Текст книги "Святые русской Фиваиды"

“Пленение” есть такое душевное состояние, когда не один ум, а и сердце против воли устремляется к нашедшему помыслу и через то теряет свое благоговейное настроение.

Наконец “страстию” называют такую склонность, которая, долгое время оставаясь в душе, обращается в привычку. Человек приходит в это состояние по доброй воле. По словам отцов, страсть подлежит муке не за то, что подверглись нападению от неё, но за нераскаянность. Таким образом, наш отечественный психолог XV века, вслед за св. отцами, разлагает акты душевной жизни на самые первичные состояния, которые едва можно уловлять при самом внимательном наблюдении над собою, и показывает, как помысел из безгрешного переходит в действия более и более виновные», – пишет А. М. Правдин в книге «Преподобный Нил Сорский и устав его скитской жизни» (СПб., 1877).

Для преподобного Кирилла Белозерского труд хождения по ступеням этой мистической лествицы усугубляется тяготами пустынного жития. Началозлобный демон пытается пленить подвижника, не только проникая в его помыслы и душевные порывы, но и воздвигая перед ним буквально смертельные препоны. Пахомий Логофет пишет: «Когда святой ходил по лесу… ненавидящий же добро враг, зная, что он будет изгнан оттуда святым, ополчившись на него за это, напустил на него такой сон, что святой от желания спать не мог стоять и захотел ненадолго прилечь… И только он уснул, как вдруг услышал голос, настойчиво говоривший: “Беги, Кирилл!” Проснувшись от необычного голоса, он отпрыгнул с этого места прочь. И тут же вражескими происками большое дерево упало и ударило прямо в то место, где только что лежал святой. Понял тогда святой, что это была дьявольская уловка, и как добросовестный и совершенный подвижник искренне молил потому Господа и Пречистую Его Мать отнять у него сон, что и сбылось, ибо день и ночь стал пребывать он без сна, чтобы бодрствованием смочь окончательно победить противников».

В житии преподобного описаны случаи нападения на «кущу» разбойников, а также попытки некоего Андрея поджечь келью старца, чтобы убить его, но всякий раз Кирилл чудесным образом спасается, выходя победителем из экзитенциального поединка с «ненавидящим добро врагом».

Важно обратить внимание на то, что еще в Симоновом монастыре монах Кирилл был рукоположен во священный сан, то есть, будучи иеромонахом, он мог исповедовать и причащать Святых Таин Христовых во время Божественной Литургии (самого себя в том числе), что впоследствии стало для отшельника надежным оружием в противостоянии дьявольским козням.

Впрочем, в русской аскетической традиции известны случаи, когда отшельники удалялись в пустыню, не приняв таинства священства. Преподобные Савватий и Герман Соловецкие, величайшие подвижники Северной Фиваиды, в их числе. Совершать Богослужение они могли лишь по мирскому или «мирянскому» чину – чтение Евангелия, Часослова, Псалтири, акафистов, каждение, а также принятое в русской традиции (в частности, у старообрядцев) совершение обедницы – подобия литургии (евхаристии), но без освящения даров и причастия. Все это можно было совершать либо в келии, либо в часовне.

Находясь на Соловецком острове в Белом море, ни Савватий, ни Герман не приступали ко Святому Причастию, взяв на себя тем самым сложнейший и притом дерзновеннейший подвиг покаянного и молитвенного ожидания принятия Святых Даров, ожидания, которое продлилось шесть лет (!).

Сейчас, вспоминая отшельническую жизнь и подвиги соловецких старцев, нам трудно представить, сколь тяжело, а порой и просто невыносимо было это ожидание. Однако Евангелист возвещает: «Да будут чресла ваши перепоясаны и светильники горящи; И вы будете подобны людям, ожидающим возвращения господина своего с брака, дабы, когда придет и постучит, тотчас отворить ему. Блаженны рабы те, которых господин, пришед, найдет бодрствующими; истинно говорю вам, он препояшется и посадит их, и подходя станет служить им» (Лк. 12:35–37).

Преподобные Савватий и Герман были полны этим сверхъестественным ожиданием, которое во многом расширяет слова святителя Кирилла Александрийского об «отложении Причастия» в смысле непреложного бодрствования, сердечного предвкушения встречи с Господином и упования на Его защиту.

Вспомним, как восклицал святой Антоний Великий: «Молил я Бога показать мне, какой покров окружает и защищает монаха! И видел я монаха, окруженного огненными лампадами, и множество Ангелов блюли его, как зеницу ока, ограждая мечами своими. Тогда я вздохнул и сказал: вот что дано монаху! И несмотря, однако, на то, диавол одолевает его… И пришел ко мне голос от Милосердного Господа и сказал: “Никого не может низложить диавол; он не имеет более никакой силы после того, как Я, восприняв человеческое естество, сокрушил его власть. Но человек сам от себя падает, когда предается нерадению и поблажает своим похотям и страстям”. Я спросил: “Всякому ли монаху дается такой покров?” И мне было показано множество иноков, огражденных такою защитою».

Иеромонах Кирилл, оставшись в пустыне один, в иконографической традиции вполне мог быть изображен держащим в руках палицу – меч духовный, мистически отсылающий нас к словам Спасителя: «не мир пришел Я принести, но меч» (Лк. 12:51). Возможность совершать Евхаристию в дремучей чаще на берегу Сиверского озера и становится той палицей, тем покровом, который позволяет человеку обожиться, потому что Бог вочеловечился. Именно в этом следует искать объяснение немыслимой, с точки зрения обычного человека, духовной мощи отшельников Северной Фиваиды, в том числе преподобных Кирилла и Ферапонта Белозерских.

* * *

Как и было обещано по телевизору, перед которым хозяева дома на Урицкого в конце концов так и заснули, на следующий день с утра шел дождь – мелкий, обложной, непроглядный, серого цвета. Казалось, что и без того низкое в этих краях небо лежит на земле. Каменная гряда Кириллова монастыря продолжала при этом высится над деревьями, мерцать в водяной пелене, куриться над озером, о существовании которого можно было догадываться лишь по плеску волн, по их клекоту.

Получается, что озеро исчезло в туманном мареве.

Превратилось в равнину.

В Ферапонтове, расположенном в 20 километрах на север от Кириллова, дождя меж тем не было – фронт еще не дошел, видимо. А если не дошел, то может и стороной пройти. Небо тут хмурилось, ворчало, хороводилось тучами, спорило с налетавшими порывами ветра, которые отрывали клокастые куски от облаков, и в образовавшиеся дыры входили световые столбы – то ли солнечные лучи, то ли горнее сияние.

После Успенского Белозерского монастыря, целого средневекового города, Рождества Богородицы Ферапонтова обитель казалась миниатюрной.

Стояла на пригорке скромно, негордо совсем.

С одной стороны – шумная, даже зимой не замерзающая речка Паска, с другой – Бородавское озеро, а чуть на отшибе, у самого подножия Цыпиной горы – Ильинский погост.

Музей фресок Дионисия в Рождественском соборе монастыря оказался закрыт. Я походил по двору бесцельно. Прошелся по аллее огромных, развороченных временем деревьев (приехав через несколько лет, не обнаружил их, спилили), что вела к Мартиниановской церкви.

Деревья шумели тут на ветру, напоминая гомонящих стариков, которые порой могут и падать, но и, лежа на земле беспомощно, продолжают размахивать ветками – то ли негодовать, то ли рукоплескать, непонятно. Скорее всего, их потому и спилили, боясь, что они упадут и порушат исторические постройки.

Порезали на чурбаки, которые выкатили за монастырские ворота.

На дрова еще сгодятся…

Глава третья
Ферапонт Белозерский

Житие преподобного Ферапонта Белозерского – Встреча с Кириллом – Два взгляда на пустынножительство – Ферапонтово место – Начало Рождества Богородицкого монастыря – Андрей Дмитриевич Можайский – Уход в Можайск – Конфликт горнего и дольнего – Просьба Андрея Дмитриевича – Кончина Ферапонта – Секретная экспедиция – Краски Дионисия – Технология стенописи – Ольга Владимировна Лелекова

«Преподобный отец наш Ферапонт родился у благочестивых и благородных родителей-христиан, детей боярских, по фамилии Поскочины, происходящих из города Волоколамска в Московской земле.

Однажды напал на него страх Божий и стал он думать, как бы бежать ему от этого суетного мира и от житейских попечений. Ибо знал блаженный, сколько зол, скорбей и болезней претерпевает человеческая душа, погружаясь в суету этого мира, и какого множества благ лишается, отпадая от своего Создателя…

Утаившись от своих родных, пришел он в дом Пречистой Богородицы в пригороде царствующего города Московской державы, в Симонов монастырь, и стал там умолять архимандрита и братию, чтобы они удостоили его святого иноческого образа. Бог же и Пречистая Богородица не пренебрегли мольбой раба своего, обратили к нему сердце архимандрита, и он был принят архимандритом и братией, и тот повелел постричь его и облечь в иноческую одежду. И нарекли ему имя Ферапонт» – так начинается написанное в середине XVI века «Житие и подвиги преподобного отца нашего Ферапонта, создавшего на Белоозере обитель Пречистой Богородицы, славного Ее Рождества».

Автор этого сочинения неизвестен. Скорее всего, он был иноком Ферапонтова Белозерского монастыря и в своей работе во многом опирался на уже известное нам житие преподобного Кирилла, составленное Пахомием Логофетом (Сербом). Традиционно в жизнеописании подвижника отсутствует информация о его детстве. Известно лишь, что родился он в 1337 году, и в миру его звали Федором. В монашество он постригся предположительно в возрасте сорока лет, однако нам неведомо, чем он занимался до этого.

Жизнь в монастыре новоначального инока описана следующим образом: «Много лет блаженный Ферапонт прослужил отцам… И начали архимандрит и братия посылать его и за пределы монастыря по монастырским делам. И все, что отец ему повелевал, он усердно с прилежанием исполнял. Посылали же его по городам и в дальние земли для покупки потребного монастырю. Послали его однажды и на Белоозеро по необходимым делам… Местность же та была пустынной, и много там было лесов, непроходимых болот, множество вод, озер и рек. И преподобный, чтобы лучше с теми местами познакомиться, обошел ту землю, внимательно ее рассматривая, и очень ее полюбил. Ибо желала эта святая душа и некоторые новые добродетели стяжать, – верх же всех добродетелей есть безмолвие».

По сути, более или менее подробное жизнеописание Ферапонта начинается с его встречи с Кириллом в Старом Симонове, когда старцы задумывают удалиться из Москвы в пустыню. Причиной тому, как мы уже знаем, стало видение преподобного Кирилла. Читаем в житии: «Начал Кирилл выспрашивать его: “Нет ли, возлюбленный, там, на Белоозере, места, где бы можно было иноку безмолвствовать?” Ферапонт отвечал: “Да, очень много там, отец, подходящих для уединения мест”. Блаженный же о своем видении ему еще не рассказал, но как бы просто так расспрашивал его».

Интересно заметить, что подобный сюжет присутствует и в жизнеописаниях преподобных Савватия, Германа и Зосимы Соловецких. Подобным проводником в мир Северной Фиваиды становится именно Герман (этнический карел), который еще до встречи с преподобным Савватием (монахом Кирилло-Белозерского монастыря) уже бывал на Поморском берегу Белого моря и с рыбаками ходил на Соловецкий остров.

Таким образом сотрудничество знания и мистического опыта, навыка и молитвенного усилия позволяет отшельникам, уповая на милость Божию, преодолевать бытовые трудности жизни в пустыне, будь то в дремучем лесу на берегу Сиверского озера или на уединенном острове, затерянном в Белом море.

Далее в Житии сообщается, что «блаженный Ферапонт немного времени пожил с преподобным Кириллом. Божьей волей, направляющей желания на пользу, пришла к нему мысль начать собственное жительство и отойти в предназначенное ему место. Он сказал об этом преподобному Кириллу, потому что у них был обычай советоваться друг с другом в духовных делах… Так всегда совещались они и утверждались в добрых желаниях. Ферапонт сказал: “Ко мне приходит и неотвязно преследует меня (мысль) перейти на другое место, отец, и безмолвствовать отдельно”. Преподобный же Кирилл ему отвечал: “Если будет на то воля Божия, брат, то это может и на деле произойти”. “Есть, отец, местечко неподалеку отсюда, поприщ около пятнадцати или немного больше, где я хотел бы жить, если Господь Бог изволит. И молю честную твою святыню Бога ради не обижаться на меня за это разлучение”».

Последние слова в этой цитате сказаны, думается, не случайно. Пахомий Логофет в своем «Житии и подвигах преподобного отца нашего игумена Кирилла» этот эпизод из жизни белозерских старцев комментирует следующим образом: «Но не согласовались их обычаи: Кирилл хотел жить тесно и жестко, Ферапонт же пространно и гладко, и потому они расстались друг с другом».

Говорить в данном случае следует, разумеется, не о каком-то бытовом конфликте между монахами, но о разном видении ими аскетического пустынножительства. Преподобный Кирилл, прошедший школу Симоновского затвора (в Старом Симонове в том числе), дословно понимает слова Святых Отцов Церкви о монашестве, перефразируя их – «первее в келью иди, она всему научит тебя». Жизнь «тесную и жесткую» он видит буквально – убогая, едва пригодная к нахождению в ней землянка, зимний холод и неустроенность, летний зной и бесприютность. Но именно таков, по мысли отшельника, путь аскета-пустынника, путь, приносящий великие духовные дары.

Преподобный же Ферапонт, проведший большую часть своего иночества в паломничествах и путешествиях по «городам и дальним землям», более склонен к экзистенциальному странствию, которое мы вслед за Пахомием Логофетом можем назвать «пространным», то есть дающим возможность почувствовать истинное одиночество и преисполниться молчанием, ощутив себя песчинкой на фоне Божественного мироздания – бескрайних лесов и полей, гор и ущелий, озер и рек, текущих из ниоткуда в никуда. «Не будь безрассудно молчалив, – наставляет преп. Иоанн Лествичник, – чтобы не причинить другим смущения и огорчения… безмолвие уст благочестивого мужа упраздняет тщеславие». Таков преподобный Ферапонт. Имея, по благословению архимандрита и старцев, общение со многими в миру, он при этом хранит внутреннее безмолвие и немятежность, то есть пребывает в умозрительном затворе даже если и живет среди мирян или занимается хозяйственными нуждами Симонова монастыря, которые, как мы понимаем, едва ли располагали к уединению.

Таким образом, расставание старцев стало закономерным и произошло по обоюдному их согласию, ведь каждый из них был провиденциально свободен в выборе своего служения. «Бог дал свободу человеку, которого создал по образу Своему, чтобы он властвовал над желанием», – читаем у преподобного Ефрема Сирина. Но в то же время «человек имеет такую природу, что и тот, кто во глубине порока и работает греху, может обратиться к добру, а тот, кто связан Духом Святым и упоен небесным, имеет власть обратиться ко злу» (преп. Макарий Египетский).

Именно в этом расподоблении (раздвоении) и кроется христианское понимание свободы безмятежной, когда выбор между добром и злом, смирением и страстью уже есть проявление несвободы, смятения и внутренних терзаний. Отшельники Северной Фаваиды выбирают путь «узкий», немятежный, но не в смысле свободы от искушений и тяжелых трудов, а в смысле неуклонного следования за Спасителем вопреки этим искушениям и тяжелым трудам.

В Житии преподобного Ферапонта сообщается: «Нашел он очень красивое место, более других пригодное для житья, поблизости от Паского озера и другого озера, повыше того, Бородавского, между которыми – полет стрелы или чуть больше. Очень понравилось оно блаженному. Помолившись Богу и Пречистой Богородице, начал он устраивать там жилище. И сначала поставил маленькую келийку. Хотя было там пустынно, и рос лес, но больше, чем всем селениям на земле, радовался Ферапонт душою, благодаря Бога и Пречистую его Мать, что обрел место спокойное. И начал он понемногу очищать его, а затем огородил со всех сторон оградой. Спустя небольшое время пришел он к преподобному Кириллу и рассказал ему, где поселился. Преподобный похвалил его выбор и благословил его безмолвствовать там, потому что и он хорошо знал это место. И тот, получив у преподобного совет и благословение, стал усердно заниматься своим жилищем. Прежде от особых усилий он воздерживался, после же этого святой вырубил лес и расчистил то место, собирая хворост в кучу. Надумал блаженный и некие овощи там посадить, потому что место то было бедным и совершенно пустынным. Тем добывал себе святой требующее для тела пропитание. И в течение многих дней труды к трудам прилагал блаженный, рубя вокруг себя лес и расчищая землю».

Читая этот отрывок, можно предположить, что старцы уже были на этом месте, но Кирилл не признал в нем указанного ему Богородицей, тогда как Ферапонт возлюбил его, сочтя полностью «своим».

В отличие от преподобного Кирилла Ферапонт не был рукоположен в священный сан и, как пишет А. Н. Муравьев, «особенно обрадовался он пришествию одного инока, сана пресвитерского (иеромонаха. – М. Г.), который стал совершать Божественную службу, и Ферапонт почитал его, как родного отца, а сам избегал всякого старейшинства и подвизался день и ночь во всех тяжких работах, не упуская ни церковной службы, ни келейного правила по примеру древних отшельников Египта и Палестины».

Вокруг местного деревянного Рождественского храма, в котором отныне совершается Евхаристия (Божественная Литургия), начинают собираться странствующие монахи, а также паломники, ищущие пострижения. Таким образом складывается братия затерянной в белозерских землях Русской Фиваиды Рождества Богородицкой Ферапонтовой обители.

В житии подвижника мы обнаруживаем еще один любопытный эпизод, свидетельствующий о том, что Ферапонт не был рукоположен: «Пришел к нему однажды некий христианин из ближайшего селения и попросил постричь его, желая с ним жительствовать. Братия уговорила блаженного, и он повелел священнику постричь его и облечь в иноческие одежды. И нарекли ему имя Григорий». О чем это говорит? Скорее всего, о том, что Ферапонт, имея большую душевную склонность к одинокому странствию, не решается стать пастырем, то есть не хочет так или иначе возвыситься над отцами, желает остаться равным среди равных. «Святой всегда выходил из своей кельи, взяв топор и рубаху, и трудился каждый день помногу, а часто и ночи проводил без сна. Видя, как прилежно он трудится, и братия трудилась с ним так же, усердно подвизаясь и день и ночь», – читаем в житии преподобного Ферапонта Белозерского.

«Братия же, видя столь великий пример пред собою, старалась во всем ему (Ферапонту. – М. Г.) подражать, исполняя безропотно устав общежительный… братство его все более умножалось, и бояре приходили к нему просить наставления, наделяя обитель обильными подаяниями… Сходились к нему из дальних монастырей певцы и клирики всякого сана; всех принимал он с любовию, но строго наблюдал, чтобы во всем подражать чину Кирилловой обители; никто не смел держать в келлии особых яств или каких-любо вещей, кроме святых икон и Божественных книг, и орудий рукодельных. Служба церковная совершалась с глубоким благоговением, и строгое безмолвие наблюдалось за трапезою и по келлиям, где братия занималась переписыванием книг, или плетением мрежей (сетей. – М. Г.), судя по силе и расположению каждого, и все в глубоком мире исполняли возложенные на них послушания; мирским же людям не было участия в трудах монастырских» (А. Н. Муравьев «Русская Фиваида на Севере»).

Предположительно изначально насельники Ферапонтова монастыря жили в земляных кельях, как и монахи Кирилловой обители, но по мере роста братии и умножения «обильных подаяний» на берегу Бородавского озера началось сначала деревянное, а затем и каменное строительство.

Около 1406 года о монастыре узнает можайский князь Андрей Дмитриевич, сын Дмитрия Ивановича Донского (в то время Белозерье было его уделом), и просит старца прибыть в Можайск, «побывать у нас Бога ради и благословить нас. Есть у меня к тебе великое духовное дело, о котором скажу наедине».

Интрига, которую вольно или невольно создает Андрей Дмитриевич, становится для Ферапонта известным искушением, сердечным мятежом, смятением, потому что он недоумевает, что стало причиной такого решения князя. Разговаривая с княжеским посланником, старец со смирением и твердостью сообщает: «Мне, господин, уйти отсюда, как мне кажется, невозможно: боюсь Бога и Пречистой Богородицы. Я ведь немощный и грубый чернец, как ты и сам видишь. Да что за дело имеет наш господин, великий князь Андрей Дмитриевич, ко мне, нищему и худому? Должны мы, нищие, о них Бога молить, а не по миру волочиться бесчинно на позор и осуждение мирским людям».

Однако в ответ он слышит следующее: «Мне, отец-господин, никак не велено возвращаться без твоей святыни». Затем посланник падает на землю и начинает умолять Ферапонта не ослушаться Андрея Дмитриевича. Драматизм ситуации усугубляется тем, что братия встает на сторону можайского гостя. «Не подобает тебе, отец, такого господина и уважаемого человека оскорбить, тем более Бога ради зовущего тебя. Мы ведь кроме Бога и на него во всем надеемся, потому что он из числа земных властителей», – настаивают монахи.

Сейчас мы можем только догадываться о глубине потрясения, испытанного старцем, который, покинув преподобного Кирилла, помышлял в пустыне завершить свои земные дни в молитве и посте. Но обстоятельства оказались выше этих благих помыслов.

«Воля Господня и Пречистой Богородицы и ваша любовь да будет со мною грешным», – отвечает Ферапонт братии и уходит из своей обители в Можайск.

Сюда он больше никогда не вернется.

Этот уход, а вернее, насильное перемещение подвижника из пустыни в мир «на позор и осуждение мирским людям» становится драматическим прологом к тому, что Г. П. Федотов в своей книге «Святые Древней Руси» применительно к событиям первой половины XVI века назовет «трагедией древнерусской святости». По сути, Ферапонт приносит себя в жертву созданному им монастырю («нехотя повинуется»), поскольку без «обильных подаяний» Андрея Дмитриевича, на поклон к которому он уходит в Можайск, обитель едва ли сможет существовать в белозерской глуши.

Далее Георгий Петрович пишет: «Начала духовной свободы и мистической жизни противостоят социальной организации и уставному благочестию… На заре своего бытия Древняя Русь предпочла путь святости пути культуры. В последний свой век она горделиво утверждала себя как святую, как единственную христианскую землю. Но живая святость ее покинула». Вывод печальный, но к нему во многом подвигает и описанное выше событие. Пути аскетов Древней Церкви неизбежно пересекаются с социально-политическими вызовами своего времени, это пересечение (а порой и столкновение) к началу XVI века делает предельно острым вопрос огосударствления Церкви в целом и монашеского делания в частности.

Основоположники отдаленных обителей и скитов Северной Фиваиды – преподобные Дионисий Глушицкий и Павел Обнорский, Сергий Нуромский и Корнилий Комельский, Александр Куштский и Нил Сорский (о них еще пойдет речь в этой книге) стоят на позициях, сформулированных Иоанном Златоустом, – «поистине власть священства больше власти царской, и постольку больше, поскольку царю вверены тела, а священнику души», – и Августином Блаженным – «что касается отношений между градом Божиим и градом земным… град земной должен быть подчинен граду Божию». Иначе уход в пустыню и упование лишь на волю Божию становятся бессмысленными перед лицом державных повелений и государевых указов.

Пример с преподобным Ферапотном стал тому ярким подтверждением.

По прибытии в Можайск преподобный был приведен к князю, и между ними произошел следующий разговор:

– Знаешь ли ты, отец, зачем я тебя позвал?

– Один Бог, господин, знает человеческие сердца и помыслы. А кто такой я, худой простейший грешник? Как я могу это знать?

– У меня, честной отец, одно желание, и его поведаю тебе. Умоляю твою святыню дать мне то единственное, что я попрошу у твоей святости.

– Да как же могу я, господин, что-то дать твоему величеству в подарок, худой и грешный чернец, никакого добра не имеющий?

Андрей Дмитриевич просит Ферапонта основать в Можайске монастырь, подобный тому, который старец устроил на Севере.

Преподобный отвечает на эту просьбу следующим образом:

– Прости меня Господа ради. Кто я такой, что ты задумал это обо мне грешном, недостойном не только начать это, но и помыслить об этом? Одного Бога, господин, это дело; выше моих сил это дело. Отпусти меня Господа ради и Пречистой Богородицы в свою отчину на Белоозеро.

– Легче мне, отец, всего лишиться, нежели отпустить от себя твою святыню. Так велико мое желание, ради которого я тебя и позвал. Что же до монастыря Пречистой Богородицы и начатого тобой дела, то знает Бог, что я постараюсь удовлетворить твой монастырь всем необходимым, – и не только я, но и дети мои, насколько будет у нас сил, будем ради Божией милости заботиться о доме Пречистой Богородицы. Ты о том не печалься нисколько, оставь это попечение моей душе. Одного только я у тебя прошу: ради Божией любви останься здесь с нами и возьмись исполнить желание моей души.

По сути, Ферапонт становится заложником княжеской воли. Однако парадокс этой ситуации заключается в том, что настоятельная просьба Андрея Дмитриевича исполнена искреннего, сердечного желания послужить Богу, а авторитет преподобного белозерского подвижника является для него непререкаемым, богоданным – следовательно, без участия старца устроение новой обители будет невозможно, и князь вынужден применить свою власть.

Читаем в «Житии и подвигах преподобного отца нашего Ферапонта»: «Видел святой, что князь непреклонен в своем решении и что невозможно ему ослушаться и оскорбить его, тем более что он умолял его Бога ради. И нехотя повиновался он его воле и сказал: “Воля Господня да будет”. Этими словами он всегда поучался, все возлагая на Бога и на Пречистую Богородицу. Князь же Андрей, услышав эти слова от святого, радости многой исполнился и благодарил Бога и Пречистую Богородицу и преподобного Ферапонта за покорность, что не ослушался мольбы его».

Показательными тут становятся слова «не ослушался мольбы его» – не приказа, не распоряжения, но именно мольбы, потому как, безусловно, князь понимал, что покорность преподобного есть не лукавое притворство загнанного в безвыходное положение «худого и грешного чернеца», но истинное смирение, которое, по словам преподобного Максима Исповедника, «освобождает человека от всякого греха, потому что оно отсекает страсти душевные и телесные».

В 1408 году, через 11 лет после основания Рождества Богородицы Белозерской обители, в Можайске, на берегу Москва-реки преподобным Ферапонтом был основан Рождества Богородицы Лужецкий (расположенный в пойменных лугах) монастырь, в котором в 1426 году он в возрасте 95 лет нашел свое последнее упокоение.

* * *

В тот первый приезд в Ферапонтово с посещением музея фресок Дионисия в Рождественском соборе монастыря, мне не повезло. Из-за сырости – всю последнюю неделю шли дожди – храм оказался закрыт.

Уже на выходе, в Святых вратах, меня задержал смотритель, и чтобы хоть как-то (по-своему разумению) скрасить разочарование редкого в такое ненастье посетителя завел со мной беседу – как водится, долгую и бессмысленную. И вот когда я уже собирался уходить, поблагодарив неожиданного собеседника, он вдруг поведал мне о «секретной экспедиции» (это были его слова), проведенной здесь после войны, которую он запомнил, будучи еще ребенком.

Почему именно эту историю мне тогда пришлось выслушать, сказать теперь уже невозможно.

А история была такова: в 1946 году в Московском Кремле начались ремонт и реставрация Успенского собора, который, как известно, был расписан Дионисием – автором фресок Рождественского собора Ферапонтова Белозерского монастыря. В то время бытовало мнение, что, работая на Севере, Дионисий пользовался натуральными красителями, полученными из местных цветных глин и камней, которыми изобиловали (и по сей день изобилуют) берега Бородавского озера. А посему комендатура Московского Кремля приняла решение организовать экспедицию – секретную, разумеется, – в Ферапонтово для сбора необходимых для реставрации собора природных красящих материалов.

Вот как ту поездку описал один из ее участников, фотограф Государственной центральной художественно-реставрационной мастерской Василий Робинов (его воспоминания я обнаружил много позже нашего разговора с ферапонтовским смотрителем): «При машине два водителя и два вооруженных красноармейца для охраны. Так как в послевоенные годы продукты выдавались по карточкам, то мы сдали свои продовольственные карточки и нам выдали продукты сухим пайком на десять дней… Создалась такая атмосфера, что война продолжается… Города объезжать, в населенных пунктах, в селах, деревнях не останавливаться, с населением не общаться. Полная секретность. Проехали стороной Ярославль, Рыбинск… Дальше наш путь лежал через Пошехонье к Вологде. Вот где мы хватили горя. Оказалось, что проселочная дорога, по которой решил ехать наш руководитель, совсем не приспособлена для езды на автомобиле, да еще на пятитонном, с грузом и девятью пассажирами. Нам все время попадались ручейки, овражки, канавки, через которые можно проехать по небольшим легким мостикам, но которые не были рассчитаны на проезд по ним на автомобиле, к тому же многие из них были полуразрушенными… Получалось так, что не мы ехали на машине, а большую часть пути ехала она на нас…

Утром, по команде, минуя Кириллов, направились по проселочной дороге в Ферапонтово. Дорога была неровная, бугристая, машину трясло, качало, сидеть было невозможно… Большую часть пути ехали лесом. И вдруг слева в прогалине между деревьев – сказочное видение… Невероятной красоты белые стены, башни, храмы, как дорогие жемчужины, рассыпаны на темно-зеленом фоне деревьев и травы с вкраплением золотисто-желтых драгоценных камней – растущих то там, то здесь подсолнухов. И все это отражается в воде озера. Такое можно увидеть только в сказке».

Сбор цветных глин и камней занял несколько дней. Видимо, этих взрослых людей в военной форме на берегах Бородавского озера и мог видеть юный в те годы смотритель Ферапонтова монастыря.

Василий Робинов вспоминал: «Наши нелегкие труды увенчались успехом. Мы собрали камешков и глин общим весом больше тонны. И такое богатство цветов, оттенков, тонов и полутонов!.. Глины соответствовали цветам: охристым, желто-золотистым, желто-коричневым и даже вишневым. А камешки были и коричневые, и серые, и желтые, и темно– и светло-зеленые, и серо-голубые. И еще много разных оттенков, всего в общей палитре не один десяток цветов и оттенков… И все это мы привезли в Москву, и художники-реставраторы их в полной мере использовали в своих работах».