Текст книги "История русского шансона"

«Рваный» жанр

В 1882 году Владимир Иванович Немирович-Данченко, родной брат будущего основателя МХТа, написал песню «Умирающий»:

 
Отворите окно… отворите!..
Мне недолго осталося жить;
Хоть теперь на свободу пустите,
Не мешайте страдать и любить!
Горлом кровь показалась… Весною
Хорошо на родимых полях —
Будет небо сиять надо мною,
И потонет могила в цветах.
Сбросьте цепи мои… Из темницы
Выносите на свет, на простор…
 

Что пробудило вдохновение поэта, мне не известно.

Возможно, он тоже почувствовал всплеск интереса к каторжанской песне, но вряд ли мог даже предположить, что апогей этого интереса будет неразрывно связан с его братом Василием и дебютной постановкой, открывавшей первый сезон в основанном им театре.

Открытка с рекламой пьесы М. Горького «На дне» (1902).

В 1902 году произошло событие, не только добавившее популярности песням «городских низов», но легализовавшее этот жанр в целом.

Самое непосредственное отношение к этому имели Василий Иванович Немирович-Данченко и… «пролетарский писатель» Максим Горький.

Дело в том, что 18 декабря уже помянутого девятьсот второго года состоялась премьера его пьесы «На дне» – где главные герои, как известно, обитатели ночлежки для бездомных, – в которой впервые с большой сцены прозвучала тюремная песня «Солнце всходит и заходит».

По этой причине авторство ее часто ошибочно приписывали самому Горькому, но в «Литературных воспоминаниях» Н.Д. Телешова (1931) говорится, что знакомый Горького поэт Скиталец пел песню задолго до того, как она прозвучала со сцены МХТа. О более раннем происхождении свидетельствует и первая публикация нот «Солнце всходит и заходит…» в издательстве Циммермана (1890).

Открытка с текстом песни «Солнце всходит и заходит» (1902).

Исполнялось произведение на мотив старинной каторжной песни «Александровский централ». По словам Ивана Бунина, «эту острожную песню пела чуть не вся Россия».

 
Солнце всходит и заходит,
А в тюрьме моей темно.
Дни и ночи часовые, да, э-эх!
Стерегут мое окно.
 
 
Как хотите – стерегите,
Я и так не убегу,
Мне и хочется на волю, да, э-эх!
Цепь порвать я не могу.
 
 
Ах вы, цепи, мои цепи!
Вы железны сторожа!
Не сорвать мне, не порвать мне, да, э-эх!
Истомилась вся душа!
 
 
Солнца луч уж не заглянет,
Птиц не слышны голоса,
Как цветок, и сердце вянет, да, э-эх!
Не глядели бы глаза.
 

Успех постановки был невероятный. Образ обаятельного босяка, «без предела и правил», не боящегося ни Бога, ни черта, понравился публике, и представители популярной музыки того времени не замедлили перенести эту «маску» на эстрадные подмостки.

Это амплуа не требовало ни большого таланта, ни затрат. Заломленный или надвинутый по самые уши картуз, тельняшка, разодранные штаны, всклокоченные волосы и подобающая физиономия – вот и весь реквизит.

* * *

С начала XX века сотни исполнителей подвязались в образе «рваного».

Правда, бывало, что для контраста «босяки» пели свой «жесткий» репертуар облаченными во фрак (артист был наряжен в «гороховый сюртук и клетчатые панталоны» – характеризовали удачно найденный образ театральные рецензенты).

Однако и здесь появились свои «звезды», о которых говорила вся Россия:

Максим Сладкий и Женя Лермонтова, Ариадна Горькая и Сергей Сокольский, Катюша Маслова и Паша Троицкий, Тина Каренина и Юлий Убейко.

Программы называлась, как правило, незатейливо: «Дети улицы», «Песни улицы», «Песни горя и нищеты».

В зарисовке «Да, я босяк» куплетист Сарматов выходил на сцену и начинал:

 
Была горька нам зимушка,
Зимой страдали мы.
Вдруг Горький нас Максимушка
Извлек на свет из тьмы…
 

Ему вторили А. Смирнов и П. Невский:

 
В глазах я ваших лишь бродяга,
В глазах Максима – я босяк!
 

«Первыми артистами, начавшими выступать в «рваном жанре», были Станислав Сарматов и Юлий Убейко, – читаем в мемуарах советского писателя-сатирика Владимира Соломоновича Полякова. – Мне не удалось их увидеть, но у моих родителей, как в каждом приличном доме, было много граммофонных пластинок с их песенками и популярными шансонетками Мины Мерси и Жени Лермонтовой. Естественно, мне запрещалось слушать эти пластинки, но, когда родителей не было дома, я их, конечно, слушал. Мина Мерси пела:

 
Супруга по делу куда-то ушла,
Один муж дома остался.
У них молодая прислуга была,
Давно уж он к ней подбирался…
 

Станислав Сарматов (Оппенховский) (1874–1938) был отличным актером, с большим чувством юмора, но все его куплеты были скабрезными. В них не было ничего от образа горьковского босяка, и рваный костюм артиста был только данью моде».

Пресса тех лет много писала о Станиславе Францевиче, называя его «лучшим из куплетистов России», чей доход превышал 1000 рублей в месяц. В газете за 1912 год читаем: «Почти все куплетисты в России, за исключением разве гг. Убейко и Сокольского, – это рабская копия Сарматова: его костюм, его грим, его манера пения, а главное – его куплеты экспроприированные, перевранные и, конечно, выданные за свои».

«Юлий Убейко (1874–1920) обладал незаурядным талантом и пытался исполнять обличительные, сатирические куплеты, но быстро опустился, потрафляя обывательским вкусам и «идейным установкам» граммофонных фирм», – продолжает исторический экскурс Поляков.

Киевский журнал «Подмостки» высоко оценивал успехи Убейко, отдавая дань его природной одаренности: «Не все, что он пишет, хорошо, но везде есть мысль, легкая рифма и нотка остроумия. Публика любит Убейко и всегда тепло его принимает».

Однако московское издание «Друг артистов» за 1909 год «по-дружески» оценивает талант Юлия Убейко иначе: «Обладая зычным голосом, он заставляет слушать себя криком и приковывает к себе внимание ужинающей публики порнографией. Дикции никакой. Грубы и плоски манеры его, как и остроты…»

Если его фигура вызывала столь противоречивые мнения, наверняка это был незаурядный артист.

«Успех куплетиста Сергея Сокольского (Ершова) (1881–1918) у публики дореволюционной России был просто невероятный. Зрительский интерес к артисту был столь велик, что критики того времени сравнивали его по популярности и неизменным аншлагам на концертах с самим Шаляпиным. Его выдуманную фамилию избрали в качестве псевдонима такие известные в дальнейшем мастера сцены, как конферансье Смирнов-Сокольский, писавший на афишах мелким шрифтом первую часть фамилии и аршинными буквами вторую; в Латвии начал свою карьеру Константин Сокольский (Кудрявцев), чье имя хорошо известно любителям жанровой музыки.

«Благородный «босяк» Сергей Сокольский не возражал против того, чтобы на окраинах Петрограда и в других городах России выступали его «двойники», которые вольно или невольно рекламировали его.

Это были Андрей Спари, Василий Гущинский и Николай Смирнов-Сокольский.

У Спари была комическая манера говорить, он очень смешно двигался, хорошо пел куплеты, но злоупотреблял спиртными напитками и прозябал на третьесортных площадках…» — заканчивает очевидец.

По всей империи, помимо главных «звезд», разъезжали их коллеги калибром поменьше.

Павел Троицкий выступал в образе молодого циничного повесы. Исполняя куплеты, он аккомпанировал себе на гитаре.

Сурин-Арсиков прославился блестящей способностью к имитации, пародии и перевоплощению. «Выделяется в кафешантанном мире своей интеллигентностью», – отмечает критик в журнале вековой давности.

Цезарь Коррадо когда-то был военным, и это сказалось на его сценическом облике. Он отличался бравой осанкой, четкостью движений. Стоя на сцене, в элегантном сером фраке, он время от времени разглядывал зал в лорнет. Коррадо сам писал свои куплеты и монологи, часто импровизировал на сцене. Его номер был построен на том, что он пел куплеты о зрителях, подмечая все, что происходило в зале…

Прославился исполнением «турецких куплетов» Федор Бояров.

Обладая специфической южной внешностью, для пущей убедительности он надевал феску и запевал:

 
Я – Ахмет,
И мне дела нет,
Пью вино я кахетинский,
Чебурек давай…
 

За бессмысленными с виду строчками ему удавалось затронуть злободневные темы:

 
На Ришельевской средь бела дня,
Снимал грабитель пальто с меня,
Городового я громко звал,
А он в трактире чаи гонял…
Я – Ахмет,
И мне дела нет…
 

«Очень модными, особенно на Украине, в Молдавии и Закавказье, были куплетисты, выступавшие в «национальных образах», исполняя так называемые «песенки кинто». Характерным для их манеры был утрированный кавказский или азиатский акцент и соответствующий сценический костюм.

В этом образе получил особую известность Виктор Хенкин (1881–1944) – родной брат известного советского комика 40–60-х годов Владимира Хенкина.

Исполнитель песенок кинто и куплетов Виктор Хенкин (1882–1944).

После революции он пел и в Берлине, и в Париже, и даже в Японии. С ним на гастроли в качестве аккомпаниатора ездил сам Оскар Строк.

Р.Б. Гуль рассказывал: «В эмиграции (…) Хенкин состоял в труппе берлинского театра «Синяя птица» под руководством Я. Южного.

Его коронным номером были «песенки кинто»:

 
«На одном берегу
Ишак стоит
На другом берегу
Его мать плачит.
Он его любит,
Он его мать,
Он его хочет
Обнимать…»
 

В Гражданскую войну Хенкин был в расположении белых и пользовался (как и всегда до революции) оглушающим успехом. В Париже мне рассказывал однополчанин-корниловец, что не то в Харькове, не то в Киеве (я уже не помню), занятом белыми, – Хенкин выступал в большом ресторане-кабаре, заполненном офицерами.

Зал горячо его приветствовал. И Виктор Яковлевич в ответ на овации предложил с эстрады конкурс – стихотворение-экспромт, в котором последняя строка должна была состоять из его имени, отчества и фамилии. Под общее веселье офицеры занялись экспромтом. В зале был и генерал Шкуро, тоже занявшийся сочинительством. Но выиграл игру поручик Фатьянов, написав:

 
Кумир блондинкин и шатенкин,
О, Виктор Яковлевич Хенкин!»
 

О популярности Хенкина свидетельствуют воспоминания дочерей Ф.И. Шаляпина.

«…Мы (дети Шаляпина в гостях у А.М. Горького. – М.К.) сидели все в гостиной, что-то хором пели, а я бренчала на гитаре и вдруг унылым голосом запела:

 
На Кавказе у меня есть одна долина, э-э-э…
Ты не бей меня по пузу – я не мандолина, э-э-э…
 

Алексей Максимович насторожился (ни кинто, ни Хенкина я никогда не слыхала, но, очевидно, интуитивно вышло похоже).

– Ну, а дальше как? – спросил он.

– А дальше, – говорю, – не знаю.

– Ну, как же так? Ну, спой еще раз!

Я повторила куплет. Алексей Максимович как-то особенно заулыбался, встал и ушел. Через полчаса вернулся вот с этой самой бумажкой и с дописанными куплетами.

 
Ай, я кинтошка молодой,
Ты – барина старая…
Не щипай минэ за ногу,
Что тэбэ – гитара я?
Молоденький барышня
Сэрцэ глазкам колит…
Что ты минэ бьешь живот,
Барабан я, что ли?
Молоденький баришна
Для минэ – приманка,
Не верти ты ухи минэ,
Разве я – шарманка?
По Куре плывет баржа,
Это просто ей-то!
Ай, не плюй на морда мне,
Я тебе не флейта.
 

Я тут же их пропела. Куплеты произвели фурор, и Алексей Максимович был очень доволен…»

* * *

Прослеживается странная закономерность: судьба большинства артистов «легкого жанра», заявивших о себе на стыке веков, оказалась тяжела и трагична в финале.

Бывший куплетист Российской империи номер один – С.Ф. Сарматов скончался в 1938 году в Нью-Йорке в нищете и забвении. А еще несколько лет назад гонорары позволяли иметь ему собственный конный завод и жить припеваючи. Видимо, на остатки сбережений, вывезенных из России, он открыл на паях с самим Александром Вертинским «Русский трактир» в Константинополе, который из-за недопонимания партнеров долго не продержался.

Пророческой оказались строчки его собственной песенки, под которую он в 1913 году лихо отбивал чечетку в московском театре «Омона».

 
Было время, жизнь не бремя
Для меня была, а пир,
Веселился я беспечно,
Я был счастлив бесконечно.
За границей,
В Риме, Ницце
Удивить хотел весь мир.
Так кутил я сколько мог,
И остался без сапог!
 

Некогда главный конкурент Сарматова Ю.В. Убейко скончался в 1920 году в Париже, всего через год с небольшим после ухода за кордон с армией А.И. Деникина.

С.А. Сокольский являлся автором большинства произведений своего репертуара. Писал талантливые, смешные, острые стихи и песни. Начиная с 1913 года выпустил несколько сборников собственных сочинений, последний из которых – «Пляшущая лирика» – стал «эпитафией» маэстро.

Существует несколько версий обстоятельств его смерти.

С. Сарматов.

Согласно первой, артист «был расстрелян пьяными революционными матросами».

Но крупный знаток богемы Серебряного века Л.И. Тихвинская придерживается иной точки зрения, которая вполне укладывается в рамки поведения «всероссийского любимца»: «Разъезжая в собственном автомобиле по Киеву, где оказался после бегства из Петербурга, Сокольский своим громовым, с хрипотцой, голосом выкрикивал антибольшевистские лозунги и был за это подстрелен – бывший «рваный» спутал жизнь со сценой, поплатившись за это жизнью».

* * *

Заметной составляющей «босяцкого жанра» были одесские куплетисты.

Афиша одного из первых концертов начинающего куплетиста Леонида Утесова. Одесса, ок.1913 г.

За несколько лет до революции в городе «у Черного моря» делал первые шаги на сцене в образе «босяка» Леонид Утесов (1895–1982).

Здесь же царили извечные конкуренты Бернардов и Зиргенталь.

О фигуре последнего расскажу подробнее.

Фрак от Мишки Япончика

Лев Маркович Зиргенталь (1880–1970) начал свой путь на эстраде еще в XIX веке и к веку ХХ стал подлинным корифеем. Семнадцатилетним пареньком он начинает выступать на эстраде как куплетист-сатирик с песенками и музыкой собственного сочинения. Юный талант сам себе аккомпанировал на миниатюрной скрипке, размер которой по контрасту с долговязой худой фигурой куплетиста вызывал неизменный смех. Ему была свойственна не только сатира, но и самоирония, публика на бис просила исполнить серию куплетов «Зиргенталь мой, цыпочка, сыграй ты мне на скрипочке».

Активная концертная деятельность исполнителя длилась до конца 30-х годов ХХ века. На закате жизни бывший «любимец публики» трудился билетером и жил на мизерную пенсию. Но о нем помнили.

Афиша одесского куплетиста Л. Зиргенталя из газет начала ХХ века.

Зиргенталь в свое время давал мастер-классы Андрею Миронову, Александру Ширвиндту, Валерию Ободзинскому и многим другим. Владимир Высоцкий, полагая, что перерабатывает народный фольклор, сократил и адаптировал песню «На Петровском на базаре», написанную ветераном шансона.

 
На Петровском на базаре шум и тарарам,
Продается все, что надо, барахло и хлам.
Бабы, тряпки и корзины, толпами народ.
Бабы, тряпки и корзины заняли проход.
 
 
Есть газеты, семечки каленые,
Сигареты, а кому лимон?
Есть вода, холодная вода,
Пейте воду, воду, господа!
 

Лев Маркович еще и автор музыки к знаменитым «Лимончикам». Куплетам их несть числа, и во времена НЭПа в каждом ресторане звучала своя версия.

«Лимончики» были ответом революционному «Яблочку».

Некоторые исследователи и журналисты неоднократно писали, что прототипом Бубы Касторского из трилогии Т. Кеосаяна «Неуловимые мстители» стал не кто иной, как Зиргенталь.

Утверждение не голословно – биография маэстро не менее авантюрна, чем у киногероя.

Существует известная «легенда о фраке», пересказывают ее в несчитаных вариантах и на разные лады.

Говорят, в неспокойном 1918 году в Одессе прямо перед бенефисом у нашего еврейского шансонье стащили фрак. Увы, у него имелся только один концертный наряд. Без него было не в чем – в буквальном смысле! – выйти на сцену. Заказывать новый не на что и, главное, некогда: концерт завтра, и это единственное средство заработка.

А голод, как известно, «не тетка».

И Зиргенталь (по протекции молодого, но бойкого Лени Утесова) обратился к «королю Молдаванки» Мишке Япончику.

Пахан обещал помочь.

В течение нескольких часов вежливые молодые люди принесли куплетисту более десятка фраков разного размера, цвета и изношенности. Один увели в цирке у шпрехшталмейстера, другой – у тенора Оперного театра, третий – у швейцара ресторана (раздели перед входом). Там было все что угодно, не было только фрака, украденного у самого Зиргенталя. Однако он не растерялся, составил из имеющихся комплект, и вечер, несмотря ни на что, состоялся.

Однако тот же миф, но в изложении известного деятеля советской эстрады Владимира Коралли (1906–1995) выглядит по-другому, и о Зиргентале он даже не упоминает:

«…В тот вечер в зале был Мишка Япончик и его «мальчики», одетые для маскировки все как один в студенческие шинели и фуражки.

Неожиданно после двух-трех номеров на сцену вышел один из «мальчиков» и сообщил, что у популярного куплетиста Франка украли фрак и лакированные лодочки.

– Это не наша работа, но костюм надо найти! – заявил налетчик.

Салонный куплетист Александр Франк был знаменит тем, что каждые три дня выходил на сцену в новом фраке. Их у него – синих, зеленых, красных, золотистых – была целая коллекция. В этот раз он должен был появиться в наряде небесно-голубого цвета. Этот-то цвет и соблазнил забредшего невесть откуда вора.

Программа подходила к концу, когда конферансье объявил: «Встречайте! Любимец Одессы, Александр Франк!» В воздух взлетели студенческие фуражки.

Выйдя на сцену в своем обличье, Франк поблагодарил «благодетелей», намекнув, что воришка пойман. Найти его для людей Японца не составляло труда: они хорошо знали, где сбывают краденое».

Михаил Винницкий, больше известный под своей кличкой Япончик, являлся «звездой» одесской хроники начала прошлого века. От одного упоминания его имени трепетали и падали в обморок. С приходом в город «красных» бандит сформировал из своих лихих подчиненных отряд и отправился биться с Петлюрой.

Михаил Винницкий. Он же гроза Одессы Мишка Япончик.

Юный Володя Коралли на всю жизнь запомнил, как оказался однажды в эшелоне «армии Япончика» и пел для самого «командира» злободневные куплеты с чечеткой:

 
Против нас Антанта выслала десанты,
Вражеские массы устремились к нам.
Мы же этим массам дали по мордасам —
Пришлось на Запад драпать всем непрошенным гостям.
 
 
Но кричат они в газетах: «Все равно побьем Советы!»
Заявляют хвастунишки, смазав йодом свои шишки:
Лопни, но держи фасон!
 

Пение понравилось, и «атаман» наградил бойкого огольца двумя царскими червонцами и мешком продуктов. Царский гонорар!

Таким был лоскутный мир «легкого жанра» на рубеже столетий.

Согласитесь, приглядевшись, можно обнаружить немало общего – от тематики до затейливых псевдонимов – с днем сегодняшним.

«Подкандальный марш»

Но отмотаем ленту назад, ведь рассказ еще не закончен.

На волне успеха горьковской пьесы после революции 1905 года, ознаменовавшей пусть не полную отмену, но заметное ослабление цензуры, стал формироваться жанр тюремных песен. (Ранее их открытая публикация, наряду с социальными песнями рабочих, была попросту запрещена.)

Обложка песенного сборника В.Н. Гартевельда. 1908 г.

Летом 1908 года обрусевший швед, музыкант и этнограф Вильгельм Наполеонович Гартевельд (1859–1927), движимый научным любопытством, отправился в длительную экспедицию по Великому сибирскому пути, посетил десятки тюрем, где записал более ста песен. Некоторые из которых, к примеру «Александровский централ», помнят и теперь.

 
Далеко в стране Иркутской
Между скал и крутых гор,
Обнесен стеной высокой
Чисто выметенный двор.
 
 
На переднем на фасаде
Большая вывеска висит,
А на ней орел двуглавый
Позолоченный блестит.
 
 
По дороге тройка мчалась,
Ехал барин молодой,
Поравнявшись с подметалой,
Крикнул кучеру: «Постой!»
 
 
«Ты скажи-ка, подметала,
Что за дом такой стоит?
Кто хозяин тому дому?
Как фамилия гласит?»
 
 
«Это, парень, дом казенный,
Александровский централ.
А хозяин сему дому
Сам Романов Николай.
 
 
Здесь народ тиранят, мучат
И покою не дают.
В карцер темный замыкают,
На кобылину[21]21
  Особое приспособление, на котором арестантов секли розгами. (Прим. авт.)


[Закрыть] кладут.
 

Я держу в руках эту экстремально интересную книгу – «Песни каторги», с подзаголовком «Песни сибирских каторжан, беглых и бродяг», изданную в 1909 году Московским издательством «Польза». Данный проект, а также организованный Гартевельдом из числа студентов московского университета небольшой ансамбль, исполнявший собранный им репертуар, нужно, вероятно, признать точкой отсчета в становлении жанра именно «песен неволи» на коммерческие рельсы.

Обложка буклета к выходу записей Хора каторжан п/у В. Гартевельда на граммофонных пластинках. 1911 г.

Интересно, что открывала сборник песня «тобольской каторги»:

 
Ах, ты, доля, моя доля,
Доля горькая моя,
Ах, зачем ты, злая доля,
До Сибири довела?
 
 
Не за пьянство, за буянство,
И не за ночной разбой —
Стороны родной лишился
За крестьянский мир честной…
 

Неизвестно, знал ли об этом Гартевельд (видимо, нет), но песня не имеет к каторжанам никакого отношения. В 1873 году ее сочинил Д.А. Клеменц (1848–1914) и поместил на страницах сборника «Свободные русские песни».

* * *

Как сегодня ругают «русский шансон» за восхваление преступного элемента – так это было и сто лет назад. Концерт коллектива Гартевельда в этнографическом обществе зимой 1909 года вызвал большой резонанс, однако попытка в 1910 году на открытой площадке театра «Эрмитаж» сделать программу «Песни каторжан в лицах» была запрещена московским градоначальником, а затем, по «принципу домино», и во всех остальных губерниях.

Дебют ансамбля произвел фурор среди публики – несколько лет маэстро, позабыв о собственных фортепианных концертах, колесил по присутственным местам империи, демонстрируя диковинку.

Из газеты «Русское слово» от 13 февраля 1909 г.:

«Вчерашнее заседание комитета общества славянской культуры неожиданно началось и закончилось музыкальным отделением, благодаря присутствию композитора Гартевельда.

Вернувшись из Сибири, где он собирал песни бродяг и каторжников, он предложил обществу славянской культуры выступить в концерте с исполнением собранных им песен.

Тут же г. Гартевельд исполнил несколько песен, всем очень понравившихся. Мастер на экспромты, В.А. Гиляровский тут же ответил стихотворением:

 
Среди тюремной душной мглы
Печальные я слышу звуки,
И в такт им вторят кандалы.
В них все. Разбитой жизни муки,
И голосов охрипших хор,
Под треск воркующей гребенки,
Побега тайный заговор
И звон сторожевой заслонки…
Среди тюремной, душной мглы
Что людям суждена на долю,
Звенят уныло кандалы…
Зовут на волю.
 

Предложение В.Н. Гартевельда принято собранием».

«Необычный концерт, посвященный песням каторжан и сибирских инородцев, состоялся 6 апреля 1909 года в Большом зале Московского благородного собрания, – сообщает в уникальном исследовании по истории русской грамзаписи А.В. Тихонов. – Огромный колонный зал ломился от публики, среди которой было немало представителей аристократии и высшей администрации. В зале можно было заметить также несколько мундиров тюремного ведомства, чиновники которого первый раз в жизни пришли послушать знакомые им по тюрьмам песни в не совсем привычной обстановке. Хоры и боковые ненумерованные места как всегда занимала молодежь, студенческие тужурки и гимназические блузы мешались с простенькими женскими кофточками и скромными платьицами. Рожденная суровой тюрьмой и угрюмой сибирской тайгой, незнакомая обществу, музыка мира отверженных заставляла молодые глаза гореть от ожидания. Нетерпеливые возгласы с боковых рядов с требованием начать концерт несколько раз перебивали В.Н. Гартевельда, читавшего доклад.

Во время концерта настроение аудитории резко изменилось. Бурным аплодисментам не было конца, как и требованиям «спеть на бис». При исполнении грустных напевов, как, например, «То не ветер ветку клонит», весь зал замирал, но зато после песни аплодисменты превращались в настоящий гром. «Подкандальный марш» с лязганьем кандалов и визгом гребенок заставили повторить несколько раз…»

На страницах сборника «Песни каторги» упомянутая вещь значится как «Кандальный марш» и занимает всего четыре строчки, целиком написанные на жаргоне и снабженные примечаниями[22]22
  Шпаната – младшие члены каторги; кобылка (здесь) – вся каторга; духи – конвой и вообще всякое начальство; Иван – старший в камере или в этапе из бывалых каторжан.


[Закрыть]:

 
В ночи шпаната и кобылка,
Духи за нами по пятам.
Ночью этап, а там бутылку,
Может, Иван добудет нам.
 

* * *

Вскоре на театрализованном исполнении тюремных песен специализировались уже многие певцы и коллективы, как правило, представленные «хорами каторжников N-ской тюрьмы» или «квартетами сибирских бродяг» (наиболее известны квартеты Гирняка и Шама, Т. Строганова и «квартет настоящих сибирских бродяг» П. Баторина), но со временем социальная тематика в их репертуаре отошла на задний план, вытесненная авторскими подделками «под старину.

Обложка нотного сборника квартета каторжан п/у Б. Гирняка.

«Модные» песни входят в репертуар суперзвезд эстрады. Ф.И. Шаляпин («Солнце всходит и заходит», «Она хохотала» А. Майкова), Н. Плевицкая («По диким степям Забайкалья», «Горе преступника»), Л. Сибиряков («Зачем я, мальчик, уродился», с припиской – воровская песня), Н. Шевелев («Колодники» А.К. Толстого), М. Вавич («Ах, ты, доля»), Ю. Морфесси («Ангел светлый, непорочный»), С. Садовников («Прощай, мой сын») и многие другие с успехом поют фольклор в концертах и записывают на пластинки.

Параллельно по всей России десятками (если не сотнями) создаются дуэты, квартеты и хоры «подлинных бродяг», с энтузиазмом разрабатывающие модную тенденцию на сценах балаганов и кафешантанов.

Но далеко не все были в эйфории от засилья «камерного» пения, и как сегодня ругают «русский шансон» за примитив и восхваление преступного элемента, так это было и сто лет назад. Менее прочих в восторге от обрушившегося шквала псевдокаторжан оказался первооткрыватель «стиля», сам Вильгельм Гартевельд.

«Петербургская газета» от 17 мая 1909 г.:

«Записавший песни каторжан в Сибири В. Гартевельд обратился к московскому градоначальнику с просьбой запретить исполнение этих песен в разных «увеселительных» садах, находя, что эти песни «скорби и печали» не к месту в таких заведениях. Просьба Гартевельда градоначальником удовлетворена».

Вероятно, «первопроходец» желал таким образом запретить все-таки не выступления собственного хора, но попытаться хоть как-то справиться с коммерциализацией темы, а в итоге – наступил на свои же грабли.

Летом 1909 года в саду «Эрмитаж» была анонсирована «постановка Гартевельда в декорациях и костюмах «Песни каторжан в лицах».

Спектакль запретили за несколько дней до премьеры.

Из канцелярского архива за 1910 г.:

«Концерт «Песни каторжан в лицах» в саду «Эрмитаж», а также на иных столичных сценах, если будет испрошено на то разрешение – проводить не дозволяю…»

Московский градоначальник, генерал А.А. Андросов.

Невзирая на запреты, в конце 1910 года собранные В.Н. Гартевельдом песни были исполнены профессионалами и записаны на грампластинках компанией «Граммофон». Релиз сопровождался интересной аннотацией.

Первый собиратель каторжанского фольклора В.Н. Гартевельд.

Чтобы хоть как-то отделить свои научные достижения от засилья низкопробных «лубков», композитор отбросил идею о театральной подаче оригинальных произведений каторжан и придал своему проекту более солидную форму. Отныне его программа называлась «Исторические концерты», и, помимо «преступной» ноты, в ней зазвучали «собранные этнографом песни времен нашествия Наполеона». Так, слегка подрихтовав «формат», в 1912 году Гартевельд безо всяких проблем, а, напротив, с успехом, выступил в больших залах Благородного собрания Петербурга и Москвы.

Запреты, как всегда бывает, только подогревали общественный интерес к «музыке отверженных». По всей стране колесили нехитрые труппы профессионалов и любителей, подвизавшихся играть на «тюремной лире».

Один из самых ярких представителей «рваного» жанра Сергей Сокольский. Фото ок. 1913 г.

Одним из участников такого коллектива был отец знаменитого детского писателя, создателя «Незнайки», Николая Носова. В повести «Тайна на дне колодца» Николай Николаевич признавался: «Песни, исполнявшиеся квартетом «сибирских бродяг», были очень созвучны эпохе. В них отражались общественные настроения предреволюционных лет. И, конечно же, именно поэтому квартет «сибирских бродяг» пользовался большой известностью. Он выступал во многих городах тогдашней России и везде имел шумный успех. Весь или почти весь его репертуар был записан на граммофонных пластинках».

В заключение раздела хочется заметить, что русское общество волновали судьбы не только сибирских сидельцев. Это был интерес ко всем «отверженным».

На этом фоне песни о горькой доле каторжан звучали в унисон с песнями о не менее тяжелой участи солдат, крестьян или рабочих. Вспомните хотя бы знаменитую «Дубинушку» В.И. Богданова (1837–1886):

 
Много песен слыхал я в родной стороне —
Не про радость – про горе там пели,
Из тех песен одна в память врезалась мне,
Это песня рабочей артели:
 
 
Эх, дубинушка, ухнем…
 
 
…По дороге большой, по большой столовой,
Что Владимиркой век уж зовется,
Звон цепей раздается глухой, роковой,
И «Дубинушка» стройно несется…
 

Хорошей иллюстрацией моей мысли может стать и такой факт: одновременно с изданием книги Гартевельда поэт Афанасий Коринфский выпускает сборник стихов под заголовком «Песни голи» (1909).

На титуле автор поместил эпиграф из поэмы А.К. Шеллера-Михайлова:

 
«Эта песня – песня голи,
Песнь о тех,
Кому на воле,
Хуже, чем в тюрьме…»
 

В период с 1906 по 1914 г. только в Москве и Петербурге было выпущено свыше сотни разных сборников с разбойничьими, нищенскими, каторжными, бродяжьими и арестантскими песнями. Интерес к теме угас лишь с началом Первой мировой, когда наступила эра солдатских, патриотических и антиправительственных песенных изданий.