Текст книги "Два билета на край света"

Класс молчал. Только Пахомов, тихо присвистывал, рассматривая замерзшие ветви деревьев за школьным окном. За окном сыпал мелкий снежок, было солнечно, морозно и так тянуло выбежать на улицу, выдохнуть теплым паром, потереть озябшие ладони, замотаться шарфом и бежать, бежать… навстречу солнцу, небу и будущему душистому лету…

Тамара Павловна отдышалась и снова пошла «в наступление».

– Ну так и в чём, по-вашему, «духовная деградация героя»? В чём она выражается? Давай, Синицын, теперь твоя очередь…

– Духовная деградация, Тамарпална, это когда герою уже ничего не нужно, кроме работы и денег. Ни любовь, ни впечатления, ни книги, ни какие-то развлечения… Он живет один и… никому не нужен.

– А почему он никому не нужен? – Тамарпална показала огрызком указки на Голубева.

– Потому что он никому не сделал в этой жизни ничего хорошего, – спокойно ответил тот. – Эгоист!

– Правильно! Как Пахомов у нас. Эгоист, думает только о себе. И даже о родителях не думает. Мать как ни придет, плачет, а он… – Тапарпална грозно посмотрела на Пахомова.

– Ну, а что я? Ну вот зачем… зачем нам эти рассказы? Если тут нету ни одного положительного героя? – Пахомов привстал, чтобы его увидел весь класс. – Разве тут есть хоть один нормальный? Одни идиоты, что возьми семью Туркиных, или самого этого… Ионыча. Чего в этом рассказе хорошего?

– Пахомов, сядь. Нужно было отвечать, когда я спрашивала. А если есть вопросы, задавать будешь в конце урока. Сядь!

– Нет, ну Тамарпална, ну зачем тогда вообще вся эта дребедень нужна… эта литература? Что мне даст эта литература в жизни? Я понимаю, физика, математика, институт, специальность, профессия, а это – «Котик играет на рояле»… тьфу, зачем мы это проходим?

– Пахомов, если кого и коснулась духовная деградация, то это тебя, а не главного героя. Как ты не понимаешь, что литература утверждает лучшие человеческие качества и идеалы, заставляет сопереживать литературным героям, развивает наши чувства и делает нас более чуткими и тонкими. А ты… ты посмотри на себя!

– А что?

– То!

Пахомов как-то криво, но искренне улыбнулся, и оглядел весь класс, собирая аплодисменты. Класс в это время тихо покатывался со смеха. Ребятам было, в целом, все равно над чем смеяться, – они с радостью смеялись и над своими товарищами, и над учителями, и над ситуациями, которые происходили в классе. И не только в классе. Они вообще любили смеяться. Главное было, чтобы источник смеха был где-то рядом. Всегда где-то рядом.

– Сядь, Пахомов и растворись в тумане. Я заканчиваю урок. Значит, ещё раз, для тех, кто страдает провалами в памяти, завтра приносим на литературу самостоятельную работу на тему, которую вы в начале урока записали в дневники. Да, Пахомов, записали?

– Да, записали.

– Те, кто напишет, будет допущен к тестированию по ЕГЭ. А тот, кто не напишет, будет мыть окна в классе.

– Я уже нашел, откуда списать, – Синицын шепотом показывал Голубеву под столом смартфон, открытый на нужной странице, – вот сайт в интернете, тут как раз про Ионыча.

– Ага, ссылку пришли.

– О`кей, пришлю.

– Так, класс, у кого есть задолженности по прошлым темам, подходим после уроков. К Пахомову это не относится, Пахомов будет подходить к директору. Завтра, не забудьте, вторым уроком – литература. Сразу после физкультуры. Литература, Соколов, слышишь, а не лит-ра!

– Да понял, Тамарпална, понял.

Прозвенел звонок и класс быстро опустел.

Через пять минут Тапарпална зашла в учительскую, незаметно сняла тесные туфли и устало опустилась на диван. За окном трещали от мороза раскачиваемые ветром деревья, снег падал на подоконник и яркое, молочное солнце освещало внутренний двор школы.

«Мороз действительно крепчал», – вспомнила Тамара Павловна. Она на минутку задумалась, перед её мысленным взором быстро промелькнули муторные сессии в институте, нудные экзамены, жаркая летняя практика в далекой вологодской школе, первая влюбленность… горячий первый поцелуй на сеновале, вся молодость… как один миг!

Всего лишь увлечение… Она вспомнила своего первого и единственного мужчину, с которым познакомилась в Вологде… Вспомнила его приставания и поездку к маме, вспомнила, как знакомила его с родственниками, как представляла его отцу… «А хорошо, что я не связалась… с этим обалдуем…» – подумала она.

«Жизнь, как один миг», – тихо повторила она и загрустила. Настроения не было ни до урока литературы, ни теперь, после…

Из папки с книгами и журналами выпал на стол огрызок указки. Она долго вертела его в руках, и, вдруг, сильно нажав двумя руками на остаток длинной палки, бывшей когда-то школьной указкой, переломила его ещё раз пополам. Губы её в тот момент сжались в каком-то нечеловеческом желании сделать эту палку еще короче.

– Что Пална, уже к четвергу достали? Вот… а завтра пятница… – устало и безнадежно пробормотал Михалыч, учитель физкультуры, просматривая какие-то бумаги.

– Да, не говори. Через неделю завуч поставила мне открытый урок, вот придёт… наша дура, чего я буду давать, даже не знаю…

– Ладно, Тамар, не грусти… Завтра зарплата будет… Сегодня, говорят, бухгалтерия уже рассчитала. – Михалыч распрямился, поднял глаза от бумаг, задумчиво посмотрел в окно и устало вздохнул.

Тамара Павловна тоже смотрела в окно и молчала.

А за окном действительно крепчал мороз.

ГЕНЫ

Чпу-у-ук!

Крышка литрового винного пакета оторвалась привычным движением руки и полетела в кусты. В пакете булькнуло, густое вино выступило наружу, сладко полилось по руке. Гена Первухин сделал первые огромные глотки, – они вливались в него, словно потоки водопада, прорвавшегося с горных вершин, сметая всё на своем пути и ровно заполняя «водохранилище» желудка одиннадцатиградусным дешевым напитком. После трех первых глотков Гена отдышался, затем снова припал к пакету, и уже мелко добавлял и добавлял эту кисло-сладкую жидкость, которая заполняла его всего, – так опытный водитель заправляет бензобак своего автомобиля – «под горлышко». Второй раз Гена отдышался уже тяжелее, бегло взглянул по сторонам, и негромко крякнув, последним, финальным глотком допил содержимое. Несколько минут он постоял тихо, не шевелясь и не озираясь, боясь «расплескать» предстоящие ощущения. На какую-то секунду ему показалось, что рядом с ним, кто-то тихо и медленно вздохнул.

Но в это субботнее апрельское утро Гена был один.

Он стоял ровно, словно впитывал в себя эти драгоценные минуты. Вино, «упавшее» в него, вызывало какое-то особое, кисло-сладкое отвращение, но это довольно странное чувство уже через несколько минут начало переливаться в сладкое ощущение приятной легкости, почти невесомости. Легкими становились руки, ноги, еще через несколько минут глаза ослепли от яркого солнца, которое тонкими лучами пробивалось сквозь ветки берез, волосы подхватили порыв приятного, прохладного ветерка, а голова стало четко различать все звуки. Гена отчетливо услышал ровный гул самолета, летевшего высоко над городом.

У-у-у-у, – ровно гудел лайнер. И Гена вдруг ощутил, что именно эта суббота так хороша, свежа… что всё только начинается…

Он закрыл глаза и… икнул.

Суббота действительно только начиналась. Ночью прошел небольшой дождь, на улице было по-апрельски солнечно, свежо и влажно. С еще голых ветвей падали, словно слезы, одинокие капли ночного дождя, а мягкий, пьянящий весенний ветерок вносил ясность, утверждая, что весна наконец-то пришла. В зимней куртке Гене было уже жарко, он расстегнул молнию и стоял, наслаждаясь застывшей картиной свежей весны.

Он с наслаждением смотрел на берёзы, на скверик, где он прятался от лишних, любопытных взглядов соседей, которые теми же тропинками ходили в ближайший магазин. Сейчас Гена готов был общаться, спорить до хрипоты и обнимать своих добрых соседей, всё глубже и яснее постигать смысл событий, но… соседей поблизости не было. Невдалеке от Гены прогуливался какой-то чужой рыжий пёс, который иногда искоса поглядывал на Гену, надеясь на какую-то съедобную подачку. Пёс, правда, вел себя довольно странно: он то отходил, виляя хвостом, то возвращался и злобно лаял на Гену.

Гена выругался на собаку, но пёс все равно убегал и возвращался снова, неприятно лаял, словно «расплескивал» Генино настроение. Он пытался кинуть в собаку чем-то, попавшимся под руку, но рядом с ним стояла лишь линялая сумка, в котором лежал батон, пакет молока и бутылка подсолнечного масла. Ради этих «несчастных» продуктов Люда, его жена, и отправила рано утром Гену в магазин.

Ох, Люда, Люда…

Теперь оставалось только добежать домой, по ходу закусив конфеткой это кисло-сладкое ощущение. Оставалось совсем чуть-чуть, но так не хотелось уходить из этого тихого, уютного скверика.

«Ох, скверик, скверик», – Гена почему-то задумался о том, что слова «скверно» и «скверик» очень похожи… «К чему такие разные слова так похожи?»

Рядом с ним шевельнулась ветка березы, как будто кто-то задел её, проходя мимо.

Гена стоял один, невдалеке лаял рыжий голодный пес.

Неожиданно пространство рядом с Геной странным образом «колыхнулось». Словно качнулся воздух, – просто качнулся и всё. Такое бывает, когда в разгоряченный солнцем день, воздух как будто «плывет» над горячим асфальтом.

Гена встряхнул головой и оглянулся. Рядом никого не было.

Однако, теперь, когда его чуткое восприятие мира стало ещё тоньше, он словно ощущал рядом с собой присутствие кого-то другого. Кого-то чужого. Словно, кто-то невидимый стоял рядом с ним, близко-близко и почти дышал ему в лицо.

Гена ещё раз огляделся, заглянул в пустой винный пакет и только теперь прочитал название «Вино полусладкое красное «Наваждение».

«Чего они туда добавляют?» – подумал Гена.

Потом ещё раз огляделся.

Швырнув пакет в сторону пса, Гена поднял сумку с продуктами и двинулся к дому. Пес сначала отскочил, затем, повиляв хвостом, вернулся к пакету, обнюхал его и пару раз смешно чихнул.

Когда Гена уверенно и твердо зашагал по асфальтовой дорожке к дому, ветка березы качнулась ещё раз. Потом ещё раз. Пространство рядом с тем местом, где стоял Гена как-то странно затрепетало. Никто не мог видеть и никогда бы не увидел того, что творилось в это время, в том самом месте, где ещё минуту назад Гена Первухин пил дешевое кислое вино.

Зрение человека устроено так, что может видеть только предметы и явления. А то, что находится за пределами живого мира, и уже ни является ни предметом, ни явлением, никто из живых людей видеть не может. А именно там, в Том Мире, который скрыт от нас, происходят порой странные вещи.

В том месте, где только что стоял Гена, рядом с ним невидимым образом находились две сущности. Это были не люди, а лишь образы, сущности, эфирные тела двух мужчин, или вернее сказать, тех, кто когда-то был в этой жизни мужчинами. Они тоже когда-то жили на этом свете, имели семьи, работали на заводах, ходили в магазины, и, наверное, также, в скверике, употребляли после работы дешевые алкогольные напитки. Мужчин этих звали тогда Витя и Гена.

Когда-то, в Той жизни, они были добрыми, но неисправимыми алкоголиками, и покинули этот бренный мир из-за своего неизлечимого увлечения: Витя скончался от цирроза печени, а Гена – от сердечного приступа во время похмелья. В результате такой беспорядочной и скомканной жизни, принятие решения об их пребывании в Дальнейших Мирах, было отложено до Особого Дня. И пока решение не было принято, Гена и Витя существовали в Этом Мире, но уже не как люди, а как безтелесные сущности, с достаточно широкими возможностями, но практически без прав их реализации. Это означало, что они могли делать всё, что хотели в рамках того, что делать им было практически ничего нельзя, – они не имели никакого права вмешиваться в жизнь Этого мира, – это грозило окончательной потерей всякой надежды на Решение. А именно этой надеждой они и жили, ожидая, как и все люди, живущие в этом мире, прощения за свою бесцельную и беспутную жизнь.

Они могли только сопереживать. А так как многим чувствам они ещё и при жизни не научилсь сопереживать, то они с радостью предавались единственному ощущению, с которым они были близко знакомы. Именно это чувство и привело их в сквер, где этим свежим апрельским утром, слесарь пятого разряда Геннадий Первухин пил вино из красного пакета с надписью «Наслаждение».

Витя и Гена уже не разговаривали. Они общались между собой, как и полагается сущностям, – силою мысли. О, если бы такая сила была у них при жизни, – они, наверное, не потратили свои чудесные молодые годы на столь низменные и неинтересные ощущения! Но в жизни они не умели общаться силою мысли, а просто звали друг друга после работы в сквер выпить вина или водки на троих, посмеяться над очередным анекдотом или смешной ситуацией, в которой роль ситуации, как правило, играла супруга одного из них. Единственным результатом таких посиделок, как раз и были эти самые смешные, а порой и вовсе не смешные ситуации, которые повторялись вечером, дома, в их семьях, изо дня в день. Зато наутро им было о чём рассказать друг другу. А вечером все повторялось.

Теперь сущности Вити и Гены были вынуждены толпиться около винных магазинов и универмагов, выискивая одиноких, таких же, как и они, мужчин, с острым, порою жгучим желанием непременно и быстро выпить. Так быстро, что на поиск собутыльников не оставалось ни времени, ни терпения. Это желание Гена и Витя ощущали за несколько сотен метров, быстро перемещаясь в пространстве, двигались, словно невидимые тени за тем, кто заходит в магазин, пряча в себе это острое и нестерпимое желание. Порой, они развлекались, прячась между банкой сайры и батоном хлеба в магазинной корзинке, ожидая вместе со своим «живым третьим», очереди в кассу. Или проникали сквозь стекло в бутылку, играя в весёлых джиннов. Единственная их радость и утешение – это быть рядом с тем, кто пьёт, как правило, в одиночку, – тогда радость от внезапного алкогольного «облегчения» они разделяли с живым человеком, заряжаясь этой невидимой опьяняющей энергией. Это было единственное их занятие. Это было их удовольствие и наказание одновременно. И избавиться от этого они были не в силах, подозревая, что это и есть та самая Вечность.

И что не будет больше никакого решения. Никогда.

Так и теперь.

Когда Первухин ушел из сквера, сущности Вити и Гены остались в том месте, где всё это и происходило. Витя почему-то подумал (и Гена уловил), что Первухин сейчас вернется. Обязательно вернется. Так часто было в субботу, когда день только начинался, а Гена успевал забежать в магазин несколько раз.

Чувства, много раз проверенные на практике, сущностей Вити и Гены снова не обманули. Через два часа Первухин показался снова где-то по курсу магазина. Но на этот раз он был не один: с ним рядом, держа его за руку (или он держал её?) была жена Людмила, а сзади семенил, играя по ходу движения маленьким пластмассовым самолетиком, малолетний вихрастый паренек лет шести – сын Гены, Геннадий Геннадьевич, или как его звал отец – Геша.

Проходя мимо магазина, Гена-старший то и дело оглядывался на сквер, в котором сегодня так славно начиналось субботнее утро, и морщил лоб. Людмила, ещё утром дома, учуяв результаты его похода в магазин, обходилась с ним строго, иногда дергая его за руку, словно пытаясь отвернуть его взгляд от магазина в сторону. При этом она вздыхала так глубоко, что Первухину было жаль её. Ему было жаль и жену, и сына, и себя самого, но он не мог ничего сделать с собой, особенно в субботу. В субботу он соображал куда быстрее, чем в будние дни.

Гена вздохнул, особенно когда магазин остался позади. Тут он вспомнил, что забыл купить утром сигареты, и ударив себя по лбу, оторвался от руки супруги и запричитал:

– Ё-моё! А сигареты-то я забыл купить! Люд, вы идите потихоньку, я слетаю быстро за пачкой сигарет!

– По дороге купишь, в киоске! – жестко отрезала Люда.

– По какой дороге! В каком киоске! Ты же в парк меня тянешь, а там никаких киосков по дороге нет!

Гена и Витя, стоящие в кустах, под березами, казалось, заволновались. Они, конечно, не могли волноваться, но что-то похожее на былое волнение затрепетало в березовых ветвях.

– Нет уж. Знаю я. Пойдешь сейчас за сигаретами, а купишь вина или пива. Да еще крепкого, какого-нибудь. Пойдем, уж, Первухин. Хватит, уж утром накушался.

– Ну, Людк, ну так суббота, выходной ж, – оправдывался Первухин.

– Знаю я ваш выходной. «В будни по соточке, в выходные по бутылке» – передразнила супруга.

– Ну, Людк, ну.. – Гена вскинул глаза на брови и остановился, а плечи его уже развернулись в сторону магазина.

– Да хорош, Первухин! Вышли в парк дитё сводить, вот и веди! Хорош! – отрезала Люда.

Гена и Витя в кустах как будто бы вздохнули и обмякли.

Надежды угасали с каждой секундой.

Маленький Геша, кажется, не замечал разговоров родителей или уже так привык к этим разговорам, что не обращал на них внимания. Он с увлечением смотрел на свой самолетик, постоянно оглядывая его со всех сторон и, жужжа и завывая, продолжал направлять свою игрушку в очередные петли, бочки и разные пируэты.

– Э-э-э-и-и-и-и-м-м-м! – разносились звуки самолета в исполнении Гены-младшего.

– Люда, ты не права! – жестко отрезал Первухин и устремив всю свою волю в глаза, посмотрел на жену.

– Иди ты! Алкоголик! – уже грозно замахнулась на него Людмила.

Первухин инстинктивно пригнулся. В это время самолетик Гены-младшего делал очередную петлю под заунывные завывания главного пилота.

– А-э-э-э-э-и-и-и-и-и-м-м-м-! – летел самолетик.

– Да прекрати ты! Со своим самолетом тут! – набросился на сына озлобленный отец.

– Чего ты пристал к ребенку? Он-то чем виноват? – продолжила жена. И тут же резко сменив тон голоса обратилась к сыну. – Играй, Геночка, играй, мальчик.

– Ма, а здорово бы было, если бы этот самолетик и вправду летал, – спокойно и мечтательно подумал вслух Гена-младший.

В кустах, казалось, уже никого не было. Все надежы угасли.

– Да, Геночка. Только это так же невозможно, как твоему папе невозможно бросить пить! – серьезно сказала Людмила. – Он может подарить тебе только такой самолетик, – она показала пальцем на игрушку, – самолетик, который не летает. Больше наш папа ни на что не способен! Нет чтобы подарить ребенку самолет с настоящим моторчиком, чтобы летал по-настоящему! Всё у тебя так, Первухин, – она опять ткнула в мужа указательным пальцем, – всё у тебя вот так, понарошку.

– Ага, самолетик с моторчиком! Да ты знаешь, сколько он стоит, этот…с моторчиком? – затянул Первухин. Потом он повернулся к Гене-младшему, который еще возился со своим летательным апппаратом и не обращал внимание на родительские крики, – этот самолетик, сынок, также не может полететь, как наша мама не может перестать трепать мне нервы каждый день.

– А что? – представил себе Гена-младший. – А вдруг он сможет полететь? Ну?

– Если он полетит, вот тогда я точно перестану трепать твоему папе нервы! – улыбнулась в ответ Людмила.

– Ага, а я… а я.. если он полетит, я даже пить брошу! – засмеялся Гена-старший. – Вот точно, возьму и сразу брошу! И пойдем с Генкой самолеты смотреть, да?

– Да, вот бы действительно, сводил парня на аэродром, вон каждый день самолеты взлетают, показал бы ему, может парень в летчики пойдет, отец! – закончила разговор Людмила.

– Да, папа, да! Давай пойдем на «еродром»! Там э-а-а-а-и-и-и-м-м-м, там мой самолетик точно полетит! – голосил Геночка-младший.

В это время в кустах происходила какая-то невидимая борьба. Словно кто-то с кем-то возился, что-то двигалось, но ничего не было видно. Сущность того Гены, который находился в это время в кустах и слышал все слова, сказанные вот тут, на дорожке, ведущей от магазина, дрожала и стонала. Весь его невидимый, тонкий, как прозрачная пленка, образ колебался и искривлялся. Если бы это можно было видеть, наверное, это было бы страшное зрелище. Так работала память, та память, которая не уничтожается, не обнуляется, не уходит в «никуда», – она продолжает жить вместе с её носителем, принуждая страшно страдать того, кто пытается «отрезать» эту память от себя, она вылезает и больно колет воспоминаниями той жизни, которая была прожита здесь, на Земле.

Память вернулась на какую-то секунду к Гене-сущности, который вместе с Витей ожидал развязки разговора четы Первухиных. Она вернулась именно в тот момент, когда мальчик замечтался о настоящем самолете, который летает, именно в тот момент, когда ему, уже неживому, напомнили о том, что когда-то и его отец обещал сводить его на аэродром, показать настоящие самолеты… Память, словно, вихрь, закружила уже несуществующего Гену и кусты, и близлежащие предметы и часть пространства. Вихрь воспоминаний нёс его… Отец, его отец, так и не сводил его, так и не показал ему настоящие самолеты. А все потому, что и отец его пил, и он сам всю жизнь, так и не дождавшись своей детской мечты, пил… Так и остались мечты, словно болезненные зарубки на душе, невыполненными, но обещанными когда-то. И поэтому словно раны, кровоточили и больно ранили.

И он решил вмешаться.

Сущность Гены противилась этому, но где-то, в глубине этой сущности был ещё кто-то.

И этот кто-то принял решение.

Он ни минуты не сомневался, лишь подумал об этом.

Но успел принять от Вити, стоявщего рядом мысль:

– Не вздумай! Не надо!

Но было поздно.

Вмешавшись в жизнь Этого мира, Гена-сущность навсегда растворился в пространстве.

А в это время, маленький пластмассовый самолетик, вырвавшись из рук Гены-младшего, негромко заурчал, потом словно чихнул, и тихонько завыв, словно у него был моторчик… полетел.

Он вылетел из рук и летел! Сначала это показалось какой-то уловкой, словно Гена просто кинул его далеко. Затем все Первухины увидели, что самолетик стал подниматься выше, звук его мотора нарастал, словно он прибавлял обороты. Самолет стал подниматься выше, выше, и стал летать кругом над головами, открывшими рты.

Первухины стояли, застыв на месте. Никто не понимал, как самолет без мотора из дешевой китайской пластмассы, купленный в переходе метро за сто рублей, вообще может летать? А самолет тем временем летал, гудел, словно аэробус и делал виражи над высокими деревьями.

Гена-младший первый очнулся от застывшего удивления и начал с восторженными криками прыгать по дорожке, невзирая на лужи и грязь – его нельзя было остановить.

Самолетик летал и летал над деревьями, над сквером, над городом. И моторчик его не уставал, невидимые, несуществующие батарейки его не разряжались, он летал и летал, и один Гена, по крайней мере, явно радовался этому. Людмила почему-то заплакала, а Гена-старший принялся её, как всегда, успокаивать.

И только ветка березы качнулась, словно кто-то невидимый, помахал кому-то в этом мире. Это был невидимый Витя.

Слёз у него не было.

И он впервые пожалел об этом.

ПРИКАЗ № 111

Чистый Лист лежал в принтере и дрожал. Ещё вчера он почувствовал, что его очередь приблизилась к ужасающему концу: все листы, лежащие снизу, уже отправились в печать.

Последний лист хрустнул под ним ещё вчера.

Принтер, в котором он лежал, – небольшой серый ящик, – включали каждый день, и стопка листов затихала в ожидании удара по кнопке «Enter». Принтер гудел, вздыхал, нагревался, затем отчаянно колотя барабанами, вздрагивал, и следом за этим, – очередной лист скрывался в тёмной механической пасти. Затем, вверху, тот же самый лист выстреливал, падая в прозрачный лоток. Он лежал там один, и для него, – листа бумаги, – начиналась новая жизнь.

Что он нёс в мир? Что писали на нём люди? Какая судьба ожидала эти белые прямоугольники бумаги с новыми для них буквами и цифрами – листы не догадывались и не могли знать. Над серым ящиком опускалась человеческая рука, легко вытаскивала «новичка» и в комнате становилось тихо. Шаги удалялись, принтер затихал и лишь большой чёрный ящик с проводами нервно подмигивал красным глазом.

Лист боялся этого ящика, – тот стоял под столом, надрывно гудел, сотрясаясь стенками и проводами. Но ещё больше Лист боялся большого человеческого тела, которое каждое утро плюхалось в кресло, нервно вздрагивая руками и ногами. Слышались стоны, непонятное мычание, звонки телефонов, затем громкий смех, переходящий в крик и где-то за окном – стук трамвая. Пухлые руки лезли под стол, больно дёргали за провода, словно пытаясь оторвать непослушные детали. Несколько раз видел он, как огромные острые туфли отчаянно били по чёрному ящику, – Лист чувствовал, как тот вздрагивал от удара. Потом становилось темно, Лист съёживался, чувствуя на себе взгляд «красного глаза» и казалось ему, что именно этот немигающий глаз и есть главный центр этой полутёмной комнаты.

Сейчас кнопки клавиатуры щёлкали ещё быстрее, – словно пулемётной очередью вылетали из клавиш Пэ, эР, О, Шэ, У… «прошу принять во внимание». Толстые пальцы падали на желтеющие клавиатурные кнопки, которые остро помнили запах прошлогодних духов, горечь пролитого кофе, слёзы и даже запах роз, подаренных на день рождения.

Очереди, очереди… Порою быстрые и крепкие, затем одиночные выстрелы… Потом как будто дрожащий палец на курке: долго метится и несмело попадает. Вот оно, крайнее «Ё», а вот, – твердый знак! Бах! Клавиатура вздрагивает всем своим пластмассовым телом, слегка ёрзая по столу. Буквы в мутном свете белого монитора наполняют страницу, ложась рядышком, аккуратно, словно пули одинакового калибра, одна за одной…

Одна за одной.

Маленькая точка завершает этот неведомый бой.

Вздрагивает принтер, наступает очередь Листа…

Острые щупальца захватывают края листа и тащат его в темноту, обжигая лазерным барабаном. Темно и горячо.

Текст официального приказа – не анекдот и не сочинение: строгая сухая канцелярщина выжимает весь смысл из написанного, оставляя лишь сухой остаток. Настолько сухой, что читать такие «произведения» неинтересно и скучно. Даже те, кому эти приказы «приказывают» пробегают лист по диагонали, выискивая глазами ответы на вопрос – «кого» и «куда».

Больно резали глаза слова «реорганизация», «сокращение» и чуть дальше, – цифры, – то ли квадратные метры, то ли люди.

Скучно читать: «расформировать институт»…

И дальше длинное и сложное название.

Здание института переходит на баланс другого ведомства… Тоже с длинным и непонятным названием. И в конце что-то мелко о людях… Сто одиннадцать человек, – три палки, словно колья в невидимом заборе. Тоже, на какой-то баланс. «Обеспечить» – звучит обещающе, вселяет надежду.

«За счет средств бюджета».

Но сухо… Сухо.

Лист положили в тонкую папку и понесли.

Дрожь не проходила: ещё свежи были ощущения горячих барабанов, – это нестерпимое и горькое жжение, твердость и упругость краски, присохшей к нему в виде маленьких, еле заметных букв. Но… всё было позади. Легкий ветерок, распахнутые двери, стук каблуков, паркет, затем – мягкие ковровые дорожки, внезапно съевшие все звуки…

И тишина вокруг.

Бледные стены, мутный свет пыльных ламп.

Он лёг на кожаную поверхность дорогого стола, рядом с другими бумагами. Толстые влажные пальцы подхватили его, пытаясь выпрямить упругое белое пространство, внимательно и тихо побежали по строкам усталые воспалённые глаза за большими очками… Послышался глубокий вздох, кресло отъехало от стола, затем Лист снова лёг на стол.

Через минуту – звонок.

– Да. Да, он у меня. Да, я помню. Хорошо. Я подпишу, подпишу.

Заскрипела толстая чернильная ручка.

Лист вздрогнул, изогнулся, стерпел.

Опять чьи-то руки, на этот раз мягкие, тонкие пальцы, опять куда-то несут. Вдруг мягко обволокла темнота, – кожаное дно портфеля, толстые книги, бумаги, тепло и сухо. До него доносятся обрывки фраз, дым сигарет и кислый запах бензина. Машина тронулась, – наконец-то поехали! Обрывки фраз стали тише, все звуки, кроме мерного урчания мотора оборвались и остались позади.

Лист не может думать, он может лишь чувствовать, принимать то, что на нём изобразят или напишут – и потом он обреченно живёт с этими цифрами, буквами, надписями и картинками… Порою живёт долго, успевает пожелтеть и выцвести, постареть в заброшенной папке архива, утонуть в пыли библиотек. Или, – наоборот, – живет ровно три секунды, пока автор, удерживая мысль, «переодевает» её в буквы, затем комкает лист, и вот – принимая форму незрелого шара, он летит в мусорную корзину, падая в неизвестность. Или рукописью целого тома торжественно сгорает в печке дорогого камина. Или хрустит под ножницами, принимая форму снежинки, радуя глаз юной феи.

Жизнь листа бумаги полна томящей обречённости.

Вдыхая прелый запах старого портфеля Лист ощущал эти три палки – цифры, чувствуя, что речь пойдёт о людях, о тех, кто будет читать его, трогать его, видеть его. Он предвкушал внимание к себе, дрожь устремленных на него глаз, он готовился стать центром внимания, распрямлялся и наливался торжественностью момента.

Лист ощущал, что стал Приказом.

Яркий свет словно вспорол портфель – его вытащили, кому-то показали. Строгий чёрный автомобиль, ослепительный блеск вычищенных дверных ручек. За высоким металлическим забором, выкрашенным в мутно-черный цвет, одиноко возвышалось семиэтажное здание. Серое, с бурыми, местами бесцветными стенами, на которых были видны следы недавнего и нелепого ремонта – что-то закрасили, заделали, замазали. Окна с горшками таких же нелепых бледно-зеленых растений, а в окнах сотни внимательных глаз смотрят на него, на тонкий белый Лист с Приказом. Глаза как будто буравят стёкла, сдвигают горшки, открывают застарелые форточки, пытаясь разглядеть написанное мелким шрифтом. Сотни сотрудников института чувствовали, знали, незримо готовились к Приказу, ощущая эти бесконечные «победоносные» реформы все ближе и ближе.

И вот – все реформы в пяти сухих предложениях.

Рядом тарахтел старый бульдозер, – закапывали траншею. Звук мотора походил на выстрелы из старого пулемёта, слегка напоминая ему недавние щелчки пожелтевших компьютерных клавиш, – они отзывались в Листе страшными «стреляющими» воспоминаниями. За бульдозером не было слышно, что этот грохочущий стреляющий звук – не что иное, как настоящий ведомственный бой за это серое, старое семиэтажное здание в центре столицы.

И этот многолетний бой был выигран сегодня окончательно.

А Лист – всего лишь победный флаг одних.

Он же – и печальный протокол поражения других.

Ступени, лестницы, громкое эхо длинных коридоров, запах курилок и столовых, скрип старых дверей и наконец, – снова стол, простой, деревянный, с зелёной лампой, грудой газет и журналов, грубые старческие руки, воспалённые глаза, очки, небритое лицо, разговоры в накуренной комнате.

Это был кабинет директора института. Собрались только свои: кто был рядом на протяжении многих лет. Семь печальных лиц руководителей отделов встречали Приказ вздыхая и недоуменно пожимая плечами. Все молчали, передавая его из рук в руки, читали каждое слово и снова вздыхали. Говорить было не о чём.