Текст книги "Три дня"

Сквозь завесы зелени были видны прочные стены и красные, крытые железом крыши хозяйственных построек, на всём вокруг лежала печать умной человеческой работы, и человек говорил:

– Здесь нет аршина земли, которой не коснулась бы моя рука!

Назаров уважительно посмотрел на эту руку, тёмную от загара, с длинными пальцами и узкой ладонью, потом искоса и мельком взглянул на тяжёлую кисть своей правой руки и сжал её в кулак.

– Да. И я горжусь тем, что в то время, когда кругом всё разрушается, я умел восстановить часть разрушенной жизни, – он положил руку на плечо Николая, заглядывая в глаза ему. – Вот и вы так же: возьмите кусок земли по силе вашей и обработайте её, в пример другим. Это вызовет в людях уважение к вам, а вас наградит сознанием вашей особенности. Подумайте, какова может быть земля лет через сто, если каждый из людей сумеет украсить за жизнь свою хотя бы десятину, а? Прекрасным садом будет земля, и в этом именно и скрыт смысл жизни, – понимаете?

Это были именно те речи, ради которых Назаров уже второй год почти каждое воскресенье являлся сюда, к человеку, вызывавшему у него сложное чувство зависти, уважения и с трудом подавляемой обиды. В манере барина говорить, в его странных, не смешных шутках, в назойливом повторении одного и того же – Николай чувствовал, что епархиальный архитектор считает его парнем глуповатым, это всегда бередило самолюбие Назарова, и он замечал, что действительно при барине становится глупее. Но речи Будилова о смысле жизни, о необходимости умного, упорного труда на своей земле были дороги Николаю, они укрепляли в нём его мечты, перерождая их в ясные, твёрдо очерченные планы будущего.

– А вы, Яков Ильич, подождёте продавать ту землю? – спросил он тихонько.

– Чего – подождать?

– Да вот, когда отец…

Будилов искоса взглянул на него и сказал, сморщив жёлтое лицо:

– Мельники живут до ста лет. Я, батенька, не могу ждать, увы! Мне нужны деньги. Саяновские мужики дают уже две тысячи семьсот. Ещё немножко поспорим и – сойдёмся! Да! А вы – не горюйте. Земли – много!

– Ах ты, господи, – вздохнул Николай, угрюмо опустив голову. – Не в силу мне отказаться-то от вашей земли, прямо – не могу… Так всё обдумано, так это просто выходит у меня…

– Мельники долговечны, как слоны, – говорил барин, шаря в карманах, – за это, главным образом, они и считаются колдунами, да-с, милейший мой…

Остановился, вынул сигару, тщательно и долго обрезывал маленькими ножницами конец её, закурил и, гоня перед собою синюю струйку дыма, пошёл вперёд по аллее. Николай поглядел в спину ему и вдруг начал прощаться.

– А – улей? – спросил барин, подняв брови.

– Уж в другой раз позвольте, сегодня надо скорее домой, отец там жалуется, грудь завалило…

Он бормотал, опустив голову, не глядя в лицо Будилова, переминаясь с ноги на ногу, – что-то беспокойное слагалось в уме и торопило уйти отсюда.

– Как хотите! – недовольно и сухо сказал Будилов.

Николай быстро спустился с горы, сел в лодку и, широко взмахивая веслами, погнал её против течения, словно убегая от чего-то, что неотступно гналось за ним.

Весло задевало опустившийся в воду ивняк, путалось в стеблях кувшинок, срывая их золотые головки; под лодкой вздыхала и журчала вода. Почему-то вспомнилась мать – маленькая старушка с мышиными глазками: вот она стоит перед отцом и, размахивая тонкой, бессильной рукой, захлёбываясь словами, хрипит:

– Злодей ты, злодей, дай хоть умереть-то мне, не му-учь…

А он, большой и тяжёлый, развалясь на лавке под окном, отвечает лениво и без злобы:

– Али я тебе мешаю? Издыхай…

Мать трясётся вся, растирает руками больное горло, смотрит в угол на иконы, и снова шелестят сухие жуткие слова:

– Пресвятая богородица – накажи его! Порази его в сердце, матушка! Без покаяния бы ему…

Отец вскочил на ноги.

– Вон, ведьма!..

Она выбегает согнувшись, точно маленькая собачка, а вечером, лёжа в телеге на дворе, шепчет Николаю:

– Измаял он меня, боров распутный, ославил, душеньку мне истерзал, Николушка, милый, – тошнёхонько мне, ой…

Это было шесть лет тому назад.

Цветным камнем мелькнул над водою зимородок, по реке скользнула голубая стрела; с берега, из кустов, негромко крикнули:

– Эй – куда? Здесь я…

Не взглянув на берег, не отвечая, он глубоко вогнал лодку в заросль камыша, выпрыгнул на берег и, попав ногами в грязь, сердито заворчал:

– Нашла место, нет лучше-то?..

Перед ним стояла дородная, высокая девица в зелёной юбке с жёлтыми разводами, в жёлтой кофте и белом платке на голове.

– Не всё равно? – сказала она густым голосом.

– Вон, гляди, как сапоги замарал!

– Эка важность!

Отошли в кусты, и на маленькой полянке, среди молодых сосен, Николай устало бросился в тень, под деревья, а она, бережно разостлав по траве верхнюю юбку, села рядом с ним, нахмурив густые тёмные брови и пытливо глядя в лицо его небольшими карими глазами.

– Опять не в духах?

Николай отвернулся от неё и, сплюнув сквозь зубы, пробормотал:

– Чёртов китаец этот не хочет ждать, продаёт землю-то саяновским!

Она вздохнула, не торопясь достала из-за пояса платок, заботливо вытерла потное лицо Николая, потом, перекинув на грудь себе толстую косу, молча стала играть розовой лентой, вплетённой в конец её. Брови её сошлись в одну линию, она плотно поджала красные губы и пытливо уставилась глазами в сердитое, хмурое лицо Назарова.

– Что теперь делать? – сказал он, щурясь от солнца, и положил голову на колени ей.

– Не скоро, видно, поживёшь, как хорошие-то люди, – медленно проговорила она.

Николай чмокнул, закрыл глаза и сморщил лицо.

– Ну вот! Чем бы ласковое что сказать…

– Лаской дела не подвинешь, милый…

– Эх ты! – тихонько и уныло воскликнул Назаров.

– Что я?

– Так. Мало ты меня, Христина, любишь, вот что.

Она подвела руку под шею ему и, легко приподняв голову парня, прижала её ко груди.

– А ты полно-ка! Не любила бы, так гуляла бы со Степаном.

– С нищим-то?

– И ты не богат…

– Я – буду!

– Улита-то едет…

– Погоди, отец помрёт…

– Кабы это от тебя было зависимо…

Николай открыл глаза, быстро приподнялся, сел рядом с нею и строго, глухо спросил:

– Ты что говоришь?

– Я?

Христина удивлённо отшатнулась от него, приподняв плечи и словно желая спрятать голову.

– Что я говорю?

– То-то! – сказал Николай. Сорвал горсть травы и резким движением отбросил её прочь от себя.

– Ты мне этих мыслей не внушай!

– Каких?

Они посмотрели в глаза друг другу, и первый отвернулся Николай, а Христина, улыбаясь широкой улыбкой, обняла его за шею и, раскачивая, шептала в ухо:

– А ты – полно-ка! Милёнок! Ты – не думай…

– О чём? – подозрительно спросил он.

– Ни о чём не думай, кроме дела, как его лучше исделать…

– А вот – как? Вон он, паяц этот…

– Будилов-то?

– Ну да.

– И впрямь – паяц!

– Вон он говорит: «Мельники, говорит, до ста лет живут»… да!

Христина подумала немножко и, вздохнув, сказала:

– Да-а, долголетни они…

И тотчас торопливо заговорила, усмехаясь:

– Намедни Будилов-то, как пололи мы гряды у него, сел под окно и в подзорную трубу смотрит, всё смотрит на нас… Выглядел Анюту Сорокиных, ну, а известно, какова она, ей только мигни…

– Брось, – сказал Николай, – что тебе?

А в памяти звучало двойное слово:

«Долго-летни… долго-вечны…»

Он снова лёг на колени ей, а Христина, грустно прикрыв глаза выцветшими ресницами, замолчала, перебирая его волосы. Молчали долго.

Было тихо, только из травы поднимался чуть слышный шорох, гудели осы, да порою, перепархивая из куста в куст, мелькали серенькие корольки, оставляя в воздухе едва слышный звук трепета маленьких крыльев. Вздрагивая, тянулись к солнцу изумрудные иглы сосняка, а высоко над ними кружил коршун, бесконечно углубляя синеву небес.

Назаров следил за полётом птицы, и ему казалось, что в нём тоже медленно плавает чёрный шарик, – никаких мыслей нет, не хочется думать, и жутко следить за этой чёрной точкой в небе, отражённой где-то глубоко в душе.

Вдруг вспомнились слова Христины:

«Ни о чем не думай – делай…»

«Намекает она али нет? Пожалуй, намекает! Ей – что? Будет удача – её выигрыш, не будет, пропаду я – с другим начнет гулять…»

А Христина, лаская его, тихонько, жалобно говорила:

– Пожить бы поскорее хорошо-то, миленький ты мой, одним бы, на полной свободе, хозяевами себе…

Он беспокойно повернулся на бок, не желая более смотреть в небо, и, глядя снизу вверх в лицо ей, сердито сказал:

– Что ты, уговариваешь?

– Коленька, – так уж хочется мне с тобой…

– Лучше бы поцеловала!

– Поцеловать-то и хочется, – шепнула она, наклоняясь. Николай закинул руки за шею ей, притянул к себе и закрыл глаза, прильнув к её губам.

– Ой – пусти! – шептала она, отталкивая его, вырвалась и, легко столкнув парня с колен своих, встала на ноги, томно потягиваясь.

– Задохнулась даже…

Он откатился под сосны и, лёжа вниз лицом, бормотал:

– Идёт время, идёт, а ты – мучайся! Эх! Господи!

Христина молчала, отряхая с юбки хвою и траву, потом, взглянув на солнце, сказала:

– Надобно домой…

– Погоди!

– Нет, надо…

И, помолчав, прибавила:

– Надо идти…

Николай сел на земле, поправил волосы, надел картуз.

– Ну, едем…

Но Христина, отступив в сторону, сказала виноватым голосом:

– Я, Коля, пеше пойду сегодня…

– Отчего?

– Та-ак.

Он поднялся на ноги, оглядываясь, прислушался – где-то неподалёку бил коростель, а Христина тихонько говорила:

– Мне к Мишиным надо зайти…

Глаза у неё разбегались, по лицу расплылась слащавая улыбочка.

– Врёшь ты, – тихо сказал Николай.

– Ей-богу – правда! – воскликнула она, прижимая руки к высокой груди.

– Врёшь, – повторил парень раздумчиво и, тряхнув головою, подошёл вплоть к ней. – Погляди-ка в глаза мне – ну?

Она испуганно выкатила карие зрачки, улыбка сошла с лица её, и губы вздрогнули.

– Что ты, Коленька!

– Знаю я, о чём ты думаешь! – сказал он сердито. – И почему не едешь сегодня со мной – понимаю!

– Да что ты! – повторила она обиженно. – Что тебе кажется? Господь с тобой, право!

Он подвинулся к ней, тихо говоря:

– Ты на что мне в то воскресенье про Федосью Шилову рассказала?

– И не помню я даже…

– Не помнишь?

Но вдруг покраснев, она взмахнула рукой и, широко крестясь, заговорила торопливо:

– Вот – на! – святой крест – правда это! Все говорят про неё, только доказать нельзя, ведь уж семь месяцев прошло, как он помер…

Она смотрела прямо в глаза ему, речь её становилась всё многословнее, оживлённее – он подумал:

«Может, ошибаюсь я, свои мысли вижу у неё…»

И вслух сказал примирительно:

– Да я не про это! Нужно ли мне в чужое дело соваться?..

– Так про что же? – спросила она удивлённо.

– Да вот… всё вместе со мной в лодке отсюда ездила, а сегодня вдруг будто испугалась чего – иду одна, пешком!

В глазах её вспыхнули и тотчас погасли зелёные искорки, она обняла его за шею и, поцеловав, шепнула на ухо:

– Не бойся!

– Чего? – спросил Назаров, тоже обняв её, а она, крепко прижимаясь к нему грудью, томно прикрыв глаза, маня и обещая, сказала:

– Ничего не бойся! Ой, люблю я тебя до смерти!

И, вдруг обессилев, тяжело повисла в его руках.

У него сладко кружилась голова, сердце буйно затрепетало, он обнимал её всё крепче, целуя открытые горячие губы, сжимая податливое мягкое тело, и опрокидывал его на землю, но она неожиданно, ловким движением выскользнула из его рук и, оттолкнув, задыхаясь, крикнула подавленно:

– Иди, уходи!

Он, шатаясь, пошёл к ней.

– Уходи, Николай! – снова крикнула она. – Не могу я… ну тебя…

Глядя на неё пьяными глазами, обессиленный возбуждением, он пробормотал:

– Доведёшь ты меня… додразнишь до греха, гляди, Христина…

И, круто отвернувшись, пошёл сквозь кусты к лодке.

Когда он оттолкнулся от берега, то увидал над зеленью кустарника её лицо: возбуждённое, глазастое, с полуоткрытыми улыбкой губами, оно было как большой розовый цветок. Простоволосая, с толстой косою на груди, она махала ему платком, рука её двигалась утомлённо, неверно, и можно было думать, что девушка зовёт его назад.

Крепко стиснув вёсла, он погрузил их в реку и рванул к себе, громко, озлобленно крякнув.

– Вечером-то увидимся ли? – негромко сказала Христина.

Он не ответил, яростно взрывая воду вёслами.

III

Доплыв до села, он вышел на берег и, подавленный смутным, тревожным желанием, которое и запрещало ему идти домой и влекло туда, – пошёл повидаться с учителем Покровским.

Павел Иванович, щуплый, сухонький человечек с длинным черепом и козлиной бородкой на маленьком лице, наскоро склеенном из мелких, разрозненных костей, обтянутых сильно изношенной кожей, пил чай со Степаном Рогачёвым, парнем неуклюжим, скуластым, как татарин, с редкими, точно у кота, усами и гладко остриженною после тифа головою.

Назаров, вяло улыбаясь, поздравил учителя с приездом, на заботливый вопрос Покровского – почему он такой невесёлый? – сообщил о болезни отца и замолчал, а учитель снова стал оживлённо и торопливо, мягким баском, рассказывать Степану что-то о кометах, звёздах. Николай не слушал, он был уверен, что все речи учителя знакомы ему, как «господи помилуй», они интересны, но лишние для жизни, – никому не нужны звёзды, и всё равно, как вертится земля, это никому не мешает. Нужно – простое, ясное: кусок земли, просторный, светлый дом, хорошая, неглупая жена и – чтобы люди уважали, не трогали, – вот что крепко ставит человека на ноги и даёт душе покой. Сначала – это, а потом уже всё другое, что кому нравится. Притеснять людей не надо, пусть каждый живёт как хочет. Люди ежедневно доказывают друг другу, что жить сообща – не могут они, нет у них для этого уменья, и задачи разные у всех.

«Дешёвый человек, – лениво думал он про учителя, – так себе живёт, без назначения…»

А Степан вызывал у него неприязненное и завистливое чувство развязностью, с которой он держался перед учителем, смелостью вопросов и речей: следя за ним исподлобья, он видел, как Рогачёв долго укреплял окурок стоймя на указательном пальце Левон руки, уставил, сбил сильным щелчком пальцев правой, последил за полётом, и когда, кувыркаясь в воздухе, окурок вылетел за окно и упал далеко на песок, Рогачёв сказал, густо и непочтительно:

– А по-моему, – никто не верит в способность народа к разуму!

«Это верно», – подумал Назаров.

– Ну-у, – недовольно протянул учитель. – Откуда ты взял?

– Да так уж! Все книжники в народе – как в лесу. Как на охоту выходят – не попадёт ли что приятное? Главное – приятное найти…

– Неосновательно говоришь ты, Степан!

– Ну?

– Нехорошо.

Облака, поглотив огненный шар солнца, раскалились и таяли, в небе запада пролились оранжевые, золотые, багровые реки, а из глубин их веером поднялись к зениту огромные светлые мечи, рассекая синеющее небо.

Назаров думал:

«Продаст Будилов землю…»

Гудя, влетел жук, ткнулся в самовар, упал и, лёжа на спине, начал беспомощно перебирать чёрными, короткими ножками, – Рогачёв взял его, положил на ладонь себе, оглядел и выкинул в окно, задумчиво слушая речь учителя.

Его басок лился густою струёй, точно конопляное масло; по лицу разбегались круглые улыбочки, он помахивал в воздухе сухонькой рукой, сжимая и разжимал пальцы.

– Понемногу, в сотне тысяч деревень, – захлёбываясь словами, говорил он, – каждогодно входят в жизнь молодые, доброжелательные умы, и скоро Русь увидит себя умной, честной.

«И Будилов то же говорит», – думалось Николаю.

– Конечно, – сказал Степан, пощипывая усы, – жизнь обязательно должна идти к лучшему – как же иначе?

Николай встал, протягивая учителю руку.

– Мне пора домой, я ведь только повидаться зашёл, а то – нехорошо, отец там…

– И я тоже иду, – сказал Рогачёв, – у меня за мельницей рыбьи делишки налажены.

– Погодите, – всё ещё мечтательно улыбаясь, заявил учитель, – я с вами, мне к отцу Афанасию! Сейчас переоденусь.

Степан потянулся, почти достав потолок руками, и сказал:

– Не люблю батьку!

– За что его любить? – отозвался учитель, суетясь в углу. – Мне по службе необходимо показывать видимость уважения к нему и всё подобное эдакое. Ну, идёмте!

Половина тёмно-синего неба была густо засеяна звёздами, а другая, над полями, прикрыта сизой тучей. Вздрагивали зарницы, туча на секунду обливалась красноватым огнём. В трёх местах села лежали жёлтые полосы света – у попа, в чайной и у лавочника Седова; все эти три светлые пятна выдвигали из тьмы тяжёлое здание церкви, лишённое ясных форм. В реке блестело отражение Венеры и ещё каких-то крупных звёзд – только по этому и можно было узнать, где спряталась река.

Лес в темноте стал похож на горы, всё знакомое казалось новым, влажное дыхание земли было душисто и ласково.

«Продаст Будилов землю, – угрюмо думал Николай, – продаст! Эх, отец…»

Рогачёв и учитель, беседуя, тихонько шли вперёд, он остановился, поглядел в спины им и свернул в сторону, к мосту, подавляемый тревогой, а перейдя мост, почувствовал, что домой ему идти не хочется. Остановился под вётлами на берегу и, обернувшись спиною к неприятным огням мельницы, посмотрел на село, уже засыпавшее, полусонно вздыхая. Редкие огни в окнах изб казались глубокими ранами на тёмном неуклюжем теле села, а звуки напоминали стоны. Вид села вечером и ночью всегда вызывал у Назарова неприятные мысли и уподобления: вскрывая стены изб, он видел в тесных вонючих логовищах больных старух и стариков, ожидающих смерти, баб на сносях, с высоко вздёрнутыми подолами спереди, квёлых, осыпанных язвами золотухи детей, видел пьянство, распутство, драки и всюду грязь, от которой тошнило. Люди в этой грязи – точно черви…

Он знал, что всё село ненавидит и боится мельника Назарова и что часть этой ненависти отражённо падает и на него. Фаддея Назарова не любили за богатство, за то, что он давал деньги в рост, за удачу во всех делах и распутство.

«Я при чём тут? – мысленно возражал людям Николай, проникаясь враждебным чувством к ним. – Али я виноват?»

И, считая себя несправедливо обиженным, он втайне обвинял отца за это наследство. Бывали дни, когда хотелось мира и дружбы с людьми, а отовсюду на него смотрели косо, недоверчиво или же заискивающе, подхалимисто. Однажды, стеснённый этой злобой и фальшью, Николай угрюмо сказал Рогачёву:

– Зря мужики на меня волками-то глядят…

– Н-да, – протянул Степан, опуская глаза. – Торопятся…

Николай не понял его.

– Куда – торопятся?

– Это они – в счёт будущего, – подумав и усмехаясь, сказал Рогачёв.

– А может, я добра хочу им? – сердито воскликнул Назаров. – Как знать, чем я для них буду?

– Стало быть – не ждут они добра, – снова задумчиво молвил Степан и, вздохнув, добавил: – Гляжу я на всё и думаю: легко быть худым человеком, а хорошим – трудно! Ей-богу, так!

– Обидно это мне! – сказал Николай.

Рогачёв не ответил, не взглянул на него, и Николаю подумалось:

«И ты такой же, как все…»

На том берегу, в доме Копылова, зажгли огонь, светлая полоса легла по дороге к мосту, и в свете чётко встали три тёмные фигуры, в одной из них Николай сразу узнал Степана, а другая показалась похожею на Христину. Он посунулся вперёд, схватившись рукою за дерево, а люди окунулись в темноту и исчезли, потом стал слышен шум шагов и девичий смех. Назаров не торопясь пошёл к мельнице, но тотчас повернул назад, сбежал под мост и присел там, в сырости и запахе гнилого дерева. Чуть слышно журчала вода, шаркая о песок берега, на гладкой полосе реки дрожали отражения звёзд, бухали по мосту тяжёлые шаги, стучали каблуки женских башмаков и ясно звучал голос Рогачёва:

– Вот теперь вы и то и сё, капризитесь с парнями, дурите и будто бы считаете их ровней себе, а как повыскочите замуж, и – кончено! Всё равно как нет вас на земле, только промеж себя лаетесь, а перед мужьями – без слов, как овцы…

– Скажи-ка мужу слово-то! – весело воскликнула одна из девиц, и Назаров по голосу узнал бойкую подругу Христины, Наталью Копылову. – Чать он – власть, сейчас за волосья сгребёт…

– Не допускай!

– Рада бы, да силы не дано…

Они остановились как раз над головою Назарова, – сквозь щели моста на картуз и плечи его сыпался сор.

– Дальше не пойдёте? – спросил Степан.

– Я – нету, а вот Кристя, чать, пошла бы, до мельницы, до милёнковой…

– Видала я его нынче, – тихо и медленно выговорила Христина, и Назарову показалось, что слова её небрежны, неуважительны.

– Ну, я иду…

Рогачёв сошёл с моста, а девицы пошли назад, и Наталья тихонько запела:

 
Встретишь милого мово,
Скажи – я люблю его…
 

– Так ли, Кристюшка?

– Невесёлый он у меня, милый-то…

– Невесел, да – богат.

– Ну-у…

– Ничего, раскачаешь! Ох, девонька…

Шаги заглушили слова Натальи.

Напряжённо вслушиваясь, Назаров смотрел, как вдоль берега у самой воды двигается высокая фигура Степана, а рядом с нею по воде скользило чёрное пятно. Ему было обидно и неловко сидеть, скрючившись под гнилыми досками; когда Рогачёв пропал во тьме, он вылез, брезгливо отряхнулся и сердито подумал о Степане:

«Пустобрёх…»

А Христину – обругал:

– Дура! Туда же, невесел я для неё… Нищета козья…

И пошёл на мельницу, опустив голову, заложив руки за спину, чувствуя себя жутко одиноким в этой тёплой, расслабляющей тьме ночной.