Текст книги "Святые русской Фиваиды"

Как водится, эта история со временем обросла многими легендарными и полумифическими подробностями. Особый же поворот она получила после выхода в 1954 году в издательстве «Искусство» монографии художника и искусствоведа Николая Чернышёва «Искусство фрески в Древней Руси: Материалы к изучению древнерусских фресок». Безгранично влюбленный в Русский Север и особенно в Ферапонтово, Николай Михайлович на страницах своей книги впервые предпринял аргументированную попытку доказать, что при росписи Рождественского собора великий Дионисий пользовался именно красками местного происхождения. Красивая теория неожиданно получила много сторонников из числа как искусствоведов, так и художников-реставраторов. При этом удивительным (даже необъяснимым) выглядит то обстоятельство, что «секретная экспедиция» в Ферапонтово 1946 года проводилась без каких-либо предварительных научных изысканий и опиралась исключительно на слухи о натуральных красителях, которые местные художники добывали по берегам Бородавского озера и речки Паски, и которые якобы применялись Дионисием.

Только к началу 80-х годов ХХ века, когда стало ясно, что роспись собора заняла не два года, как считалось раньше, а всего 34 дня (август – начало сентября 1502 года), к теории Чернышева возникло много претензий. Едва ли профессионал Дионисий мог позволить себе тратить время на поиск и изготовление красителей без какой-либо предварительной гарантии того, что это будут именно те цвета, которые ему нужны. Короткое северное лето, частые дожди, сырость, недостаток солнца и сухих дней предельно сжимали производственный процесс. Также следует понимать, что с Дионисием работала целая артель мастеров, его сыновья в том числе, где каждый выполнял только свой узкий круг задач. По сути, это было поточное производство, которое не терпело никаких неожиданностей.

Первыми начинали левкасчики, которые покрывали каменные стены храма грунтом – толстым слоем штукатурки или левкасом. Затем в работу вступал знаменщик (как правило, он возглавлял артель) – при помощи тонкой кисти он наносил на мокрую штукатурку («А как излевкасишь стену, то в тот же момент мастеру и знаменовати») контуры основных композиций, знаменовал их, а также намечал основные цветовые плоскости. За знаменщиком шли мастера, которые графили рисунок, то есть процарапывали его тонкой металлической иглой, чтобы во время работы он не осыпался или не был случайно затерт. И наконец, к созданной графье приступали живописцы. Здесь тоже существовала строгая профессиональная иерархия:

– лицевщики писали лики и обнаженное тело,

– долицевщики – ризы и облачения,

– палатники – архитектуру,

– травщики – пейзажи,

– уставщики выполняли надписи.

Также в артели обязательно были позолотчики и терщики красок.

За работой каждого следил знаменщик (Дионисий в нашем случае), он же поддерживал в артели строгую дисциплину.

Касательно красок, которыми пользовались мастера, очень точно в своей статье «Краски Дионисия: легенда и действительность» сказала художник-реставратор высшей квалификации, искусствовед, главный реставратор фресок Дионисия в соборе Рождества Богородицы Ферапонтова монастыря Ольга Владимировна Лелекова (1932–2015): «На самом деле мастера либо работали своими купленными заранее красками, за что им особо платил заказчик, либо пользовались красками заказчика, предоставленными художнику по его списку… Любую краску можно было купить не только в крупных городах, но и в Кириллове, и в Белозерске. А в XVII веке за мастерами, которые расписывали Успенский собор в Кирилловом монастыре, посылали специальные подводы, на которых те везли все необходимое для работы – краски, кисти, даже ветошь».

«Многолетнее упорное желание считать росписи Дионисия созданными из местных материалов вполне объяснимо, – читаем у Ольги Владимировны, – Возникающий при этом образ средневекового художника становится созвучен “былинно-песенному” представлению о русском искусстве, где иконопись, а тем более стенная роспись, возводятся в совершенно особый вид искусства, ни на что не похожий. И картина, которая рисует художника Дионисия собирающего камешки для красок на берегу северного озера, становится как бы частью фольклора. Однако образ этот недостоверный, и сожалеть об этом необязательно. Художественный гений Дионисия неоспорим и без поэтических обобщений, в котором не нуждались его современники-европейцы – Леонардо да Винчи, Джакомо Беллини, Гольбейн Старший, Лукас Кранах…»

* * *

До автобуса на Кириллов оставался еще час.

От Святых ворот монастыря я спустился к озеру, по берегам которого и залегали те самые загадочные разноцветные камешки. Попытался представить себе, как все тут выглядело в начале XVI века…

Да так же все и выглядело. Разве что не было рукотворного каменного островка, насыпанного здесь во времена патриарха Никона, который находился в Ферапонтовом монастыре в заточении после лишения сана. К моменту его пребывания в обители фрескам Дионисия было уже более 160 лет, целая вечность по меркам человеческой жизни, а самому монастырю и того более – 260 с лишним лет.

Эпохи сменяли и сменяют друг друга, и здесь, на берегу Бородавского озера, кажется, что времени нет.

Но это не так, оно есть, и оно уходит…

До отправления рейсового автобуса осталось полчаса, и надо было идти на остановку. Пока дошел до трассы Вологда-Медвежьегорск уже почти совсем стемнело, а дождь так и не случился. Обошел все-таки фронт стороной Ферапонтово, помиловал, как и тогда, пять столетий назад, когда выдался сухой август, и роспись по мокрой штукатурке в Рождественском соборе быстро просохла и «схватилась» на века.

Вот и выхватили в темноте остановку фары автобуса. Пришел по расписанию, однако. Сели, поехали, пассажиров было немного об эту пору. До Кириллова было минут двадцать пути.

Глава четвертая
Наследие преподобного Кирилла

Устав преподобного Кирилла – Образ Кирилла Белозерского – Его послания – «Невидимая брань» игумена – Ф. М. Достоевский – Чудеса преподобного – Ю. М. Нагибин – Личины гнева и ярости – Нилова пустынь

Пространное житие преподобного Кирилла Белозерского достаточно подробно описывает жизнь пустынника после ухода на Бородавское озеро его спостника и сокелейника Ферапонта.

Являясь духовным питомцем и собеседником святого Сергия Радонежского, Кирилл переносит заветы великого старца сначала в свою убогую «кущу», а затем и в свой монастырь. Причем следует наставлениям Сергия буквально и бескомпромиссно – как мы помним, требовательность к самому себе «паче инех», граничащая с суровостью, была чертой его характера.

Отец Иоанн Кологривов пишет: «Устав, введенный Кириллом в его монастыре, был киновийским (общежительным. – М. Г.) уставом, таким, каким его желал преп. Сергий, но может быть еще более строгим. Кириллов монастырь должен был стать школой послушания и бедности, самоотречения и братской любви, местом уединения, молчания, молитвы и труда».

Известно, что преподобный никому не отказывал в приеме в свою обитель, но буквально с первых же дней нахождения в монастыре ставил послушника или инока перед фактом строжайшей дисциплины, где все совершалось по уставу, истово и притом в молчании.

«Вот вам устав; хотите во всей точности исполнять его живите у меня, не хотите исполнять его, идите вон», – цитирует преподобного Кирилла Е. Е. Голубинский и далее пишет: «Он ввел в монастыре общежитие нисколько не ослабленное и не облегченное, но строгое и безусловное, так чтобы никто из монахов не имел в келье совершенно ничего своего, со включением и самой воды для питья и за исключением лишь книг для душевного назидания и икон для молитвы. Он ввел в монастыре те отеческие порядки, чтобы монахи, предавшие себя в его руководство, не имели от него – игумена совершенно никаких тайных дел и помыслов, и чтобы он мог надзирать над ними и печься о них так сказать в каждом их шаге и в каждой их мысли (запрещение писать и принимать письмо без ведома его – игумена и запрещение принимать поминки или гостинцы; запрещение хмельного пития). Относительно выхода монахов из монастыря, относительно келейного провождения ими своего времени и относительно внешней чинности их поведения в церкви, в трапезе (строго о ненарушимости поста) и во время общих работ были также введены преп. Кириллом самые строгие правила, взятые из наиболее строгих отеческих уставов».

Так, в храме у каждого было свое место. Богослужение совершалось полным чином, благоговейно и вдумчиво. На службе было недозволительно сидеть или даже прислоняться к стене, и сам Кирилл, которому было уже за 80, всем служил примером в том. Пахомий Логофет сообщает, что на молитве «нози у него яко столпие» были.

Из жития преподобного: «В церкви (на службах) никому ни с кем не разговаривать и никому не исходить из церкви прежде окончания (служб), но всякому пребывать на (церковных) славословиях в своем установленном чине (при отправлении своих, назначенных, обязанностей); также чтобы к Евангелию и святым иконам (для целования) подходили, соблюдая старшинство, дабы не происходило (при сем) беспорядка».

Уставной распорядок царил и в трапезной. Как и в храме, тут у каждого было свое определенное место, никто не смел празднословить, но лишь слушать чтение житий святых, чья память праздновалась в данный день. Еще из жития преподобного: «Вставая от трапезы, отходили в свои кельи, в молчании благодаря Бога и не уклоняясь на какие-нибудь беседы и не заходя по дороге из трапезы в чужие кельи, кроме великой какой-нибудь нужды».

При этом преподобный изрядно помышлял и об «утешении» братии, поддерживал болящих или изнемогших от непосильных трудов. Например, он любил посещать поварню, где, памятуя о своих трудах в поварне Симонова монастыря, наставлял и ободрял поваров, прекрасно зная по собственному опыту, что это было одно из самых тяжелых монастырских послушаний.

Пахомий Логофет пишет: «Что касается до меду или другого (хмельного) пития, от которых пьянство (которые производят опьянение), то отнюдь не повелевал быть в монастыре, и таким образом посредством этого устава блаженный отрезал змиеву главу пьянства и совершенно исторг его корень, и уставил, чтобы не только при его жизни не было в монастыре меду или другого пьянственного пития, но и особенно по его преставлении». Известно, что эта часть Кириллова устава, была позже перенесена и в Соловецкий монастырь.

«О наказаниях, налагаемых игуменом, мы не слышим. По-видимому, духовный авторитет Кирилла был достаточен и непререкаем. Не суровость, но уставность – вот что отличает жизнь в монастыре св. Кирилла», – читаем в «Очерках по истории русской святости» отца Иоанна Кологривова.

Сам внешний вид преподобного старца свидетельствовал о его истинном нестяжательстве и нищелюбии – подобно Сергию, он ходил в «разодранной и многошвенной рясе», безропотно брался за самую тяжелую работу, которой в монастыре в то время было предостаточно, последним входил в трапезную и первым покидал ее.

В Кирилловом монастыре монахам было запрещено ходить к мирянам за милостыней, в кельях им не разрешалось иметь ничего для своего личного пользования. Пахомий Логофет так комментирует эти установления преподобного Кирилла Белозерского: «Когда случались в монастыре какие-нибудь недостатки, а братия просили святого послать к каким-нибудь христолюбцам, чтобы просить у них нужного братиям: то он не допускал этого, говоря: если Бог и Пречистая забудут нас на месте сем, то напрасно мы и живем (потому, очевидно, живем недостойным образом), и таким образом утешал братий и учил их не просить милостыни у мирских».

И далее: «Если кто чувствовал жажду, то шел в трапезу и там с благословением утолял ее; хлеба же или воды, или другого чего такового (ни у кого) в келье ни под каким видом не обреталось, за исключением воды для умывания рук, и если случалось, что кто-нибудь приходил в келью к кому-нибудь из братий, то ничего не видел в кельи кроме икон и книг. Таким образом (братия) свободны были от всего (от всяких забот), имея одно только попечение, чтобы превосходить друг друга любовию и смирением и как можно ранее приходить (в церковь) на пение. Также и на работы монастырские, если какие когда случались, отходили со страхом Божиим и совершали их, работая не как человекам, но как Богу или как бы стоя пред Богом, и не было между ними празднословия или разузнавания и пересказывания мирских вестей, но каждый из них в молчании соблюдал свое любомудрие, а если кто хотел и говорить, то ничего иного, как (что-либо) от Писания на пользу прочим братиям, в особенности не знающим Писания».

Можно предположить, что не все насельники монастыря были способны выдержать такие условия жизни, потому что даже в те времена истовой веры далеко не все были отмечены даром настоящего, ревностного пустынножительства. Многие уходили. Но многие и оставались…

Перечислим наиболее известных постриженников Успенского Кириллова Белозерского монастыря, ставших впоследствии основателями крупнейших и известнейших обителей Русской Фиваиды:

Преподобный Савватий Соловецкий,

Преподобные Иннокентий (Охлябинин) и Корнилий Комельский,

Преподобный Мартиниан Белозерский,

Преподобный Александр Ошевенский,

Преподобный Нил Сорский.

В этом списке также следует назвать таких известных духовных писателей, как Герман Пустынник и игумен Паисий Ярославов (по другой версии, Паисий был пострижен в монашество в Спасо-Каменном монастыре).

С Кирилло-Белозерским монастырем самым тесным образом был связан преподобный Дионисий Глушицкий, постриженник Спасо-Каменной обители на Кубенском озере, иконописец, создатель прижизненного образа Кирилла. Эта икона абсолютно уникальна по той причине, что является единственным русским иконописным образом XV века, имеющим портретное сходство с изображенным святым. На золотом фоне написан невысокий, сутулый старец, завернутый в черную мантию. Его большая, украшенная пышной бородой голова кажется несоразмареным продолжением его почти детского, спеленутого тела. Выразительно нарисовано лицо Кирилла – круглое, простое, совершенно спокойное, его оживляют и придают ему гармоничной энергии лишь глаза – пронзительные и строгие, немного смещенные к оси скул, неотрывно смотрящие на зрителя. Видимо, именно так преподобный Кирилл смотрел на Дионисия, который писал его портрет, на иноков своего монастыря или на вкладчиков и благоустроителей своей обители – взглядом ровным, немигающим, исполненным внутренней силы и достоинства, абсолютного смирения и искренней доброты.

Известно, что в своих настоятельских трудах Кирилл находил время и для литературного творчества – писал послания, духовные грамоты, стихи.

Об этом следует сказать особо.

Пафос учительства и духовного окормления не только своих иноков, но и мужей государевых был свойствен многим подвижникам Русской Церкви. Начало тому было положено преподобным Сергием Радонежским, и Кирилл Белозерский, во всем подражавший своему великому учителю и собеседнику, не стал исключением. Естественно, что стиль его посланий и грамот во многом отражал его натуру – непреклонную и строгую.

Е. Е. Голубинский пишет: «Истинный монах всего менее должен быть человекоугодником и его учительное слово всего менее должно быть гнилым и льстивым. От преп. Кирилла сохранились до настоящего времени три учительные послания к князьям, бывших его почитателями и благодетелями его монастыря, и послания эти доказывают, что он поучал так, как подобает истинному монаху, – с необиновением и дерзновением».

Интересно в этой связи процитировать «Послание Кирилла Чудотворца к князю Андрею Дмитриевичу»: «Ты, господин, следи внимательно, чтобы корчмы в твоей отчине не было, потому что, господин, великая от нее пагуба душам: христиане, господин, пропиваются, и души гибнут… Также, господин, и разбоя и воровства в твоей отчине пусть бы не было. И если не уймутся преступники делать свое злое дело, то ты вели их наказывать своим наказанием, – чего будут достойны. Также, господин, унимай подвластных тебе людей от скверных слов и от ругани, потому что все это прогневляет Бога. И если, господин, не постараешься ты все это исправить, то все это Он тебе взыщет, потому что властителем над своими людьми ты от Бога поставлен… А от упивания вы бы воздерживались, и милостыню по мере силы давали, потому что, господин, поститься вы не можете, а молиться ленитесь: так вместо этого вам милостыня ваш недостаток восполнит… В церкви стоя, разговоров не веди и не говори, господин, никакого праздного слова. И если видишь кого-нибудь из своих вельмож или из простых людей беседующим в церкви, так ты, господин, возбраняй. Потому что, господин, все это прогневляет Бога. И ты, господин князь Андрей, во всем это будь внимателен к себе, потому что ты есть глава и властитель, поставленный от Бога находящимся под тобой христианам».

Нельзя не обратить внимание на достаточно жесткий нравоучительный тон преподобного, разговаривающего с князем строго и откровенно. Кирилл, разумеется, соблюдает правила придворного этикета, но при этом не стесняется в резких выражениях. «Господин, поститься вы не можете, а молиться ленитесь», – это по тем временам звучит как приговор. Едва ли кто-то, кроме преподобного, мог так разговаривать с можайским князем – тем самым, который насильно перевез к себе Ферапонта Белозерского. Авторитет игумена Кирилла был столь высок, а учительское его слово столь непререкаемо, что даже у князей и вельмож не возникало мысли перечить старцу или, не дай Бог, озлобляться на него.

Тон преподобного можно назвать отеческим, «ибо кого любит Господь, того наказывает и благоволит к тому, как отец к сыну своему» (Ефрем Сирин, Притч. 3:12). В его словах нет ни высокомерия, ни надменного дидактизма, ни желания оскорбить, но лишь душевный трепет и печаль за подопечного, подверженного по неведению и слабости своей многим обольщениям началозлобного демона. «Сатана для обольщения нашего преобразуется иногда в Ангела света; причём обещает, что, если, пад, поклонишься ему, то даст тебе такое и такое дарование, или восхитит тебя, как новаго Илию, на небо, на огненной колеснице. И бывало, что принимавшие это с верою уклонялись от истины и впадали в умоповреждение» (преп. Нил Синайский).

Стараясь всячески укрепить себя в первую очередь, преподобный неустанно читает Священное Писание, а также перекладывает некоторые его пассажи и фразы на поэтический лад, переосмысляет их, в своем роде присваивает себе Божественные глаголы, пропуская через сердце, проживая их таким образом.

Приведем примеры некоторых таких переложений.

«И будет одно стадо и один Пастырь», – читаем у Святого Евангелиста Иоанна (Ин. 10:16).

Преподобный Кирилл так понимает эти слова:

 
Едина вера
И стояние едино,
Едино приношение,
Приносящее Святых Тайн,
Тело и кровь Христову,
Ибо хлеб совершенен
И вино,
И вода.
 

«Поступайте осторожно, не как неразумные, но как мудрые, дорожа временем, потому что дни лукавы», – сказано у Апостола Павла в Послании к ефесянам (Ефес 5:16).

Преподобный Кирилл Белозерский:

 
Искупи смиренномудрием
И долготерпением
Время гнева
На пользу себе
 
 
Время бесчестия пришло.
Беззлобием искупи его.
И всякая кривда,
Если захотим, на пользу нам будет.
 

А вот пример самостоятельного стихотворного сочинения, которое тоже предположительно написано белозерским старцем:

 
Здесь страх, здесь скорбь, здесь беда великая:
В распятии Христовом сей круг явлен,
Этим годом он нам явился,
В нем чаем всемирное Твое пришествие.
 
 
О, Владыко!
Умножилось беззаконие на земле.
Пощади нас!
 
 
О, Владыко!
Исполнь небо и землю славы Твоей,
Пощади нас!
 
 
Благословен грядый во имя Господне,
Пощади нас!
 
 
Блюдите себя в разуме, ибо известно,
О, братья, кто желает быть в то время:
 
 
Избегая убегай невежд и неверия!
Были и при нас Измаилы (неверные. – М. Г)
Здесь и до того момента, и всегда.
 

При чтении этих строк личность автора предстает перед нами в совершенно неожиданном свете – он философичен и эмоционален до неистовства, за его милостивым и сокрушенным образом (каким его написал Дионисий Глушицкий) скрывается натура мощная, богатырская, прошедшая через многие испытания, искушенная в битве со страстями, но при этом, по словам самого преподобного, грешная и недостойная. В чем заключена ее (натуры) греховность и недостоинство знает только сам преподобный Кирилл. Проведя всю свою жизнь в монастырских стенах, он вслед за Святыми Отцами может повторять абсолютно ответственно:

«Точно два во мне ума: один добрый, он следует всему прекрасному, а другой худший, он следует худому. Один ум идет к свету и готов покоряться Христу; а другой – ум плоти и крови – влечется во мрак и согласен отдаться в плен велиару» (свт. Григорий Богослов).

«У нас брань не с видимыми людьми, от которых, осмотревшись, можно привести себя в безопасность. Воюющие с нами невидимы. Потому и опасность велика нерадивым, а победителям велико воздаяние» (преп. Ефрем Сирин).

Эта метафизическая раздвоенность и есть главная цель «невидимой брани» Кирилла, вступая в которую, он, как и всякий христианин, содействует и соединяется с Богом, потому как без подобного сотрудничества победа над врагом спасения невозможна.

В. Н. Лосский в своем «Очерке мистического богословия Восточной Церкви» таким образом рассуждает на эту тему: «Итак, вся тварь призвана к совершенному соединению с Богом, которое совершается “синергией”, взаимодействием воли тварных существ и идей-волений Божественных. У Дионисия (святой Дионисий Ареопагит, мыслитель, богослов, первый епископ Афин, принявший мученичество около 96 года. – М. Г.) “творение” так сближено с “обожением”, что мы с трудом можем отличить первозданное состояние твари от ее конечной цели – соединения с Богом. Впрочем, если это соединение предполагает, по Дионисию, “взаимодействие” и согласованность воль, а значит – свободу, то первозданное состояние тварного космоса можно воспринимать как неустойчивое совершенство, в котором полнота соединения не была еще достигнута и в котором тварь должна была возрастать в любви, чтобы полностью исполнить Божественное о ней смотрение».

«Неустойчивое совершенство» и «возрастание в любви» – пожалуй, ключевые понятия, определяющие дихотомию личности отшельника, который чем более удаляется от мира, тем ниже спускается по лестнице – лествице преподобного Иоанна Лествичника (см. главу вторую этой книги), – все дальше уходя от страсти к немятежности. Пожалуй, столь многозначный и сложный образ едва ли может быть создан в светской литературе хотя бы по той причине, что многое, если не все в нем абсолютно прикровенно, таинственно, сакрально и не лежит на поверхности, не выпячивается, не может быть предметом всеобщего обозрения.

Конечно, читатель тут может возразить – а как же старец Зосима из «Братьев Карамазовых», нарисованный Ф. М. Достоевским столь проникновенно и чутко (чуткость в данном случае следует понимать, как невротическую чувственность самого автора)?

«Это был невысокий сгорбленный человечек с очень слабыми ногами, всего только шестидесяти пяти лет, но казавшийся от болезни гораздо старше, по крайней мере лет на десять. Всё лицо его, впрочем, очень сухенькое, было усеяно мелкими морщинками, особенно было много их около глаз. Глаза же были небольшие, из светлых, быстрые и блестящие, вроде как бы две блестящие точки. Седенькие волосики сохранились лишь на висках, бородка была крошечная и реденькая, клином, а губы, часто усмехавшиеся, – тоненькие, как две бечевочки. Нос не то чтобы длинный, а востренький, точно у птички», – читаем у Федора Михайловича. Художественные детали чрезвычайно ярки – «очень слабые ноги», «глаза – две блестящие точки», «бородка крошечная», «губы как две бечевочки», «нос точно у птички». Внешняя маска завораживает, бесспорно. Но что таится за ней? Сие есть тайна за семью печатями, о которой писатель, а вслед за ним и читатель может только догадываться, дорисовывать, додумывать, невольно впадая в своего рода эскапизм, в инореальность некоего «былинно-песенного», по словам О. В. Лелековой, монашеского бытования, не имеющего, впрочем, с реальным отшельничеством ничего общего.

Последние дни 90-летнего Кирилла Белозерского в основанном им монастыре были исполнены эпического драматизма, в полной мере вместив в себя и «неустойчивое совершенство» и «возрастание в любви», и мужественную крепость пастыря и «тьму недоумения».

Читаем в «Наставлении преподобного отца нашего Кирилла братии, живущей в обители Пресвятой Богородицы, славного Ее Успения»: «Я, грешный и смиренный игумен Кирилл, вижу, что постигла меня старость. Впал я в частые и различные болезни, которым и ныне подвержен, человеколюбиво Богом наказываемый, как то и ныне вижу, и понимаю, что ничего другого они мне не предвещают, кроме смерти и Страшного Спасова суда в будущем веке. И оттого во мне смутилось сердце мое по причине страшного исхода, и страх смертный напал на меня. Боязнь и трепет перед Страшным судищем пришли ко мне, и покрыла меня тьма недоумения. И что сделать, не знаю. Но возложу, как говорит пророк, печаль свою на Господа: пусть Он сделает со мной, как Он хочет, ибо хочет Он, чтобы все люди спаслись и в разум истинный пришли…»

Далее Кирилл обращается к иеромонаху Иннокентию, которого поставил на игуменство, и всей братии с такими словами: «А кто не захочет по моему убогому образу жизни жить в монастыре том и вздумает что-либо из общежительного чина разорить и игумену не повиноваться, о том я тебя, своего господина и духовного моего сына, благословляю и со слезами молю: да не попустишь ты этому так быть, но ропщущих и раскольников, кто не захочет игумену повиноваться и по моему убогому образу жизни жить, прочь из монастыря изгоняй, чтобы остальная братия страх имела».

Пахомий Логофет (Серб) так комментирует эти слова преподобного: «И когда блаженный Кирилл увидел, что изнемогает от старости, и различные болезни часто на него нападают, ничего иного не предвещая, кроме прихода смерти, решил написать благочестивому князю Андрею Дмитриевичу свое последнее послание ради большего утверждения общего жития. Ибо сильно желал и беспокоился он, чтобы ничего не разорилось в общем житии, – как при его жизни, но так и гораздо больше после его смерти… И никакой печали он не имел, но скорее веселился, надеясь на будущее. Об одном только имел он попечение и молился: да не будет ничто нарушено из правил общежития и да не возникнут среди братии раздоры или свары. О том же заботился он, и будучи здоров… И затем, когда приблизился час отхода его к Господу, все братья приходили к нему и целовали его со слезами, прося последнего благословения. А он, как чадолюбивый отец, всех целовал, ко всем выказывал любовь, всем последнее благословение оставлял и сам у всех прощения просил».

Святой старец скончался в 1427 году и был похоронен к югу от алтаря деревянного еще в ту пору Успенского собора. Впоследствии на этом месте была возведена часовня, и, по словам Пахомия Логофета, многие приходили «к гробу блаженного Кирилла».

Важной частью любого жития угодника Божия является непременное перечисление чудес, которые совершил подвижник при жизни, или которые произошли уже после его праведной кончины. Исключением не стало и «Житие и подвиги преподобного отца нашего игумена Кирилла, поставившего на Белоозере преславный монастырь Пречистой Владычицы нашей Богородицы, славного Ея Успения, и в нем общежитие составившего».

Приведем лишь некоторые рассказы о чудесах, которые произошли на могиле святого.

Так, Пахомий Логофет (Серб) сообщает: «Придя в монастырь, женщина, имевшая слепой глаз, от всех тайком по заутрени пошла в гробницу, где находится гроб святого Кирилла, и начала со слезами молиться. И спустя какое-то время в молитве вдруг слышит будто сильный гром, раздавшийся от гроба блаженного Кирилла, и ей показалось, что он прошел сквозь ее уши и коснулся ее слепого глаза. И она от страха и грома упала на землю, как мертвая, и долго лежала, потрясенная происшедшим. И своей рукой она трогала слепой глаз, и, закрыв рукой здоровый глаз, проверяла, видит ли что-нибудь слепым глазом. И увидев сама, что помиловал ее Бог молитвами святого Кирилла, обрадовалась…

Сын некоего боярина Петра, по имени Василий, оказался во власти беса и потому сошел с ума. И во многих чудовищных и страшных видениях являлись ему бесы и стращали его смертью. Пришел он в монастырь блаженного Кирилла и побыл у гроба святого, а когда настала ночь, пошел и он в трапезную, надеясь там получить некоторое облегчение в страданиях. Но и там тоже много бед претерпел он от бесов: во многих различных страшных видениях они являлись ему. И тяжело от них страдая, погрузился он словно в легкий сон и как живого увидел блаженного Кирилла, пришедшего в светлых ризах. И от одного только вида святого бесы тут же пропали. Василий встал после видения и понял, что он здоров, как будто вовсе не болел, и обрадовался».

На первый взгляд эти эпизоды могут показаться вполне рядовыми, даже проходными, но при более внимательном чтении жития святого приходишь к выводу, что исцеление бесноватых, душевно больных, страдающих корчами и припадками, слепых и немотствующих, как при жизни Кирилла, так и после его смерти было едва ли не основным полем его духовного врачевания.

«Привели к святому одного человека по имени Федор, тяжело страдающего от нечистого беса».

«Некий человек по имени Афанасий был правителем волости, называемой Сяма. И случилось, что этот Афанасий заболел тяжелой болезнью: все члены его расслабились, и он совсем не мог шевельнуться».

«Пришла княгиня Карголомская, слепая, не видевшая долгое время, и попросила святого помолиться о ней».

«Однажды, с наступлением праздника святых Богоявлений, принесли в монастырь некоего одолеваемого болезнью человека».

«И когда больной лежал вне монастыря, из уст его и ноздрей текла кровавая пена… святой помолился о нем, после этого человек выздоровел от своей болезни».

Можно утверждать, что духовные и физические страдания людей преподобный Кирилл пропускал через себя, видя в каждом из недужных пострадавшего вольно или невольно от дьявольских козней и не нашедшего в себе сил справиться с ними. В большинстве случаев речь идет об осмыслении страдальцем своего недуга, об искреннем его раскаянии в нечестивых и неблаговидных делах своих, приведших в результате к болезни. Святой старец в каждом конкретном случае, становясь врачом, проникает в самые недра подсознания своего пациента, молитвой ограждает себя и больного от немыслимых страхований, «многих чудовищных и страшных видений», пережить которые и не сойти с ума от которых можно лишь имея крепкую веру, которая, по мысли преподобного Антония Великого, «возвещается от Бога».