Текст книги "Сотканные из тьмы"

«Кто ты?» – закричал кардинал. Тень стала отдаляться, плывя над отвесным склоном. Он пошел за этой тенью с красными глазами, хотя тьма сгущалась, становилась тяжелой, она не желала больше терпеть Иезекииля. Гром шарахнул над самой его головой. Грохоту вторило эхо гор. Яркие молнии били под ноги, ослепляли, превращая мир в огромную пелену огня; потом все погружалось в непроглядную тьму, пока глаза не привыкали к ней после слепящего света. Кардинал посмотрел вниз и замер. Вспышки молний освещали всю Черную гряду, а к востоку то скрывалась во тьме, то озарялась островерхая Цитадель, ковчег праведников.

Наблюдая грозу, прекрасную и страшную, Иезекииль быстро шел вперед, пытаясь догнать тень. Он различил в темноте фигуру, выступившую из-за оказавшегося на пути надгробия. Кардинал замер, пристально вглядываясь в костлявый силуэт. Сверкнувшая молния осветила фигуру, и Иезекииль ясно ее увидел: гигантский рост и истлевшая шкура говорили, что перед ним жнец. «АВАДДОН – прошамкал скелет в рогатом шлеме. – Отдай мне человека, чьего ребенка твоя дочь носит под сердцем». Ноги у преподобного подкосились, он попытался схватиться за крест на груди, но цапнул пустоту. Мертвый рыцарь прошел мимо кардинала и затерялся во тьме. Иезекииль хотел погнаться за чудовищем, но при следующей вспышке молнии увидел тень с красными глазами, слившуюся с горой. Тень не двигалась, и все было окутано тьмой. «Гряди же, Город перволюдей ждет!»

Иезекииль хотел возразить, но слова застряли в глотке, перед глазами заструился воздух, заставив сомкнуть веки. И все же он успел разглядеть ворона, взмахнувшего крыльями. Щеку задела жесткая щетина перьев, вернув ощущение реальности.

Кардинал вынырнул из сна, как из проруби. Кровать пропиталась потом, все тело колотило от холода, словно бежал из ледяного плена. Тут же вспомнил ночное видение, быстро огляделся. Лампа мерцает масляным язычком, огонек колышется от сквозняка, проникающего через окна. Барабанит мелкий град, небо заволокло тучами.

Иезекииль встал, подошел к зеркалу, вгляделся в отражение: блестит как рыба – весь в поту, вдоль щеки от скулы к подбородку пролегла царапина. В задумчивости кардинал вернулся к окну, распахнул створки, градины ворвались внутрь, впиваясь в лицо. Холодный ветер обдувал, но внутри все горело.

«Что происходит, – спрашивал он себя, – я схожу с ума?».

Он посмотрел на город. Ветер, наигравшись, создал из снега настоящие шедевры: во дворе и на площади исполинские раковины с нависающими кромками, странные сугробы, что с одной стороны взбираются на столб для коновязи чуть ли не до макушки, а с другой – голый камень, выметенный так чисто, будто скребли щеткой.

Прошло две ночи, но видения не прекращались. Кардинал видел поля, полные воронья, люди сражались с нежитью, и внук шел на пращура, пришедшего пожать род, рухнувший в бездну. Иезекииль пытался кричать, предупредить, но голос тонул в мириадах воплей и лязге железа. Мир погружался в ночь, в нем двигались тени, бесплотные монстры, созданные людьми… и шепот, неотступный шепот в ушах.

В третью ночь он лежал без сна, не в силах сомкнуть глаз. Снизу доносились голоса Подрика и рыцаря.

– Что, – спросил монах, – меч затупился?

– Да, – ответил солдат сокрушенно, – плохое сырье…

– Дело не в сырье, – сказал Подрик голосом оружейника. – А в вере.

Суета за дверью длилась около двух часов, затем все разбрелись по кельям. Вот ушей коснулся приглушенный шум с площади: ржание лошадей, щелчки бичей, скрип передвигающихся обозов. Поверившие его преосвященству готовились к великому походу на север.

Месяц неподвижно светил через окно, тучи бежали тяжелые, готовые в любую минуту обрушиться рисовым зерном. Бежали споро, как стая голодных псов, на ходу глотая колючие звезды.

Окно позвякивало от завывания ветра, пытающегося ворваться внутрь. Кардинал впал в дрему. Мысли текли медленно, как ленивые реки забвения, убаюкивали, стуча о ставни, словно сонные мотыльки…

Створки с треском распахнулись. Святой отец вынырнул из оцепенения, еще ничего не понимая скатился на пол. Луна спряталась за тучу, комнату залила тьма. Не дыша и не шевелясь, Иезекииль вслушивался. Лица коснулась холодная струя воздуха, но в комнате тишина, и ему стало жутко. Кричать бессмысленно, хотя помощь за дверью. Чувствовал, что не успеет издать и звука, как горла коснется… что? Он прижал распятие к груди и притаился.

Выглянула луна. В тусклом свете Иезекииль разглядел тень, застывшую, словно паук, возле потолка. Нижняя челюсть существа медленно опускалась вниз, растягивалась, выворачивалась, а изо рта выдвинулось темное, поблескивающее металлом. А потом этот нарост выстрелил. Он разматывался из рулона языка и не достал каких-то пяти миллиметров. Язык втянулся обратно в голову, волоча за собой наконечник, блеснули глаза, вновь смазанное движение, словно медуза выбрасывает стрекательные железы.

Повинуясь предвидению, Иезекииль откатился в последний момент, услышав над головой свист и легкую вибрацию, как будто натянулась струна. Луна высветила комнату, кардинал привстал, поднял над головой распятие, прикрываясь им, как щитом. Тень дернулась, издала визг и метнулась к распахнутому окну. Непонятное сделало кувырок, втягиваясь в пустоту. Иезекииль подбежал на одеревеневших ногах, осторожно выглянул: площадь пуста, ни один звук не нарушает таинственность тишины.

Тяжело дыша, он огляделся. В затылке стегнула боль, ощупал – пальцы коснулись мокрого. Все произошло так стремительно… Одно было ясно, у видений появилась обратная сторона, враг, выбравшийся из снов в реальный мир, и враг этот вполне осязаемый.

Глава 8

Часовня крохотная, скудно освещена, горит одна лампадка перед распятием. Мария на коленях молится перед алтарем, слова произносит тихо, кардинал едва слышит ее шепот. Длинное платье девушки скрывает ноги, видны только каблучки, но тонкая ткань обрисовала икры достаточно четко. Наконец она осенила лоб крестным знамением, Иезекииль тоже перекрестился, вздохнул, а Мария поднялась и повернулась в его сторону. Она улыбнулась, коснувшись рукой живота. Никто бы не понял, что она ждет ребенка. Мария еще не чувствовала ни движений, ни биения сердца, ни тяжести. Но ее руки знали что-то, чего не знала она. Лицо у девушки чистое и бледное, а огромные голубые глаза взглянули на отца так, что тихая дрожь пронизала его до пят.

Мария, преклонив колени на холодном мраморе, поцеловала руку преподобного Иезекииля. Кардинал благословил дочь и разрешил удалиться в опочивальню. Девушка скользнула по темным коридорам в свои покои, задвинула засов и приткнула стул к ручке, намертво заклинив входную дверь. Это на случай… Впрочем, никто не станет входить в ее покои ночью.

Под окном послышалось приглушенное ржание. Петунья уже вывела Снежинку из конюшни, лошадь запряжена и готова к долгой езде. Мария сама выбрала из множества лошадей легконогую и нервную, конюх усомнился, совладает ли прелестная леди с норовистой кобылой, но под девушкой та на удивление проявила покладистость.

Сердце Марии синицей стучало в груди, она старалась успокоиться, уговаривала себя, что с Ришоном все в порядке, и не успеет она выехать за городские ворота, как столкнется с ним. Все будет хорошо. Но девушка знала, что не столкнется, чувствовала, не найдет любимого и в окрестных деревнях, хоть трижды объедь каждую захудалую весь. Просто сидеть и ждать она не могла, сердце чувствовало, Ришону нужно помочь, монах в беде, душа кричала об опасности. Отец сказал, у короля нет свободных людей организовать поиски – все готовится к большому походу на север, в ледяную крепость, где нет захоронений. Там, даже в мерзлоте, безопаснее, чем в городах, многие из которых пали под натиском восставших прадедов. Почему мертвые поднялись из курганов, чем ныне живущие прогневали небеса? Она знала ответ, но гнала от себя дурные мысли.

А если Ришон вернется, когда они отбудут? Он застанет пустой город, погруженный в ночь, покрытый льдом и кишащий нежитью. Нет, она не может сидеть сложа руки.

Связанные простыни соскользнули с подоконника, девушка, переодевшись в походное и укутавшись в шубейку, рыбкой нырнула вниз – второй этаж, высоко, но совсем не страшно. Петунья, в чепчике и кухарском фартуке под тяжелой шубой, ждала внизу и постоянно озиралась по сторонам. Полные щеки служанки подрагивали от страха, но увидев Марию, она заулыбалась. Девушка соскочила с простыни и обняла верную подругу. Петунья покраснела, то ли от мороза, то ли от стыда.

– Леди Мария, не стоит среди ночи ехать, опасно это, по тракту особенно, вдруг грабители какие или нежить?

Лошадка потряхивала гривой, пытаясь ухватить волосы Марии, шумно фыркала, довольная оказаться вне стойла.

– Не волнуйся, Пети, – девушка коснулась щеки подруги, хотя внутри все сжалось в дурном предчувствии, – я по ближайшим деревням проедусь, узнаю, может видели его, глядишь и встречу! Вместе домой поедем.

– Да, возможно, – сказала Петунья без особой надежды, – постарайся до утра обернуться, или кардинал меня точно того, крестом по лбу и в прорубь.

– Я быстро, туда и обратно.

– Тогда с Богом, поторопись! – служанка перекрестила всадницу. – И осторожнее. Не стоит доверять ночи.

– А дня уже и нет, Пети, весь вышел.

Мария миновала городские ворота под изумленными взглядами стражей, не понимающих, что будет делать одинокая девушка на ночном тракте. С десяток минут она мчалась вдоль припорошенных снегом полей, через жухлую траву и вихрящуюся сухую листву. Мир замер, не издавая звуков, лишь ветер иногда выдувал заунывную симфонию, ледяными пальцами заползая под норковую шубейку девушки. Вдали мощеный булыжником тракт почти не отличался от окружающего его поля, сливаясь в одну белую простыню, укрывшую мир. Слева виднелся лес – густой, массивный, ощетинившийся вековыми стволами. Показалось, за деревьями мелькнул огонек, затем еще один, и еще. Навстречу ей скакали три всадника с факелами в руках, потом огоньки погасли, оставив неровный перестук копыт в темноте.

Мария не поняла сразу, Ришон возвращается с докладом в замок? Кто еще может скакать через лес ночью? А внутренний голос вопил: беги, дура несчастная. Совсем обезумела и ослепла от любви. И тогда пришла запоздалая мысль, какую глупость она совершила, отправившись на отчаянные поиски Ришона в одиночку. Конечно, она не успеет вернуться к городским воротам – так далеко ускакала вглубь тракта. Наперерез мчатся всадники, но сейчас ночь, и она сможет улизнуть от погони. Справа поле, вдоль дороги тянется сухая канава. Снежинка перелетела через нее, и не теряя скорости, поскакала по ровному лугу, к далеким рощам тополей и буков. Мария быстро оглянулась – всадники все еще скакали за ней, что-то выкрикивая друг другу.

– Быстрее, – сказала она Снежинке, – ты можешь, я знаю.

Девушка пронеслась между двумя деревьями, перемахнула через поваленный гнилой ствол и обогнула опасную, заваленную буреломом яму. Лошадь взяла пологий подъем и снова спустилась, выбивая подковами искры из попадающейся под копыта гальки. На новом пригорке Мария оглянулась – всадники мелькают уже между деревьями. Дорогу преградил подмерзший ручей, и девушка проскакала по тонкому льду, засыпанному палой листвой.

– Давай, милая, – уговаривала Мария Снежинку, – потерпи немного, а пока скачи, быстрее, быстрее!

Кожаные сапожки вонзились в бока лошади, та обиженно вскрикнула, но немного прибавила. Собранные на затылке волосы Марии растрепались и теперь волнами бились на ветру, заползая в глаза.

На том берегу лес становился гуще, а под копытами столько рытвин и корней, что лошадь пришлось слегка осадить, но девушка продолжала ехать так быстро, как только осмеливалась. Вновь пригорок, круче прежних. Вверх и вперед, затем снова вниз, полукругом, к городским воротам.

Мария заложила большой крюк и теперь развернула лошадь в сторону города. По крайней мере она надеялась, что Стратхольм находится в фарватере выбранного ей пути.

Как страшен ночной лес! Спасибо, лошадь у нее резвая, но среди цепких ветвей от такой резвости немного толку. Необходимо снова выбраться в поле. Перед девушкой открылась звериная тропа, едва заметная, и все же лучше, чем ничего. Мария мчалась по ней, злые ветви вонзались в лицо. Одна больно дернула волосы, и девушке показалось, что разбойник схватил ее огромной пятерней. Из кустов выскочил напуганный зверек, метнулся в темноту.

Тропа привела Марию к другому ручью, или к тому самому? Если так, путь выбран верно. Задумываться было некогда – кони разбойников шли попятам. Острые сучья царапали, как рыси, с которыми она играла в детстве. С бука вспорхнула крупная птица. Но лес становился реже, и внезапно она выскочила на открытое место. Впереди простирался луг, недавно заросший дикой пшеницей, а сейчас покрытый тонким слоем снега.

Мария снова послала лошадь в галоп.

– Скачи в Стратхольм, скачи домой! – взмолилась девушка, слыша тяжелый стук копыт за спиной. Если кони преследователей и не так быстры, выносливости им не занимать.

Снежинка припустила на пределе возможного. Вскоре показалась высокая стена города, сторожевые башни зорко уставились вдаль, как вороны на насесте. Мария повернула к виднеющемуся вдалеке тракту.

На мгновение позади все звуки смолкли, наступила тишина, нарушаемая лишь перестуком копыт Снежинки. Отстала погоня или нет? Мария оглянулась и вскрикнула – конь ближайшего преследователя бесшумно стелился по снежному покрову в тридцати шагах позади. Теперь девушка могла рассмотреть разбойника. Тот, увидев лицо жертвы, ощерился в вожделении, горящие злобой глаза впились в беглянку, казалось, губы его издают нечленораздельные звуки с изредка вплетаемыми словами.

Мария вонзала и вонзала шпоры в бока лошади, та взвизгивала от обиды, неслась на пределе сил. Бока уже лоснились от пота, с губ падали клочья пены. Девушка дышала так же тяжело, как и Снежинка, зная, что дело ее может быть проиграно. Но стена приближалась, на сторожевых башнях показались фигурки людей, медленно разрастались, вот одна вскинула руку, указывая в сторону девушки, та отчаянно замахала в ответ.

Снежинка выскочила на тракт и полетела по мощеной булыжником дороге к городу, тот допотопным зверем поднимался впереди.

Через минуту из ворот выметнулись несколько всадников, помчались навстречу. Мария оглянулась, увидела, как двое преследователей в страхе развернули коней, съехали с тракта, в панике повернули к лесу. Но ближайший преследователь не отпускал ее спину горящими глазами, скакал вперед, со свистом настегивая скакуна. А когда начал отставать, до стражников было не больше сорока шагов. Свежие кони быстро нагонят душегуба, девушка не сомневалась. Лицо ее покраснело от холода, растрепанные волосы все также лезли в глаза, хлестали по плечам.

– Вот дурак, гнался до самых ворот, – прошептала она и рассмеялась. А потом заплакала, и слезы ее застывали на щеках. Она пыталась посчитать всадников, скачущих ей навстречу, но взгляд не фокусировался, слезы заливали глаза. Ришон по-прежнему там, во тьме, и она не смогла помочь. Это конец.

Глава 9

Стены Ришону не нравились. Каменный массив скалывали, добиваясь ровной поверхности. Чем хорош, например, гладкий пол? Его удобно отмывать.

Очередной укол в шею, волна жидкого огня прокатилась по телу, монах застонал от боли. Сердце колотилось бешено, стараясь проломить грудную клетку. Он хватал воздух, дышал взахлеб, и как не хотел спрятаться в забытье, зрение прояснялось, и звуки шли с такой ясностью, что каждый шорох отдавался в черепной коробке.

Туман клоками стоял в воздухе, не зная, за что зацепиться. В углу пара массивных агрегатов под кожухами, вдали дверь, похожая на калитку в гальюн, а перед ним стоит, расставив ноги, коренастый человек в заляпанном черным тряпье.

Ришону с трудом удалось шевельнуть глазами. От простого движения глазных яблок боль кипящей волной прошла по телу. Руки и ноги прихвачены к креслу железными браслетами. Сидит в высоком кресле, собранном для дознания. Проще говоря, для пыток. Голову тоже зафиксировали, чтобы не смотрел по сторонам.

Тюремщик сказал мягко:

– Долго же ты в себя приходил. Гульдак перестарался, душу чуть не вынул, а ничего толком не узнал, дилетант. Ну вот что с такими делать? Я бы в печь кидал брикетами, хоть в холода согреет – профит.

Ришон молчал, старался смотреть тупо. В голове мутная взвесь, казалось, разъедает кору головного мозга, выжигает кровеносные каналы. Во всем теле эта жгучая боль, временами без всякого предупреждения взрывающаяся в изгибах вен.

– Готов поговорить? Мне тут сказали, на тебя покупатель в каменоломнях нашелся, уголь нынче нужен, но… – Тюремщик сделал многозначительную паузу, – безопасность пустошей прежде всего. Мы должны знать, опасен ли ты.

– Нет, – монах с трудом разлепил пересохшие губы.

– Как просто – нет. Только нет – это не ответ. Убеди.

– За мной гналась нежить, я бы не появился в пустошах без нужды.

– Постой-постой, это мертвые что ли из могил повыскакивали? Ты не первый с такими байками.

– До вас еще не докатилась… волна. – Ришон переборол приступ головокружения.

– Я не верю тому, чего сам не видел, уж извини. Нужны доводы поубедительнее.

– Как знаешь, но когда холод доберется до кратеров, ваши же предки поднимутся из земли покарать вас за грехи и безбожие.

– Это мы грешники? – Тюремщик всплеснул руками. – А как же Хедрик, выгнавший нас с плодородных земель, где мы жили испокон веков? Не грешен ли народ Стратхольма, лишивший наших жен и детей права на жизнь в достатке? Разве мало той земли, не хватило бы ее всем нам, или другой вырез глаз делает нас нелюдями?

– Стратхольм падет, – инквизитор с горечью подумал о Марии. – Холод уже на пороге, стучится в двери Хедрика костлявой дланью. Никто там не спасется. Никто.

– Вот это мне нравится, звучит как песня. И когда Хедрик с его поганой свитой сдохнет, мы придем в ваши земли и будем насиловать и убивать, пока твой народ совсем не кончится.

– Не понимаешь, – церковник нашел силы улыбнуться, – никуда вы не пойдете, ненависть рождает только ненависть. А это как магнит для мертвецов, как пшеница для саранчи.

Голову сотряс удар, красный полумрак сменился чернотой. Потом запахло реагентами, похоже на кислоту, но разум подсказал, что просто приводят в чувство. Ходили слухи, в пустошах пытают, вырывая клещами уши, отрубая руки. Очень эффективно действует на пугливых, они начинают рассказывать все тайны, даже те, о которых сами не знали. Но сейчас рабочая сила нужна, поэтому не калечат.

– Ладно, допустим, не врешь, к тому же не ты один такое нес… И что предлагаешь делать, когда волна докатится?

– Укрепляйте стены.

– А вы что делаете в своих городах?

Ришон сглотнул, боль прокатилась по гортани до самого пищевода.

– То же самое, еще запасаем зерно и теплую одежду.

– Здесь все, расковать, – тюремщик посмотрел за спину монаха. – Солнце тусклое совсем стало, холода придут, потому мы уголь и копаем. А вот мертвые… ни один из наших не видел, значит не было.

– Не веришь, или хочешь верить, что не веришь? – сказал инквизитор. – Они придут, и живой позавидует мертвому.

Руки Ришона больно дернуло, ударил молоток, рассыпая искры. Варвар не старался, ему понадобилось около десяти ударов, пока сбил кольца с запястий, причем дважды ударил по пальцам. Церковник застонал, теплая кровь брызнула из-под ногтей. Потом сбивали с ног, раздробив мизинец. Стражник хэкая, как дровосек, не целясь лупил кувалдой по металлу. Кольцо звякнуло, раскрываясь как раковина, штырь выпал из заушины. Потом снова укол в шею, запах горящей материи забил ноздри. Ришона шатнуло от слабости, негнущиеся ноги понесли по ступенькам к двери.

– В угольную шахту его, – сказали тюремщик. – Там тепло, светло, и мухи не кусают. Бывай, оракул.

***

Пещера, заполненная светом факелов, крылатые тени, мечущиеся под сводами, позвякивающая кандалами толпа, спускающаяся по серпантину в пышущий жаром зев, потеряв надежду подняться на поверхность.

Ришон пребывал в копях третий день, но яд ненависти уже отравил его разум. Главная колония улья, где отребье возводило убежище от подступающих холодов, пряталась в землях Седых Холмов. Местность изобиловала угольными наслоениями, и идеально подходила на роль ковчега.

Ежедневно кто-то из каторжников, работавших в кратере Ун’Доро, умирал. Гибли и женщины, и мужчины, все, кто сюда попадал. Болезни, вызванные сыростью и безнадегой, обнуляли шансы спастись.

В первый день страж подвел Ришона к краю серпантина, сверлом уходящего во тьму, изредка разрезаемую красными бликами факелов, кивнул на веревочную лестницу:

– Спускайся, раб. Постой, вытяни руки. Два пальца перебито, но кирку держать сможешь. Там покажут площадку. Иди.

Внизу грязные люди в лохмотьях били тяжелыми кирками по угольным наслоениям, проделывали в податливом камне дыры, вбивали березовые колья, поливали водой. Набухая, дерево разламывало осадочную породу, осколки кидали на тележки, тащили к подъемникам.

Страж хмуро оглядел монаха:

– Будешь таскать булыжник, после обеда встанешь за кирку. Пошел.

Церковник молча ухватился за бликующий черным сколом край камня.

Сухощавый мужик подцепил с другой стороны, прошептал:

– Не усердствуй, иначе к вечеру издохнешь.

До полудня они ворочали угольную породу, подтаскивали к подъемным платформам. Сверху опускались веревки, Ришон и сухощавый, черный от пыли с ног до головы батрак укладывали камни на металлические поддоны, возились напоказ, продлевая отдых, затем поддоны медленно ползли вверх, царапая острыми бортами, роняя базальтовую крошку.

После пятиминутного обеда, когда им выдали по стакану воды и краюхе хлеба, Ришона перевели на новый участок, приказав вбивать березовые клинья. Рядом невольник лил мутную воду, плита трещала, монах ощущал под ногами напряжение, камень тихо вибрировал.

– Бери кувалду и бей, истукан, – надзиратель подтолкнул Ришона рукоятью бича.

Церковник подобрал тяжеленный молот. Вокруг двигались полуживые рабы, все из Стратхольмских владений и земель, граничащих с пустошью. Несчастные, с потухшими глазами, они уже не надеялись увидеть рассвет. Сердце Ришона сжималось от жалости. А к вечеру он и сам едва волочил ноги. Кувалда вываливалась из рук, однажды самого едва не придавило обломком породы. Облепленный пылью, лоснящийся от пота, он едва расслышал сквозь водопад крови в ушах вопль надзирателя:

– На сегодня шабаш!.. Вылезай!

Рабы как муравьи спешили к веревочным лестницам. Сверху как иглы дикобраза блестели обнаженные мечи, звякали цепи. Инквизитор замешкался, страж стегнул плетью.

– Быстрее! Ужин пропустишь!

Двое таких же изможденных помогли Ришону подняться. Наверху стражи держали на цепях исходящих пеной псов – те визжали, стараясь дотянуться до рабов, желтые зубы громко клацали.

Надзиратель втолкнул церковника в загон, тот повалился на каменный пол. Ворота поспешно захлопнули, створки закачались, звякнули замки. В щель под воротами тут же попыталась протиснуться морда оголодавшей собаки.

Вечером Ришон слушал рассказы старейшин, пробывших в копях больше других, с потухшими взглядами, разорванными в клочья легкими, доживающих последние дни. Один из старейшин, парень лет семнадцати, поведал о боях между рабами и надзирателями, когда тем вздумается развлечься.

– Рабу-победителю даруют свободу. Только ни один пока не ушел, верная смерть!

Второй отвечал:

– Это хотя бы выбор. Кто-то предпочитает умереть так, а не быть заживо погребенным в пасти дьявола.

Ришон и второй день ломал породу, таскал осколки угля. Вечером, возвращаясь в клетку, он услышал щелчки бичей. Он шел через штольни, когда увидел распластавшегося на дубовой плахе раба, одежда с него уже сползла кровавыми лоскутами. Надзиратель, голый до пояса, злобно скалил зубы, с оттягом хлестал мужика, раскручивая плеть над головой, вновь и вновь бросал ее со свистом, стремясь развалить кожу поэффектнее. Мухи гулко жужжали, успевая налипнуть на багровые рубцы, слизать кровь, прежде чем обрушится новый удар.

В бараке старейшина сказал:

– Этот человек сделал выбор, он дрался и проиграл схватку. Теперь его жизнь в руках ублюдка с хлыстом.

На третий день Ришон увидел тень, отбрасываемую в красном мерцании факелов. На помост вышел надзиратель, в руке змеился и пощелкивал кнут, он отрывисто крикнул:

– У кого-то появилось желание получить билет на «свободу»?

Эхо его голоса волной разнеслось по каменному мешку, заползая в барабанные перепонки даже тем, кто в ужасе закрывал уши ладонями. Инквизитор, коловший киркой угольную глыбу, с ног до головы покрытый пылью, обернулся. Перед ним воочию, словно химера далекого прошлого, предстал варвар, приковавший его к стене несколько дней назад. Кровь тут же ударила в лицо. Он выронил инструмент на каменный пол, ноги сами сделали шаг вперед, а язык произнес низким голосом, в котором не читалось монашеской кротости:

– Мой билет ждет.

– Снова ты, скотина? – удивился надсмотрщик, всмотревшись в лицо противника, проникая острым взглядом под слой золы и пыли. – На сей раз взбучка будет с кровью!

Ришон с легкостью выпрыгнул из рва. Оскал небритой морды чуть померк, раб казался опытным воином. Взоры узников приковались к гладиаторам. Один из надзирателей приблизился, обнажил меч.

Ришон развел плечи, заново пробуя тело, шагнул вперед. Страж ждал его, держа в руке двухметровый хлыст с металлическим наконечником, который при точном попадании мог расколоть череп, как ореховую скорлупу.

– Ну? – сказал он, пошлепывая рукоятью кнута по бедру. – Чего ждешь, сын шакальей суки, иди сюда!

Не удостоенный ответа, он захохотал, сказал зло:

– Что молчишь? Давно не был на исповеди? Помолись своему боженьке из ада.

– Предоставлю тебе право молиться из ада, – ответил монах.

Варвар размерами походил на огра. Так широк в кости, что кажется големом, на которого натянули кожу. Для глаз на неровном овале лица оставались узкие щели, там блестит что-то похожее на скол антрацита.

Ришон чуть выше, зато тюремщик намного шире, а работа под землей вытопила жир, оставив сухие мышцы. Грудь размером с трактирную дверь, и когда он наступал, церковнику казалось, что таверна сама идет к нему.

Ришон не сводил с противника глаз. Все ждали, когда хлыст взметнется бешеным извивом, обернется вокруг шеи раба, и просто удушит, как кутенка. Кнут устремился вперед, но в последний миг изменил траекторию, скользнув над самым полом, чтобы лишить противника подвижности, опрокинув на землю. Монах с трудом сумел перепрыгнуть через змеившийся хлыст. Надзиратель мастерски владел плетью: легкое движение локтя и та в возвратном движении взвилась с пола, содрав кожу с плеча Ришона. Тот не переменился в лице, вместо него толпа узников громко ахнула, заволновалась, как встревоженный улей. Потесненные к дальним стенам рабы карабкались на строительные жерди, кто-то падал, нещадно ругаясь и расталкивая женщин, кто-то пытался опереться на плечо товарища – каждый требовал зрелища, и еще хотелось увидеть, что кому-то хуже, чем им.

– А, так не честно? – рявкнул страж. – Иди сюда, сука!

Верзила подступил ко монаху. Ришон внахлест ударил кулаком, попав в бровь. Удар получился как краем щита в забрало, в пальцах хрустнуло, из рассеченной надбровной дуги плеснула кровь. Огр отшатнулся, Ришон парировал слабый удар хлыста и ударил снова в костяное забрало, из решетки ноздрей брызнули две плотных струи. Переносица вогнулась, словно из медной проволоки.

Тюремщик, получив серьезные повреждения, и не думал отступать. Он двумя пальцами смахнул кровь, заливающую лицо из рассеченной брови, ярость зажглась в щелках глаз. Он попытался достать рукой, рубашка лопнула и расползлась на полоски. Он сорвал ее, обнажив покатые плечи, ринулся в бой. Ришон отпрыгнул, ударил в лицо, превратившееся в кровавую маску, снова ударил. И промахнулся. Он завалился вперед, тюремщик отскочил, цапнув хлыст. В голове у обоих шумел кровавый водопад.

Кнут взвился, метя по глазам, Ришон вскинул руку. Жалящий шнур намотался на предплечье и застрял. Кожа с чавканьем обхватила края хлыста, обозначив ухмыляющуюся спираль пореза. Надзиратель дернул кнут, без всякого результата – противники были намертво связаны. Нож с грязным звоном вылетел из чехла, рассыпаясь неровными бликами, и метнулся вперед. Правая рука инквизитора описала дугу, успевая поймать и отвести в сторону жилистое запястье стража. В следующее мгновение тот пнул Ришона ногой. Тяжелый сапог саданул в живот, сгибая монаха пополам, а старое неровное лезвие с отвратительным хлюпом вошло туда, куда направлял его надзиратель. Попытавшись вздохнуть, Ришон закашлялся, изо рта потекла кровь.

Торжествуя победу, страж обнажил полусгнившие зубы, закричал победно. Он не отошел на безопасную дистанцию, полагая, что раб в его власти, и можно как следует помучить умирающего, другим в назидание. Страж остался у согнутого пополам Ришона, что, несомненно, было ошибкой. И эта ошибка стоила ему жизни. Рука монаха выстрелила вверх и растопыренные пальцы, летевшие, как гвозди, прямо в глаза, оказались последним, что увидел надзиратель в этой жизни. Он успел закричать, вскинув руки к лицу, но тем самым помог рабу поднять вторую руку, ибо хлыст, прихваченный к запястью, по-прежнему связывал поединщиков. Монах ухватил стража за горло и сдавил, что осталось сил в обессиленном теле. Надзиратель хрипел, заглушая хруст собственных позвонков, а потом осел бесформенной кучей на щербоватый каменный пол, и только потом с руки Ришона сползли петли обмякшего кнута, оставив вместо себя сочившуюся кровью спираль.

Отгороженного от рабов стеной затянутых в кольчуги спин, Ришона пошатнуло, он зажал края раны ладонью, и между пальцами надулись липкие пузыри. Двое стражей подбежали к монаху и, опасаясь бунта, кинули его в канаву к остальным рабам.

Ришон сквозь бред видел, как его несли каменными переходами вглубь шахты, положили в темноте на мягкое, перевязали раны. В прохладе мышцы расслабились, разбитое на осколки сознание рухнуло в мягкую бездну.

Глава 10

Следопыт выскочил на тракт, помчался по выложенной булыжником мостовой, с боков скалился черный лес. Шардик старался не отставать. Кони шли быстро, копыта цокали звонко и сухо. В воздухе неуловимо повеяло дымом, горящей плотью, но на горизонте темень. Шардик поскуливал сквозь зубы, лицо покрылось инеем, превратившись в маску. Он пробовал укутываться тряпками, но сухой ветер срывал покров.

Сенешаль осадил коня, впереди мелькнул огонек. Отступать бессмысленно, в лесу добра не жди. Укрыться можно в Старатхольме, а путь лежит… Проводник чертыхнулся, увидев труп. Мертвец висел на опаленном кресте, от перекладины еще вился дымок, угольки потрескивали сухо и зло. Вороны кружили вокруг обгорелого лица, иногда выхватывая куски плоти. Теперь вместо тела болтались лохмотья и один догорающий башмак.