Текст книги "Святые русской Фиваиды"

В Белозерский монастырь на Бородавском озере преподобный Мартиниан вернулся в 1455 году. В житии сказано: «Когда пришел он в свое наследие, в обитель Пречистой Ферапонтова монастыря, игумен и все братья, услышав об этом, с великой радостью встретили святого и приняли его как истинного отца с великим усердием и достойно упокоили его старость» (в это время ему было 55 лет).

28 последних лет жизни, проведенные святым Мартинианом в Ферапонтовом монастыре, отражены в житии подвижника предельно схематично. Единственной яркой вспышкой в этом витиеватом и монотонном повествовании становится описание ученика преподобного, его келейника блаженного Галактиона, вошедшего в историю Северной Фиваиды как юродивый Христа ради.

Находясь в преклонных годах, преподобный Мартиниан, увы, впал я тяжелый недуг, он не мог самостоятельно ходить на службу в храм, и попечение о нем было возложено на его ученика Галактиона, который носил «на собороное пение блаженного отца Мартиниана по причине его старости и многих болезней».

О Галактионе известно немного – родом он был из Белозерского края, принял монашеский постриг в Ферапонтовом монастыре, обладал умом оригинальным и самобытным, имел дар прозорливца, на что Мартиниан сразу обратил внимание и благословил монаха юродствовать во Христе.

Подвиг юродства Церковь понимает как мнимое безумие ради обличения погрязшего во грехе мира, а также как сокрытие собственных добродетелей, как навлечение на себя поношений и оскорблений, ведь порой поведение блаженного (юродивого) находится за гранью не только разумного, но и морального-этического. «Юрод», или «похаб» (слова-синонимы), может позволить себе есть мясо Великим Постом, ходить нагим, сквернословить, являя тем самым гипертрофированный образ мирянина-современника, становясь в своем роде ему живым укором, взывая таким образом к его нравственности – вспомним о том, что в Симоновом монастыре преподобный Кирилл тоже совершал поступки «некая, подобна глумлению и смеху».

Исследуя русское юродство, Г. П. Федотов приходит к следующим выводам:

«Совершенно схематически укажем на следующие моменты, соединяющиеся в этом парадоксальном подвиге.

1. Аскетическое попрание тщеславия, всегда опасного для монашеской аскезы. В этом смысле юродство есть притворное безумие или безнравственность с целью поношения от людей.

2. Выявление противоречия между глубокой христианской правдой и поверхностным здравым смыслом и моральным законом с целью «посмеяния миру» (I Коринф. I–IV).

3. Служение миру в своеобразной проповеди, которая совершается не словом и не делом, а силой Духа, духовной властью личности, нередко облеченной пророчеством. Дар пророчества приписывается почти всем юродивым. Прозрение духовных очей, высший разум и смысл являются наградой за попрание человеческого разума подобно тому, как дар исцелений почти всегда связан с аскезой тела, с властью над материей собственного тела.

Лишь первая и третья сторона юродства являются подвигом, служением, трудничеством, имеют духовно-практический смысл. Вторая служит непосредственным выражением религиозной потребности. Между первой и третьей существует жизненное противоречие. Аскетическое подавление собственного тщеславия покупается ценой введения ближнего в соблазн и грех осуждения, а то и жестокости… Вот почему жизнь юродивого является постоянным качанием между актами нравственного спасения и актами безнравственного глумления над ними».

«Мудрость мира сего есть безумие пред Богом», – сказано у апостола Павла в Первом послании коринфянам (1 Кор. 3:19). Можно предположить, что юродство Христа ради есть не что иное, как патологическая, с точки зрения обывателя, демонстрация человеческого естества, греховного изначально, но созданного по образу и подобию Божию при этом, извечного и невыносимого противостояния горнего и дольнего и, наконец, мучительная несвобода выбора между «актами нравственного спасения и актами безнравственного глумления над ними».

Блаженный Галактион не только носит в храм немощного старца Мартиниана, не только служит ему смиренно и неустанно, «не зная покоя телесного», но и, обладая даром прозорливости, научает братию своими парадоксальными, а порой и дерзкими речами. По мысли Г. П. Федотова, именно юродивые в начале XVI столетия занимают место аскетов-проповедников и преподобных началоположников удаленных обителей на поприще учительства и обличения пороков человеческих. Монастырская колонизация Русского Севера все более и более обретает черты государственные и централизованные, тогда как юродство, будучи видом христианского подвига, по-прежнему остается (и останется до ХХ века) на периферии общественного сознания, вдали от бытовой логики и социального пафоса.

Читаем в житии преподобного Мартиниана: «У Бога же он (Галактион. – М. Г.) оказался премудрым: на другой же день загорелась келья некоего брата (Иоасафа. – М.Г.) и от нее занялись сильным огнем другие кельи, и невозможно было вынести из них ничего. Иоасаф же, бывший владыка Ростовской земли, затужил о некоей вещи, отложенной в келье ради монастырского строения, а юродивый брат, подойдя, начал упрекать его, говоря: “Что ты делаешь, отец?! Бога гневишь, скорбя”. Тот ему: “Я, брат, не для себя это хранил, но для монастырских нужд”. А этот брат: “Если так говоришь, то где оно, в каком месте лежит это сокровище?” Тот точно указал ему место в келье. И блаженный юрод бегом быстро помчался к келье и, оградив себя крестным знамением, бросился в пламя этой кельи и вытащил сокровище. Принес, поставил его перед владыкой Иоасафом, говоря: “Вот, не горюй, о худом деле скорбишь”. Братия же вся удивилась и прославила Бога за непостыдную смелость брата… Кельи же те объял великий огонь, также и трапезную ту уничтожил он до основания. Люди, быстро прибежав, начали рубить звонницу, чтобы не сгорели колокола. А тот приснопамятный (юродивый), прибежав, оттолкнул людей с топорами и сказал: “Этому не гореть!” – и стал у звонницы. И огонь ничуть не коснулся его, хотя и был близок. И сбылось пророчество этого поистине дивного брата».

Упомянутый в тексте владыка Иоасаф есть не кто иной, как князь Иоанн Никитич Оболенский, постриженик преподобного Мартиниана. Это именно он в 1490 году построил первый каменный храм в Ферапонтовом монастыре – собор Рождества Богородицы – и пригласил иконописца Дионисия Московского с сыновьями расписать его (кстати, интересно заметить, что Дионисий был иконописцем из светского сословия).

Таким образом, мы можем предположить, что блаженный Галактион спас именно те самые сбережения Иоасафа «для монастырских нужд», которые впоследствии пошли на строительство храма и его благоукрашение. А так как умер юродивый старец в 1506 году в Ферапонтовом монастыре, то, несомненно, он мог наблюдать за работой артели Дионисия летом – осенью 1502 года, а также молиться в только что построенном и расписанном великим иконописцем храме.

Описанные выше события (строительство храма и его роспись) произошли спустя годы после кончины преподобного Мартиниана, ушедшего зимой 1483 года. О последних днях святого белозерского подвижника и аскета сохранилось весьма пронзительное повествование, передающее трагическую глубину жизненных перипетий святого старца – иноческое послушание у преподобного Кирилла, уход на озеро Воже в поисках уединения, возвращение в Ферапонтово, снова островной Вожеезерский монастырь, затем вновь Ферапонтово, после чего последовал уход в Сергиев Троицкий монастырь, конфликт с Василием Темным и окончательное возвращение в белозерскую обитель.

Даже такой опытный монах, каким был святой Мартиниан, не мог не испытывать сильнейших душевных и психологических перегрузок, которым его подвергали жизненные обстоятельства и люди, которые его окружали (которых он приблизил к себе). Тяжелая болезнь, лишившая старца возможности ходить – «на соборную службу братия возили его, иногда же на руках носили его по причине старости и большой немощи», стала в своем роде метафизическим переосмыслением пройденного пути, и была она свидетельством не его немощи, не страха его перед смертью и смятения разуверившегося, но торжества духа над тленным телом.

Безымянный хронист из Ферапонтова монастыря пишет так:

«Слышу, как некоторые отвечают ложью на эти простые слова: “Немощных святителей, – говорят они, – не бывает, значит, он пал”. Афанасия Афонского не назовешь ли святым, убившегося, упав с церкви, и победную смерть принявшего? Или Симеона Столпника, одну ногу имевшего, а другую червями съеденную? Да и много можно найти телесных недостатков у тех великих святых, душевную же их крепость всякого камня и железа твердейшей святые писания называют. Не слышал ли ты, как Владыка Христос говорит Иову праведному: “Неужели иначе Меня представляешь? Нет, это – только, чтобы ты оказался праведен”. Кто может исследовать судьбы Господни? Все святые в трудах и болезнях окончили свою жизнь. И верно ли то, что говорят нам ныне: “Почему не являются нам и не говорят нам святые то и то?” Если бы мы достигли меры святых отцов, то и мы сподобились бы некоего дарования. Писания святых отцов говорят: “По мере добродетелей всякого и дарования Бог подает”. Об этом довольно».

И далее: «Увидел блаженный, что от старости совсем он изнемогает и к концу приближается, призвал к себе иноков той обители, работавших вместе с ним для Бога по мере своих сил, и перед всеми заповедал игумену сохранять предание и чин обители той, чтобы никто совершенно не нарушал монастырского чина и устава, “какие нами, – сказал он, – даны в этой обители”, в свидетели тому выставляя Бога и Пречистую Богородицу… Благословение и прощение игумену и братии дав и у них получив, также и последнее целование, в последние свои дни причастился он Пречистого Тела и Честной Крови Христа Бога нашего… и преставился к Богу в воскресный день в глубокой старости в совершенном образе».

Можно утверждать, что преподобный Мартиниан стал последним из великой белозерской троицы. Явившись учеником святого Кирилла и продолжателем дела святого Ферапонта, он окончательно утвердил святоотеческий аскетический навык как первооснову киновийного жития в Русской Фиваиде. Нестяжательство и молчание, молитвенная сосредоточенность и строгая уставность иноческого жития, бегство от мира и любовь к пустыне стали во многом принципами не только выживания даже в самых нечеловеческих условиях – в непроходимых кущах или на далеких островах, но и единственной возможностью сохранить и преумножить в себе склонность к мистическому богомыслию вопреки бесовским козням и природным катаклизмам, диким зверям и лихим людям.

Как уже говорилось выше, не все сподвижники белозерских старцев смогли пройти этот путь до конца.

Кто-то, разуверившись, ушел в мир.

Кто-то навсегда пропал в лесах и болотистых топях Белозерья.

А кто-то, не выдержав жестоких лишений и суровых испытаний, оказался одержим недугом беснования.

В житии преподобного Мартиниана Белозерского этой стороне иноческой жизни традиционно посвящены особые упоминания.

«Один из братьев той обители, ученик старца Силуана, имя брата того было Памва, лежал в тяжелом недуге, от которого все тело его болело, и он очень от этого недуга страдал, взяв немного той священной воды из гроба святого, с глубокой верой в преподобного попил той воды и помазал ею все тело, и тотчас же выздоровел».

«Вошел лютый бес в этого человека, и начал он неистовствовать, говорить нелепости и бить всех находившихся в его доме. И невозможно было удержать его от множества злодеяний и усмирить. Тогда, связав ему руки, на ноги ему положили железные узы. И несколько дней с трудом вытерпев творимые им бесчинства, привели мы его в дом Пречистой Богородицы к преподобному Мартиниану, четверо мужчин влекли его связанного, и ввели его ко гробу чудотворца. Священник начал петь молебен, также и я с ним, и бесноватый начал милостью Божией утихать. Люди же, бывшие с ним, сняли с него узы, и все мы обратились к молитве. Также и больной начал понемногу обращаться к молению перед образами Спаса и Пречистой Богородицы и стал полностью здоров и осмыслен».

«Один из братьев той же обители по имени Селиверст долгое время был одолеваем опасным недугом, очень тяжело болел: все члены его расслабились, и гнила его плоть, так что он уже не мог ни ходить, ни сам есть. Некоторые из братии Бога ради заботились о нем, принося ему еду и питье, и кормили его день за днем. Он же очень скорбел о своем здоровье, более, чем о пище, и сильно плакал, много слез проливая из глаз своих, и постоянно молил Бога и Пречистую Его Богоматерь, желая получить здоровье и спасение для своей души. И много лет провел он, страдая от этого недуга… И начал он с еще большей верой молиться преподобному Мартиниану, с обильными слезами горячо призывая святого помолиться о нем Богу… И много часов он сильно плакал, прижимая голову ко гробу святого, и как бы забыл болезнь, изо всех сил молясь… Как от сна восстал тот брат совершенно здоровым, ни следа болезни на себе не видя».

Приведенные случаи исцеления передают нам не только силу молитвенного предстательства преподобного Мартиниана, унаследовавшего от святого Кирилла Белозерского, образно выражаясь, не только его духовный меч в борьбе со страстями, но и ту крайне напряженную атмосферу «невидимой брани», которая царила как в Белозерской обители, так и в других монастырях Русской Фиваиды – Комельском, Глушицком, Куштском, Заозерском…

Глава шестая
Александр Куштский

Успенский Александров Куштский монастырь – ПНИ № 1 – Колодец преподобного Александра – Спас-Камень на Кубенском озере – Дионисий Святогорец – Алексей из Вологды – Уход иеромонаха Александра из монастыря – Дерзновение и слезная молитва – «Куща» на Сямже – Преподобный Евфимий на Куште – В поисках уединения – Архимандрит Киприан (Керн) – Поддержка Заозерских князей – А. Н. Муравьев в Куштском монастыре – Вериги преподобного Александра – Ахимандрит Варлаам – Сопереживание Страстям Христовым – Зов Пустыни – Иоанн Петрович Верюжский

Оказавшись во время одной из своих поездок по белозерским землям на северно-восточном берегу Кубенского озера в Устье, я узнал от мотоциклиста, который довез меня из поселка на левый берег Кубены, что в бору за Лысогорским погостом начинается дорога, ведущая на Кушту-реку. Место это известно еще с XV века, когда сюда с реки Сянжемы (Сямжи) пришел иеромонах Александр и основал тут Успенский монастырь.

Впоследствии читал об этой теперь почти забытой обители Северной Фиваиды – разумеется, у А. Н. Муравьева. Андрей Николаевич повествовал в своем стиле – эмоционально и возвышенно-велеречиво, словно сочинял романтическую повесть: «Буря не утихала, и белые валы высоко поднимались с запада… Несмотря на непогоду, мы решились плыть в пустынь преподобного Александра Куштского, приписанную к Спасо-Каменному монастырю, которая находится на восточном берегу озера, при устье речки Кушты; плавание туда было менее опасно по отмелям, а иногда доводилось проходить между островками, поросшими тростником, и от того напор волн менее чувствителен. После часового хода на веслах, мы благополучно достигли малого залива Кушты и, вышедши на мирный берег, забыли о непогодах озера; солнце сияло в полном блеске, день был весьма жаркий, благоухало весной. Скромная пустынь преподобного Александра произвела на меня впечатление самое приятное, так как сохранила свой первобытный характер безмолвия скитского. Посреди смиренной деревянной ограды, местами обвалившейся и замененной даже простым забором, на широком приволье зеленого луга, испещренного майскими цветами, возвышалась старинная дубовая церковь с шатровою главою и широкими крыльями, висящими на столбах. С одной стороны пристроена к ней небольшая каменная церковь, и хотя она выходит из характера первобытного здания, однако главный собор покрывает ее понизу своим древним старческим видом… Вокруг ограды разросся частый сосновый лес, хотя и невысокий, но мрачностью соответствующий дикому уединению, в котором, как малый оазис, открывалась обитель».

И вот теперь (в начале 90-х годов ХХ века) предоставилась возможность побывать на Куште и все увидеть своими глазами.

Мотоциклист назвался Федором Дмитриевичем. Всю жизнь он проработал в Высоковской Запани на Кубенском сплавучастке. Сейчас уже был на пенсии. О монастыре знал только, что там, в глуши, всегда был Вологодский ПНИ № 1, куда в 1983 году увезли его шурина – «с ума сошел, потому что пил как бешеный». Сам же Федор Дмитриевич предпочитал не бывать в тех местах, находил их какими-то тягостными, ненастными даже ясным днем. В бору там всегда было темно, а зимой как-то по-особенному промозгло и холодно. Ветер с Кубенского озера там выдувал снег с побережья, и низкие тщедушные сосны стояли на черной промороженной земле, как на скользком базальтовом отроге.

Когда Федор Дмитриевич узнал, что я направляюсь в монастырь, то был изрядно удивлен – мол, «что там делать, все равно ничего не осталось, церковь в баню давно перестроили, инвалиды по двору бродят, вот только старый колодец, который, говорят, еще Александр Куштский выкопал, сохранился».

– Вот и посмотрю на этот колодец, – нашелся я.

– Ну разве что… – развел руками мотоциклист.

Попрощались. Он сказал, что сейчас едет к себе на участок, ему на работе выделили, там у него баня, огород и лодка, участок-то на берегу реки стоит, в Высоковском затоне.

С тем и уехал.

Дорога через бор действительно произвела удручающее впечатление – проложенные по обочинам сгнившие валежины шевелились под ногами как живые, ветер раскачивал кривые деревья, птиц не было слышно – бесприютно, тоскливо, горестно.

Вскоре показались ворота ПНИ.

На удивление они были распахнуты настежь…

И снова так получилось, что после закрытия монастыря в 1924 году (какое-то время тут содержали ссыльных раскулаченных) в 1932 году здания были переданы Усть-Кубинскому инвалидному дому, впоследствии ПНИ № 1.

Дело в том, что еще во времена преподобного, а также после его смерти в пустынь на Кушту привозили болящих из окрестных селений. В житии святого Александра говорится об успешном исцелении несчастных от корчей и припадков. Из 25 известных чудес преподобного, 20 касались изгнания нечистой силы.

Например, такие случаи: «Несколько крестьян из окрестных деревень привели однажды в монастырь соседа своего Михаила, мучимого бесом и находившегося вне ума. По прибытии в монастырь больной начал неистовствовать и бесноваться так, что едва его могли сдерживать. Был уже вечер, поэтому больного связали и положили на ночь в малую деревянную церковь. В полночь сторожа услышали голос больного, громко взывавшего: “святителю Николае и преподобне отче Александре! избавьте меня грешного от немощи сея”; придя в церковь, они нашли больного развязанным, пришедшим в сознание и молящимся, в храме исполненным благоухания…

Однажды с Пельшмы был привезен в монастырь расслабленный Козьма, не владевший ни руками ни ногами. Когда об его выздоровлении пели молебен святому, он молился со слезами; когда начали читать евангелие, он мог перекреститься, а когда стали петь “достойно”, встал на ноги и подошел приложиться ко гробу святого. Пробывши в монастыре двое суток, он возвратился домой здоровым…

Некто Мануил из окрестностей монастыря был одержим беснованием и так тяжко страдал, что и смотреть на него было страшно и жаль было видеть, что разумное создание Божие столь жестоко мучимо и поругаемо бесом. Окованного по рукам и по ногам, несколько человек с великим трудом привели его в монастырь, где он начал кричать и беситься так, что его едва могли удержать. Так как был уже вечер и проводники его весьма утрудились, то к ночи заперли его в гостинице, возложив на него тяжелые железа, а сами ушли спать. Ночью явился ему преподобный Александр и сказал: “человече, что скорбиши? иди и молись Богу и Его Пречистой Матери”… Мануил тотчас же почувствовал себя здоровым, железа спали с него и он, вставши, вышел из гостиницы и пошел молиться к гробнице преподобного».

Но если во времена преподобного Александра Куштского душевные недуги, иные и недугами-то не считались, врачевали молитвой и постом, вразумлением и покаянием, то о том, что в бывшей Куштской обители происходило после 1932 года, мы можем только догадываться…

Я вошел в открытые ворота, и сразу был окружен улыбающимися людьми – любопытствовали, кланялись, протягивали руки, чтобы поздороваться, вели себя куда более дружелюбно, нежели в Нило-Сорской пустыни. Может быть, потому что ПНИ № 1 был открытого типа, то есть пациентам дозволялось гулять в лесу, собирать грибы, ловить рыбу в Куште, к ним приезжали родственники, если таковые имелись.

Поинтересовался, где у них тут колодец, и все сразу же вызвались показать мне его, наперебой гомоня, что он старый и что вода в нем очень вкусная.

Прошли мимо корпусов, напоминавших палаты в пионерлагере, и вступили в аллею, которая тут, видимо, сохранилась еще со времен монастыря. В глубине, между деревьями возвышалась деревянная, крытая железом, покосившаяся будка без двери.

Это и был колодец преподобного Александра.

Я вошел внутрь.

В свете крохотного оконца, проделанного в противоположной от двери стене, можно было разглядеть древний, обложенный камнями сруб, уходящий в землю. Рядом, на деревянной скамье стояло ведро.

Из колодезного ствола исходил дух обжигающей ледяной свежести, как будто где-то там, на дне цвели какие-то неведомые душистые травы, и это было удивительно. Никогда не встречал такого раньше, потому что из старых колодцев всегда, как правило, пахло прелой сыростью и гнилью.

Оглянулся: мои проводники стояли у входа в будку, заглядывали внутрь, не смея войти. Видел, как они жестикулировали, показывая мне, как следует воспользоваться ведром, чтобы зачерпнуть воды. Сделал все, о чем они просили – вода действительно оказалась очень вкусной.

Потом уже один пошел к церкви, расположенной у самой реки. Вытянутое в плане каменное здание на высоком подклете было обезображено пристроенной к нему котельной, железной ржавой трубой, торчавшей в небо, строительным мусором, сваленным под стенами здания – видимо, чтобы не захламлять больничный двор, – и расползшейся рядом с входом кучей угля. Над входом была прибита табличка с надписью: «Баня». Тут же, на металлическом стуле, какие раньше стояли в поселковых кинотеатрах, сидел угрюмого вида мужик в ушанке и курил. «Истопник, – помыслилось, – кто же еще в начале лета в ушанке ходить будет?»

* * *

Русскую Фиваиду на Севере следует рассматривать не только как географическое понятие, но и как область духовных свершений, имеющую свою внутреннюю динамику и логику, свою уникальную парадигму мистического развития, находящуюся в зависимости от духовных школ и традиций, которые сложились на бескрайних просторах от Сергиевой Лавры до Кирилло-Белозерского монастыря, от Кубенского озера до Глушицкого леса, от леса Комельского до Каргополья, наконец, от Мезени до Поморья. Здесь в силу объективных исторических и географических причин сформировалось несколько интеллектуальных и религиозных центров, начало разговору о которых было положено повестью о преподобных Кирилле, Ферапонте и Мартиниане Белозерских.

Не менее важным и основополагающим для Русской Фиваиды центром духовного «лучеиспускания» стал Спасо-Каменный монастырь на Кубенском озере и прилежащие к нему заозерные территории.

Островная обитель, основанная в XIII веке (1260 год), ко времени прихода на Сиверское озеро преподобных Кирилла и Ферапонта уже была достаточно хорошо известна не только на Белозерье, но и за его пределами. На рубеже XIV–XV столетий игуменом островного монастыря являлся Дионисий Святогорец, о котором архимандрит Иоанн Вирюжский (1820–1907), духовный писатель и исследователь северного монашества, сообщал следующее: «Цареградский уроженец и святогорский постриженик Дионисий в бытность свою игуменом на Каменном, ввел в нем строгий aфонский устав и своею добродетельною жизнью столько прославился в окрестности, что народ толпами устремлялся па пустынный остров: то помолиться Спасу и от избытков своих снести милостыню на устройство обители и на содержание пустынной братии, то посоветоваться с прозорливым и учительным старцем о душевном спасении и получить от него благословение, а многие и для того, чтобы принять иноческое пострижение и навсегда остаться в обители. Приходили и люди пожилые, чтобы на пустынном острове, как в тихой пристани, найти себе успокоение от треволнений и бурь житейских; приходили и юноши, желавшие оставить мир, пока он еще не приковал их к себе, и учиться иноческой жизни под руководством, мудрого и опытного наставника. Игумен Дионисий принимал с отеческою любовью и радушием всех, приходивших к нему, и старался удовлетворить их духовным нуждам».

Популярность спасо-кубенского старца во многом стала предвестницей, если угодно, белозерского старчества, когда на Сиверское и Бородавское озера к преподобным Кириллу, Ферапонту и Мартиниану Белозерским начали притекать многочисленные паломники и монашествующие в поисках молитвенного уединения, а также жизни строгой и аскетической.

О Дионисии Святогорце известно, что на Спас-Камень он пришел из Московского Богоявленского монастыря по воле великого князя Димитрия Ивановича Донского. После многолетних трудов в островной обители, где старец «изнурял тело свое бдением и постом, проходя узкий путь добродетели», он был рукоположен на Ростовскую архиепископию и в 1418 году покинул Спасо-Каменную обитель. Через семь лет святитель Ростовский и Ярославский Дионисий отошел ко Господу во время эпидемии моровой язвы.

В своей книге «Исторические сказания о жизни святых, подвизавшихся в Вологодской епархии, прославляемых всею Церковию и местно чтимых», вышедшей в Вологде в 1880 году, архимандрит Иоанн Вирюжский, описывая служение Дионисия Святогорца, рассказывает следующую историю: «В числе многих, приходивших в монастырь, является однажды молодой странник из Вологды, робко подходит к монахам, стоявшим в монастырских воротах, и низко кланяясь просит у них благословения. “Бог благословит тебя, чадо. Что тебе нужно?” – cпросили иноки. Молодой человек отвечал, что желает видеть игумена. “Хорошо”, – сказали добрые старцы и повели странника к блаженному игумену Дионисию. Припав к ногам настоятеля, молодой человек со слезами просил принять его в монастырь и удостоить иноческого пострижения. “Чадо, подумал ли ты о том, чем просишь? Знаешь ли, что это место весьма скорбно и требует подвигов? Ты еще молод и не перенести тебе всего”. Странник отвечал игумену: “Бог всем желает спасения, Он привел меня сюда; все, что прикажешь, готов я исполнять, сколько сил моих будет, только Бога ради не отвергай меня от себя”. Видя в молодом человеке такое усердие, игумен не стал более возражать и велел ему служить братии. Молодой послушник с таким усердием начал проходить возложенное на него послушание, что заслужил от всех одобрение и похвалу; сам игумен, провидя в нем доброго подвижника и избранника Божия, сократил для него время монастырского искуса и чрез несколько месяцев постриг в монашество, нарекши ему имя Александра вместо Алексея, и поручил его руководству опытного старца».

Далее в жизнеописании Александра говорится о том, что, будучи рукоположен в священный сан, он «решился оставить многолюдную обитель и, стремясь душею к незримым людьми подвигам, начал помышлять, как бы ему найти пустыню». Однажды, вернувшись в келью после Всенощной и совершив вечернее правило, иеромонах Александр, «взявши только самое необходимое, вышел из кельи и под покровом ночи никем незамеченный удалился из монастыря на северный берег озера и пошел искать себе безмолвного места для жительства».

Тут мы должны понимать, что уход из обители под покровом ночи кроме морально-этической и канонической составляющих был также осложнен и тем, что монастырь располагался на острове, и плавание во тьме по бурному и весьма коварному (как нам уже известно) Кубенскому озеру было мероприятием довольно опасным.

Однако все прошло успешно.

Этот эпизод впоследствии станет архетипическим для русской житийной литературы. Без благословения покидает Старое Симоново преподобный Кирилл Белозерский. Без благословения игумена Иринарха преподобный Елеазар покинет Спасо-Преображенский Соловецкий монастырь и обретет остров Анзер. И вновь без благословения теперь уже самого Елеазара под покровом темноты уйдет из Троицкого скита на острове Анзер монах Никон, будущий Патриарх Всероссийский. «Дал он (Никон) место старцеву гневу: сел в лодку и поплыл с неким крестьянином к берегу», – напишет патриарший ставрофор Иоанн Шушерин, – «море сделалось бурное, так что они едва не потонули и, потеряв путь, приплыли к острову, называемому Кий».

С точки зрения церковной этики данные поступки следует признать абсолютно недопустимым. В данном случае мы, безусловно, имеем дело с крайним проявлением суверенности и полной ответственности за свой путь и за свою судьбу по словам святого Макария Египетского – «как Бог свободен, так свободен и ты». Нахождение на грани своеволия и осознания абсолютной ценности личного духовного опыта при очевидном дерзновении самого поступка не отменяет совершенного доверия Божьему благословению и слезной молитве, идущей из глубины самого сердца – «Настави мя, Господи, на путь Твой (Псалом 85, стих 11) и исправи пред Тобою путь мой» (Псалом 5, стих 9).

Итак, оказавшись на берегу, иеромонах Александр удаляется на реку Сянжему (Сямжу) и строит здесь «убогую кущу». Однако вскоре об отшельнике узнают люди и начинают стекаться к нему. «Любитель безмолвия и смирения ужаснулся молвы и людской славы, и поспешил удалиться с избранного им места к берегам Кубенского озера, надеясь тут найти себе более пустынное и безмолвное место. Здесь, на устье речки Кушты, среди непроходимых болот, жил в то время преподобный Евфимий, подвизаясь в посте и молитве в совершенном уединении. Александр слыхал о нем еще в монастыре от братии и теперь, проходя по лесам для отыскания себе места жительства, нечаянно пришел к пустынной его келье», – читаем у отца Иоанна Вирюжского.

Так Александр оказывается на берегу Кушты, по названию которой он и войдет в историю Русской Фиваиды на Севере – преподобный Александр Куштский.

Некоторое время отшельники жили вместе, «проводя время в молитвах и духовных беседах, пользуя друг друга своими опытами и наблюдениями».

Читаем в житии преподобного Александра далее: «Ради уединения же он расстается с единоправным себе подвижником и просит преподобного Евфимия оставить его одного и перейти на Сянжему, если бы было возможно, он, кажется, рад был бы скрыться от самого себя, чтобы непрестанно молитвенно беседовать с Богом». И Евфимий уходит (в истории Русской Церкви он известен как преподобный Евфимий Сянжемский, постриженик Спасо-Каменного монастыря, умерший в 1470 году).