Текст книги "Три дня"

– Куда ж ты?

– На богомолье, ко святым. Нажилась, нагляделась – будет с меня. Мне спокойно это – коли дочь пристроена хорошо. Я те скажу правду про неё, прямо как мать скажу: девка она тебе очень подходящая. Суровая девка, не жалобна, не мотовка, рта не разинет, хозяйство поведёт скупо, ладно. Она тебе будет в помощь. Есть девки добрей её, это – так, а она тебе – лучше. Чего тебе не хватит, у ней это окажется.

Назаров слушал, верил, но чувствовал, что сердце у него невесело сжимается. Эта Чудна́я баба говорила каким-то неживым голосом, однозвучно, устало и словно не надеясь, что слова её будут приняты.

На ветле против них сидела поджарая ворона, чистила крылья и смотрела избочась, поблёскивая вороватым глазом. Николай свистнул, она встряхнулась, расправила крылья, подождала и снова стала чистить перья, покачиваясь.

– А ты – уходишь? – спросил Назаров, глядя на птицу.

– Ухожу. Как, бог даст, устроится она, с тобой ли, с кем ли, я и пошла. Шесть годов думаю об этом. Ты женись на ней, женись, это лучше всего тебе! Мельницу – продай, да в город, лавочку открой там – вот тебе и хорошо будет. Она тоже не крестьянка, Хриська-то. Ей за прилавком стоять – самое место!

«А верно, что справедливая она, – думал Назаров. – Вот как про дочь говорит, словно про чужую! В свахи не очень годится. И насчёт лавочки…»

– А за ней надобно будет глядеть хорошим глазом, – слышал он, сквозь свои думы, спокойный, ворчливый голос. – Девка красивая, тщеславная, ей надо родить почаще, а то она, гляди, ненадёжна бабёнкой будет. Ты, положим, парень здоровый, ну всё-таки…

– Отчего ж ты уходишь?

– Как это – отчего?

– Ну – жить, что ли, плохо? Отчего?

Искоса взглянув на него, она ответила:

– Ото всего ухожу. Человек я нездоровый, никому не надобный – вот и ухожу. А – жить – так это всем плохо, не мне одной.

Замолчала, постукивая палкой по тупому носку тяжёлого, мужицкого сапога, изъеденного грязью. Николай тоже молчал с минуту, думая:

«А может, она просто – дурашная, потому так просто и говорит про дочь, – глупая и больше ничего?»

– Будил бы девок-то, – сказала Прасковья, разгибая спину и встав на ноги. – Пора, чего спят?

– Может, ты мне, тётка Прасковья, ещё что скажешь?

– Про Христину-то?

– Нет, так, вообще – совет, может, дашь какой?

Передвинув губы вбок и скосив глаза, она сказала другим голосом, как будто ласковее:

– Али у баб советов просят? Вовсе и нету такого порядка – смешной! Какие советы? Я ничего и не знаю!

Ему почудилось, что Прасковье что-то известно, она может что-то сказать ему, и Николай настойчиво заговорил, глядя в её перекошенное, теперь казавшееся хитрым, тёмное лицо.

– Я – молодой, надобно мне жить с людьми, – как лучше жить?

– Ничего я не знаю, – повторила она, покачав головой. – Это стариков спроси. А то – никого не спрашивай – живи и живи! Прощай-ка!

Она пошла, покачиваясь, тыкая палкой в землю и ворча:

– Не догнать мне Рогачиху-то.

А пройдя мимо дочери, постучала концом палки по ноге её, Христина приподняла голову, вскочила:

– Что ты, мамонька?

– Буде спать-то, – сказала баба, уходя, – гляди, где солнце-то!

Христина, заложив руки за голову, закрыв глаза, потянулась, выгибая грудь, – Николай видел, как развязалась тесёмка ворота рубахи и под тёмной полосою загара сверкнуло белое тело, пышное, как пшеничный хлеб.

– Девки, – сонно бормотала она, – пора вставать – эй!

И вдруг, увидав Николая, вскочила на ноги, пошла к нему, улыбаясь и тихонько говоря:

– Эко заспались как, ну-у! А ты, хозяин молодой, чего глядишь, не будишь?

Он взял её за руку и, оглянувшись на спящих, повёл к бане, торопливо говоря:

– Мать твоя была.

– Ну? А я думала – приснилась она мне!

– Говорили мы.

– Про что?

– Про тебя.

– А чего про меня?

Он ввёл её в предбанник, затворил ногою дверь, и обняв её, прижал к себе, крепко прижимаясь в то же время щекою к её груди.

– Нехорошо мне, Христя, – не знаю, что делать! Будь родной – приласкай! Поговорим, давай, по дружбе! Страшно мне, что ли? Подумаем – как быть-то?

Она охнула, отталкивая его в плечи и шепча в ухо, быстро, горячо:

– Пусти, что ты? Пусти-ка! Разве можно сегодня тебе? Больно мне эдак-то!

А он, вдруг опьянев, чувствуя, что сердце у него замерло и горячим ручьём кровь течёт по жилам, бормотал:

– Кристя – приласкай! Ей-богу – тяжко на сердце, прямо – смерть! Вдруг – один очутился, а ничего не понимаю – как надо? Ты – приласкай! Ведь – всё равно женимся, уж это кончено! Никто не узнает, ну, Христина, родимая!

Она всё что-то шептала и билась в его руках, а он чувствовал, как будто её горячее тело уже крепко приросло к нему и теперь, отрываясь, мучает его жестокою болью.

– Всё равно, – просил он, – пожалей, что ли, ну? Я ж тебя весь век любить буду!

Она поставила локоть под подбородок ему, а другой рукой прижала голову его к себе – Николай задохнулся, выпустил её и, шатаясь, потирая руками сдавленное горло, слышал её трезвый, строгий шёпот:

– Экой бешеный! Что ты это? В такой день – там покойник, а ты…

– Сама ты – покойник, – пробормотал он в отчаянии и в стыде, что она одолела его. – Все вы тут покойники!

Оправляя раздёрганную рубаху и следя за ним одним глазом, она говорила, глубоко вздыхая:

– Миленькой, ведь и я не железная, ведь я мучусь тоже, а ты меня горячишь в такое время! Надобно потерпеть до свадьбы!

– А может, и не будет свадьбы-то? – неожиданно сорвалось у него, и, тотчас же испугавшись, он мысленно обругал себя:

«Эх, дурак!»

С минуту Христина молчала, потом, подняв голову, спросила негромко, но как-то особенно внятно:

– Не будет?

– Слышал я, как ты давеча говорила про меня, – бормотал он, – я ведь в сарае был!

– Ну так что?

– Не любишь ты меня!

Она отворила дверь, встала в ней, как в раме, и сказала:

– А коли свадьбы не будет, так ты ко мне и не лезь! Вон, Анютка живёт для эдаких!

– Не хуже тебя, – тихо сказал он, а Христина спокойно ответила:

– Вот и ладно, коли не хуже.

Пошла прочь, но, сделав шага три, обернулась и сказала веско, сердито угрожающе:

– Только ты знай – без меня тебе пропасть – понял? Как хочешь. Затравят тебя, заторкают, так и знай! Ты вспомни, чего наделал?

Он сел на лавку, тупо думая:

«Это – верно, без неё пропадёшь с моим характером! Вроде пьяного я – отчего это? Христина знает силу свою и меня знает, верно! Сволочь она и нисколько меня не любит – врёт! И я её тоже, видно, не люблю. Матка её – просто дура, полоумная».

Тело у него налилось ноющей болью и устало от неё, голова кружилась, а в глазах вызывающе волновались голые груди девушки.

«Это она нарочно показывается, – вяло и бессильно думал он, – она хитрая, знает! И верно, что ей всего лучше за прилавком стоять, это вот – верно! Торговка».

Мысль наткнулась на новую тропу – что, если и в самом деле продать тут всё и уехать с деньгами в город, а там исподволь приглядеть тихую девицу, жениться и открыть торговлю? Здесь – жить не дадут, будут дразнить отцовыми делами, будут напоминать, как он ездил за доктором, а Христина в этом поможет людям, в случае если дело с нею не сойдётся, – она не зря говорит, что без неё – затравят! Он долго путался в этих противоречивых мыслях, ставя себя так и эдак и нигде не видя твёрдой почвы.

Сквозь неприкрытую дверь был виден кусок синего неба и скучный узор ветвей ветлы на нём, в огороде работали девки, Анна с Натальей звонко перекликались, а Христинин сочный низкий голос был слышен редко, звучал сердито и неохотно.

– Николая – не видали? – спросила издали тётка.

Христина ответила:

– В предбаннике сидит.

– Чего он там?

– Поди да спроси.

– Ой, девка, какая ты неуважительная!

Николай слышал, как Христина проворчала:

– Работай на вас, да ещё уважай!

Анютка сипло и ласково сказала:

– От жары хоронится.

Пахло пареными вениками, гнилью и мылом. Николай стал думать об Анютке: гулящая, а – приятная! Попроси её приласкать, не просто, как она привыкла, а по-хорошему, душевно – она бы, наверно, сумела и это. Он пользовался ею не один раз, а она виду не подаёт, что было у неё с ним. Распутница, а – скромная. Вот позвать её назло Христине и посидеть с нею, поговорить. Если бы не такой день, он бы сделал это.

«Как трудно одному, – господи!»

Прошла мимо Христина с граблями в руке, покосилась на дверь, исчезла, снова явилась, загородив щель, сунула в предбанник голову и сказала деловито:

– Там мужики пришли, гроб надо делать!..

– Ну?

– Шёл бы туда.

– Сейчас. Рассердилась ты?

Она отступила, бросив небрежно:

– Чего сердиться? Я тебе ни жена, ни что.

«Врешь», – устало подумал Назаров, встал и пошёл в дом, а впереди его шла с корзиной огурцов на плече Анна, круглая и мягкая, – он смотрел, как изгибается её стан, вздрагивают, напрягаясь, бёдра, и думал:

«Встану я на ноги – давить вас всех буду, как вшей», – и закончил это обещание крепкой, едкой матерщиной.

В проходе из огорода в сарай Анна задела его корзиной, он грубо крикнул:

– Тише!

– Ой, не видала я, Николай Фаддеич, прости!

Назаров тотчас смягчился.

– Не больно.

– А – кричишь?

Он заглянул в лицо ей – Анна ласково улыбалась.

– Так уж это, – смущённо сказал он, – душа кричит!

– Ещё бы те молчала! – согласилась Анна.

«Ведь вот, – думал он, идя по двору, – много ль надобно человеку? Отвечай ему согласно, вот и всё, вот он и доволен бы!»

На дворе толклись мужики в синих вытертых портках, в розовых и красных рубахах, босоногие, растрёпанные, и, хотя одёжа на них была цветная, все они казались серыми, точно долго лежали в земле, только что вылезли из неё и ещё не отряхнулись. Молча дёргали его за руку, щупали хитрыми глазами, некоторые мычали что-то, а дурашливый Никита Проезжев, плотник, спросил тенорком:

– Чать, ты, Никола Фадев, поласкове будешь к нам, чем отец был, – ай нет?

– Не время, Никита, этим разговорам! – степенно сказал кто-то.

Николай смотрел на них, как сквозь сон, и не понимал – чего им надо, зачем пришли? Проезжев хвастался:

– Навек домовину сгоношу, вплоть до второго пришествия!

Кто-то сказал угрюмо:

– До страшного суда…

– Панафида будет? – приставал к Назарову высокий старик с большим распухшим носом и царапиной на щеке.

– Тётку спроси, – сказал Николай, входя в сени, и слышал сзади себя пониженные голоса:

– Убило всё-таки ж!

– Отец, как-никак…

А в избе однозвучный голос лениво и устало выпевал:

– «Да постыдятся вси кланяющиеся истуканам, хвалящиеся о идолех свои-их…»

Тётка Татьяна, согнувшись, расстилала по полу полотно, над головой её торчали ноги отца, большие, тяжёлые, с кривыми пальцами. Дрожал синий огонь лампады, а жёлтые огоньки трёх свеч напоминали о лютиках в поле, под ветром.

Дверь в клеть была открыта, и там в сумраке возилась Анна, огребая в угол огурцы, – он вошёл к ней и сказал:

– Тяжело у меня на душе, Анна!

– Ещё бы, – отозвалась она ласково, как и раньше.

– Ты, – шепнул он, оглядываясь назад, – останься после работы, не уходи!

Она встала на ноги, испуганно прошептав:

– Чего-о?

– Надо мне тебя!

Женщина отодвинулась в угол, махнув рукою.

– Что ты, что ты? – слышал он её тихий, укоряющий шёпот. – В эдакой-то день? Да я за три целковых не соглашусь – что ты!

– Дура! – мрачно сказал он. – Мне поговорить только, чёрт!

– Знаю я эти разговоры! Ну – охальник ты, ну – бесстыж! Вот я Христине скажу – ай-яй…

«Скажет!» – воскликнул Николай про себя и даже усмехнулся, а потом, вслух, равнодушно проговорил:

– Говори. Это всё равно! Мне тебя не за тем надо, как ты думаешь…

– Ну уж, – ворчала она, – знаю я! Пусти-ка!

И прошла мимо него боком.

Он долго сидел один, в сумраке, в сладком запахе свежих огурцов, думая сразу обо всём, что дали эти три дня; смерть отца не удручала его; кроме этого, как будто ничего особенного не случилось, а всё – было страшно; жизнь стала сразу жуткой и запутанной.

«Встану я на свои ноги», – хотел он повторить угрозу, но не кончил её, вспомнив Анну.

«Приучилась, шкура, об одном думать и больше ничего не понимает! Христине скажет…»

Ему хотелось плакать, но злоба сушила слёзы, он сидел и качал головою.

Снова вошла Анна с корзиной на плече, ссыпала огурцы в угол и, наклонясь подровнять их, точно переломилась пополам.

– Сказала Христине-то?

– И скажу.

– А ты не говори.

– Что дашь?

– Полтинник.

– Давай рупь! Ну?

Он лениво дал, Анна взяла, расправив юбку, сунула монету в карман и сказала, подмигнув:

– Ладно. Молчок.

Ушла. Назаров думал, покачиваясь:

«Дёшева правда! Положим – правды нет здесь. В псалтири сказано: «Ложь конь во спасение» – стало быть, на лжи, как на коне, спасаться можно. А от чего? Значит – от правды, коли на лжи! Священное писание, а научает спастись от правды!»

Снова в сенях зашлёпали босые ступни, теперь вошла Христина и так же, как Анна, наклонилась, подбирая раскатившиеся огурцы.

«Вот – изнасиловать, опозорить и бросить, – думал Назаров, – вот форсить и перестанет…»

– Сидишь? – спросила Христина, разгибаясь и насмешливо глядя на него, а на глазах её блестели слёзы, – он промолчал, крепко стиснув зубы.

– С Анной заигрываешь? – снова проговорила она, подходя к нему с корзиной в руке.

Николай вскочил, взмахнул рукою, но девица, бросив на руку ему корзину, ускользнула.

– Убью! – пробормотал он, а из двери избы выглянула тётка и тихонько, торжественно сказала:

– Самое время тебе девок щупать, вот, во-от!

Назаров пошёл на неё, сопя и размахивая рукою, она торопливо прикрыла дверь.

«Что такое? – думал он, выходя на двор, где бесцельно шатались старики и старухи, бегали ребятишки. – Это – хоть давись! Ну ладно, погодите! Всё это я запомню в сердце!»

Вышел за ворота и пошёл к реке, опустив голову, сопровождаемый старческим бормотанием, вздохами и плачущим голосом читалки.

Уже заходило солнце, синяя полоса колыхалась над лесом и рекою. Из-под ног во все стороны скакали серые сверчки, воздух гудел от множества мух, слепней и ос. Сочно хрустела трава под ногою, в реке отражались красноватые облака, он сел на песок, под куст, глядя, как, морщась, колеблется вода, убегая вправо от него тёмно-синей полосой, и как, точно на шёлке, блестят на ней струи.

Думал он о том, как жесток и безжалостен будет он с людьми, как выгонит тётку и не даст ей ничего, что велел отец. Женится на Христине, будет держать её скупо, одевать плохо и – бить станет, по щекам, по груди и крепкому животу. Анке тоже устроит какую-нибудь штуку. Он примется за дела эти тотчас, как похоронит отца, сразу поставит себя против людей грозно и непримиримо.

Где-то близко ворковала горлинка, а по реке, разрывая её шёлковую ткань, металась рыба, шли круги и стирались течением. Краснело небо, лес темнел, точно наливаясь чем-то мягким, тёплым и пахучим.

– Никола Фаддеи-ич, – крикнула Анна.

Он помолчал, потом сердито отозвался, и она подошла, голоногая, высоко подобрав юбку и рубаху, улыбаясь пухлым, детским ртом.

– Тётка Татьяна велела сказать – поп говорит, что панафиду на завтра, на полдни отложил он…

– Его дело.

– Скучаешь? – спросила она, наклонясь к нему.

Он не ответил и не посмотрел на неё.

– Слушай, Колюшка, – оглянувшись, прошептала она, – я согласна, в остатний раз, так и быть, приду ночью, ну – хошь?

– Иди.

Только ты мне дай пятишну – ты богатый теперь!

– Ладно.

– Ведь – грех тебе это, и мне, конечно, грех. Эх, Колюшка, Коля, какое всё…

– Что? – тихо спросил он, а Сорокина задумчиво ответила:

– Так как-то, – не то – жалко всех, не то – бежать бы без оглядки куда!

Он вдруг всхлипнул, не удержавшись, поддаваясь чувству тяжкой и злой грусти, и забормотал:

– Погодите, я вам покажу всем, я это не забуду!

Из глаз его обильно потекли последние человечьи слёзы, он отирал их ладонью и, утвердительно кивая головою, ворчал, как избитая собака:

– Ежели никому никого не жалко, и мне никого не жаль!

– Коль, – шептала Анна, поглаживая его волосы, – мне тебя жалко, ей-богу же, очень жалко!

– Иди, а то увидят!

– Не видать. Эх ты, погодить бы тебе жениться-то, поживи лучше со мной – право! Христюшка девка властная, свертит она тебя, скрутит!

– Я сам всех скручу, – твёрдо сказал Назаров и сурово прибавил: – Иди, Анка, иди, знай!

Уходя, она шепнула:

– Смотри, не обмани, пятишну – ладно? Я – в баню приду, гляди!

Он молча кивнул головой, глядя, как в селе над церковью, на красном небе, точно головни в зареве; пожара, мелькают галки, – у него в душе тоже вились стаи чёрных, нелюдимых дум.

Жаркий день догорал, из леса плыл синеватым дымом ласковый и тёплый вечер.