающий нимб.

Оська восторженно хлопнул друга по плечу:

– Ты их потряс! Это скандал! Спорим на ужин в любом трактире, по выбору, что еще до Нового года твоего «Христа» купят за тысячу рублей золотом. А не за тридцать серебряных, – хохотнул он.

Петра передернуло. Он и ликовал, и тосковал одновременно. И слышал: «Господа, давайте поскорее расставим оценки. Нам всем интересно узнать, кто же автор картины номер 12!»

А еще на миг увидел роспись в деревенском храме. Ту сцену страшной, Страстной ночи, которая так пугала его: отрекающегося апостола Петра.

* * *

С того дня Петр ощущал себя Иванушкой, оседлавшим волшебную кобылицу. На него посыпались такие радости, о которых он мог только мечтать, и те, о которых даже мечтать не мог.

Курсовая переходная работа была продана на аукционе за три тысячи рублей. Друзья посоветовали написать пару картин в том же жанре. Петр написал «Колизей» – схваченные революционерки жмутся на арене, а жандармы выпускают на них львов. И «Воины царя Ирода в Вифлееме» – реакция на еврейский погром.

Выставки, опять толпа вокруг картин. Журнал «Мир искусства» написал злую, разгромную рецензию, что в профессиональной среде считалось гораздо лучше маленькой хвалебной заметки. На той же выставке к Петру подошел солидный господин. Изъявил желание приобрести работу модного художника для домашней коллекции, но только добавил смущенно: «Если можно, без тигров, без кровавых потрохов, без младенцев на копье».

Друзья заранее предупредили Петра: так и будет. Тот отвел господина в свою мастерскую – недавно стал ее арендовать, где кроме кровавых набросков были сельские пейзажи, а вместо тигров – лошадки у реки, коровы на пастбище. Господин не торгуясь приобрел акварель, на которую Петр потратил три дня.

Так было и дальше. Для выставок, для скандального имени – романтический актуализм. Для заработков – животные и пейзажи. Уже скоро Петр сам стал благотворителем для училища.

Сменился круг друзей и знакомых: спор с Репиным, обед с Кустодиевым, встреча с Серовым, до того как великий талант покинул наш мир. Заграничные поездки – на выставки и просто, переждать русскую зиму. Оказалось, что картину «Тройка в глубоком снегу» написать в Неаполе так же просто, как в вологодской деревне.

В этих поездках у Петра появилась постоянная спутница, проводница, переводчик и антрепренер – Тильда. Они были вместе уже три года, и Петр ни разу не пожалел о встрече. Тильда научила Петра, как правильно есть устриц, какое вино охлаждать, а какое – греть, над какими контрактами надо подумать, а какие подписывать немедля. Среди прочего объяснила, что проводить зиму на вилле возле Рапалло – так же мило, как на Капри, но дешевле.

Вера

В дверь несмело постучались.

– Входите, гости дорогие! – крикнула Вера.

Пожаловали два мужика – Вера их давно уже считала односельчанами, Карп Титыч и Сергей Никифорыч. Сняли шапки, перекрестились на иконы красного угла, скинули тулупы, сели на крепкую лавку.

– Чаю желаете? – спросила Вера, выходя к гостям. В строгой серой юбке, белой косынке. Не городская барыня, но все же и не деревенская баба.

– Не хотим отвлекать вас, Вера Николаевна, – сказал Карп Титыч. – Ждем ответа: брать нам или не брать?

Вопрос был задан еще позавчера. Вера взяла время на раздумье, и сейчас полагалось ответить.

Помещик Васильев – редкая птица для их губернии, помер год назад, наследник решил распродать землю. Без кредита Крестьянского банка сделать это было невозможно.

Когда-то, в давние, забытые эсеровские времена, Вера была обязана ответить мужикам: брать казенные кредиты нельзя! Крестьянский банк для того и создан правительством, чтобы закабалить русскую деревню. Недаром он скупает землю у помещиков по двойной цене, если сравнить с той, что на земельном рынке.

Но зачем лгать людям? Без помощи Крестьянского банка помещичью землю не купить. А что банк платит за нее двойную цену дворянам, так ведь не сами мужики эту двойную цену платят, фактически платит казна.

– Скажу вот что, – начала Вера. – В нашей губернии кредиты банк выдает под шесть процентов. Не то чтобы совсем мало – терпимо. Но не в этом дело. Смотри, Карп Титыч, ты сам крепок, у тебя два старших сына, отделяться пока не хотят, да еще двое парнишек подрастают. Три лошадки в хозяйстве. Тебе будет по силам кредит выплатить.

Карп Титыч удовлетворенно крякнул.

– А вот тебе, Сергей Никифорыч, лучше с кредитом не связываться. У тебя сын один, да и со здоровьем не ахти. Помнишь, как на прошлой Масленице ты поскользнулся и в снегу поморозился? (На самом деле упал возле кабака, пьяный, но не уточнять же при нем.) Возьмешь кредит, заболеешь (запьешь), не снимешь урожай, не отдашь. Вот такой мой ответ.

Сергей Никифорыч печально вздохнул, поблагодарил за совет, оделся, направился к выходу. Карп Титыч тоже встал. Протянул Вере предмет, который она старалась не замечать, – лукошко, накрытое суровым полотенцем.

– Возьмите, Вера Николаевна. Лучше в нашем селе нет, – сказал он с добродушным хвастовством.

Вера вздохнула. Действительно, таких породистых кур, как во дворе Карпа Титыча, нет. Яичница из одного яйца, что лежали в лукошке, будет не меньше, чем из двух обычных.

Все же чуть-чуть отнекивалась: пусть видит, что земские учителя смущаются от подарков. Давно поняла: у каждого на селе своя роль и свой, как говорят артисты, образ. Схватить подарок, как законную дань, – огорчить. Совсем не взять – обидеть. Свой социальный образ, кстати, и у священника, и у агронома, и у пристава – у всех.

Поэтому Вера лукошко взяла. Правда, тотчас открыла буфет, достала горстку леденцов, протянула Карпу Титычу:

– И вы возьмите, пожалуйста, угостите Алексейку. За его школьные успехи.

Гость удивленно посмотрел на Веру:

– Он же говорит, что вы оценки ему ставите не самые лучшие.

– Так зато он старается больше других. Кто старается, у того и оценки будут хорошие, и знания.

Карп Титыч расплылся в улыбке. Комплимент в адрес младшего сына был ему приятен.

– Благодарствую, Вера Николаевна. Вы уж не обессудьте, если еще какие у нас будут вопросы, мы придем.

Гости ушли. Вера улыбнулась. Думала ли она в свою эсеровскую юность, что станет разъяснять мужикам кредитную политику Крестьянского банка Российской империи? Но в ссылке, точнее, уже не в ссылке, в селе, где жила по своей воле, именно этим и занялась.

* * *

Она написала письмо губернаторше еще в Орле. Извинилась за истерику, поблагодарила и вернула деньги, лежавшие в конверте на дне корзины. Попросила сделать что-нибудь для Кузьмы, а если не получится – передать деньги его семье. Конечно, рассказала историю несчастного крестьянина.

Ответное письмо получила уже на месте ссылки, в селе Покровское. Губернаторша сказала, что Кузьма этапирован и теперь можно только подавать на Высочайшее имя. Деньги переданы, семья смогла нанять работника, и Машенька, жена Кузьмы, благополучно родила.

Похоже, покровительство орловской губернаторши действовало и в Покровском. Вера ожидала, что ее отправят в отдаленное село, но осталась здесь. Полицейское начальство не возражало, чтобы Вера устроилась в земскую больницу. Поначалу занималась бумажной работой, но стала помогать врачам и уже через год не уступала по практическим знаниям выпускнику медицинского института.

В селе, уездном центре, из ссыльных были двое эсдеков и бундовец. Они читали о процессе Веры, удивлялись мягкому приговору, но что она не бросила бомбу – не осуждали. Говорили, что после недавнего взрыва на Аптекарском острове, когда покушались на Столыпина и убили-покалечили множество случайных людей, отношение к терактам в обществе стало очень уж плохим.

А потом появился товарищ по партии. Прибыл в Покровское со скандалом. В пути на борту парохода «Архангельск» приболел и решил полечиться традиционными методами. К лечению привлек двух конвоиров. Сначала они дружно распевали бурлацкие песни и скабрезные частушки. Дальше – куплеты Беранже о том, как монахи увидели в пруду русалку и соблазнились. Дальше – «Вы жертвою пали» и «Марсельезу». Перед тем как свалиться, провозгласили на борту речного парохода Учредительное собрание.

Сам ссыльный – Павел Никитин, злоупотребил меньше, но тоже был не в лучшем состоянии, чем конвоиры. Врач земской уездной больницы настаивал, что он болен, становой пристав – что с похмелья. Победила медицинская точка зрения: Никитина оставили в больнице, чтобы на следующий день отбыть в село Витюги. Перед этим пристав изъял у Павла «орудие злоупотребления» – бумажник с деньгами. Обещал вернуть в Витюгах.

Больного положили в свободную палату, дали полагающиеся снадобья, проспал он до вечера. К тому времени больница опустела – лежачих пациентов не было. Остались только сторож и Вера.

– Вы, должно быть, хотите побеседовать с партийным товарищем, – улыбнулся доктор, – побеседуйте. Потом сами мне расскажете, долго ли еще в России будут взрывать и стрелять. Но помните, – добавил уже серьезно, – он оставлен под мою ответственность, и нам всем необходимо, чтобы завтра господин Никитин продолжил свой путь к месту ссылки.

– Понимаю, – кивнула Вера.

* * *

Сторож, когда узнал, что в больнице остался кто-то из начальства – начальством он признавал Веру, – разжег самовар, заварил чай, пошел в свою комнатушку и минут через пять захрапел.

Вера и Павел сидели за столом возле окна, выходящего на Северную Двину. Вера с любопытством глядела на человека, про которого читала в газетах и слышала от эсдеков. Установил на фабрике девятичасовой рабочий день, просвещал рабочих, агитировал, делал бомбы для боевых дружин. Один из немногих фабрикантов, полностью перешедших на сторону народа. Удивительно, что отделался ссылкой. Впрочем, ее наказание тоже выглядит удивительным.

У Павла было красивое лицо, северного типа, осунувшиеся скулы, редкая бородка. Землистый цвет кожи – он ведь просидел в тюрьме больше года. Удивительно, как такой человек мог учинить попойку на борту?

В проницательности Павлу не откажешь. Будто услышал незаданный вопрос и сказал:

– Интересуетесь бунтом на корабле? На самом деле это был неудачный заговор. Надеялся упоить церберов, сойти на берег и тут же пересесть на обратный рейс, не привлекая внимание местной администрации. Не судьба. Год не пил ничего крепче тюремного чая, поэтому три стакана казенки произвели на организм ультимативное действие.

– Вы собирались сбежать? – немного удивленно спросила Вера.

– Да. Не любитель чахлых березок, разлапистых елок, рыбалки и убийства водоплавающих птиц, а судя по отзывам знатоков, ничего более интересного в Витюгах нет. Не говоря уже о том, что шансы послужить русской свободе в такой дыре невелики. Товарищи намекали, что я больше нужен в Москве. Плюс семейные обстоятельства. Я и здесь бы не задержался, но этот скот отнял мой кошелек с обещанием вернуть на борту лохани, которая пойдет в Витюги. Жалею, что не успел пересчитать ассигнации.

Вере стало немножко неприятно: она по-прежнему относилась к полиции с недоверием. Но становой пристав был и честен, и добродушен: иных отзывов не слышала даже от ссыльных.

Принялась уверять Павла, что в кошельке он найдет столько же денег, сколько и было. Еще сказала, что помогла бы с побегом, дала бы деньги из больничной кассы, а он потом бы прислал. Но поступить так – подвести доктора, который делает маленькие поблажки ссыльным, и местное начальство закрывает глаза, как видно на примере Павла. Еще сказала, что Витюги не такая уж страшная дыра, что в пятнадцати верстах от села прокладывают железную дорогу и можно, освоившись там, попробовать сбежать на рабочем поезде.

– Утешили, – усмехнулся Павел.

– Как могла, – улыбнулась Вера, наливая чай. – Расскажите, пожалуйста, о вашей замечательной фабрике, о том, как вы улучшили быт рабочих. С самого начала, с того дня, когда вступили в права законного наследника.

В эту секунду как раз закрывала краник самовара, смотрела на Павла искоса. И увидела, как он вздрогнул, как изменился в лице.

– Ну, как вступил? Папаша мой отмучился. Надеюсь, вам в больнице таких пациентов видеть не приходилось и не придется. Тот случай, когда сначала хочешь, чтобы выздоровел, а потом… Потом молишь о прекращении страданий.

Вера хотела сказать, что в больнице видела всякое. Но только посочувствовала Павлу. Тот уже совладал с собой. Или совладал, но не до конца. Будто под одежду попал негаснущий уголек.

Рассказал про фабрику, про московские бои в декабре. Правда, больше со слов очевидцев, с которыми сидел в тюрьме. Потом сказал:

– Все я да я. Вы тоже расскажите про историю с губернатором. Слышал в общих чертах, но свидетельство участника ценнее любых посторонних наблюдений.

Вера все рассказала. Павел прихлебывал чай, кивал головой.

– Понимаю, – сказал он, – ход с ребенком был неожиданным. Тут не то что вы, тут Нечаев и Халтурин не решились бы. Не хватало нашей партии репутации царя Ирода. Кстати, знаете, сейчас модный рисовальщик – Петр Феоктистов? Изобразил Ирода, велящего пронзать младенцев, и при должной внимательности нельзя не заметить, что этот библейский персонаж очень уж внешне напоминает совсем не библейского царя. Но хороша губернаторша! И ребеночком загородилась, и благое дело совершила: посетила узницу в темнице, облегчила участь. Подозреваю, что у такой губернаторши за душой найдется десяток грешков, от генерала местного гарнизона до конюха.

Усмехнулся, а Вера вздрогнула. Вспомнила Марию, представила ее с конюхом. Зачем же так?

А еще, слушая быструю, злую, громкую речь Павла, она почему-то сравнила ее с барабанным боем возле эшафота. Приговоренный молит о пощаде, а барабан трещит громче и громче, чтобы никто ничего не расслышал.

– Я думаю, – краснея, сказала она, – судьям было проще смягчить наказание из сочувствия моему горю. Незадолго до этого скончалась моя мать. Я… я убила ее той самой историей.

Ни в тюрьме, ни в ссылке Вера никому не говорила этих слов. Потому что некому. Сейчас перед ней был товарищ по партии. Человек, который должен ее понять.

– Я никогда не забуду то утро, – сбивчиво говорила Вера. – От вокзала до губернаторского дворца и нашего дома одинаковое расстояние. Я могла сначала приехать к матушке… Только смогла бы потом уйти от нее? Может, не смогла бы. И когда она потом узнала, что я была в городе, почти рядом с ней, но вместо этого отправилась с бомбой во дворец… Павел, может, я выгляжу дурочкой. Ведь я не причинила матери прямого вреда. Я не отравила ее, я даже не подлила ей сонное зелье, как Маргарита из «Фауста». Я всего лишь… Павел, что с вами?

Лицо Павла стало на миг таким страшным, таким искаженным, что Вера, по детской, давно оставленной привычке, прошептала: «Господи, помилуй!» Так искренне, так истово, как ребенок, на которого в чаще напал зверь, зовет мать.

И на одну секунду увидела то, что нельзя сфотографировать, то, что вряд ли нарисует художник. На месте Павла была черная туча, а в глубине этой тучи горел черный огонь, более черный, чем сама туча.

Видение мгновенно пропало, но Вера забыть его не могла.

– Если вы выглядите дурочкой, то, скорее всего, дурочка и есть, – хрипло, зло сказал он. – Каждому человеку свой жизненный срок. Если бы вы, вместо того чтобы выполнить партийное задание, отправились обниматься с матерью, кто его знает, может, бомба взорвалась в момент объятий, и санитарам пришлось бы гадать, какому тулову принадлежит какая голова?

Вера почти его не слышала. Перед глазами была та же страшная картина: мрак мрачнее мрака. И она сказала:

– Павел, извините, мне кажется… Мне кажется, что у вас на душе что-то страшное. Может быть, вы… Расскажите мне.

Ужаснулась своей догадке: выдал Боевую организацию и поэтому вместо каторги отделался ссылкой?

– Да чего мне рассказывать? – громко, грубо, но без истерики ответил Павел. – Ваше полное право считать, что вы убили свою мать, но я лично сам никого не убивал!

Сказал, поднял кружку чая. Вера подумала: расплещет. Но Павел сжал ручку побелевшими от напряжения пальцами и спокойно отхлебнул.

Сколько минут длилось молчание, не знали ни Вера, ни Павел. Наконец Вера сказала:

– Вы, верно, утомились, да и простуда дает знать. Завтра вам в дорогу, а у меня пациенты. Выпейте снадобье и ложитесь.

Павел кивнул, поблагодарил и пошел в свою палату.

* * *

Утром Веру разбудил сторож.

– Эх, Вера Николаевна, доверились фармазону, – укоризненно сказал он. – Утек, так еще и больничную кассу посетил.

Действительно, дверца была взломана, а вместо денег лежала записка.

«Товарищ Вера. Извините за вчерашнюю грубую вспышку, а также то, что я не стал дожидаться прибытия в Витюги. Пароход, отходящий в шесть утра, – надежней. Записал адрес больницы и взятые двадцать рублей непременно пришлю.

Еще раз извините. Павел».

Вера дочитала записку, разорвала, выкинула клочки. Что надо сделать, уже поняла. Поспешила на улицу и встретила пристава, выходящего из калитки. Кратко рассказала о произошедшем. Тот заругался:

– Пароход уже в тридцати верстах, а телеграфа у нас нет. А из-за кого все? Сергеич, старый чудак, оставил негодника на сторожа-засоню да на баб… Извините, на барышню.

– Иван Капитонович, – Вера прервала чуть смутившегося пристава, – извините, пожалуйста, но Федор Сергеевич ни в чем не виноват. Политический ссыльный был оставлен в больнице под мою ответственность. Что же касается моей ответственности, – говорила быстро, не давала перебить, – я виновата и готова быть наказанной. Отправьте меня в любое дальнее село, хотя бы и в Витюги. Но, пожалуйста, не делайте вреда Федору Сергеевичу, он самый лучший доктор и больничный директор в уезде.

– Плохо, барышня, – вздохнул пристав, – плохо получилось. Спасибо, что выход нашли.

* * *

Павел Никитин действительно прислал деньги в больницу – это Вера узнала два месяца спустя, уже в Витюгах. Прислал вдвое больше, чем взял, просил потратить излишек на что-нибудь полезное.

Витюги оказались совсем не захолустьем. Большое село, с высокой белокаменной церковью, две лавки, кабачок, в котором изредка упивались до упада, но почти никогда до драк: всегда находилось кому остановить. Местное крестьянство было зажиточным: ни одного безлошадного двора, и на каждом минимум три-четыре коровы. Рожь тощая, зато заливные луга давали столько сена, сколько Вера и не видела в родной губернии.

Вера устроилась в земскую школу. Пришлось подтянуть себя саму по нескольким предметам, в первую очередь по математике. Зато могла вести любую дисциплину.

Отношения с мужиками сложились хорошие. Вера еще в Покровском поняла: людей не надо обижать и неприятно удивлять. Через две недели к ней обратился тот самый Карп Титыч:

– Вера Николаевна, вы, сударыня, умная, сразу видно. Почему же тогда в церковь не ходили в воскресенье?

Надо бы обличить мужицкую отсталость. Или вздохнуть: когда же вы поймете, что как раз умному человеку Церковь не нужна? Вместо этого Вера сослалась на женскую причину – Карп Титыч извинился, понятливо кивнул. А в следующее воскресенье – пошла.

Первый раз – просто выстояла службу. Через месяц – исповедовалась и причастилась. Потом побывала у попа в гостях, угостилась налимьей кулебякой, и в разговоре выяснилось, что сельский батюшка читал почти все книги, которые и она читала в детстве.

Тогда-то Вера и поняла неправоту Льва Толстого. Если он хотел жить попроще, ближе к народу, то должен был не землю пахать, а ходить с мужиками в церковь. И, кстати, с ними и водку пить, и мясо есть. Некрасов, тоже барин, но не граф, верно про мужика заметил: «Жаднее на говядину, чем на вино бросается». Как же мог понять граф свой народ, если отказался и от мяса, и от вина, и от народной веры?

Именно в Витюгах Вера по-иному взглянула на деревню. Раньше она вслед за народниками и эсерами считала, что русская деревня разоряется и деградирует, что живет с каждым годом голоднее и голоднее, хуже и хуже.

Однако теперь, в большом селе, ей стало очевидно, что нет никакого упадка, что, напротив, крестьянство живет лучше, чем прежде. Особенно это стало очевидно, когда открыли железную дорогу на Вятку – от села до станции было пять верст. Деревня включилась в производственную кооперацию, сначала появилась одна, потом еще две маслобойни. Масло везли на станцию, чтобы отправить в Петербург и Берлин.

Кроме маслобоек появлялась и другая техника. Крестьяне ходили по праздникам в костюмах, старики покупали очки. С ярмарок привозили горы покупок и иногда – книги.

Конечно, старики ворчали – мол, молодежь не слушается, пьет, буянит по праздникам. Но Вера видела: парнишки, даже выпив, не задирают большаков – взрослых мужиков, а с ней, учительницей, так совсем уважительны.

Вера вышла замуж за землеустроителя, тоже бывшего ссыльного, родом из небольшого уезда и потому решившего остаться в Витюгах. Так они и жили, в мире и согласии: муж слегка пил, легко позволял привести себя домой из гостей. Вот только детей не было.

От прошлой жизни у Веры осталась одна Мария. Вдова-губернаторша писала ей по письму в месяц. В одном из них была радостная новость: удалось выхлопотать Высочайшее помилование для крестьянского парня Кузьмы. Лишь одно недавнее письмо было тревожно: Мария писала, что ей тяжко, и просила помолиться за нее. В тот же день батюшка провозгласил сугубую ектенью о благополучии «боярыни Марии».

Бывшего товарища по партии, который обидел ее, обворовал и подвел, Вера вспоминала редко. Все же надеялась, что все у него сложилось благополучно и он живет счастливо, не вредя другим и себе.

Отметка Государя Николая II на докладе о кончине Льва Николаевича Толстого:

«Душевно сожалею о кончине великого писателя, воплотившего во времена расцвета своего дарования, в творениях своих родные образы одной из славнейших годин русской жизни. Господь Бог да будет ему Милостивым Судией»