Текст книги "История русского шансона"

Нэпманская музыка

«…Но пока есть в бокалах шампанское,

Жизнь иль смерть – для меня все равно!»

Цыганский романс

Как и сама окружающая действительность, мир эстрады на заре советской власти был пестрым, точно лоскутное одеяло. Он с легкостью вмещал в себя всех желающих, почти не предъявляя требований к таланту, внешности или репертуару. Публика, ошалевшая от контрастного душа, что устраивали для нее большевики, переходя от военного коммунизма к почти «старорежимной» жизни, жаждала куража и разгула. А новые песни, под которые грустили и смеялись хозяева жизни – нэпманы, – лаконично и беспристрастно отражали суровую, но подчас комичную окружающую реальность.

Период 20-х годов прошлого века – абсолютно особенный, можно сказать, уникальный в развитии отечественной эстрады, ведь многое, в буквальном смысле, создавалось с нуля. Практически весь цвет старой школы покинул страну.

Однако освободившаяся ниша недолго оставалась вакантной. На смену былым кумирам пришли новые.

Данный период делает известными имена таких композиторов, как С. Покрасс, Б. Фомин, Б. Прозоровский, В. Кручинин, М. Блантер, О. Строк, а также поэтов П. Герман, Б. Тимофеев, О. Осенин.

Именно в 20-е появляются на свет и становятся популярными такие шлягеры, как «Кирпичики», «Бублички», «Гоп со смыком», «Только раз бывают в жизни встречи», «Льется песня», «Жизнь цыганская», «Мурка».

«В отличие от других видов искусства, – вспоминает известный мастер слова Илья Набатов, – эстрада не была в поле зрения критики или, если была, то в слишком малой степени. Внимание к эстраде (…) было настолько ничтожно, что там могли беспрепятственно появляться самые разухабистые куплеты, в которых порой под видом критики бюрократизма в госучреждениях или затруднений экономического порядка чувствовалось прямое выражение антисоветских настроений, тоска по старым, дореволюционным порядкам, по старому образу жизни».

На фасаде возрожденного увеселительного сада «Аквариум» в Петрограде красовался огромный плакат: «Все как прежде!».

В прессе публикуется реклама десятков ресторанов и кабаре: пивная «Биржа», ресторан «Мартьяныч», «Большое Ливорно», многочисленные «кабаре».

Илья Эренбург в книге «Люди. Годы. Жизнь» удивлялся: «Пооткрывалось множество ресторанов: вот «Прага», там «Эрмитаж», дальше «Лиссабон», «Бар». Официанты были во фраках (я так и не понял, сшили ли фраки заново, или они сохранились в сундуках с дореволюционных времен). На каждом углу шумели пивные – с фокстротом, с русским хором, с цыганами, с балалайками, просто с мордобоем. Пили пиво и портвейн, чтобы поскорее охмелеть; закусывали горохом или воблой, кричали, пускали в ход кулаки.

…Возле ресторанов стояли лихачи, поджидая загулявших, и, как в далекие времена моего детства, приговаривали: «Ваше сиятельство, подвезу…»

Здесь же можно было увидеть нищенок, беспризорных; они жалобно тянули: «Копеечку». Копеек не было: были миллионы («лимоны») и новенькие червонцы. В казино проигрывали за ночь несколько миллионов: барыши маклеров, спекулянтов или обыкновенных воров.

На Сухаревке я услышал различные песенки, они, может быть, лучше многих описаний расскажут читателю о «гримасах нэпа». Была песенка философическая:

 
Цыпленок жареный, цыпленок пареный,
Цыпленки тоже хочут жить…
Я не советский, я не кадетский,
Я только птичий комиссар.
Я не обмеривал, и не расстреливал,
Я только зернышки клевал…
 

Была песня торговки бубликами:

 
Отец мой пьяница.
Он к рюмке тянется,
Он врет и чванится,
А брат мой вор,
Сестра гулящая.
Совсем пропащая,
А мать курящая —
Какой позор!
 

Была бандитская, кажется, завезенная из Одессы:

 
Товарищ, товарищ, болят мои раны…
Товарищ, товарищ, за что мы боролись.
За что проливали мы кровь —
Буржуи пируют, буржуи ликуют…
 

Встретил я цыганку, которая до революции пела в ресторане. В 1920 году она каждый день приходила к Мейерхольду, требовала, чтобы он ей устроил паек. Всеволод Эмильевич ее направил в МУЗО. Улыбаясь, она рассказывала: «Четыре года кочевала. А теперь осела – пою в «Лиссабоне»…»

* * *

В Москве открылись частные театрики: «Острые углы», «Калоша», «Менестрель», «Заверни», «Ванька-встанька», «Театр веселых настроений», «Коробочка»…

Считается, что именно со сцены «Коробочки» куплетист Борис Борисов впервые произнес слово «нэпман».

«Тогдашний зритель предъявлял к эстраде специфические требования, – писал ветеран «легкого жанра» Евгений Гершуни. – Нэпман желал забыться, не хотел слышать о советской действительности, старался не задумываться о завтрашнем, ничего хорошего не сулившем ему, дне. Как в пьяном угаре звучали с эстрады всевозможные «интимные» песенки, возрождались псевдоцыганские романсы. В ту пору у зрителя пользовались большим успехом танцы апашей, манерные эротические танго, исполнявшиеся под тягучую музыку, как бы проникшую из кабачка на Пикадилли…

Пользовавшиеся огромной популярностью в царской России, «песни настроений», «интимные песенки», цыганские романсы практически без потерь пережили революцию и снова обрели полную силу в годы НЭПа».

В этот период попали на эстраду и такие, дошедшие с территорий, занятых белыми, «образцы» городского фольклора, как «Шарабан», «Цыпленок жареный», «Ботиночки».

«Обувной» хит безвестного мастера появился в период Гражданской войны.

Это хорошо видно по первой же строчке, где поется про «две настоящих «катеринки», т. е. дореволюционные банкноты с портретом императрицы Екатерины достоинством 100 рублей.

Максимилиан Волошин в книге «Путник по вселенным», описывая события августа 1919 года в Крыму, пишет: «В день приезда (…) из Екатеринодара в Феодосию я был у Новинского весь день. У него тогда жила певица Анна Степовая, которая прекрасно пела популярную в те времена песенку: «Ботиночки». Под эту песенку, сделанную с большим вкусом, сдавались красным один за другим все южные города: Харьков, Ростов, Одесса. В Степовую был влюблен одесский главнокомандующий генерал Шнейдер» (ошибка, на самом деле – генерал Шиллинг. – М.К.).

«Ботиночки» оказались сшиты на совесть – их пели и даже издавали в виде нот в годы НЭПа, а полвека спустя лихо бацал под гитару юный Володя Высоцкий с товарищами по школе-студии МХАТ.

 
За две настоящих «катеринки»
Сшил мне мой миленочек ботинки,
А на те ботиночки он прибил резиночки,
Кругленькие, черные резинки.
 
 
Я ботинки страсть люблю,
Целый день я в них скриплю,
На ноги себе их надеваю,
В них по улице хожу,
И от счастья вся дрожу
Песенку веселу напеваю:
«Купили мне ботинки,
Они, как на картинке,
Барыней Маланья заживет!»
 
 
Я свои ботинки надеваю,
А потом гулять их отпускаю,
Их подметки новые улицу Садовую
Истоптали от конца до края.
 
 
Шлялись целый день мои ботинки,
Все равно блестят, как на картинке!
То ходили мы в кафе,
То валялись на софе,
То каталися на лимузине.
 
 
Ох, ботинки, зря мне вас купили,
Жизнь мою вы девичью сгубили,
Зря ботинки носятся, прогуляться просятся,
Говорят, что дома, как в могиле.
 
 
Уж давно ботинки постарели,
Тихо ходят ночью по панели,
И ходить им уж невмочь, дома нонче цельну ночь
Про судьбу несчастную скрипели.
 
 
Им давно уж спасть пора,
Но до самого утра я свои ботинки не снимаю,
И по улице хожу, вся от холода дрожу,
Со слезами песню напеваю:
 
 
Купили мне ботинки,
Они, как на картинке,
Жизнь мою сгубили навсегда!
 

Имена исполнителей цыганских романсов и жанровых песен разных оттенков густо заполняют афиши, публику интригуют названия вроде: «Песни печальной осени», «Песни любви и грусти», «Песни богемы»; на этих же афишах можно встретить помещенную рядом с именем артиста мрачноватую цитату из его романса: «Как часто по дороге к счастью любовь и смерть идут…»

Среди многочисленных «звезд» этого жанра выделялись цыганка Нина Дулькевич и ее коллега Валерий Валяртинский со своими «песенками паяца» и репертуаром, и исполнением, и даже фамилией, подражавший Александру Вертинскому.

В 1921 году на эстрадном небосклоне появляется новая звезда – Нина Загорская. Певица выступала с программой «Песни улиц» на центральных площадках столицы.

Рецензенты не раз отмечали «темпераментную и выразительную» шансонетку, но критиковали ее репертуар. Улица в песнях Загорской рисовалась темной, тайной, почти всегда скрывающей преступление. Мотивы жестокости, цинизма, безудержного разгула чередуются с тоской, раскаянием, нежностью, с утверждениями особой воровской чести.

Контрастность настроений усиливалась использованием лексикона городского дна. Типичными ее песенками были «Папироска моя, что не куришься», «Вьюга» или «Трошка» Николая Тагамлицкого:

 
Ну-ка, Трошка, двинь гармошку,
Жарь, жарь, жарь!
А вы, девки, звонче в бубны
Вдарь, вдарь, вдарь!
Есть ли счастье, нет ли счастья —
Все равно!
Были б только водка, да вино!
 

Любили слушатели «Квартет южных песен» Натальи Эфрон. Их песни подавались в комическом плане и с изрядной приправой черноморско-одесско-жаргонного стиля речи. По словам Л.О. Утесова, «Алеша, ша!» и «Мама, что мы будем делать» произвели в Москве большое впечатление своей оригинальностью.

Тогда же докатилась до Москвы из Одессы песенка «Ужасно шумно в доме Шнеерсона». О ней Константин Паустовский упоминал в повести «Время больших ожиданий»: «Жил в Одессе еще талантливый поэт, знаток местного фольклора Мирон Ямпольский. Самой известной песенкой Ямпольского была, конечно, «Свадьба Шнеерсона»: Ужасно шумно в доме Шнеерсона…

Она обошла весь юг. В ней было много выразительных мест, вроде неожиданного прихода на свадьбу Шнеерсона (под гром чванливого марша) всех домовых властей:

 
Сам преддомком Абраша Дер-Молочник
Вошел со свитою, ну прямо словно царь!
За ним Вайншток – его помощник
И Хаим Качкес – секретарь.
 

Песенку о свадьбе Шнеерсона, равно как и продолжение ее – «Недолго длилось счастье Шнеерсона» – мог написать только природный одессит и знаток окраинного фольклора.

Почти все местные песенки были написаны безвестными одесситами. Даже всеведущие жители города не могли припомнить, к примеру, кто написал песенку «Здравствуй, моя Любка, здравствуй, дорогая!» – Жора со Стеновой улицы или Абраша Кныш? «Что? Вы его не знаете? Так это тот самый шкет, которого поранили во время налета на почтовое отделение в Тирасполе».

Мода на песенки в Одессе менялась часто. Не только в каждом году, но иной раз и в каждом месяце были свои любимые песенки. Их пел весь город…»

Борьба за авторство хита была не шуточной. В 1923 году в столичном журнале «Зрелища» была помещена реклама кабаре-ресторана «Прага»: «Только что приехал из Одессы автор «Свадьбы Шнеерсона» и выступает только у нас – Л. Леонов».

За инициалами скрывался известный одесский куплетист Лев Леонов.

Говорят, увидавший объявление Ямпольский страшно возмутился и даже подал на «рейдера» в суд. А впрочем, установить наверняка авторство нэпманских шлягеров сегодня трудно.

Относительная ясность присутствует только в отношении «Кирпичиков» и «Бубличков».

«Кирпичики»

Составители нотного сборника «Запрещенные песни» в предисловии к изданию устроили небольшой исторический экскурс: «…Как бы мы сегодня ни относились к событиям тех лет, все же должны признать, что так называемая «цыганщина» и экзотические поделки о далеких, знойных странах и бравых «мичманах Джонсах» вошли в противоречие с реально изменившимся бытом и духом новой эпохи. Требовался новый репертуар. Первыми это почувствовали композитор Валентин Кручинин и поэт-песенник Павел Герман – авторы ряда популярнейших тогда романсов. Однажды на спектакле «Лес», поставленном В. Мейерхольдом, прислушиваясь к музыкальному оформлению, Кручинин услышал мелодию вальса Бейлейзона «Две собачки». Мотив настолько увлек его, что он, немного изменив интонации, предложил своему другу Павлу Герману написать песню на тему советской действительности. Так появился «Кирпичный завод», более известный сегодня как «Кирпичики»…»

 
На окраине где-то города
Я в убогой семье родилась,
Горе мыкая, лет пятнадцати
На кирпичный завод нанялась.
Было трудно мне время первое,
Но потом, проработавши год,
За веселый гул, за кирпичики
Полюбила я этот завод.
На заводе том Сеньку встретила,
Лишь, бывало, заслышит гудок,
Руки вымоет и бежит к нему
В мастерскую, набросив платок…
 

Дебютное исполнение имело место в постановке театра «Павлиний хвост». Сохранилось описание этого спектакля: «Униформой были бальные платья и фраки с павлиньим пером у корсажа или в петлице. Песня «Кирпичный завод» (…) инсценировалась осторожным намеком. Запевала Лидия Колумбова, подпевали вальсирующие пары в бальных нарядах, но в красных косынках и кепках».

Автор текста песни «Кирпичики» Павел Герман в годы НЭПа.

Вслед за «Кирпичиками» выходят ноты с другими «песнями нового быта»: «Шестереночки», «Шахта № 3», «Манькин поселок».

Ни одна из них и близко не смогла приблизиться по популярности к творению Германа и Кручинина. Лучшим тому доказательством служит огромное количество пародий и переделок на «кирпичную» тему. Корреспондент «Цирка и эстрады» возмущался, как мог куплетист Мармеладов в день 5-летней годовщины смерти Ленина исполнить в концерте:

 
Цыгане шумною толпою
По Эс-Эс-Эрии идут,
И, приближаясь к Волховстрою,
Всю ночь «Кирпичики» поют.
 

Весной 1925 года «Межрабпром-Русь» выпустил в прокат кинокартину «Кирпичики» со звездами немого кино Варварой Поповой и Петром Бакшеевым в главных ролях. Накануне премьеры по радио на мотив песни звучали рекламные куплеты:

 
На окраине где-то города, Где всегда непролазная грязь,
Про кирпичики фильма новая
В «Межрабпроме-Руси» родилась.
В ней, как в песенке, вы увидите,
Как влюбился в Марусю Семен,
И Поповою и Бакшеевым
В ней наш подлинный быт отражен!
 

«В знаменитой «Ивановке» живет жулье, самое что ни на есть откровенное: форточники, перепродавцы краденого, из грабителей те, что потише. Рядом же, в анонимных домах, проживают анонимные людишки: торговцы со Смоленского рынка, персюки, занятые то галантереей, то поножовщиной, кое-кто из «аристократии», например, делопроизводитель «Фанертреста», гармонист и драчун… Все это копошится, сопит, чешется, пахнет, особенно пахнет… – рисует картину закоулков нэпманской Москвы Илья Эренбург. – Иногда заходят цыганки. Тогда из окон вывешиваются мечтательные души, и не отличить, где головы затравленных переулком сумасбродок, а где растянутые для просушки подштанники. Поют цыганки все больше о любви, и хоть нет ее здесь, в Проточном, все же женщины зарывают под подушки головы, выбеленные годами, а медяки падают, как пудовые слезы.

Чаще поют сами – штопая носки и беременея, поют «Кирпичики». Звучит это здесь беспросветно, как будто «по кирпичику, по кирпичику» раскладывают человеческую жизнь…»[30]30
  Эренбург И. В Проточном переулке. (См. библиографию.)


[Закрыть]

Одной из первых в СССР песня «Кирпичики» была записана на пластинку в исполнении хора Алехина. А тремя годами позже она уже появилась в репертуаре знаменитого Юрия Морфесси (правда, он исполнял ее от мужского лица).

Вскоре на мотив и сюжет песни появилось немало «ответов».

Некоторые из них дошли до нас на старинных граммофонных пластинках в исполнении эмигрантки из Америки Любы Веселой, харбинского певца Леонида Моложатова и парижанина Юрия Морфесси.

«Бублички»

Другими главными музыкальными «бестселлерами» НЭПа были, несомненно, «Бублички» и «Лимончики». Имя человека, изготовившего столь нетривиальные «блюда», к счастью, известно. Им был профессиональный литератор из Киева Яков Петрович Ядов (Давыдов, 1886–1940).

Автор «Бубличков» Яков Ядов.

Композиция о «горячих бубличках» была написана по просьбе куплетиста Григория Марковича Красавина (1894–1974).

«У меня была привычка собирать мелодии песенок на всякий случай, – сообщает Красавин в неопубликованной автобиографии. – Бывало, услышу где-нибудь в кафе или в ресторане что-нибудь характерно-эстрадное, прошу пианиста дать мне ноты. Одна из этих мелодий мне пригодилась в 1926 году.

В процессе разговора, когда я старался выяснить, в чем состоит одесская «злоба дня», они мне сказали, что в Одессе на всех углах продают горячие бублики с утра и до вечера и с вечера до утра. Только и слышно: «Купите бублики, горячие бублики…» Вот это, сказали они, стоило бы отразить в песенке. Кто это может сделать хорошо и быстро? Только один человек – Яков Петрович Ядов! Через несколько часов мы были на Сумской улице в квартире Ядова. Якову Петровичу очень понравилась музыка. Он сразу загорелся: «Это прекрасная идея! Надо показать в этой песенке несчастную безработную девушку, мерзнущую на улице ради куска хлеба, умирающую с голода для обогащения нэпмана, так сказать, одна из «гримас нэпа». Он задумался, потом добавил: «Идите в столовую пить чай, а я буду печь бублики».

…«Через неделю, – продолжает свой рассказ Григорий Красавин, – в Одессе я после четырех первых своих номеров пел «Бублики». Назавтра их пела вся Одесса, а через некоторое время, когда я приехал в Ленинград, Утесов, встретив меня, сказал: «Гриша, я пою твои «Бублики». Ничего?» – «Кушай на здоровье!» – ответил я ему» [31]31
  Бахтин В. Забытый и незабытый Яков Ядов. – «Нева», 2001, № 2.


[Закрыть].

В рассказе Красавина упоминается улица Сумская, которой в Одессе – нет. Вероятно, Григорий Маркович что-то перепутал, такая улица есть в Харькове, где Ядов тоже одно время жил и работал.

Вкус «Бубличков» понравился: простая мелодия зазвучала повсюду – «от тайги до британских морей».

Об оригинальной вещице быстро узнали эмигранты и пополнили ею свой репертуар.

Дочь Ф.И. Шаляпина Лидия вспоминала: «Как-то были мы с папой на спектакле в театре миниатюр «Синяя птица», который содержал Я.Д. Южный (Театр миниатюр, организованный в Берлине в 20-х гг. – М.К.). Вышла актриса и спела «Бублички». Казалось бы, что особенного: выходит женщина и поет: «Купите бублички, отец мой пьяница…». Но на отца этот номер произвел совершенно необъяснимое трагическое впечатление – настолько, что он должен был выйти из ложи. Внезапно он вообразил все «по-человечески», в мировом масштабе, а это вызвало в нем самое непосредственное страдание».

В красной России «Бублички» чаще подавали не с больших эстрад, но с подмостков расплодившихся частных нарпитовских заведений. В. Авдеев в повести из жизни беспризорников сделал характерную зарисовку[32]32
  Авдеев В. Ленька Охнарь. (См. библиографию.)


[Закрыть]:

«…Чайная «Уют»… В большой, продолговатой комнате с заслеженным полом по случаю пасмурной погоды уже горело электричество, было тепло, сильно пахло кислыми щами, селедкой, винным перегаром, потными разгоряченными телами. У стены возвышалась небольшая эстрада, застеленная дорожкой из солдатского сукна, стояло ободранное, дребезжащее пианино, на котором бойко играл седовласый еврей в зеленом старомодном касторовом сюртуке и галстуке бабочкой. Рядом сидел коренастый, чубатый гармонист с рябым, красным лицом, видно уже подвыпивший, и рьяно растягивал мехи «венки». Увядшая, сильно напудренная женщина с коротко подстриженными волосами и оплывшей грудью, одетая в модную коротенькую юбку, открывавшую до колен толстые ноги в шелковых чулках, пронзительно и с разухабистым надрывом пела:

 
Ночь надвигается.
Фонарь качается,
И свет врывается
В ночную мглу.
А я немытая,
Тряпьем прикрытая,
Стою и бублики
Всем продаю.
 

…3а буфетной стойкой торговал сам хозяин чайной – широкий в кости мужчина с постным, бритым лицом, с пегими, расчесанными на пробор волосами, в поношенном, но прочном пиджаке, осыпанном на плечах перхотью. Он отпускал закуски двум официантам и зорко холодными, бегающими глазками следил за порядком в заведении.

По всей комнате были расставлены столики, застеленные мятыми, несвежими скатерками, у стен чахло зеленели фикусы. Большинство столиков, несмотря на сравнительно ранний час, уже занимали посетители – рабочие с окраины, спекулянты, ломовые извозчики, компания кутящих парикмахеров и еще какие-то подозрительного вида люди. Всюду стояли графинчики с водкой, пивные бутылки, в легком чаду, испарениях от жирной горячей пищи слышался звон рюмок, звякали вилки, висел гул голосов. Между столиками шныряли два официанта в замызганных фартуках, бойко, с лету, ставили подносы, получали деньги.

…Певица на эстраде, вызывающе подергивая толстыми плечами, стараясь изобразить задор, пронзительно и устало тянула:

 
Купите бублики!
Горячи бублики,
Гоните рублики
Сюда скорей.
И в ночь ненастную
Меня, несчастную,
Торговку частную,
Ты пожалей.
 

…Вор задержался в зале, сунул музыкантам пятерку, потребовал свою любимую песню – «Клавочку» (из репертуара Н.П. Смирнова-Сокольского. – М.К.). Угасавшее веселье закрутилось с новой силой. Фартовые и их подруги стали плясать…»

* * *

Вернемся к биографии хитмейкера и продолжим рассказ о «забытом и незабытом» Якове Ядове. В Гражданскую он перебрался из Киева в Одессу. Здесь, в тени черноморских акаций, репортер познакомился с И. Ильфом, Е. Петровым, В. Катаевым и К. Паустовским.

Последний оставил потомкам небольшую зарисовку о своем приятеле.

«В газете «Моряк», – вспоминал Константин Георгиевич, – было два фельетониста: бойкий одесский поэт Ядов («Боцман Яков») и прозаик Василий Регинин. Ядов, присев на самый кончик стула в редакции, торопливо и без помарок писал свои смешные песенки. На следующий день эти песенки уже знала вся Одесса, а через месяц-два они иной раз доходили даже и до Москвы.

Ядов был по натуре человеком уступчивым и уязвимым. Жить ему было бы трудно, если бы не любовь к нему из-за его песенок всей портовой и окраинной Одессы. За эту популярность Ядова ценили редакторы газет, директора разных кабаре и эстрадные певцы. Ядов охотно писал для них песенки буквально за гроши.

Внешне он тоже почти не отличался от портовых людей. Он всегда носил линялую синюю робу, ходил без кепки, с махоркой, насыпанной прямо в карманы широченных брюк. Только очень подвижным и грустно-веселым лицом он напоминал пожилого комического актера…

Весной 1922 года я уехал из Одессы на Кавказ и несколько месяцев прожил в Батуме. Однажды я неожиданно встретил на батумском приморском бульваре Ядова.

Он сидел один, сгорбившись, надвинув на глаза старую соломенную шляпу, и что-то чертил тростью на песке.

Я подошел к нему. Мы обрадовались друг другу и вместе пошли пообедать в ресторан «Мирамаре»… На эстраде оркестр играл попурри из разных опереток, потом заиграл знаменитую песенку Ядова:

 
Купите бублики
Для всей республики!
Гоните рублики
Вы поскорей!
 

Ядов усмехнулся, разглядывая скатерть, залитую вином. Я подошел к оркестру и сказал дирижеру, что в зале сидит автор этой песенки – одесский поэт Ядов.

Оркестранты встали. Подошли к нашему столику. Дирижер взмахнул рукой, и развязный мотив песенки загремел под дымными сводами ресторана.

Ядов поднялся. Посетители ресторана тоже встали и начали аплодировать ему. Ядов угостил оркестрантов вином. Они пили за его здоровье и произносили замысловатые тосты.

Ядов был растроган, благодарил всех, но шепнул мне, что хочет поскорее уйти из ресторана».

После этого у Паустовского и Ядова состоялся многозначительный разговор.

Помолчав, Яков Петрович начал свою исповедь: «Если говорить всерьез, так я посетил сей мир совсем не для того, чтобы зубоскалить, особенно в стихах. По своему складу я лирик. Да вот не вышло. Вышел хохмач. Никто меня не учил, что во всех случаях надо бешено сопротивляться жизни. Наоборот, мне внушали с самого детства, что следует гнуть перед ней спину. А теперь поздно. Теперь лирика течет мимо меня, как река в половодье, и я могу только любить ее и завистливо любоваться ею издали. Но написать по-настоящему не могу ничего. Легкие мотивчики играют в голове на ксилофоне… Я не отчаиваюсь. Я раздарил свой талант жадным и нахальным торгашам-антрепренерам и издателям газет. Мне бы дожить без потерь до сегодняшнего дня, я, может быть, написал бы вторую «Марсельезу».

* * *

Помимо прочего Ядов сделал для Вадима Козина песни «Любушка» и «Смейся громче всех», «Лимончики» – для Утесова и еще много скетчей, фельетонов и частушек для других артистов.

Ряд косвенных данных указывает на его авторство главной жанровой песни – «Мурка» (якобы на музыку Оскара Строка), – но точных доказательств этому пока не найдено.

Теплые воспоминания о Ядове оставил советский драматург и сатирик Владимир Поляков: «Яков Петрович был тучный мужчина с огромной головой, на которой размещались, обрамляя огромный плацдарм сияющей лысины, остатки волос. Он был по-детски наивен, до последних дней жизни обожал сладости и был влюблен в эстраду. Он чувствовал юмор, умел, как никто, смеяться не только над своими произведениями, но и над произведениями своих товарищей, страстно любил пишущие машинки, но его хобби было разбирать и перемонтировать радиоприемники, которые он чаще всего ломал и приводил в полную негодность.

Ядов написал для Гущинского забавные куплеты «Фонарики-сударики», перефразируя известные куплеты Минаева[33]33
  В. Поляков путает литератора Д.Д. Минаева (1835–1889) с Иваном Петровичем Мятлевым (1796–1844). Именно его перу принадлежат стихи «Фонарики-сударики» (1843), ставшие, по воспоминаниям современников, любимой песней всех мастеровых. По-моему, очевидно, что известное стихотворение Г. Горбовского «Когда фонарики качаются ночные» (1953) создано не без влияния раннего текста И. Мятлева и/или стилизации Я. Ядова.
Фонарики-сударики,Скажите-ка вы мне,Что видели, что слышалиВ ночной вы тишине?Так чинно вы расставленыПо улицам у нас.Ночные караульщики,Ваш верен зоркий глаз!Вы видели ль, приметили ль,Как девушка одна,На цыпочках тихохонькоИ робости полна,Близ стенки пробирается,Чтоб друга увидатьИ шепотом, украдкою«Люблю» ему сказать?Фонарики-сударикиГорят себе, горят,А видели ль, не видели ль —Того не говорят…  и т. д. – (Прим. авт. – М.К.).


[Закрыть]. Эти куплеты заканчивались словами:

 
Прощайте же, фонарики,
Домой я поверну,
А коль собьюсь с дороги я,
В канаве отдохну…
 

Это были куплеты бродяги…»

В конце 30-х Ядов впал в немилость: его яростно критиковали, обвиняли в пошлости и мелкотемье. Дошло до того, что некогда самый востребованный эстрадный автор буквально остался нищим. В 1940 году отчаявшийся поэт отсылает письмо… на имя генпрокурора А.Я. Вышинского:

Глубокоуважаемый Андрей Януарович!

Меня зовут Яков Петрович Давыдов-Ядов. 55 лет. Писатель. Стаж 28 лет.

Работал в качестве стихотворного фельетониста в советских газетах: «Одесские известия», «Станок», «Моряк» (Одесса), «Трудовой Батум», «Пролетарий», «Всеукраинский пролетарий», «Харьковский пролетарий» и «Коммунист» (Харьков), «Красное Знамя» (Владивосток).

В Москве живу с 1930 года. Здесь изредка печатался в газетах «Труд» и «Вечерняя Москва»…

Почти одновременно с газетой я начал работать на эстраде. Хорошо знаю как старую, дореволюционную эстраду, так и современную, советскую. По исполняемости на эстраде занимаю одно из первых мест.

И вот то обстоятельство, что я работаю исключительно для эстрады, знаю и люблю эстраду, и эстрада знает и любит меня – служит источником непрерывной цепи горьких обид и незаслуженных оскорблений.

Дело в том, что эстрада до сих пор – запущенный участок советского искусства. И потому эстрадный драматург, по мнению наших литературных вельмож, человек второго сорта. Этот неписанный закон я до сих пор чувствую на себе.

При всем этом у меня очень скверный характер: я не умею подлаживаться и приспосабливаться. Во времена владычества РАПП’а я не раз высказывался против рапповских установок в области эстрады. И меня решили ликвидировать. В 29 году в Ленинграде, где я тогда жил и работал, организовалось т. н. ОСЭ (общество советской эстрады). Свою деятельность ОСЭ начало борьбой с «ядовщиной».

Видя, что силы неравны, что меня могут угробить, я уехал в Москву. В мое отсутствие, за неимением Ядова, ОСЭ ликвидировало эстраду вообще, а затем самоликвидировалось.

Но в Москве я не спасся. Рапповцы устроили мой «творческий вечер», на котором разгромили меня в пух и прах, причислив к лику классовых врагов. При этом один из ораторов с циничной откровенностью заявил: Ядова надо ликвидировать, так как из-за таких, как он, нас (т. е. рапповцев) на эстраде не исполняют.

Этот «творческий вечер» стоил мне кровоизлияния в мозг, к счастью, легкого. Вызванный врач настаивал на немедленном помещении меня в больницу. Но как не члена профсоюза (мне было отказано в приеме), меня ни одна больница не брала. Рапповский секретариат тогдашнего Всероскомдрама отказался мне в этом помочь. Гибель казалась неизбежной. Тогда жена обратилась с письмом к тов. Сталину с просьбой помочь ее мужу выздороветь. И немедленно из секретариата тов. Сталина последовало распоряжение о предоставлении мне всех видов лечения. Меня положили в больницу, и я был спасен.

Постановление ЦК ВКП(б) от 23 апреля 32 года разогнало рапповских бандитов. (…) Но меня не оставляли в покое.

…Андрей Януарович! Мне только 55 лет. Хочется еще жить и работать. Тяжело и больно сознавать, что Литфонд превращается в кормушку для многих бездельников, а мне, старому писателю, отказывают в праве на отдых и лечение. Я хочу только одного: восстановить свое здоровье и трудоспособность настолько, чтоб по мере сил быть полезным дорогой Родине. Помогите мне в этом, Андрей Януарович!

Все справки обо мне может дать тов. Хесин, директор Управления по охране авторских прав. Тел. В-1-35-87. Я. Давыдов-Ядов, Москва. 16.4.40.

Реакция партийного бонзы осталась неизвестной, а вскоре автор гениальных жанровых вещей тихо скончался в своей коммунальной квартире в районе Бауманской улицы в Москве и был похоронен в колумбарии Нового Донского кладбища. Сейчас могила его заброшена, фото давно отвалилось, плита просела и не разобрать даже год смерти: то ли 1940-й, а то ли 1942-й. Человека давно нет, а песни его живут.