Текст книги "Жизнь Матвея Кожемякина"

Кожемякин тоже подался к ней, вытянул руку вдоль стола и, крепко вцепившись пальцами в край доски, прикрыл глаза, улыбаясь напряжённо ожидающей улыбкой.

Ему давно не нравился многоречивый, всё знающий человек, похожий на колдуна, не нравился и возбуждал почтение, близкое страху. Скуластое лицо, спрятанное в шерстяной массе волос, широконосое и улыбающееся тёмной улыбкой до ушей, казалось хитрым, неверным и нечестным, но было в нём – в его едва видных глазах – что-то устойчивое и подчинявшее Матвея. Работал Маркуша плохо, лениво, только клетки делал с любовью, продавал их монахиням и на базаре, а деньги куда-то прятал.

Шакир не однажды предлагал рассчитать его, как человека нерабочего, но хозяин не решался.

– Оставь, ну его! Не объест. А прогоним – навредит ещё чем-нибудь!

И была другая причина, заставлявшая держать Маркушу: его речи о тайных, необоримых силах, которые управляют жизнью людей, легко и плотно сливались со всем, о чём думалось по ночам, что было пережито и узнано; они склеивали всё прошлое в одно крепкое целое, в серый круг высоких стен, каждый новый день влагался в эти стены, словно новый кирпичик, – эти речи усыпляли душу, пытавшуюся порою приподняться, заглянуть дальше завтрашнего дня с его клейкой, привычной скукой.

И вот теперь он видел, как постоялка, плавно и красиво помахивая рукой, точно стирает, уничтожает чёрную тень Маркушиной головы, неподвижно прильнувшую к стене печи.

Не мигая, он следил за игрою её лица, освещённого добрым сиянием глаз, за живым трепетом губ и ласковым пением голоса, свободно, обильно истекавшего из груди и словах, новых для него, полных стойкой веры. Сначала она говорила просто и понятно: о Христе, едином боге, о том, что написано в евангелии и что знакомо Матвею.

Но вот всё чаще в речь её стали вмешиваться тёмные пятна каких-то незнакомых слов, они разделяли, разрывали понятное, и прежде чем он успевал догадаться, что значило то или другое слово, речь её уходила куда-то далеко, и неясно было: какая связь между тем, что она говорит сейчас, с тем, что говорила минутою раньше?

«Не торопись!» – мысленно просил он её, стыдясь попросить вслух.

– Всё это – древнее, не христианское, – внушала она горячо и ласково, точно мать сыну. – Дело в том, что мы, славяне…

«Почему – славяне?» – спрашивал себя Кожемякин.

– Религиозный культ…

«Культ?» – повторял Матвей смешное слово с недоумением и досадой, а в уши ему назойливо садились всё новые слова: культура, легенда, мистика. Их становилось всё больше, они окружали рассказчицу скучным облаком, затемняли лицо её и, точно отодвигая куда-то в сторону, делали странной и чужой.

Вздохнув, он оглянулся: Наталья, видимо, задремавшая, ткнула себе иглою в палец и теперь, вытаращив глаза, высасывала кровь, чмокала и плевала на пол, Шакир, согнув спину, скрипел по бумаге ржавым пером, а Маркуша, поблескивая лезвием ножа, неутомимо сеял тонкие серпики и кольца стружек.

Голос постоялки порвался, словно непосильно туго натянутая струна, она встала, оглянула всех, спросив негромко и как бы виновато:

– Неинтересно вам?

Матвей Савельев конфузливо опустил глаза, собираясь сказать, что слишком торопится она, трудно слушать, а Наталья поспешно и милостиво молвила:

– Как же, Евгенья Петровна, неинтересно? О-очинь интересно!

Помахивая в воздухе затёкшими пальцами, Шакир серьёзно и одобрительно говорил:

– Нашим книгам коран маленьки слова твоя есть, мачка, есть!

– Спасибо, Шакир! – сказала она смеясь, ловким движением накинула на плечи спустившуюся шаль и, вздохнув, пошла к двери.

– Ну, – спокойной ночи!

Кожемякину показалось, что в голосе её звучит обида. Маркуша осторожно разогнул спину, приподнял голову и, раздвинув рот до ушей, захихикал:

– Ни зерна не поняла, хи! Навешивал, навешивал я ей в уши-те – не понимат, вижу! Ай ты, господи-богородице-Никола, скольки народу на земле, а толку нету!

Кожемякин поднялся, грубовато говоря:

– Никто, видно, не понимает того, что надобно, не одна она…

– Во-от! А я про что баю?

Шакир глядел на Маркушу, оскалив зубы.

– Ты пугаишь все людя, а она про сам бог говорит – не страшно!

– Молода! – ответил Маркуша. – Смолоду – все храбрятся, а поживёть, гляди – испугается!

Матвей тоже вспомнил, как она в начале речи говорила о Христе: слушал он, и казалось, что женщина эта знала Христа живым, видела его на земле, – так необычно прост и близок людям был он в её рассказе.

Он ушёл к себе, взял евангелие и долго читал те места, о которых она упоминала, читал и с великим удивлением видел, что действительно Христос проще и понятнее, чем он раньше казался ему, но, в то же время, он ещё дальше отошёл от жизни, точно между живым богом и Окуровом выросла скучная, непроходимая пустыня, облечённая туманом.

«И так со всем, что она говорит, – печально думал он, – всё как будто яснее, а – уходит дальше!»

Не спалось ему в эту ночь: звучали в памяти незнакомые слова, стучась в сердце, как озябшие птицы в стекло окна; чётко и ясно стояло перед ним доброе лицо женщины, а за стеною вздыхал ветер, тяжёлыми шматками падал снег с крыши и деревьев, словно считая минуты, шлёпались капли воды, – оттепель была в ту ночь.

Задремав, он видел непонятные сны: летают в поле над лысыми холмами серые тени и безответно стонут:

– Славяне, славяне!

Идёт Маркуша, весь обвешанный клетками, ухмыляется и бормочет:

– А я про что баю?

А на одном холме, обнажённом от снега ветрами, израненном трещинами, распластался кто-то и кричит:

– Это – не так, – не так!

Запели петухи сырыми голосами, закаркали вороны, в монастыре ударили к заутрене, – маленький колокол кричал жидко и неубедительно.

Матвей, не открывая глаз, полежал ещё с полчаса, потом босой подошёл к окну и долго смотрел в медленно таявшие сумерки утра, на обмякший, рыхлый снег.

«За утреню пойти, что ли?» – спросил он себя и вспомнил, как года три тому назад, жарким летним вечером, Наталья, хитро улыбаясь, сунула ему бумажку, шепнув:

– Возьми-ка гостинчик, Матвей Савельич!

Он развернул листок и прочитал кудряво написанные слова:

«Ежели вы можете сохранить секрет, то сегодня после одиннадцати часов подойдите к монастырскому забору, где черёмуха, вам скажут его, очень важное».

«Клирошанки балуются», – не удивясь, подумал он тогда.

Весь город знал, что в монастыре балуют; сам исправник Ногайцев говорил выпивши, будто ему известна монахиня, у которой груди на редкость неровные: одна весит пять фунтов, а другая шесть с четвертью. Но ведь «не согрешив, не покаешься, не покаявшись – не спасёшься», балуют – за себя, а молятся день и ночь – за весь мир.

Он пошёл на зов неохотно, больше с любопытством, чем с определённым желанием, а придя к месту, лёг на тёплую землю и стал смотреть в щель забора. Ночь была лунная, в густом монастырском саду, покрытом тенями, лежала дремотная тишина; вдруг одна тень зашевелилась, зашуршала травою и – чёрная, покачиваясь, подошла к забору. По росту и походке он сразу догадался, что это странноприемница Раиса, женщина в годах и сильно пьющая, вспомнил, что давно уже её маленькие, заплывшие жиром глаза при встречах с ним сладко щурились, а по жёлтому лицу, точно масло по горячему блину, расплывалась назойливая усмешка, вспомнил – и ему стало горько и стыдно.

Не отзываясь на вздохи и кашель, не смея встать и уйти, он пролежал под забором до утра так неподвижно, что на заре осторожная птичка, крапивник, села на ветку полыни прямо над лицом его и, лишь увидав открытые глаза, пугливо метнулась прочь, в корни бурьяна.

Потом вспомнилось, как городская сваха Бобиха приходила сватать ему порченых невест: были среди них косенькие, шепелявые, хроменькие, а одна – с приданым, со младенцем. Когда он сказал Бобихе:

– Что ты мне каких сватаешь?

– А каких, свет?

– Да с изъянцем всё…

Дерзкая, избалованная старуха, подмигивая, ответила:

– По купцу, свет, и товар! Думаешь, город забыл про мачеху-то? Ой, нет! У города память крепкая!

И затряслась, охваченная тихоньким, скверным смешком.

…Он простоял у окна вплоть до времени, когда все в доме встали, спешно умылся, оделся, пошёл в кухню, отворил дверь и встал на пороге. Сидя за столом, Маркуша держал Борю меж колен, говоря ему:

– Язычник, значить? Она у тебя скажеть! Это, стало быть, ябедник, али говорю много – язычник-то? Да, миляга, я всякого могу заговорить, от меня не спасёшься! А ты вот спроси-ка её, как надобно бородавки лечить? Вон она у тебя, бородавка-то!

Кожемякин ступил в кухню и, неожиданно для себя, сурово сказал:

– Тебе бы не набивать голову ребёнку чем не надо!

Сказал и – понравился сам себе.

Чистенький, розовый и милый, Боря поднял брови, ласково здороваясь.

– Здравствуйте!

Матвей пожал его руку.

– С добрым утром!

– Благодарю! – шаркнув ногою, сказал Борис. – И вас также!

Тогда Матвей, чувствуя маленькую новую радость, засмеялся, схватил мальчика на руки и предложил ему:

– Ну, давай, что ли, дружиться, а?

– Конечно, давай! – согласился Борис. Пощупал волосы на голове Матвея и объявил: – Вот мягкие волосы у тебя! Мягче маминых.

– Да ну?

– Честное слово!

– Это, брат, хорошо.

– Почему?

Матвей смутился.

«А пёс знает – почему! Экой пытливый!» – подумал он, опустив Борю на под и спрашивая:

– Ты чай пил?

– Нет ещё. Ещё мама не оделась.

– Не оделась?

Он на секунду закрыл глаза.

– Давай лучше со мной чай пить! Сочни велим сделать, а?

– Давай!

А за чаем дружба окрепла: мальчик воодушевлённо рассказывал взрослому о Робинзоне, взрослый, по-детски увлечённый простой и чудесной историей, выслушал её с великим интересом и попросил:

– Дай-ко ты мне эту книгу!

Днём, встретив постоялку, он осмелился сказать ей:

– А забавен сын у тебя, Евгенья Петровна! Да и – умён!

– Приятно слышать, – молвила она, ласково улыбаясь.

Улыбка ещё более ободрила его.

– И подобрей тебя будто…

Женщина нахмурилась и прошла куда-то мимо, бросив на ходу:

– Я – не ребёнок.

«Эк сказала! – думал Кожемякин, сморщив лицо. – А я ребёнок, что ли?»

И, обиженный, лениво пошёл на завод.

Он ясно видел, что для этой женщины Маркуша гораздо интереснее, чем хозяин Маркуши: вот она, после разговора в кухне, всё чаще стала сходить туда и даже днём как будто охотилась за дворником, подслеживая его в свободные часы и вступая с ним в беседы. А старик всё глубже прятал глаза и ворчал что-то угрожающее, встряхивая тяжёлою головою.

«Напрасно это она! – размышлял Матвей. – Меня – избегает, а тут…»

Через несколько дней, в тихие сумерки зимнего вечера, она пришла к нему, весёлая, в красной кофте с косым воротом, похожей на мужскую рубаху, в чёрной юбке и дымчатой, как осеннее облако, шали. Косу свою она сложила на голове короной и стала ещё выше.

– Я пришла просить вас о великом одолжении, – говорила она, сидя около лежанки, в уютном углу комнаты.

От красной кофты у него потемнело в глазах, и он едва видел её лицо на белом блеске изразцов.

Она говорила, что ей нечем жить, надобно зарабатывать деньги, и вот она нашла работу – будет учить дочь казначея Матушкина и внука Хряпова, купца.

– Это – Ванюшка, – пробормотал Кожемякин, чувствуя, что надо же сказать что-нибудь, – у него отец с матерью на пароходе сгорели…

– Но учить детей мне запрещено, и надо, чтобы никто не знал этого…

– Не узнают! – горячо сказал Матвей и весь вспотел, подумав: «Эх, конечно, узнают!»

Ему пришла в голову счастливая мысль:

– А вы – так, будто нет ученья, просто – ходят дети к Боре, играть…

– Конечно! – весело сказала она. – Теперь ещё – нельзя ли мне заниматься здесь, у вас?

Он обрадовался, вскочил со стула, почти крикнув:

– А сколько вам угодно!

– Три раза в неделю, по часу? Вас не обеспокоит это?

– Меня-то? – воскликнул он.

Её брови вздрогнули, нахмурились, но тотчас же она беззаботно засмеялась.

– Конечно, это узнают и – запретят, но, пока можно, надо делать, что можешь. Ну, спасибо вам!

Крепко пожав его руку, ушла, оставив за собою душистый, пьяный запах, а Матвей, возбуждённо шагая по комнате, отирал потное лицо и размышлял:

«Узнают? Взятку дам – глотай! Отца Виталия попрошу. Теперь, милая…»

Он в первый раз назвал её так, пугливо оглянулся и поднял руку к лицу, как бы желая прикрыть рот. Со стены, из рамы зеркала, на него смотрел большой, полный, бородатый человек, остриженный в кружок, в поддёвке и сиреневой рубахе. Красный, потный, он стоял среди комнаты и смущённо улыбался мягкой, глуповатой улыбкой.

«Экой ты какой!» – упрекнул его Кожемякин, подходя к окну и глядя в синий сумрак сада.

Стены дома щипал мороз, и брёвна потрескивали. Щекотало сердце беспокойно радостное предчувствие чего-то, что скоро и неизбежно начнётся, о чём стыдно и жутко думать.

«Её и обнять не посмеешь, эдакую-то», – печально усмехаясь, сказал он себе и отошёл в тёмный угол комнаты, мысленно молясь:

«Царица небесная! Помоги и помилуй, – отжени искушение!»

Уже дважды падал мокрый весенний снег – «внук за дедом приходил»; дома и деревья украсились ледяными подвесками, бледное, но тёплое солнце марта радугой играло в сосульках льда, а заспанные окна домов смотрели в голубое небо, как прозревшие слепцы. Галки и вороны чинили гнёзда; в поле, над проталинами, пели жаворонки, и Маркуша с Борисом в ясные дни ходили ловить их на зеркало.

Матвей Савельев прочитал «Робинзона», «Родное слово», «Детский мир» и ещё штук пять столь же интересных книг, – это ещё более скрепило его дружбу с сыном постоялки.

А она всё улыбалась ласковой, скользящей улыбкой и – проходила мимо него, всегда одинаково вежливая и сдержанная в словах. Три раза в неделю Кожемякин подходил на цыпочках к переборке, отделявшей от него ту горницу, где умерла Палага, и, приложив ухо к тонким доскам, слушал, как постоялка учила голубоглазую, кудрявую Любу и неуклюжего, широколицего Ваню Хряпова.

Слышно было хорошо, доски почти не скрадывали звуков, к тому же он немного раздвинул их топором, расширив щели.

Почти всегда после урока грамоты постоялка что-нибудь читала детям или рассказывала, поражая его разнообразием знаний, а иногда заставляла детей рассказывать о том, как они прожили день.

– Вот, слушайте, как мы ловили жаворонков! – возглашал Борис. – Если на землю положить зеркало так, чтобы глупый жаворонок увидал в нём себя, то – он увидит и думает, что зеркало – тоже небо, и летит вниз, а думает – эх, я лечу вверх всё! Ужасно глупая птица!

– Она не глупее тебя, – вмешивалась мать и начинала интересно говорить о том, как живут жаворонки.

«Все-то она знает!» – изумлялся Матвей. Обилие знаний, внушая ему уважение к этой женщине, охлаждало его мечты, отпугивало робкие желания и – все сильнее влекло к ней.

Однажды он услыхал, как она звучно и печально читала детям стихи:

 
Чёрные стены суровой темницы
Сырость одела, покрыли мокрицы;
Падают едкие капли со свода…
А за стеною ликует природа.
Куча соломы лежит подо мною;
Червь её точит. Дрожащей рукою
Сбросил я жабу с неё… а из башни
Видны и небо, и горы, и пашни.
Вырвался с кровью из груди холодной
Вопль, замиравший неслышно, бесплодно;
Глухо оковы мои загремели…
А за стеною малиновки пели…
 

Вечером, встретив её в кухне, он попросил:

– Давеча, мимо двери проходя, слышал я – стихи читали вы, – не дадите ли мне их?

– Не могу. Я по памяти читала, книжки нет у меня.

– Ну, напишите.

– Хорошо. Вам понравилось?

– Да, очень!

Она медленно сказала:

– Это написано Щербиной, – я очень любила его раньше, – давно, давно!

– Вы напишите, а я – в тетрадку себе вложу…

Присматриваясь к нему, она спросила шутливо:

– В тетрадку? Вы, может быть, сами пишете стихи?

– Нет, зачем же! Так это у меня, – скуки ради события разные записываю для памяти, – сознался он.

– Да-а? – вопросительно протянула она, и ему показалось, что глаза её стали больше. – Интересно! Вы не дадите мне прочесть ваши записки?

Её голос звучал необычно ласково, так она ещё никогда не говорила с ним; он осмелел и доверчиво сказал:

– Неловко будет, там всякое написано… А вы лучше сойдите ко мне в свободный ваш час, – я вам на выбор прочитаю…

Женщина задумчиво молчала, глядя куда-то мимо него, он следил за её глазами и, холодея, ожидал ответа.

– Что ж? Хорошо! – как-то вдруг и решительно сказала постоялка, выпрямившись. – Когда?

– Хоть сейчас!

– Ах вы, писатель! – тихо воскликнула она и тотчас же, другим голосом, словно рассердившись, спросила. – Вам сколько лет?

– Тридцать один… два…

– Неправда! Пятнадцать! – молвила постоялка опять по-новому. Матвей вздрогнул:

«Неужто – заигрывает?»

А она, проходя к двери, строго бросила:

– Я приду через час!

Он приказал Наталье ставить самовар, бросился в свою комнату, выхватил из шкафа две толстые тетради, хлопнул ими по столу и – решил, что нужно одеться по-праздничному.

…Вот уже прошёл один из длиннейших часов его жизни. Наталья, умильно улыбаясь и глядя вбок, давно поставила на стол кипящий самовар. Матвей сидел перед ним одетый в рубаху синего кашемира, вышитую монахинями золотистым шёлком, в тяжёлые шаровары французского плиса, с трудом натянул на ноги давно не ношенные лаковые сапоги и намазал волосы помадой. Пробовал повесить на грудь тяжёлые отцовы часы, но они не влезали в карман рубахи, а надеть жилет – не решился, в комнате было жарко. Сидел не шевелясь, стараясь не видеть своего лица, уродливо отражённого светлою медью, и напряжённо слушал, когда, наконец, застучат по лестнице её твёрдые шаги.

«Семнадцать минут… восемнадцать», – считал он, обиженно поглядывая на жёлтый циферблат стенных часов, огромный, как полная луна на восходе, и такой же мутно-зловещий.

Высокий ворот рубахи давил шею, сапоги жали пальцы и при каждом движении ног сухо скрипели.

На двадцать третьей минуте она открыла дверь – он встал встречу ей, покорно кланяясь.

А она, тихо подвигаясь к столу, оглянула его с ног до головы и спросила:

– Что это вы каким кучером нарядились?

Матвей сел, виновато заметив:

– И вы… в красной кофте…

– Что ж из этого следует?

– Я не знаю! – уныло сказал Кожемякин.

– Я тоже, – раздалось в ответ.

Но вдруг она упала на стул и – точно вспыхнула вся – звонко захохотала, вскинув голову, выгибая шею, вскрикивая сквозь смех:

– Ой, простите! Вы – ужасно смешной, – честное слово! Нестерпимо смешнущий!

Он был счастлив, качался на стуле, поглаживая ладонями плисовые свои колени, и, широко открыв рот, вторил ей басовитым грудным смешком.

– Ах, чудак вы! – говорила она, отирая слёзы; добрые глаза её смотрели грустно.

Дрожащей рукой он наливал чай, говоря с тихой радостью:

– Дикий, – тут все – дикие… а я, видно, особенно, – живу один и…

Между бровей её легла складка.

– Чай буду разливать я, а вы – читайте! – деловито сказала она. Матвей заметил перемену в лице и голосе её, встал с места – сапоги неестественно заскрипели. Сердце его облилось горечью, он опустил глаза:

– Да и глуп я!

– Это – почему? – не вдруг и негромко осведомилась женщина.

– А вот – хотел как лучше, как больше чести вам, и вышло – смешно только…

Резким движением руки расстегнул две пуговицы ворота рубахи, сел с боку стола и открыл тетрадку.

– Ну – читайте, – успокоительно сказала постоялка, – читайте!

Он кашлянул, глухим голосом прочитал кантату о богине Венус и взглянул на гостью, – она улыбалась, говоря:

– Стихи – допотопные, а читаете вы мрачно очень!

– Как умею, не обессудьте…

Но она настойчиво повторила:

– Вы читайте просто, как говорите, это лучше будет…

Ему казалось, что тут две женщины: одна хорошая и милая, с нею легко и приятно, а другая – любит насмехаться и командовать.

– Вот ещё стихи:

 
Ты, смертный, пробудись и будь полезен свету,
Да вера и дела усовершат тебя.
Ах, дорог миг, спеши ты к своему предмету
И к смерти приготовь себя.
 

– Весёленькие стишки! – лениво сказала женщина.

Кожемякин вздохнул, продолжая:

 
Ты смеешь умствовать, когда век заблуждаться
Высокого ума есть в мире сём удел,
К трудам родимся мы, а в неге наслаждаться
Есть – счастия предел.
 

– Откуда вы взяли такую премудрость? – спросила она, пожав плечами.

Он неохотно объяснил:

– Приборы медные на окна покупал, так в эти стихи шпингалет был завёрнут…

– Что же вам тут нравится?

– Слова значительные, – ответил он обиженно. – Здесь эдакие слова кто скажет?

– Н-ну? – воскликнула она, усмехаясь. – Эдакими словами себя не – как это? не усовершишь!

«Не буду я коромыслом выгибаться перед тобой!» – подумал Матвей и, перекинув сразу несколько страниц, тем же глухим, ворчащим голосом, медленно произнося слова, начал:

– «75-го году, Мая 21-го дня.

Третьего дня Петухова горка, почитай, сплошь выгорела, девятнадцать домов слизал огонь. Прошёл слух, будто сапожник Сетунов, который дразнил меня, бывало, по злобе на соседей поджёг, однако не верю этому. Утром вчера пымали его на своём пепелище, когда он вьюшки печные вырывал, свели в пожарную, а в ночь – умер».

– Били? – тихонько спросила гостья.

– Не знаю. Поди-ка – били! – не глядя на неё, ответил летописец. – У нас это дёшево.

– А чем он вас дразнил?

– Так, хворый он был, а я – молодой.

«Того же году, Августа 2-го дня.

Слесаря Коптева жена мышьяком отравила. С неделю перед тем он ей, выпивши будучи, щёку до уха разодрал, шубу изрубил топором и сарафан, материно наследство, штофный[11]11
  Немецкая шёлковая плотная ткань, обычно с разводами. – Ред.


[Закрыть]. Вели её в тюрьму, а она, будучи вроде как без ума, выйдя на базар, сорвала с себя всю одёжу» – ну, тут нехорошо начинается, извините!

В комнате снова прозвучал тихий вопрос:

– Послушайте, зачем вы это записали?

– Не знаю…

Но подумав, объяснил:

– Я – выдающее записываю. Вот это интересней будет:

«Того же, Сентября 20-го дня.

У Маклаковых беда: Фёдоров дядя знахарку Тиунову непосильно зашиб. Она ему утин лечила, да по старости, а может, по пьяному делу и урони топор на поясницу ему, он, вскочив с порога, учал её за волосья трепать, да и ударил о порог затылком, голова у неё треснула, и с того она отдала душу богу. По городу о суде говорят, да Маклаковы-то богаты, а Тиуниха выпивала сильно; думать надо, что сойдёт, будто в одночасье старуха померла».

Постоялка вместе со стулом подвинулась ближе к нему, – он взглянул на неё и испугался: лицо её сморщилось, точно от боли, а глаза стали огромными и потемнели.

– Я ничего не понимаю! – странно усмехаясь, молвила она. – Что такое утин? Зачем топор?

«Ага! – подумал Кожемякин, оживляясь, – и ты не всё знаешь!»

И стал объяснять, глядя в её недоумевающее лицо:

– Это – средство такое старинное…

– Топор – средство? – спросила она. – Господи, как нелепо! А – утин?

– Утин называется, когда поясница болит. Тут ещё голик нужен. Хворый человек ложится на порог, на спину ему кладут голик, которым в печи жар заметают, а по голику секут топором – не крепко – трижды три раза. И надобно, чтобы хворый по каждому третьему разу спрашивал: «Чего секёшь?» А знахарь ему: «Утин секу!» Тогда хворый обязан сказать заговор: «Секи утин крепче, да ещё гораздо, размети, голик, утин на двенадцать дорог, по двенадцатой ушёл бы он на весь мой век! Пресвятая Прасковея Пятница, пожалей болящие косточки!» А потом голик надо выбросить к подворотне, и хорошо, чтобы на заре кот обнюхал его.

Женщина приподнялась на стуле и оглянула комнату.

– Вы – что? – беспокойно спросил Матвей.

– Ничего.

– Может – не надо читать?

– Нет, пожалуйста! Но – послушайте, доктор у вас есть?

– Есть, как же! Старичок из военных, – пьёт только, а так – хороший…

– Читайте! – сказала она, склоняя голову.

– «Того же, Октября 6-го дня.

Сегодня актёрку хоронили, из тех, что представляют с разрешения начальства в пожарном сарае. Померла она ещё четвёртого дня, изойдя кровью от неизвестной причины, а говорят – от побоев. В покров была жива, я её видел, играла она благородную женщину, и было скучно сначала, а потом страшно стало, когда её воин, в пожарной каске из картона, за волосья схватил и, для вида, проколол ножом. Воин этот будто муж её и всё выл дико, а она высокая, худущая, и голос хриплый. Базунов на представлении всех рассмешил, крикнув ей: «А ты, сударыня, не кашляй, кашель я у себя дома ежедень слышу и гривенник за это – дорого!» У него сноха в чахотке. Актёрку несли мимо нас двое пожарных да два товарища её, а третий, муж будто, сзади шёл, с городовым, пьяный, вечную память неистово орал и плакал; будочник удерживал его, чтобы не безобразил, однако не мог. На кладбище не пустили, а велено зарыть около Мордовского городища, где Ключарёв и другие подобные закопаны». Всё.

– Вы хорошо делаете, записывая это, – медленно и вдумчиво сказала постоялка, – очень хорошо!

– Почему же? – спросил он. – Иногда перечитаешь это – скучно очень!

– Да? Только скучно? Не более?

«Чего она добивается?» – подумал Кожемякин и, не ответив, продолжал:

– «76-го году, Апреля 29-го дня.

На базаре неизвестного человека чиновник Быстрецов поймал, посадили в полицию, а он оттуда в ночь выбежал, теперь с утра ищут его, иные верхами поскакали, иные пеше ходят. Побили прохожего какого-то, оказалось не тот, кого надо. Базунов сказывал, что человек подослан поляками леса казённые жечь, были у него найдены зажигательные бумаги. Как убежал – нельзя понять, потому что когда его схватили, то одну руку из плеча вывернули. Толоконников хвастался и божился, что это он сам и вывёртывал. Ему в этом верить можно, зверь».

Женщина провела рукою по лицу, потом откинулась на спинку стула, скрестив на груди руки.

– Нашли?

– Нет. Вам не скучно?

– Пожалуйста – читайте! – попросила она, закрыв глаза.

Кожемякин наклонился над тетрадью.

– Тут до 79 года домашнее всё идёт: насчёт Шакира, как его за Наталью били…

– Кто?

– Горожане. Про некоторых рабочих мысли разные…

– Чьи мысли?

– Мои. Тоже о домашнем, о себе – я это пропущу?

– Воля ваша, – сказала она, вздохнув. И крепко закуталась шалью, несмотря на жару в комнате.

«Зря, пожалуй, затеял я всё это!» – безнадёжно подумал Матвей, поглядывая на её скучно вытянувшееся лицо и глаза, окружённые тенями. Перелистывая страницы, он говорил, вслушиваясь в свой однотонный голос:

– Вот – собор достроили, молебствие было. Маляр опился, – неинтересное всё. Трёх бойцов слободских гирьками забили. К Вагиным во двор волк забежал, зарезал собаку. Глупости разные: портной Синюхин нос свояченице своей откусил, Калистратовым ворота дёгтем помазали, – ну, это ошибка была… Колокол соборный хотели поднимать: шестьсот двадцать пуд колокол был, стали пробовать – треснул. Подняли его уже в 82-ом году, перед успеньем. Пожары, конечно. Это уж каждогодно город горит, даже и смотреть мало интересно, не токмо писать про это. Мальчишки мяли зыбку на весеннем льду, семеро провалилось, трое утонуло сразу, а ещё один, воспитанник мой, Саватейка Пушкарев, от простуды помер. Секлетея Добычина, по грибы пойдя, – пропала, одни говорят – в болоте увязла, другие думают – ушла в Черноборский монастырь. У неё не всё хорошо было со священником Никольским, отцом Виталием…

Пока он перечислял всё это, читая, как дьячок поминание, женщина бесшумно встала, отошла в сумрак комнаты и остановилась там у окна.

«Чего беспокоится?» – думал он, искоса поглядывая на неё и чувствуя, что ему становится всё более неловко с нею.

– Вот, – нарочито, с большим усилием, оживляясь, воскликнул он:

– «79-го году, Июня 3-го дня.

На базаре живую русалку показывали, поймана в реке Тигре, сверху женщина, а хвост – рыбий, сидит в ящике с водой, вроде корыта, и когда хозяин спрашивает, как её звать и откуда она родом, она отвечает скучно: Сарра из Самарры. С двумя ерами, а то и тремя. Плечи голые и в прыщах, точно бы у человека. Многие не верят, что настоящая, а Базунов даже кричал, что Самара на Волге, а не на Тигре, и что Тигр-река давно в землю ушла. А русалкин хозяин объяснил, что Самарой называется Самария, про которую в евангелии писано, где Иисус Христос у колодца вёл беседу с женщиной семи мужей. Базунов сконфузился, погрозил ему кулаком и ушёл. Первый раз он потерпел конфуз, и всем его даже стало жалко, а некоторые очень злорадничали. Старенек, уже более девяти десятков лет ему. В том же балагане таз жестяной стоял, налит водой, и кто в эту воду трёшник, а то семишник бросал, назад взять никак не мог, вода руку неведомой силой отталкивала, а пальцы судорогой сводило. Воду эту хозяин продавал по гривеннику бутылка, говорил, что против лихорадки хороша».

– А – война? – спросила постоялка издали.

Кожемякину показалось, что в голосе её звенят слёзы, он испугался, заторопился.

– Война? Это – сейчас! Не совсем про войну, но – турка есть! Вот-с!

«Воеводина барыня пленного турка привезла, все ходят за реку смотреть, и я тоже видел: человек роста высокого, лицом чёрен, большеголов и усат. А одет по-русски, в штатское, рыжий сюртук, брючки чёрные, только на голове красная шапка вроде кастрюльки. Улыбается не злобно, а как бы даже виновато. Гулял он с Воеводиной за слободою, на буграх, – она ему по плечо и толстовата, глаза у ней навыкат, добрые. Смеялась, голос же хрипловат. Турка с палкой ходит, правую ногу оттягивая, видно, был повреждён. В городе про барыню нехорошо говорят, а Базунов подбивает жаловаться губернатору, боясь, чтобы племя не пошло. И так, говорит, в господах наших русской-то крови не боле семи капель осталось».

– Потом вот ещё про то же:

«Октября 29-го дня.

Слышал от отца Виталия, что барыню Воеводину в Воргород повезли, заболела насмерть турецкой болезнью, называется – Баязетова. От болезни этой глаза лопаются и помирает человек, ничем она неизлечима. Отец Виталий сказал – вот она, женская жадность, к чему ведёт».

«Не обиделась бы!» – спохватился Кожемякин, взглянув на гостью; она, стоя около печи, скрестила руки на груди, низко опустив голову.

– Тут ещё, – торопливо заговорил он, – Плевну брали, но я тогда в селе Воеводине был, и ничего выдающего не случилось, только черемисина какого-то дёгтем облили на базаре. А вот:

«80-го году, Июня 5-го.

У чиновника Быстрецова беда: помер в одночасье прибывший гостить брат, офицер, а мёртвое мыло из дома не выкинули на перекрёсток-то…»

– Какое мыло? – тихо, точно вздохнув, спросила постоялка.

– Мёртвое, которым покойника обмывают, – объяснил он. – Оно, видите, вредное, его надо на четыре ветра выбрасывать. А Быстрецовы – не выбросили, и жена его, видно, умылась мылом этим и пошла вся нарывами, – извините, французской болезнью. Он её бить, – муж-то, – а она красивая, молодая такая…

– Господи, боже мой! – заговорила постоялка, бесшумно, точно по воздуху подвигаясь к столу. – Как всё это страшно, – ведь вам страшно, да?

Он растерялся, не понимая её волнения, пугаясь его, и, оглядывая комнату, говорил, словно извиняясь:

– Страшно – нет. А вот – скучно очень, – так скучно – сказать нельзя! «Это я вру! – подумал он тотчас же. – Вру, потому что страшно!»

И, как будто подслушав его мысли, она сердито сказала: