Текст книги "Скелеты"

12

Они говорили о прошлом. О Варшавцево, странном городе, присобачившемся к трассе. Его скачущих тропках, его резких нырках в балки. Ветер приносит из степи туман, заливает в чашу карьера, и вода становится похожа на чай с молоком. Туман белыми змеями ползает по оврагам, перекидывается через парапеты. Центральная площадь выткана его паутиной, белесый дым окуривает подножье памятника, и серый фасад ДК, и автовокзал, с которого хочется уехать навсегда. Бредущие в потемках торопятся скорей очутиться среди живых. Из рвов вязко тянутся щупальца, норовят схватить за шиворот.

Здесь есть два стадиона, две парикмахерские, туннель, связующий поликлинику и кладбище, и красные ковры на стенах. Здесь люди закупаются к праздникам, пишут стихи, а художественный руководитель Елена Сова – она будет членом жюри фестиваля «Степные строки» – пишет очередное письмо на сайт Государственной Думы: она требует переименовать город, потому что геологоразведчик Н. Л. Варшавцев в Гражданскую войну казнил мирных жителей, степняков, упокоенных в безымянных могилах.

Варшавцев смотрит на деревянный крест за торговым центром. Никто никогда не построит здесь церковь.

– Я был уверен, что к тридцати мы станем звездами.

Они пьют на кухне, виски согревает, умиротворяет. Это жутко уютно: пить и болтать с лучшим другом, когда за окнами вьется туман. Они прислушиваются к паузам между фразами. Им нужно рассказать друг другу о диких и неправдоподобных вещах.

На столе сырная нарезка, лимон, упругие и шероховатые огурчики, оливки (в детстве Андрею казалось, что оливки воняют туалетом). Андрей отыскал на антресоли пластмассовое ведерко и погрузил в него елочку. Укутал ведерко простыней, получился эдакий сугроб.

– Ты и стал звездой, – сказал Хитров.

Ему не хватало этого: обаятельной улыбки товарища, газовой колонки над плитой (она однажды громыхнула так, что Люда или Лида едва не потеряла сознание), ворчливого холодильника.

– Звездой, – горько улыбнулся Андрей, – ты эту дрянь видел вообще?

– Я целевая аудитория.

– Нет, Толька. Не о том я мечтал. Не…

«Не собирался встречать две тысячи семнадцатый в вашей глухомани», – чуть не вырвалось у него.

«Счастливый ты, Толька, – подумал Андрей, – женщина любимая, доченька. И мы с Машей деток планировали завести, и в Прагу смотаться, и черт-те что еще».

Было больно представлять Машиного ребенка, похожего на папочку, на Богдана. Сероглазого, русого. В такие секунды шева возвращалась и вновь ввинчивалась в кишки.

Телефон Хитрова заиграл песню Лу Рида.

– Жена звонит, – извинился Хитров и выскользнул в коридор. Сид Вишес на плакате тоже был родным, из их с Ермаковым общего прошлого.

– Отмечаете? – спросила Лариса.

– Ну, так, по-скромному.

– Отмечайте, не спеши. Юла заснула, а мы с твоей мамой чай пьем.

– Сплетничаете?

– Естественно. Толь…

– Да?

– Расскажи Ермакову про змей.

Хитров вздохнул. И как она себе это воображает? Короче, Ермак, у нас с женой крышу снесло, нам гадюки мерещатся. К гадалке не ходи, решит Ермак, что друг в «Мистические истории» метит.

– Расскажу, – пообещал он. И поплелся на кухню, где Ермаков нарезал яблоко.

– Все нормально? – Андрей оглядел нахмуренного приятеля.

– Да, – неуверенно сказал Хитров. И залпом осушил свою чашку. Заел оливкой.

Андрей ждал.

– Ермак, а ты как считаешь, есть на самом деле что-нибудь такое… необъяснимое?

– Есть, – убежденно сказал Андрей.

«В соседней комнате», – подумал при этом.

– Слушай, – Хитров обвел пальцем подсолнухи на клеенке. – Я тебе про ремонт соврал.

– Любопытное начало.

– Мы к родителям переехали, потому что у нас в квартире…

Челюсть Андрея непроизвольно приоткрылась, и дыхание перехватило. Опережая исповедь, он догадался, что именно намеревается сказать ему Толька.

– …Не знаю, как это назвать. Херня у нас в квартире творится. Плохая херня.

Андрей моргнул, изумленный. Отяжелевшее сердце барабанило в такт с холодильником, жужжащим под лопатками.

– Неделю назад, – продолжил Хитров, поощренный вниманием друга, – Ларе начало казаться, что в доме буянит домовой. – Он смущенно поерзал. – Переключает каналы, книжки переворачивает. Сережки, мол, похитил, она их в мусорном ведре обнаружила. Я ей, конечно, не поверил. Мало ли какая блажь женщине мнится. Насмотрелась «Мистических историй», «Битвы экстрасенсов» на ночь… Ух, – Хитров почесал скулу, – тяжело дается мне разговор.

– Ты продолжай, – попросил Андрей. Его голос вибрировал от возбуждения.

Хитров ожидал немного иной реакции. Он ведь не добрался до главного, а Андрея уже странно колотит.

– В субботу я с репетиции пришел. Юлька спала. Я только на минуту отвлекся, а когда повернулся к ней…

– Что ты увидел? – с нажимом спросил Андрей.

– Змей. Десятки гадюк в постельке Юлы. Андрюха, я их видел как тебя, даже ближе. Желтые и черные змеи. И Юла стояла в кроватке, она не плакала, она, наоборот, улыбалась мне и держала за хвост метровую гадюку. И сейчас самое безумное. Плесни-ка каплю.

Андрей послушно налил виски. Горлышко дребезжало о края чашек.

Жидкость обожгла горло, Хитров прокашлялся. Алкоголь не пьянил, слова давались с трудом.

– Ладно, пофиг! – Хитров махнул рукой. – Заговорила Юла. Она в ноябре пролепетала «мама», и мы чуть от радости не умерли. А в субботу она сказала: «Белая лилия черной зимы». Вот мне, Ермак, она это сказала, вот в эти уши.

– Твоя дочь… – пробормотал Андрей.

– Моя дочь, – запальчиво воскликнул Хитров, – моя семимесячная дочь сказала мне: «Белая лилия черной зимы». Или не она, а то, что ею руководило, понимаешь? Как в «Изгоняющем дьявола». О, черт, как это похоже на бред… но, Андрюха, голос был… знаешь, эта программа в «Гугле», которая озвучивает написанное, неправильно расставляя ударения? Механический, искусственный.

– Белая лилия? Что это – «белая лилия»?

– Ума не приложу, но я слышал, и Лара слышала. Она вбежала в детскую и видела змей. А потом змеи исчезли. – Он подул на ладонь. – Развеялись. И мы посреди ночи поехали к моим родителям.

Андрей схватился за лоб, его взгляд маятником носился по полу.

– Это всё? Змеи и заговорившая Юля?

– Еще кое-что. У нас в группе поет мальчик по имени Платон. И тексты пишет. За полчаса до вот этого… до вот этой дряни он дал мне новый текст. Я позже его прочитал.

Хитров рассказал о стихотворении, о краеведческом увлечении Платона и пропавшей в двухтысячном девушке.

– Лиля Дереш? – Андрей покачал головой. – Впервые слышу. Нам тогда по четырнадцать лет было, мы не водили знакомств с шестнадцатилетними девочками.

– То-то и оно.

Андрей посмотрел на Хитрова сочувственно и ошарашенно.

– Как ты не поседел? Как ты все это пережил, Толька?

– Да не пережил пока, – сник Хитров. – Благо, оно за нами из квартиры не вышло. Ну, то, что там было. Домовой… или… Господи, я бы в жизни тебе не рассказал, но Лара умоляла. Ты же гуру, на чертовщине собаку съел. Так ты мне веришь?

– Верю? – Андрей порывисто бросился к приятелю, вцепился в его плечи и затряс. При этом он улыбался и выглядел совершенно ошалевшим. – Толька! Слушай меня, Толька! Тут, в этой квартире, в бабушкиной спальне, живет привидение.

– Что? – переспросил Хитров.

«Он издевается надо мной? – мелькнула мысль, набухла обидой. – Зубоскалит?»

– Призрак, Толя! Привидение! Богом клянусь!

– Да иди ты, – Хитров сердито оттолкнул Андрея. – Знал же, что высмеешь.

– Толя! – буквально взвыл Андрей. – За мной немедленно!

И, ухая филином и нервно хохоча, он помчался в спальню. Озадаченный Хитров шагал следом.

– Что тут случилось? – захлопал он глазами перед грудой разломанных кассет.

Андрей рассказал. Мама. Утренний поход в туалет. Посторонние звуки. Рука, высунувшаяся из опрокинутого ящика. Дезертирство и учиненный привидением акт вандализма.

Хитров лишился дара речи. Он стоял, таращась на пленку, на обрывки цветных вкладышей. Он бы ни за что не поверил в подобное, если бы не субботний феномен.

– Говоришь, на прошлой неделе началось? – Андрей взбудораженно усмехался. – И мама засекла мою барабашку как раз на прошлой неделе. И у тебя, и у меня дома творится что-то необыкновенное. Твои змеи и мой ненавидящий рок-музыку Каспер. Нам нужно понять! Найти взаимосвязь…

– Вот она. – Хитров указал под ноги. – И вот, – он перевел взор в угол, – и там, возле тумбочки.

– Как я же раньше не заметил, – прошептал Андрей.

Кусочки порванных обложек лежали не хаотично – они образовывали коллаж. Повторяющееся трижды слово. Андрей узнал шрифт. Слог «ли» был взят из названия группы «Алиса», а буква «я» позаимствована у «Гражданской обороны».

«Ли-ли-я». «Ли-ли-я». «Ли-ли-я».

– Это твое имя, да?

Хитров поежился, поняв, что друг обращается не к нему.

– Прекрати, – сказал он, – и пойдем отсюда быстрее.

– Я бы выпил.

– Я тоже не откажусь.

Они вернулись на кухню. Андрей хмыкал и кусал ногти. Хитров оцепенело уставился в одну точку и барабанил пальцами по столешнице.

– Она хочет нам что-то сказать, – резюмировал Андрей. – Эта Лилия, возможно, Лиля, как ее…

– Дереш.

– Да, Лиля Дереш.

– Но почему нам?

У Андрея не было ответа.

Хитров приехал домой на такси в час ночи, стеклянно-трезвый. Забрался под одеяло, Лариса обняла его горячими руками и ласково сказала, что он алкоголик. Он лежал, всматриваясь в темноту, расплющенный путаными мыслями.

На улице Быкова Андрей метался по кровати: у него тянуло ноги, боль ковырялась в мышцах и выкручивала жилы.

Кто-то поскреб дверной дерматин снаружи. Андрей посмотрел в коридор, смутно осознавая, что это сновидение, кошмар.

– Не открывай, ба! – простонал он.

– Спи, внучек, – сказала бабушка, выходя из кухни.

Она клацнула щеколдой, и сжавшийся в постели Андрей различил на пороге темную фигуру.

– Мы вас ждали, – сказала бабушка, отступая.

Человек вошел в квартиру.

«Какой гадкий у него шрам», – подумал Андрей.

– Спи, – приказал человек, и холодные мозолистые пальцы прикоснулись к голой мальчишеской груди.

Бабушка пряталась за спиной ночного гостя.

Андрей спал.

13

Эрекция случилась, когда он выехал из городка. Сидя в полутемном автобусе, среди потрепанных, зевающих людей, он незаметно массировал пах. Трогал сквозь брюки вдетое в уздечку члена кольцо из медицинской стали. И улыбался: в стекле отражались крупные белые зубы. За окнами проносились черные силуэты шахтерских башен.

Автобус выплюнул его в соседнем городе. В такой же клоаке, как Варшавцево. Член выпирал, пульсировал под трусами, штанами и пуховиком. Указывал путь. По вокзалу бродили тетки с огромными сумками, цыгане, придорожная рвань. Кавказец торговал мертвыми елками. Аромат хвои смешался с запахом бензина и вонью несвежих носков. Возле касс отирались голодранцы; он прошел мимо них, через парковку и рынок, прочь от неона, голосов, глаз. Глянцевито отсвечивал асфальт.

У него было много имен, много личин. Узник, Форвард, Могильная Свинья.

Сегодня вечером он примерял любимую маску. Во мраке вдоль отбойника пробирался Карачун.

Древний славянский бог, выходец из Нижнего Мира, предтеча беззубого старикашки Николая с его дурацкими подарками и корпоративными шоколадками. Покровитель тьмы и мороза. Он являлся умирающим в снегах, окоченевшим, обреченным на смерть. Целовал холодными губами стекленеющие зрачки солдат. Слушал, припав к посиневшим телам, как сердце последними слабыми толчками гонит леденеющую кровь. И зубы его были сосульками, и сосульки шипами росли вокруг головы. Сторогий бог шагал по бесплодным землям, а позади бесновалась в метели его свита: голодные медведи-шатуны, чьи пасти истекали пеной безумия; железнокрылые птицы-вьюжницы и огромные черные волки; и обмороженные мертвецы, колонны скрипучих трупов в броне наледи.

В другие дни он был импотентом, но у Карачуна всегда стоял колом.

Пронесся, ошпарив светом фар, грузовик. На пригорке возвышались девятиэтажки, нашпигованные суетой, хрупким теплом и человеческим фаршем.

– Малыш! – Из тени выскользнула рыжая девка. Она притопывала сапожками, выдыхала облачка пара. Обильно нарумяненные щеки раскраснелись. Под белилами, под кожей двигалась алая река. – Угостишь сигареткой? – спросила она жеманно. Ветер дергал за рыжий скальп.

– Н-н-не к-к-курю, – заклокотал он.

В карманах набрякли кулаки.

– Развлечься не желаешь? – девка слизала с губ слой гигиенической помады. Если бы не пост около трассы, ее можно было бы принять за торговку овощами.

– С-с-сколько?

Позади прогремела фура. Озарила две фигурки на обочине. От заползшего в морщинки яркого света лицо сорокалетней «бабочки» стало уродливым и плоским. Карачун подумал о высушенных головах, которые использовали, как талисманы, африканские племена.

– Тысяча за отсос, – сказала рыжая.

– П-п-пятьсот.

– Ладно.

Он последовал за ней к новостройкам. Девка достала из куртки пачку и закурила тонкую сигарету.

– Ты местный? – проявила любопытство.

– Д-д-да.

– А я Нового года жду, – невпопад брякнула рыжая.

В его фантазии медведи и волки рычали и скребли когтями асфальт.

Беседа исчерпала себя. Они молча поднялись на холм, где гнездился продутый ветрами микрорайон. Вошли в открытые подъездные двери. Из квартир струился запах готовящегося ужина, жареной картошки и котлет. Запах нехитрого быта. Задребезжал лифт. В тепле у девки разыгрался насморк. Она хлюпала носом и безуспешно искала влажные салфетки.

Карачун заглянул в грязное зеркало на задней стенке лифта. Рога сияли, пронзая кабину.

– Сейчас согреемся, – сказала ничего не замечающая девка.

Они поднялись на площадку между девятым этажом и чердаком. Рыжая расстегнула куртку. Закопошилась, задрала свитер и капустный ворох одежки под ним. Придавила подбородком, чтобы он полюбовался ее белым, как рыбье брюхо, животом и маленькими, похожими на пустые мешочки грудями. Он коснулся растяжек, потискал дряблую плоть. Девка вздрогнула. Руки его были ледяными. От неприятной ласки затвердели огрубевшие соски.

– Деньги вперед.

Он вручил ей сотенные купюры. В квартирах внизу бурчали телевизоры, шипела на сковородках еда, бились сердечки.

– Вынимай его, малыш, – прогундосила рыжая.

Он позволил члену вырваться наружу. Головка уставилась в испещренный спичечными подпалинами потолок. Уретра сочилась предэякулятом.

Рыжая отвлеклась от серебристой упаковки.

– Ни хрена себе, малыш. Вот это агрегат. Не тяжело его волочить, а?

Она достала презерватив, поработала челюстью, разминаясь.

– У тебя там пирсинг!

– Д-д-давай! – Он нетерпеливо подвигал тазом.

Она взяла губами латексный кружочек, нагнулась и облачила член в прозрачную шкурку. Села на ступеньки, предварительно подложив под задницу сумку. И зачавкала, обрабатывая клиента. Рукой она массировала член у основания, старалась, чтобы он побыстрее кончил. Дальнобойщики не будут ее ждать.

Древнее божество разрешило смертной припасть к посоху. В венах текли студеные ручьи.

Оргазм приближался. Карачун стал буравить гортань проститутки, загоняя член по самый корень. Яички хлопали о недовольное лицо рыжей, ее чертовы коронки царапали нежное естество.

– Д-д-да! Д-д-д…

Он выпустил семя в презерватив. Судорожно дернулись волосатые ляжки. Девка замычала. Он поболтал опадающий пенис в ее пасти, вытащил его и сорвал защиту. Завязал узлом и спрятал. Мертвецы-студеныши идут за Карачуном, слизывают с сугробов колючую сперму и воют.

– Хорошего вечера, малыш, – сказала вежливая девка.

Если бы она ведала!

Он шел к вокзалу, на ходу проверяя страничку в социальной сети. Двадцать семь не отвеченных сообщений, пять заявок в друзья, шестнадцать комментариев. Подмывало сменить статус и профильную фотографию, но другие личины были против.

Он проголодался. Рыжая дрянь высосала силы. Нужно пополнить их. И выпить. Он единственный из всех личин употреблял алкоголь. И не маялся похмельем: утром Карачун растворялся в пустынях Нижнего мира. Пост сдал, пост принял.

Электронное табло предупреждало, что автобус до Варшавцево задерживается. Распечатка на входе в буфет просила не приносить свою закуску.

Карачун слился с толпой, с людской сутолокой.

Буфет был забит до отказа. Посетители спорили, смеялись, хлестали пиво из захватанных бокалов, жрали омлеты и бифштексы. В телевизоре пела про ориентацию-Север Лолита Милявская.

Карачун встал в очередь. Усатый мент заказал перед ним «два экспрессо» и отчалил в угол к напарнику.

– В-в-водки д-д-двести. И-и-и сэндвич.

Буфетчица отмерила алкоголь и разогрела в микроволновой печи неаппетитный бутерброд.

Он занял единственный свободный столик, шаткий грибок на одной ножке. Положил рядом с графином смартфон. Гениталии приятно оттягивало кольцо.

Проглотил стопку. Заел хлебом и ветчиной. Облизал пальцы и щелкнул вкладку переписки.

Сплошные вопросительные знаки.

Он открыл верхнее письмо.

«Ты где?» – спрашивала Алексеева Лиза.

Он перешел на страницу Лизы, пробежался по увлечениям и фотографиям. Щекастая деваха носила на зубах скобы, делала бесконечные селфи, слушала какого-то Оксимирона и какого-то Нойза МС, смотрела «Пятьдесят оттенков серого» и «Достучаться до небес».

Он вернулся в переписку и набросал ответ:

«Все норм, не волнуйся».

Не успел он опустошить вторую рюмку, как пришла цепочка сообщений.

«Все норм???»

«Тебя весь город ищет!»

«Твоя мамка в милицию позвонила!»

«Школа на ушах стоит».

Поглощая бутерброд, он написал:

«Я познакомилась с парнем, тусуюсь у него. Отмечу НГ и приеду».

«Ты сумасшедшая, Снежана!» – Алексеева Лиза присовокупила к сообщению смеющихся смайликов.

«Требую подробностей!»

«Пока секрет!»

«Сучка». «Моя сучка». «Фух».

Он послал подмигивающий смайлик. Налил и вынул из внутреннего кармана пластиковый контейнер. Снял крышку. На одеяле салфеток лежала ногтевая фаланга указательного пальца. Белел отороченный лоскутками, закругленный эпифиз. На месте вырванного ногтя была вмятина кораллового оттенка.

Карачун скользнул взором по посетителям. Одутловатые физии, пивная пена на подбородках, блестящие пьяные зенки. Менты перешучивались, уставившись в планшет. Буфетчица откупоривала коньяк. По телевизору крутили совместный клип Киркорова и «Дискотеки Авария».

Он достал обрубок девичьего пальца, махнул пятьдесят граммов и аккуратно взял пальчик губами.

«Ты моя… ты моя… самая любимая», – пел Филипп Бедросович.

Карачун зажевал холодное лакомство, моляры впились в кожу, раздавили, мощные челюсти перемалывали трубчатую кость, пресное мясо хрустело, и волокна застревали между зубами.

Он грыз и глотал, запрокинув голову. Кадык ходил ходуном.

Стоя в привокзальном буфете, Карачун блаженно улыбался. Вновь наливался кровью пирсингованный член.

14

Он позволил себе подольше поваляться в кровати, наслаждаясь тишиной и бездельем. Призраки взяли выходной или вовсе покинули квартиру. Не было ни головной боли, ни адреналиновой тоски, мрачного спутника похмелья, словно они с Хитровым пили вчера компот. Словно Хитров померещился ему и все те чудные разговоры тоже.

В девять Андрей выбрался из постели. Разложил гигиенические принадлежности на ванной полке, не спеша принял душ и побрился. Мысли прыгали от привидений к Нике и обратно. Лишь пару раз всплыла Маша, и это был хороший показатель. До Машки не четыре часа езды, а целая потерянная навсегда жизнь.

Свежий, вдохновленный предстоящим свиданием, он принялся за дело. Сгреб останки коллекции, ссыпал в два пакета куски пластмассы, бумажки, ленту. С пакетами в руке и легкой тумбой под мышкой вышел из дома. Обогнул пятиэтажку: за ней, за асфальтированным пятачком, город обрывался. Черная, кое-где подернутая инеем степь уходила вдаль, до бурых терриконов. Редкие кустики напоминали забуксовавшие тушки перекати-поля, а сама пустошь вызывала ассоциации с вестернами. Вон и стайка дворовых шавок (койоты!) дерется за косточку (бычью кость).

«Перекати-поле – это зомби растительного мира, – подумал Андрей, – воскрешенные кадавры на службе ветра».

Он прошел по площадке к мусорным контейнерам и избавился от юношеских сокровищ. Тумба грохнулась о дно. Прощай, клацающий призрак.

По правую сторону расположился частный сектор. Тропка петляла вдоль штакетников и калиток, мимо большого кирпичного дома Ники Ковач, березовой рощи, и, вспомнил Андрей, упиралась в холм. Он был испещрен норами. Уличные погребки – символ Варшавцево, наряду с балками, крестом несуществующей церкви и Чупакаброй. То тут, то там попадались во двориках сгруппировавшиеся грибки, ржавые столбики в чешуйках облезлой краски. Вентиляционные трубы подземных хранилищ. Один из бесхозных погребов спас жизнь четырнадцатилетнему Андрею.

…В ноябре двухтысячного года Андрей решил сжечь ветеранскую беседку. Об этом он шепотом поведал Хитрову, и друг замотал головой:

– Ты сдурел! Солидол догадается!

– Откуда?

– Он поймет, что мы ему отомстили.

– Не поймет, – убежденно сказал Андрей, и собственная смелость поразила его.

Последней каплей стал поход к парикмахеру. Прямо в приемной, ожидая своей очереди, он был нагло ограблен Вовой и его дружками-шакалами. Молча, без суеты, Вова обездвижил подростка. Мелочь перекочевала из куртки Андрея в карман Солидола. Нестриженый Андрей поплелся к Хитрову.

– Думаешь, он только у нас деньги отжимает? Только нас заставлял биться? Только меня в балку спихнул? Да половина Варшавцево мечтают спалить его халабуду. И его вместе с ней!

– Ну и как мы это провернем?

– Да просто! Бензин раздобудешь у папки?

– Попытаюсь, – кивнул Хитров.

Бензин он принес – полторы бутылки. Горючее Андрей спрятал на балконе, за санками и цветочными кадками.

– Теперь подождем, – сказал он.

В четырнадцать ждать особенно сложно. Андрей играл в «Контр-Страйк» (около стадиона открыли компьютерный клуб). Брал напрокат видеокассеты, его с Хитровым потрясли «Восставшие из ада». Ходил в «Современник» на «Гладиатора» и «Патриота». Поцеловался с Никой Ковач и после мучительных раздумий понял, что Ковач круче одноклассницы Веры. К тому же она сестра Саши, а у Саши есть своя группа, и оборванный концерт «Подворотни» намертво въелся в память. Ему не очень понравился свежеиспеченный кинчевский «Солнцеворот», но Хитров приволок пластинку «Блок ада», и там все было круто, без православия и кручины-печали.

Он думал о пылающей будке Солидола.

А потом наступил декабрь.

– Сегодня, – сказал Андрей. – Сможешь отпроситься у родителей? Переночуем на Быкова, я бабушку предупрежу.

Хитров пришел вечером. Бабушка накормила друзей пирожками и удалилась в спальню. Они посмотрели «Форт Боярд», передразнивая старца Фуру. Смеялись, но от волнения сводило животы. В одиннадцать, когда бабушка уснула, Андрей подал товарищу знак. Двор за окнами был тих и безлюден. Солидол или торчал в пельменной, или спал, надравшись.

«Интересно, меня могут посадить в тюрьму за поджог?»

– Идем.

В бутылке плескалась маслянистая жидкость. Он чувствовал себя партизаном, крадущимся к фашистскому «тигру» с коктейлем Молотова.

«Тигр», фанерная хибара, вырисовывался в темноте.

– Стой у подъезда, – прошипел Андрей, – на шухере. Чихнешь громко, если что.

– Мне и так чихать хочется, – признался Хитров.

– Терпи.

Андрей посеменил вперед, через песочницу, прильнул к задней стенке беседки. Прислушался. Тишина. И лампочка потушена, иначе свет бы просачивался сквозь зазоры. Пальцы крутнули пробку.

Внутри, знал он, хибара утеплена вагонкой. Осадков не было месяц, дерево и те старые кресла и пуфики, что перешли по наследству от настоящих ветеранов, займутся на славу.

Он скользнул к входу, озираясь. Нащупал зажигалку. Приоткрыл дверцы и юркнул в проем. Тьму оглашали удары сердца и странные чавкающие звуки. Бедра уперлись в край стола, за которым компания Солидола пила шмурдяк и шпилилась в карты. Андрей чиркнул кремнем.

В метре от него высветилось лицо. Толстая изумленная ряха. На мгновение он подумал о летающих головах из филлипинской мифологии, но башка была накрепко приделана к телу.

– Вова! – по-бабски заверещал Журавель.

Панически соображая, Андрей метнулся назад на улицу. Он успел заметить копошащуюся тень под столом. Выпрямляясь, сидевший там человек шмякнулся макушкой о дно столешницы.

Андрей со всех ног мчался к Хитрову. Переглянувшись, друзья ринулись в подъезд, на этаж, в квартиру. Андрей защелкнул замок. Выронил бутылку и уткнулся ладонями в колени.

– Они что, там? – ужаснулся Хитров.

– Тс-с-с! – Андрей зыркнул в глубь квартиры. Бабушка спала. На корточках, боясь дышать, друзья пробрались к кухонному окну.

– Что они делали без света?

– Потом!

Андрей осторожно высунулся из-за занавески. Солидол и Журавель топтались у беседки, вертели головами, высматривая лазутчика. Они были пьяны, иначе среагировали бы на скрипнувшую дверцу.

– Он тебя видел? – требовал ответа Хитров.

– Кажется, нет, – сказал Андрей.

Он ошибся.

Через два дня ему пришлось, рискуя жизнью, прыгать в погреб, в заваленную пожухлой листвой дыру. Пережидать, коченея от холода и страха, пока рыскает наверху Солидол.

«Каким же ты был ублюдком, Вова», – подумал тридцатилетний Андрей.

Он позвонил маме, договорился встретиться возле кладбища в десять. По дороге купил два букета цветов: астры на могилу отца и любимые бабушкой каллы. Выпил чашку латте в «Шоколаднице». Уютный короб кофейни напоминал рождественскую шкатулку, брошенную в грязь. Миленькая девчушка за стойкой листала глянцевый журнал и надувала пузырь жвачки. Мигали гирлянды, пахло кокосовой стружкой и мятой. А снаружи слякоть, редкие прохожие, провинциальная серость и столь неуместный Хью Джекман на фасаде салона красоты.

Похолодало. Черным вихрем кружились вороны над поликлиникой. Вихрь из перьев и хриплого карканья.

Навстречу шла, покачиваясь, дородная женщина. Цокала по асфальту длинной сегментарной палочкой. Ее подбородок был задран к вороньему граю, губы шевелились беззвучно.

Андрей обомлел. Он узнал школьную библиотекаршу, чьи двустишия поучали детей обращению с книгой. С чьим сыном его заставлял драться у синего надгробия Солидол. Убийства не были редкостью в шахтерском Варшавцево, как и изнасилования, и грабежи. Нищета и алкоголь толкали молодежь на преступления. Сухопарый, замкнутый Женис Умбетов покинул компанию Вовы, убив проститутку. Зарезал жестоко, слишком жестоко даже для их города. Его мать не справилась окончательно с потрясением. Отовсюду шептались: «О сыне бы заботилась, как о книжках своих!», «Воспитала отпрыска!»

Андрею было жаль Умбетову. Она, на пару с Камертоном, привила ему любовь к чтению. И Женис, вопреки случившемуся, не вызывал клокочущего негатива, который он испытывал по отношению к Вове или Вовиному оруженосцу Журавлю. Пару раз он заставал Жениса за чтением, что автоматически прибавляло тому баллы. Умбетова, пусть притязательная и строгая, не заслужила всеобщего остракизма.

Как-то она сказала ему:

– Этот город портит людей. Очерняет души. И моего мальчика он отравил.

Андрей мог поспорить: город ли, или ублюдки вроде Солидола.

Библиотекарша шаркала мимо, трогая тактильной тростью тротуар. Она располнела, утратила былую царственность. Смоляная коса поседела. Одутловатое лицо усыпали нездоровые бляшки.

– Здравствуйте, Мадина Тимуровна.

Библиотекарша сбавила шаг, напряглась. В стеклах солнцезащитных очков-вайфаеров отразились вороны и облака.

– Вы меня не помните, я в вашей школе учился.

– Как твоя фамилия, мальчик? – голос Умбетовой был по-учительски строг, и Андрей невольно улыбнулся.

– Ермаков Андрей! – отчеканил он.

– Помню, помню. Темненький такой.

– Вы мне Заходера посоветовали. И «Джекила и Хайда». Как… как ваши дела?

Он задал вопрос и тут же обругал себя. Очевидно, дела Умбетовой оставляли желать лучшего.

– Да вот, – она стукнула тросточкой.

– И давно вы?..

– Уже год. Из-за нервов у меня диабет развился. А из-за диабета дистрофия сетчатки.

«Она же не старше моей мамы», – подумал Андрей. Захотелось как-то помочь женщине, утешить. Но та Умбетова, к которой он ходил в библиотечный зал, своенравная, твердая, как скала, вряд ли нуждалась в жалости.

– Мадина Тимуровна, Мельченко фестиваль организовывает. Поэтический. В этот четверг. Хотите, я вас проведу.

Она невесело хохотнула и двинулась дальше по дорожке. Прямая спина, горделиво приподнятый подбородок. Цокая палочкой, бывшая библиотекарша произнесла:

– Я ни читать им не стану, ни слушать их. Я… я им всем смерти желаю.

– До свидания, – брякнул Андрей, огорошенный честностью слепой женщины.

Они прогуливались с мамой по кладбищенской тропинке, от березки на папиной могиле до бабушкиного витого креста. Вдоль скорбящих ангелов и грозных нуворишей, братков из девяностых, взирающих с гранитных плит. Полуголый Иисус дрожал под порывами ветра, его жестяная фигурка была примотана проволокой к кенотафу. Какой-то весельчак повесил на пихту золотистый дождик. Мертвые тоже встречали Новый год.

– Бабушка в тебе души не чаяла, – сказала мама. – Ты в детстве просил почистить для тебя семечки, и она налущивала целое блюдо, так что зернышки не умещались во рту, и ты был похож на хомяка. Она называла тебя: мой хомячок.

«Спасибо, бабулечка», – подумал он, глядя на ажурный крест.

– И когда у тебя ноги тянули… эти боли роста. Она ночевала у нас, не спала до утра. Чай готовила на травах…

– И целителя пригласила, – сказал Андрей.

– Да, – подтвердила мама, – не посоветовавшись со мной. Он ночью пришел, ты спал уже. Мол, во сне лечить надежнее. Я ее отругала, что ты, говорю, чужого дядьку в дом пустила. Но ведь благодаря ему у тебя боль прошла.

– А что он делал?

– Бог его знает. Меня там не было. Шептал, колдовал. Руками водил. Главное, что подействовало.

– Мам, а кто такая Лиля Дереш?

– Дереш? Впервые слышу. Она местная?

Он пожал плечами.

– А фраза «белая лилия черной зимы» тебе говорит о чем-то?

На этот раз мама думала дольше.

– Хм, кажется, да. Где-то я подобное слышала. И совсем недавно.

Она прикрыла веки, копаясь в архивах памяти. Кажется, почти ухватила мысль за хвост, но хвост выскользнул. Она признала поражение:

– Голова дырявая. А может, померещилось.

– Скажешь, если вспомнишь. Это важно.

– Андрюш, – робко сказала мама на выходе с кладбища, – вы с Машей поссорились?

– Мы расстались, мам.

Ее рука сползла с его локтя. Он обернулся и увидел слезы в маминых глазах и всполошился:

– Ну, ты чего? Век такой, никто никому не нужен. Только ты мне, а я тебе.

– Ты солгал, – сказала мама сокрушенно.

– Прости меня. Прости.

Мама вздыхала, отказываясь верить сыну.

– Вы же обвенчаны. Это грех, Андрюш.

– Это жизнь.

Вороны взмывали к тучам по спирали и каркали, каркали, каркали…