Текст книги "Святые русской Фиваиды"

Говоря об этом роде деятельности белозерского игумена, становится понятной (хотя бы отчасти) та сторона жизни монаха Северной Фиваиды, которую еще Отцы Древней Церкви именовали стоянием в вере, когда нет места сомневающемуся и ропщущему, и вовсе не «дикая пустыня», дремучие леса, непроходимые болота и мрачные скалы укрепляют демонов против отшельника и приходящих к нему мирян, но бесплодие и теплохладность души человеческой.

* * *

«Анна думала о монастыре, но почему-то не ждала, что увидит его, да еще так близко. Ей казалось, что монастырь находится в глубине острова, в лесном окружении, а он стоял на самом берегу, на другой от пристани стороне. Его кремль спускался к воде, лижущей подножие крепостной стены, а собор, службы и жилые постройки расположились на взлобке. Анна видела колокольню с темными немыми дырами там, где прежде благовестили колокола, храм с порушенным возглавием, длинное здание под новой железной крышей и живыми окнами, еще какие-то постройки, то ли восстановленные, то ли заново возведенные; потом открылся край двора с развешанным для просушки бельем, почему-то не снятым на ночь, с гаражом и сараями, перевернутой вверх колесами тачкой, ржавым воротом и поверженным опорным столбом», – эти строки из рассказа Ю. М. Нагибина «Терпение», опубликованного в 1987 году, человеку, в середине – конце восьмидесятых путешествующему (тогда слово паломничество еще не было в ходу) по заброшенным монастырям и храмам, говорили о многом. Другое дело, что, может быть, впервые, описывая вымышленный остров Богояр (на самом деле остров Валаам на Ладоге), Юрий Маркович нарисовал и тех, кто населял эти забытые Богом руины – «живые души, заключенные в обрубленные, искалеченные, беспомощные тела… впрочем, как оказалось, не столь уж и беспомощные».

Именно в те годы, когда поездки в белозерские пределы у автора этих строк стали регулярными, тема, затронутая Нагибиным и столь поразившая воображение, получила свое развитие. Ведь прочитать это одно, а увидеть своими глазами – совсем другое!

Революционные события ХХ столетия в России не только перевернули и разрушили многовековой быт Северной Фиваиды, но и во многом сломали сознание северного человека, которое и без того, как мы уже знаем из житий белозерских подвижников, было подвержено многим искушениям и тяготам, а посему требовало постоянного духовного врачевания и поддержки.

Старцы и монахи и были теми духовными целителями. Однако после 1917 года подобная практика духовного врачевания прекратила свое существование, она была попросту запрещена, как проявление «мелкобуржуазного и поповского мракобесия». Волна немыслимых прежде метаморфоз и пертурбаций, граничивших с безумием, накрыла Русскую Фиваиду.

Из переписки братьев Ивана Ивановича и Александра Ивановича Бриллантовых, богословов, историков, белозерских краеведов, обитателей Цыпина, что близ Ферапонтова:

«Неделю тому назад в Зайцеве умер скоропостижно, отхлестав жену вожжами, один коммунист. “Товарищи” из Кириллова устроили ему гражданские похороны с музыкой и атеистическими речами на могиле. Похоронили его у монастыря около сушила, близ дороги. Монастырских заставили в трапезе приготовить мясной обед. В трапезе играла музыка и был митинг, на котором предложили монахиням сделаться коммунистами не по имени только, а и на деле, снять иконы, выбрать новую начальницу из послушниц, ходить на спектакли. Монахини ответили отказом» (29 ноября/12 декабря 1920 г.).

«В Кириллове ограбили все ризницы, сняли оклады и венцы с икон и увезена даже серебряная рака преподобного Кирилла… В Кирилловском соборе дьяк Михаил вдруг вышел из себя, обозвав членов комиссии грабителями, заявив, что расстрела не боится. Недолго спустя его арестовали, увезли в Череповец и, по слухам, присудили к 3 годам принудительных работ» (12/25 июня 1922 г.).

«Епископ Тихон, больной и запуганный до нервных припадков (он сидел в тюрьме в Череповце), предложил духовенству подписать… резолюцию с порицанием патриарха Тихона» (12/25 сентября 1922 г.).

«Архимандрит Анастасий сильно оскандалился. Его заметили вечером с 2 пудовыми мешками на спине, которые он тащил из братских кладовых. Он был арестован и посажен в тюрьму» (4/17 мая 1923 г.).

«Монахам Кириллова монастыря запрещено было ходить с иконой, а недавно и самый монастырь закрыт… и богослужение в нем прекращено» (10/23 октября 1924 г.).

«Нилову пустынь отдали в распоряжение исправдома и населили арестантами. Монахам предоставили полуразрушенный скит» (13/26 апреля 1925 г.).

Воровство и пьянство, рукоприкладство и разврат, смертоубийство и богохульство приключались в этих краях и раньше, но в монастырях и на приходах были духовные врачи, о которых преподобный Иоанн Лествиник писал так: «Духовный врач должен совершенно совлечься и самых страстей, дабы мог он при случае притворно показывать какую-либо из них, и особенно гнев. Если же он совершенно не отринул страсти, то не возможет бесстрастно принимать на себя их личины».

Теперь личины гнева и безразличия, ярости и любострастия, смирения и коварства на себя примеряли рядовые советские граждане. Может быть, по этой причине количество ПНИ (психоневрологических интернатов), расположенных в закрытых и заброшенных монастырях Северной Фиваиды, с конца 1920-х – начала 1930-х годов начинает расти. Перечислим наиболее известные из них (возвращены Церкви совсем недавно): Нило Сорская пустынь в Кирилловском районе, Александров Куштский, Дионисиев Глушицкий, Корнилиев Комельский монастыри в Сокольском районе, Мефодиев Пешношский монастырь в Дмитровском районе, Красногорский Богородицкий на Пинеге монастырь в Архангельской области.

До Нило-Сорской пустыни мне удалось добраться только весной 1990 года. К тому времени уже были прочитаны воспоминания С. П. Шевырева об этой уединенной обители: «Дико, пустынно и мрачно то место, где Нилом был основан скит. Почва ровная, но болотистая, кругом лес, скорее хвойный, чем лиственный… Трудно отыскать место более уединенное, чем эта пустыня».

Поскольку день выдался холодный и дождливый, то воспоминания Степана Петровича 140-летней с лишним давности ожили совершенно. Более того, представилась местность, которую в конце XV века увидел пришедший сюда из Кириллова монастыря преподобный Нил.

Ничего не изменилось – то же низкое небо, то же редколесье, та же речка Сора, те же заболоченные пойменные луга.

И в то же время – все изменилось! – с 1927 по 1930 год в Ниловой пустыни располагалась тюрьма ОГПУ, с 1930 по 1961 год – районный инвалидный дом, а с 1961 года – Вологодское областное социальное учреждение ПНИ закрытого типа.

Бараки, кривые заборы, куча угля у чумазой котельной, залитые черной водой огороды, проржавевшая техника вдоль разбитой кривой дороги, «кладбище дураков» за поселком.

– Откуда название такое?

– Там психов из интерната хоронят, – обстоятельно доложил мальчик лет двенадцати, – без имен, по номерам хоронят.

– Понятно. А внутрь монастыря можно зайти?

– Какого еще монастыря? – недоумевает мой собеседник.

– Вот этого, – указываю на Нилову пустынь.

– Так это интернат.

– Хорошо, внутрь интерната можно зайти?

– Через главный вход нельзя, а у котельной можно, там калитка, – говорит пацан со знанием дела и указывает на привязанную к земле тросами стальную трубу, торчащую в небо. И добавляет с улыбкой: – Вы не бойтесь, они смирные, мы им иногда конфеты носим.

– Я и не боюсь.

– Все боятся, – звучит в ответ.

Квадратный в плане периметр пустыни наглухо запечатан толстыми низкими стенами, перестроенными в больничные корпуса. По углам башенки, обитые почерневшим тесом.

Окна тут слепые – ни просветов тебе, ни прогалин – давят проржавевшим кровельным железом крыши.

Тянется теплотрасса, обернутая стекловатой, и пробирается наружу сквозь пробитую в кирпичной кладке стены дыру. Греет в холодное время года, надо думать.

На врытых в землю скамейках тут сидят люди, кто в ватниках, кто в бушлатах, кто в кирзовых сапогах, кто в резиновых. Болтают ногами, переговариваются вполголоса, но, увидев меня, затихают.

Кланяются настороженно – здороваются, значит.

Кланяюсь в ответ.

Некоторые на скамейках спят, нахлобучив себе на голову воротник или капюшон, сооруженный из мешка.

Посреди двора, рядом с тем, что осталось от собора, давно превращенного в столовую, стоит пустой постамент.

– Ленин!

Оборачиваюсь, рядом со мной стоит молодой лопоухий парень и тянет вперед правую руку в знаменитом жесте вождя, указывая на бывшую надвратную Покровскую церковь – святые ворота пустыни.

– А может, Сталин?

– Нет! – парень выглядит решительным и, не опуская руку, повторяет, – Ленин!

– Ну хорошо, Ленин так Ленин, – отвечаю.

– Упал, – сокрушенно констатирует парень, – и разбился.

– Совсем разбился?

– На кусочки!

– Жалко.

– Еще как жалко, на мелкие кусочки, на малюсенькие разлетелся, вот на такие, – парень, наконец, опускает руку, пытаясь показать величину останков гипсового Ленина, а затем прибавляет едва слышно. – Мы его выбросили вон туда.

– Понятно.

– Он хороший был… дай закурить.

Смена темы разговора выглядит неожиданной и ожидаемой одновременно, ведь посторонний в подобного рода местах всегда выглядит источником благ того мира, который находится за глухой интернатовской стеной.

– Не курю.

Не говоря больше ни слова, парень разворачивается на месте кругом и строевым шагом направляется к беседке, в которой сидят такие же, как он, люди в телогрейках и что-то бурно обсуждают, уже не обращая на меня никакого внимания.

Известно, что в конце XIX века Нило-Сорскую пустынь посетил Илья Федорович Тюменев (1856–1927), писатель, путешественник, художник, который оставил зарисовки обители, а также схематический план пустыни и ее окрестностей – двух, ныне не существующих скитов Успенского и Предтеченского.

По этому-то плану и набрел я на место Успенского скита (там сохранился пруд, по нему и нашел). А на юго-восток в сторону Кирилловской дороги некогда находился скит Предтеченский, где иеросхимонахом Нилом (Прихудайловым), настоятелем Нило-Сорской Сретенской пустыни (1801–1870), была поставлена часовня Голгофа.

Сейчас там ничего нет, только густой лес да местная лесопилка.

Глава пятая
Мартиниан Белозерский

Преподобный Мартиниан Белозерский – Алексий Павлов – Пострижение Михаила Стомонахова во иночество – Жизнь в монастыре – Уход Мартиниана на озеро Воже – Г. П. Гунн – Спасо-Преображенский монастырь на Воже-озере – Странствия преподобного Мартиниана – А. С. Ягодинский – Возвращение Мартиниана в Ферапонтово – А. П. Кадлубовский – Мистики Русской Фиваиды – Василий Темный —1455 год – Блаженный Галактион – Юродство Христа ради – Иоасаф Оболенский – Кончина преподобного Мартиниана

Среди учеников и постриженников преподобного Кирилла Белозерского священноинок (иеромонах) Мартиниан занимает особое место. Именно с его именем и трудами в 1455–1583 годах связан рассвет и возвышение Ферапонтова Рождества Богородицкого Белозерского монастыря, который в годы игуменства в нем преподобного даже стали называть Мартемьяновским.

Мартиниан Белозерский (в миру Михаил Стомонахов) родился около 1400 года в местности «от ближних властей святого, Сяма зовомо». Речь идет о непосредственной близости деревни Сяма (впоследствии тут будет основан Сямский Богородице Рождественский монастырь, который в 1854 году посетил А. Н. Муравьев во время своей поездки на Русский Север) к обители преподобного Кирилла Белозерского. В некоторых источниках местом рождения преподобного Мартиниана называют деревню Березник, что является результатом картографической путаницы. Дело в том, что на современных картах Вологодского района Вологодской области деревни Березник и Сяма составляют единое Новленское сельское поселение, что порой вводит в заблуждение некоторых исследователей жизни Белозерского подвижника.

«Житие и подвиги преподобного отца нашего Мартиниана Белозерского, ученика святого Кирилла чудотворца» было написано во второй половине XVI века, скорее всего, ферапонтовским иноком (имя его нам неизвестно), опиравшимся в своей работе на местные монастырские легенды и предания, воспоминания очевидцев, а также на «Житие преподобного Кирилла Белозерского» Пахомия Логофета (Серба).

О годах юности будущего отшельника мы узнаем, что он «был уже достаточно разумен, чтобы учиться грамоте, но не оказалось человека, который позаботился бы о том, чтобы это устроить… совсем юного (Михаила. – М. Г.) родственники привели и поставили его перед святым (преп. Кириллом. – М. Г.). И пока тот стоял и размышлял над его молодостью, отрок смотрел на него, как на ангела и, не зная, что еще сказать, пав к ногам святого, умиленно говорил одно: “Возьми меня, господин, к себе”. Блаженный же, видя умиление мальчика, смилостивился над ним, сжалился, как добрый отец, и, почувствовав благородство его души, с радостью принял его как врученного ему Богом. А в то время случилось, что поблизости от обители святого жил некий человек по имени Олеш Павлов, монастырский дьяк. Делом его было книги писать и учить учеников искусству грамоты, и он был в этом очень искусен. Призвав его к себе, Кирилл сказал ему: “Друг, сделай Божеское дело: выучи мне этого мальчика, которого ты видишь, грамоте…” И тот, приняв от святого с благословением отрока, начал усердно с ним заниматься. И вскоре Божьей благодатью успешно и достаточно научил он его грамоте, так что все удивлялись скорости его учения: как во сне прошел он этот путь молитвами святого».

Монастырский дьяк Алексий (Олеш) Павлов стал для мальчика в каком-то смысле таинственным схимником, явившимся в годы о́ны отроку Варфоломею и вложившим ему в уста знание грамоты, умение читать, то есть навык постигать Слово, воплощенное в тексте, способность воспринимать Божественную премудрость, которая передается из поколения в поколение в Священном Писании. Таким образом, умение читать божественные тексты, в том числе тексты богослужебные, по словам преподобного Ефрема Сирина, есть не что иное, как умение собеседовать со Святым Духом, «потому что через них глаголет Дух Святый».

Наблюдая за успехами юного чтеца и книжника, преподобный Кирилл благословляет мальчика не только читать и переписывать, но и изучать сочинения Святых Отцов, а потом подолгу беседует с Михаилом о прочитанном и усвоенном. В возрасте пятнадцати лет мальчик был пострижен в монашество с именем Мартиниан.

Читаем в житии: «Просил он святого о том, чтобы тот установил ему пост далее времени трапезы ввиду его молодости. Преподобный же этого ему не позволил, но повелел ему с братией есть хлеб, пусть “не до пресыщения”… В соборе же Мартиниан старался оказываться на службе раньше всех и после всех уходил… А когда начинали одолевать его помыслы или лень, он обо всем этом со страхом говорил своему старцу, и тут же силой Животворящего Креста и молитвами святого все это у него бесследно исчезало. И с таким смирением служил он старцу и келью его сохранял, что и сам тот блаженный Кирилл радовался о нем, благодарил Господа Бога и Пречистую его Богоматерь и говорил братии: “Он, братья, будет искусным иноком”… многие братья, видя его смирение и терпение, получали от этого пользу, подражали его добрым делам и говорили: “Блажен этот брат, что сподобился быть учеником такого подвижника!”».

Однако было бы заблуждением думать, что жизнь в монастыре лишена страстей человеческих, которыми наводнен мир за монастырскими стенами. Сокрушение преподобного Кирилла, называющего себя «грешным, худым черноризцем», вполне может быть объяснено многими человеческими нестроениями, которыми изобилует жизнь в «дикой пустыне». «Воистину монастыри – дома плача: там власяница и пепел, там уединение, там нет ни смеха, ни роя житейских забот, там пост, там возлежание на земле, там все удалено от запаха крови, от шума, смятения и людской суеты», – читаем у святителя Иоанна Златоуста. Но с другой стороны, притязания началозлобного демона, коварно приносящего в обитель и смех, и житейские заботы, и шум, именно здесь становятся наиболее свирепыми и беспощадными.

Безымянный хронист сообщает: «Одни любили его (Мартиниана. – М. Г.) и молили Бога о нем, другие же, подстрекаемые завистью, порицали и осуждали его, ибо часто бывает, что людей смущает эта страсть. А он все это Бога ради терпел, никакого значения этому не придавая, так как был научен святым старцем все Бога ради претерпевать. На одних праведных он смотрел и тем себя воспитывал, считая всех равными, равно всех почитая, со смирением и любовью всем покоряясь, всех слушая, всем низко кланяясь и с любовью всем отвечая».

Может быть, по этой причине после смерти преподобного Кирилла, наступившей в 1427 году, Мартиниан уходит из Успенского Белозерского монастыря. Этот эпизод описан в житии так: «Однажды пришло Мартиниану желание безмолвствовать и начать свое жительство. Помолившись Богу и Пречистой Богородице, побывав у гроба преподобного отца своего Кирилла, благословившись у него, ушел он на другое место, на немалом расстоянии, поприщ около ста, называемое Воже озеро. Есть на нем остров немалый, очень удобный для уединенной жизни или даже чтобы многим удаляться от мирских людей. Там он начал свое пустынное и безмолвное житие».

И по нынешним временам озеро Воже (также имеет название Чарондское по некогда существовавшему на его берегу городу Чаронда), расположенное в ста километрах на север от Кириллова, является местом глухим и труднодоступным. В своей книге «Клейма к иконам северорусских святых» журналист, писатель, краевед, знаток Русского Севера Генрих Павлович Гунн (1930–2006) так описал эту местность, которую посетил в конце 90-х годов ХХ века: «Край дальше начинался скудный, сырой и болотистый, со многими речками и озерами. Дорога, особенно в дождливое лето, оказывалась непроезжей, ею пользовались, обычно, в зимнее время, по санному пути. В летнее время предпочтительнее был водный путь из Белозерского края в Поонежье через озера Воже и Лаче. Озеро Воже или Чарондское, как называли его в старину, лежит в низких болотистых берегах. Лишь в северо-западной его части берег возвышается и здесь стоял древний городок Чаронда. Чаронда упоминается в Книге Большому Чертежу (1627), свой статус города сохраняла до 1766 года, когда окончательно захирела. Но в начале семнадцатого века это был городок на торговом пути, центр Чарондской волости. Против городка на единственном острове среди обширного озера (80 км длины и до 15 ширины) находился малый монастырек – Чарондская Спасская пустынь, основанная преп. Мартинианом, учеником Кирилла Белозерского в XV веке. Пустынь на маленьком островке заставляет вспомнить другой Спасский монастырь на Каменном острове на Кубенском озере. Их название имеет и второй смысл: Спас – спасение для застигнутых бурей на озере. Давно упразднен Чарондский монастырек, забыта всякая память о нем, а имя за островком с одиноко стоящей колокольней сохранилось поныне – Спас».

Именно сюда, в этот край, «скудный, сырой и болотистый», удалился Мартиниан из Кириллова монастыря, в который он больше никогда не вернется. Более того, на лодке он достиг уединенного острова, расположенного ровно посередине озера Воже, и здесь построил себе землянку-«кущу», в которой поселился в полном одиночестве и «начал свое пустынное и безмолвное житие», повторяя тем самым подвиг преподобных старцев Кирилла и Ферапонта, когда они впервые пришли на берег Сиверского озера.

Впрочем, затвор Мартиниана был недолгим. Узнав об отшельнике, к нему стали притекать иноки из Кириллова и Ферапонтова монастырей, а также миряне и паломники со всей Белозерской округи. В житии подвижника сообщается, что «пришли к нему жительствовать и некоторые из братий и уговорили его поставить церковь. Он их послушался – очень уж они его просили – и начали они строить церковь во имя Преображения Господа нашего и Спаса Иисуса Христа. И, освятив ее как положено, украсили иконами и книгами… и пение в ней учредили, как то следует безмолвствующим инокам».

Так и возник на Воже-озере Спасо-Преображенский Мартинианов монастырь, сведения о котором, увы, весьма скудны. В частности, известно, что после основания обители Мартиниану, как сказано в житии, «захотелось однажды… пойти помолиться к Пречистой Богородице в Ферапонтов монастырь», и он покинул островную обитель. Однако вскоре преподобный снова вернулся «в свою пустыню и прожил на том месте немалое время». Окончательно же Мартиниан покинул островной Вожеезерский монастырь в 1435 году, удалившись в Ферапонтово, где, вняв мольбам монахов, стал настоятелем местного Рождественского монастыря.

Что же касается дальнейшей истории Спасо-Преображенской обители на озере Воже, то выглядит она довольно разрозненно. В 1608 году «какая-то литва» разорила монастырь – эту информацию мы находим в «Диалектологическом сборнике», вышедшем под редакцией Вологодского филолога, фольклориста, краеведа Александра Семеновича Ягодинского (1895–1949) в 1941 году. «Остались на месте монастыря поп и пономарь, которые обслуживали окружающие деревни, в частности, теперешнего Кирюгского сельсовета. Консистория разрешила образовать приход в Кирюге (населенный пункт на северной оконечности озера Воже у устья реки Свидь. – М. Г.)», – читаем в «Сборнике».

В 1614–1615 годах в Спасской Вожеезерской обители проживали семь старцев (как видим, «монастырек убогой» все-таки был восстановлен после польско-литовского погрома).

В 1694 году монастырь по просьбе его немногочисленных насельников был приписан к Вологодскому Архиерейскому дому, к тому времени на острове находились две деревянные церкви: холодная, освященная во имя Спаса Нерукотворного образа, и теплая Успенская.

В 1764 году Вожеозерский Спасский монастырь Вологодско-Белозерской епархии был упразднен, и к середине XIX пришел в полное запустение.

В 20-х—50-х годах ХХ века на острове находился совхоз «Светлый Маяк» – впрочем, и он давно прекратил свое существование.

Сейчас остров Спас на озере Воже снова необитаем. Он снова выглядит так, каким его в 1427 году увидел Мартиниан.

Новый этап в жизни преподобного подвижника (после 1435 года) в его житии описан довольно подробно. Он «начал вместе с ними (монахами Ферапонтова монастыря. – М. Г.) усердно следовать правилам монашеской жизни, все делая с подобающим прилежанием. И так как он очень ревностно относился к службе в церкви Божией и устав чернеческой жизни хорошо знал, о смирении же его и постничестве что и говорить, ибо для всех он был хорошим примером, то и братия полюбила святого как своего домашнего руководителя и истинного домоправителя».

Являясь ревностным учеником и продолжателем дела преподобного Кирилла, Мартиниан учреждает в Ферапонтовской обители Кириллов устав, молва о строгости которого давно распространилась не только по всему Белозерскому краю, но и за его приделами.

Читаем в житии: «Стал еще больше подвизаться, труды к трудам прилагая, постом, молитвами и долгим воздержанием, как и был научен преподобным отцом своим Кириллом. И говорил он себе: “Кому дано много, много и взыщется с него”. И начал он очень заботиться о том монастыре – о церкви Божией, о келейном правиле, о благочинии на трапезе. И все устроил по образцу того, как было обычно при Кирилле: повелел пить и есть сообща в уставное время достойно и благочинно, всем поровну, с глубоким смирением, в молчании, ибо всегда это должна быть трапеза царская, святая, лучше сказать, Христова, для всех равная и изобильная, ни у кого зависти не вызывающая, поистине содействующая благоуханию аромата заповедей Господних, как то и подобает святым и весьма богоугодно, и по отношению к нищим – милостыня благоразумная».

«Не суровость, но уставность» – правило, заповеданное Святыми Отцами Древней Церкви, воспринятое преподобным Сергием Радонежским и установленное преподобным Кириллом Белозерским в своей обители, а вслед за ним и во всех монастырях Северной Фиваиды. Правило это стало не просто постановлением и обиходом, но смыслом и принципом выживания в пустыне, о которой точно и просто в своей монографии «Преподобный Сергий Радонежский и созданная им Троицкая Лавра» сказал Е. Е. Голубинский: «Пустыня была настоящая, и суровая пустыня: кругом на большое расстояние во все стороны – дремучий лес, в лесу – ни единого жилища человеческого и ни единой человеческой стези, так что нельзя было видеть лица и нельзя было слышать голоса человеческого, а можно было видеть и слышать только зверей и птиц».

Не распыляясь на внешнее – страхи, видения, лукавые помыслы, эмоциональный мятеж, болезненные рефлексии, к которым склонно человеческое сознание, – отшельники сосредотачивались на внутреннем делании, на сотрудничестве с Богом, который присутствует во всем. Подобное было возможно только при соблюдении строжайшей дисциплины, всех, если угодно, параграфов монастырского устава, отсекавшего любое своеволие и праздномыслие, всякую беспечность и ленность, причем не только духовную, но и физическую.

Исследователь русской агиографии Арсений Петрович Кадлубовский (1867–1920), исследуя житийные тексты XV–XVI веков в своей работе «Очерки по истории древнерусской литературы житий святых», пришел к следующим выводам:

– Внешняя аскеза, при всей суровости жизни, подчинена внутреннему деланию: именно на нем сосредотачивается внимание, духовное видение, которое также можно называть боговидением.

– Духовное, внутреннее делание изображается в житиях как молитвенное соединение с Богом, как очищение ума, который, по мысли В. Н. Лосского, следует понимать не как интеллект в узком значении, но как совокупность познавательных и созерцательных способностей, свет разума и совести, благодаря которому человек становится «личным и свободным существом». Подвижники Русской Фиваиды отождествляют «ум» с образом Божиим в человеке. «Если прибегнуть к современной терминологии, то можно сказать, что это – личное сознание, освещающее все сферы человеческой жизни и само возникающее как сложный клубок отношений к различным категориям реальности» (В. Н. Лосский).

– Наконец, внутреннее делание есть предмет мистического религиозного дарования, тайного, сокровенного по своей сути, что не позволяет нам делать окончательные выводы именно о душевном состоянии святых отшельников. «Святые Заволжья и Севера являются мистиками, продолжающими традицию преп. Сергия. Они полны здоровья и крепости, кротки без малейшей слащавости. Они – друзья лесов и лесных зверей, медведей и птиц. Тем не менее, всякий натурализм, в духе старца Зосимы у Достоевского, и всякое эстетство им чужды… Их язык, как и крестьянский, образен и немного певуч. Как и крестьяне, они молчаливы. Их слова и их действия не производят особого шума. Они просты и чисты» (о. Иоанн Кологривов).

Преподобный Мартиниан, под руководством святого Кирилла Белозерского с детства постигавший премудрости иноческой жизни, являет собой яркий пример опытного монаха, практикующего литургиста, профессионального хозяйственника и знающего политика, искушенного в тонкостях не только иноческой, но и мирской жизни. Ярким тому доказательством становится его встреча в 1447 году с великим князем Василием Васильевичем II Темным.

Читаем в житии преподобного: «Великий князь Василий пошел из Вологды помолиться к Пречистой Богородице в Кириллов монастырь. Также и в Ферапонтов монастырь пришел он со всеми своими воинами накормить живущую там братию и получить у них благословение. И встретил его игумен Мартиниан со всею братией вне монастыря с великой честью и радостью, и благословил его Честным и Животворящим Крестом. Спев молебен и гостеприимно учредив трапезу, он дал ему хорошо отдохнуть, придал ему уверенности утешительными словами, благословил его и повелел ему идти против супостата, который так несправедливо с ним поступил, потому что все знают, что не Божьей волей сел на великом княжении тот князь Димитрий Шемяка, но надеясь на гордыню свою, и помрачен был врагом весь ум его. Князь же великий Василий Васильевич, взяв благословение у святого и выслушав душеполезные слова, очень его полюбил и сказал: “Отец Мартиниан! Если будет на мне милосердие Божие и Пречистой Богородицы и великих чудотворцев молитва, и твоими молитвами сяду на своем столе, на великом княжении, если даст Бог, то и монастырь твой достаточно обеспечу, и тебя возьму поближе к себе”. Что и произошло».

Важная деталь – встреча происходит вне монастыря. Мартиниан не смеет нарушить завет преподобного Кирилла – внести в обитель «запах крови, шум и смятение людской суеты» (свт. Иоанн Залотоуст). Воинство великого князя не допущено в обитель, хоть и получает благословение преподобного.

Можно представить себе драматическую сцену встречи Мартиниана Белозерского и ослепленного Дмитрием Шемякой великого князя – «поступил с ним (Дмитрий Шемяка. – М. Г.) немилосердно: привел его в Москву со своими ближайшими помощниками, на третий день вынул у него оба глаза – увы! – и, лишив этого света» («Житие Мартиниана Белозерского»).

Однако великая человеческая жалость к Василию Темному (то есть слепому) сыграла с преподобным злую шутку. Да, великий князь сдержал свое слово и приблизил к себе ферапонтовского игумена – «вспомнил свое обещание преподобному Мартиниану и взял, и тотчас же послал на Белоозеро за игуменом Мартинианом в Ферапонтов монастырь. И хотя тот не хотел, уговорил, взял его, привел в Москву и дал ему игуменство у Живоначальной Троицы в Сергиевом монастыре». Да, во многом Василий покорялся его воле со смирением. Но когда Мартиниан с «необиновением и дерзновением» осудил убийство людьми князя Дмитрия Шемяки в 1453 году, Василий Темный явил свою державную волю – преподобный игумен впал в немилость.

И вновь мы возвращается к рассуждениям Г. П. Федотова о неизбежном конфликте между властью горней и дольней, о несоразмерном противостоянии таинственного и обыденного. Георгий Петрович пишет: «Умеренная уставная строгость и братская любовь возвращают последних древних русских святых к исходной точке: к Белозерской обители Кирилла. Именно Кирилл, а не преподобный Сергий (разница в градации смирения и кротости) отпечатлевается всего отчетливее в северных русских киновитах. Но после мистического углубления заветов преподобного Сергия возращение к преподобному Кириллу невольно вызывает мысль о некоторой исчерпанности духовных сил».

Преподобный Мартиниан становится невольным заложником собственной неколебимой приверженности уставному благочестию святого Кирилла. Он глубоко уверен в том, что его обличения, его строгий учительский глагол, являющий неоспоримым для иноков его обители, в той же мере будет безусловен и для власть имущих (в известной степени продолжателем дела Кирилла и Мартиниана был преподобный Григорий Пелшемский, игумен Богородицкого Лопотова монастыря близ Вологды). Однако история с Василием Темным свидетельствует об обратном.