Текст книги "История русского шансона"

Блатняк – для Сталина, шансон – для Ленина

Новая организация – Главрепертком – объявила о начале бескомпромиссной борьбы за искоренение произведений, обслуживающих вкусы нэпманов и мещан. В число таких произведений попали «шантанно-фокстротная музыка» и цыганщина.

Ноты одного из главных нэпманских хитов «Стаканчики граненые».

Стал жестко контролироваться репертуар исполнителей. Еще совсем недавно везде распевали песенку М. Блантера и В. Мааса о Джоне Грее, «лихом повесе с силою Геркулеса»:

 
В стране далекой юга,
Там, где не свищет вьюга,
Жил-был испанец,
Джон Грэй, красавец,
Был он большой по весу,
Силою – с Геркулеса,
Храбрый, как Дон-Кихот.
 
 
Рита и крошка Нэлли
Его пленить сумели,
Часто обеим
В любви он клялся,
Часто порой вечерней
Он танцевал в таверне
Танго или фокстрот.
 
 
Роскошь, вино и чары,
И перезвон гитары,
При лунном свете
Кружатся пары.
У Джонни денег хватит,
Джонни за все заплатит,
Джонни всегда таков!..
 

Но и они оказались изгнаны с эстрадных подмостков. Не помогла даже срочная переделка текста, в котором главный герой превращался в профсоюзного лидера, руководителя забастовки в лондонских доках.

* * *

Немало хлопот доставил чиновникам от искусства Леонид Утесов, исполнивший в 1928 году в спектакле Якова Мамонтова «Республика на колесах» песни «С одесского кичмана» и «Гоп со смыком», а позднее даже включивший их в дебютную программу своего коллектива «Теа-джаз» и записавший на пластинки.

В.И. Ленин записывается на граммофонную пластинку.

В книге «Спасибо, сердце!» артист напишет: «…Роль мне очень нравилась. Андрей Дудка… Бандит, карьерист, забулдыга и пьяница, покоритель женских сердец. Он мечтает быть главой государства. И организует его в одном из сел Украины. И сам себя выбирает президентом».

Любимый шансонье Ленина Монтегюс (1872–1952).

Театральный критик С. Дрейден в журнала «Жизнь искусства» (1929) отмечал: «Особо следует отметить исполнение Утесовым «С одесского кичмана». Эта песня может быть названа своеобразным манифестом хулиганско-босяцкой романтики. Тем отраднее было услышать ироническое толкование ее, талантливое, компрометирование этого «вопля бандитской души».

Песня стала шлягером того времени.

«Успех был такой, – рассказывал Утесов, – что вы себе не представляете. Вся страна пела. Куда бы ни приезжал, везде требовали: «Утесов, «С одесского кичмана!»

«Однажды начальник реперткома Комитета по делам искусства Платон Михайлович Керженцев предупредил артиста: «Утесов, если вы еще раз где-нибудь споете «С одесского кичмана», это будет ваша лебединая песня. И вообще, эстрада – это третий сорт искусства, а вы, Утесов, не артист». На что Леонид Осипович, не скрывая гордости, заметил: «А ведь Владимир Ильич Ленин в Париже часто ездил на Монмартр слушать известного шансонье Монтегюса. Ленин высоко ценил мастерство этого артиста». Керженцев с насмешкой произнес: «Да, но ведь вы-то не Монтегюс». «Но и вы, Платон Михайлович, между нами говоря, тоже не Ленин», – самым вежливым тоном ответил Утесов. Попрощался и ушел.

В 1935 году, после того как ледокол «Челюскин» застрял во льдах Арктики и наши летчики, рискуя жизнью, спасли отважных челюскинцев, в Кремле Сталин устроил прием в честь полярников. На прием, проходивший в Георгиевском зале, был приглашен и оркестр Утесова. По другим сведениям, утесовский коллектив был приглашен на прием в честь папанинцев. Но дальнейшей сути рассказа это не меняет.

В начале концерта Утесов исполнил песню «Осенний пруд». Успех был средним. Вдруг в паузе к нему подошел дежурный в форме с тремя ромбами в петлице и сказал: «Товарищ Утесов, пожалуйста, «С одесского кичмана». Утесов, извиняясь, ответил, что эту песню он уже не исполняет. Через несколько минут дежурный снова подошел к артисту и повторил свою просьбу. В этот раз Утесов не только отказался исполнить песню, но и объяснил, что сам начальник реперткома товарищ Керженцев запрещает ему петь эту песню. Еще через некоторое время все тот же дежурный тихо прошептал Леониду Осиповичу: «Товарищ Утесов, пожалуйста, «С одесского кичмана». Товарищ Сталин просит». О дальнейших событиях Утесов рассказывал следующее: «Ну, товарищу Сталину, сами понимаете, я отказать не мог. Что вам сказать? Когда я кончил, он курил трубку. Я не знал, на каком я свете, и вдруг он поднял свои ладони, и тут они – и этот, с каменным лбом в пенсне, и этот лысый в железнодорожной форме, и этот всесоюзный староста, и этот щербатый в военной форме с портупеей – начали аплодировать бешено, как будто с цепи сорвались. А наши герои-полярники, в унтах, вскочили на столы! – тарелки, бокалы полетели на пол, они стали топать. Три раза я пел в этот вечер «С одесского кичмана», меня вызывали «на бис», и три раза все повторялось с начала».

 
С одесского кичмана
Бежали два уркана,
Бежали два уркана в дальний путь.
Под Вяземской малиной
Они остановились.
Они остановились отдохнуть…
 

Через несколько дней в центре Москвы Утесов встретил Керженцева. Конечно, он не мог удержаться и сказал: «А знаете, Платон Михайлович, я днями исполнял на концерте «С одесского кичмана» и даже три раза – на бис». Разъяренный Керженцев прокричал, что с этой минуты Утесов может считать себя безработным и даже с волчьим билетом. И только после этой тирады Утесов добавил, что пел «Кичман» по просьбе Сталина. Буквально потеряв дар речи и не попрощавшись, Керженцев ушел прочь», – заканчивает свой рассказ биограф Л. Утесова Э. Амчиславский.

* * *

Диалог начальника Реперткома и Утесова больше похож на байку, но все оказалось гораздо серьезнее. В 1929 году в статье, приуроченной к 5-летней годовщине смерти «вождя мирового пролетариата», неизвестный автор в издании «Теакинопечати» «Цирк и эстрада» (1929 г.) свидетельствовал:

«Ничто человеческое не было ему чуждо» – так начала свои воспоминания о Владимире Ильиче старая большевичка Клара Цеткин.

В частности, во многих воспоминаниях есть материалы для выявления отношения В.И. Ленина и к эстраде. Не претендуя на полноту, мы приведем здесь некоторые отрывки воспоминаний:

«…Любил Ильич еще наблюдать быт, – вспоминает Н.К. Крупская. – Куда-куда мы не забирались с ним в Мюнхене, Лондоне и Париже!..

…Помню – в Париже была у нас полоса увлечения французской революционной шансонеткой. Познакомился Владимир Ильич с Монтегюсом, чрезвычайно талантливым автором и исполнителем революционных песенок. Сын коммунара, Монтегюс был любимцем рабочих кварталов. Ильич одно время очень любил напевать его песню. «Привет вам, солдаты 17-го полка» – это было обращение к французским солдатам, отказавшимся стрелять в стачечников. Нравилась Ильичу и песня Монтегюса, высмеивавшая социалистических депутатов, выбранных малосознательными крестьянами и за 15 тысяч франков депутатского жалования продающих в парламенте народную свободу…

У нас началась полоса посещения театров. Ильич выискивал объявления о театральных представлениях в предместьях Парижа, где объявлено было, что будет выступать Монтегюс. Вооружившись планом, мы добирались до отдаленного предместья.

…Рабочие встречали его бешеными аплодисментами, а он (Монтегюс) в рабочей куртке, повязанный платком, как это делают французские рабочие, пел им песни на злобу дня, высмеивал буржуазию, пел о тяжелой рабочей доле и рабочей солидарности. Толпа парижского предместья, – она живо реагирует на все, – на даму в высокой модной шляпке, которую начинает дразнить весь театр, на содержание песни…

Ильичу нравилось растворяться в этой среде. Монтегюс выступал раз на одной из наших русских вечеринок, и долго до глубокой ночи он сидел с Владимиром Ильичом и говорил о грядущей мировой революции.

…Возвращаясь с собрания, Ильич мурлыкал монтегюсовскую песенку», – заканчивает Крупская.

Крестьянин Заверткин, вспоминая о пребывании Владимира Ильича в ссылке в Шушенском, указывает любопытную деталь: «Ильич любил играть в шахматы, ходить на охоту и в свободную минуту послушать музыку. Но в последнем случае у нас, в нашем глухом углу, дело обстояло плохо. Вся музыка заключалась в нескольких гармониях, отчаянно пиликавших по вечерам и праздникам в руках разгулявшейся деревенской молодежи. Была, между прочим, гитара и у меня, на которой Владимир Ильич частенько играл и притом очень хорошо…»

Глава Реперткома, видимо, плохо понял вкусы народа – в 1937 году, по приказу Сталина, П.М. Керженцева расстреляли.

Но и Утесов больше для вождей «С одесского кичмана» не пел. По крайней мере, сведений об этом не сохранилось. Однако «блатной» хит еще долго не отпускал маэстро. Стараясь хоть как-то свести на нет криминальное очарование песни, Леонид Осипович лично дописал куплет:

 
Одесса, Одесса,
Давно все это было,
Теперь звучат мотивы уж не те:
Бандитские малины давно уж позабыты
И вытеснил кичманы новый быт.
 

Не помогло.

В начале 60-х годов прошлого столетия в обиход граждан СССР стали входить магнитофоны. Обычные люди получили возможность самостоятельно записывать и перезаписывать музыкальные новинки, а также себя любимых под любой аккомпанемент и без оного.

Это и сыграло злую шутку с Леонидом Осиповичем.

Дело в том, что в 1969 году житель Ленинграда, некто Борис Рахлин, аккомпанируя себе на рояле, исполнил и записал более двадцати блатных песен. Все бы ничего, мало ли кто записывал ради шутки подобные вещи в те времена, но вся соль проекта заключалась в том, что Рахлин спел эти песни, один в один скопировав голос Утесова. Каждый, кто слышал пленку, не сомневался, что на ней «хулиганит» народный артист СССР, имитация удалась на сто процентов.

В книге воспоминаний «Спасибо, сердце» Л. Утесов вспомнил эту историю, судя по резкости тона, доставившую ему немало неприятностей: «Время идет, техника совершенствуется, и возникают новые, современные способы дискредитации человека. Летом семьдесят первого года, когда я отдыхал в подмосковном санатории, очень милая женщина с радостной улыбкой сказала мне: «Леонид Осипович, на днях я получила оригинальный подарок. Один мой знакомый привез мне из Ленинграда большую катушку магнитофонной пленки с вашими последними записями. Там записано нечто вроде мальчишника, на котором вы рассказываете разные истории и анекдоты и с композитором Табачниковым поете новые одесские песни, вроде «Кичмана», помните?»

Я ей сказал, что подарок действительно оригинальный, потому что последнее время я не делал никаких записей. Все это фальсификация. Она не поверила мне и попросила своего супруга привезти эту пленку в дом отдыха, что он и сделал.

Я имел «удовольствие» узнать, как некий пошляк, пытаясь имитировать мой голос, распевал полупорнографические, чудовищные по музыкальной безвкусице, с позволения сказать, песни, рассказывал анекдоты, как он думал, «под Утесова».

Как выяснилось в дальнейшем, эта магнитофонная запись была размножена и появилась во многих городах, где продавалась из-под полы с ручательством, что это подлинник.

Я был ужасно этим и возмущен и обеспокоен. И в первом же интервью (для «Комсомольской правды») просил людей, которым будет предлагаться эта пленка, задерживать продавца, потому что это граничит с уголовщиной. К сожалению, до сих пор сведений о задержании этой фальшивки я не получил».

О личности Бориса Рахлина и сегодня известно немного: по воспоминаниям старожилов города на Неве, он работал фотографом в Питере и был знаком с Аркадием Северным. На пленке с записью гитарного концерта Северного 1974 года есть песня, посвященная «Боре Рахлину», под названием «Вы скажете, бывают в жизни шутки…». Однако Утесову судя по всему, было совсем не до смеха…

«Советских песен не надо…»

«…Особым предписанием эстрадные программы в пивных, равно как и в прочих зрелищных предприятиях, подверглись строжайшей чистке. (Певицу) Балуеву же просто сократили, так как пела она по старинке, без научной постановки в голосе, опять же исключительно про телесную любовь, да еще в недопустимо упадочном стиле. О состоявшемся приговоре ее уведомили устно, в памятный вечер сомнительного счастья, незадолго до того, как скользнула на пол роковая занавеска.

Взамен же, пока не перестроит своего репертуара в нужном направлении, Зине Васильевне обещали место старшей буфетчицы, однако не ранее конца года, когда откроется дополнительный, мавританский зал. Правда, Фирсов взялся по знакомству срочно написать ей злободневную сатиру на Като, Гардинга и Хьюза, любимую тогдашнюю мишень эстрадных остряков, но, когда куплеты были переложены под гармонь, на политическом горизонте появился, взамен и на другую рифму, известный лорд Керзон; возобновление работы отодвигалось на неопределенный срок, а деньги таяли…» (Л. Леонов, «Вор»)

* * *

Вплоть до середины 30-х борьба на музыкальном фронте велась нешуточная.

Конечно, полностью задушить цыганщину было невозможно, жестокие романсы так или иначе продолжали существовать. Их пели, но пели с оглядкой, вымарав из репертуара множество красивых дореволюционных шлягеров и народных песен, подстраиваясь, по мере сил, в фарватер «решений партии и правительства».

Например, из богатого, в несколько сот произведений, творческого багажа «Белой цыганки» Изабеллы Даниловны Юрьевой (1899–2000) после очередной чистки цензоры разрешили исполнять только… 4 песни.

Хотя сами «слуги народа» на закрытых правительственных концертах предпочитали слушать «проверенный» материал.

И.Д. Юрьева вспоминала такой эпизод из своей карьеры: «Далеко за полночь в квартире зазвонил телефон… «Товарищ Юрьева, сейчас за вами приедет машина, вы будете участвовать в концерте. Вы не имеете права отказываться…»

Машина помчалась по пустынным улицам ночной Москвы и вскоре въехала в Кремль…

Я сидела в банкетном зале между вальяжным тенором Козловским и добродушно похмыкивающим «всесоюзным старостой» Калининым ни жива ни мертва. Перед тем как меня вызвали на сцену, Михаил Иванович Калинин наклонился ко мне и шепнул: «Изабелла Даниловна, только не агитируйте нас. Можете петь какую угодно цыганщину. Советских песен не надо».

Часть VII. «С берлинского кичмана»

«Кто сказал, что надо бросить

Песни на войне?

После боя сердце просит

Музыки вдвойне!»

В. Лебедев-Кумач

Фронтовой фольклор

Великая Отечественная война стала величайшим испытанием для нашей страны.

К Победе народ пришел через бесчисленные жертвы, великие трудности, море крови и океаны слез. Но и на передовой, и в окопах, и в бараках концлагерей люди оставались людьми: любили, страдали, смеялись, сочиняли новые стихи и мелодии.

Сохранившиеся песни и частушки ясно передают настроения общества.

 
Товарищ Ворошилов, война на носу.
Все твои лошадки пошли на колбасу.
 

Или:

 
Дорогой товарищ Сталин, что тут деется в тылу,
Лейтенанты поженились, позабыли про войну.
 

Выступление Госджаза РСФСР п/у Леонида Утесова на площади Свердлова в Москве 9 мая 1945 года.

Фронтовой фольклор – песенная летопись войны. В нем, как в зеркале, отразились мысли и чувства людей, их боль и надежда:

 
Разгорался горизонт, молнии сверкали,
Уезжаю я на фронт, моя дорогая,
Если ранят, иль убьют, знать, судьба такая,
Если писем не пишу, значит, есть другая.
Всю страну мы защитим, и Москву-столицу,
Всех фашистов перебьем, встанем на границу.
 

А на мотив популярной «Катюши» звучали такие слова:

 
Расцветали яблони и груши,
Поплыли туманы над рекой.
Выходила на берег Катюша,
А за нею немец молодой.
 
 
«Подарю тебе, Катюша, бусы,
Подарю я перстень золотой.
На тебе, Катюша, я женюся,
Увезу в Германию с собой».
 
 
Но Катюша смело отвечала:
«Не тебе я, фрицу, отдана.
Меня любит чернобровый Ваня,
О котором знает вся страна».
 
 
Немец сразу понял, в чем тут дело,
Что Катюшу любит партизан.
Закурил с досады папироску,
На Катюшу он навел наган.
 
 
Расцветали яблони и груши,
Поплыли туманы над рекой.
Умерла красавица Катюша,
Умерла Катюша как герой.
 

Очень часто стихи ложились на уже известные мелодии, и часто эти мелодии были заимствованы у блатных и уличных песен. Это объясняется как широкой распространенностью жанровых вещиц в народе, так и массовым участием в боях бывших заключенных, которым власть позволила «смыть вину кровью».

Так «Гоп со смыком» стал патриотической балладой:

 
Жил-был на Украине парнишка,
Обожал он темные делишки,
В драке всех ножом он тыкал,
По чужим карманам смыкал,
И поэтому назвали его Смыком.
 
 
А в Берлине жил барон фон Гоп,
Он противный был, к тому же жлоб,
И фон Гоп, чтоб вы все знали,
Был мошенник и каналья,
И за то имел он три медали.
 
 
Задумали фашисты войну
Прямо на Советскую страну,
На Украине фашисты
Власть организуют быстро,
Стал фон Гоп полтавским бургомистром.
 
 
Но помощник нужен был ему,
И фон Гоп направился в тюрьму:
«Эй, бандиты, арестанты,
Вы на этот счет таланты,
Кто ко мне желает в адъютанты?»
 
 
И тогда вперед выходит Смык:
«Я работать с немцем не привык,
Но вы фашисты, мы бандиты,
Мы одною ниткой шиты,
Будем мы работать знаменито».
 
 
Фон Гоп со Смыком спаяны навек,
Но вдруг подходит к ним наш человек,
А в руке его граната.
Гоп спросил: «А что вам надо?» —
Тот ответил: «Смерть принес для вас я, гадов»,
 
 
Вот теперь и кончилась баллада,
На осине два повисших гада.
И качаются два гада,
Гоп налево, Смык направо,
Кто послушал, скажет: «Так и надо!»
 

Считается, «С одесского кичмана» является переделкой солдатской песни еще времен Первой мировой. Тридцать лет спустя «уркаганская одиссея» вновь стала военной:

 
Товарищ, товарищ,
Меня поранили,
Меня поранили тижало.
Болят мои ручки,
Болят мои ножки,
Болят мои раны тижало.
 
 
А дома детишки,
Жена молодая,
Они не дождутся меня —
А дети возрастут
И у матери спросят:
«А где наш родной отец?»
 
 
А мать ответит,
Слезами зальется
И скажет: «Убит на войне.
Отец ваш убитый
На польской границе,
На польской границе далеко…
 

Леонид Утесов в образе «одессита Мишки» из одноименной песни.

Утесовский хит пользовался оглушительным успехом в мирное время, и неудивительно, что в годы войны возникло великое множество переделок на популярный мотив. Самому Леониду Осиповичу больше других нравилась такая:

 
С берлинского кичмана
Бежали два уркана,
Бежали два уркана в дальний путь.
Под Фридрихштрассом
Они остановились.
Они остановились отдохнуть…
 

В послевоенные годы артист даже исполнял ее в концертах, но в конце 50-х чиновники велели исключить сомнительную композицию из программы.

Наряду с фольклорными произведениями сочиняли гениальные песни и профессиональные поэты и композиторы. Именно в годы войны рождаются бессмертные «Землянка», «Шаланды», «Одессит Мишка», «Огонек», «Жди меня, и я вернусь», «В лесу прифронтовом», «Прасковья»…

 
Враги сожгли родную хату,
Сгубили всю его семью.
Куда ж теперь идти солдату,
Кому нести печаль свою?
 

«…В сорок пятом году, – вспоминал Е. Евтушенко на страницах «Огонька», – Михаил Васильевич Исаковский (1900–1973) написал свое самое пронзительное стихотворение «Враги сожгли родную хату…», воплотившее все то, что чувствовали десятки, а может, и сотни тысяч солдат – освободителей Европы, да вот не освободителей самих себя. Стоило всего лишь один раз прозвучать по радио этой песне под названием «Прасковья», как она была со скандалом запрещена для дальнейшего исполнения, хотя люди писали на радио тысячи писем с просьбой ее повторить. Однако «вино с печалью пополам» пришлось не по вкусу обессердечившимся от усердия ЦЕКовским проповедникам оптимизма. Запрет длился полтора десятилетия, пока в 1960 году Марк Бернес не отважился исполнить «Прасковью» во Дворце спорта в Лужниках. Прежде чем запеть, он глуховатым голосом прочел, как прозу, вступление: «Враги сожгли родную хату. Сгубили всю его семью». Четырнадцатитысячный зал встал после этих двух строк и стоя дослушал песню до конца. Ее запрещали еще не раз, ссылаясь на якобы возмущенное мнение ветеранов. Но в 1965 году герой Сталинграда маршал В.И. Чуйков попросил Бернеса ее исполнить на «Голубом огоньке», прикрыв песню своим прославленным именем… Песня не сделалась массовой, да и не могла ею стать, но в драгоценном исполнении Бернеса, которого критики ядовито называли «безголосым шептуном», стала народным лирическим реквиемом».

«Я был батальонный разведчик…»

Время больших испытаний помимо композиций, поднимающих боевой дух, не менее остро нуждается в песнях, на которых душа отдыхает: лирических, шуточных, даже – хулиганских. И тогда в минуты затишья появлялась гитара или гармошка и «ротный запевала» начинал:

 
Фюрер стонет, фюрер плачет.
Не поймет, что это значит:
Так был близок Ленинград,
А теперь танцуй назад.
 

Или:

 
Сидит Гитлер на березе,
А береза гнется,
Погляди, товарищ Сталин,
Как он нае…ся.
 

Многие представители старшего поколения наверняка помнят матерную балладу той поры, начинавшуюся вполне пристойно:

 
Приехал из Германии посол
Длинный и горбатый как осел,
Отдавайте Украину и Кавказа половину,
А не то на вас мы нападем…»
 

Лично я узнал ее от прошедшего войну родного деда. Но остальные четыре куплета звучат столь откровенно, что я не рискну приводить их здесь целиком. Финал и так ясен – наши победили.

Случалось, бывший «гвардии сержант» пел мне и другую вещь военных лет:

 
Имел Абраша состоянья миллион,
И был Абраша этот в Ривочку влюблен,
В Ривочку-брюнеточку, смазливую кокеточку,
И песенку всегда ей напевал:
«Ах, Рива, Ривочка, ах, Рива, Рива-джан,
Поедем, Ривочка, с тобой в Биробиджан,
Поедем в край родной, поедем к нам домой,
Там будешь, Рива, законной мне женой».
 
 
Когда же Гитлер объявил нам всем войну,
Ушел Абраша защищать свою страну.
Пошла пехота наша, а с нею наш Абраша,
И песенку такую он запел:
«Ах, Рива, Ривочка, любимая жена,
Нас посылает в бой великая страна.
Туда, где ширь полей, далеко от друзей
Я отправляюсь, Рива, честно, как еврей».
 
 
Запели пули у него над головой.
Упал Абраша наш ни мертвый ни живой.
Упал, за грудь схватился и с Ривочкой простился,
И песенку такую он запел:
«Ах, Рива, Ривочка, любимая жена,
Нас посылала в бой великая страна.
И здесь, где ширь полей, вдали от всех друзей,
Я умираю, Рива, честно, как еврей!»
 

Есть легенда, что в конце войны оказавшиеся на побывке в столице поэты Алексей Сурков и Константин Симонов встретились на подмосковной даче у общего друга драматурга Виктора Ардова.

Выпили, как водится, за победу, после чего Симонов стал подначивать «слишком культурного» Суркова, что он никогда не сможет написать ничего хулиганского, тем более матерного. Поспорили ни много ни мало – на ящик коньяка.

Рано утром Алексей Александрович растолкал спящего товарища и предъявил исписанные листки.

Сфокусировав взгляд на строчках, Константин Михайлович понял, что придется ему где-то искать дефицитный напиток.

Интеллигентный Сурков написал не что иное, как знаменитые «Куплеты Евы»:

 
Зима, крестьянин торжествуя,
Насыпал снег на кончик палки,
А на ветвях сидели галки
О теплом солнышке тоскуя,
 
 
Себя от холода страхуя,
Купил доху я, на меху я,
На той дохе дал маху я,
Доха не греет абсолютно…
 

От души посмеявшись, классики сели похмеляться и за этим интереснейшим занятием продолжили сочинять. К обеду из-под коллективного пера вышло три десятка куплетов, которые больше полувека не покидают дворовых хит-парадов.

* * *

Примерно также, шутя, в конце 1940-х московские студенты – Алексей Петрович Охрименко (1923–1993), Сергей Михайлович Кристи (1921–1986) и Владимир Александрович Шрейберг (1924–1975) сочинили серию шуточных песен:

 
Я был батальонный разведчик,
А он писаришка штабной.
Я был за Россию ответчик,
А он спал с моею женой…
 
 
…Подайте, подайте, кто может
Из ваших мозолистых рук
Я Льва Николича Толстого
Второй незаконнорожденный внук…
 

«Батальонный разведчик» Алексей Охрименко, 1944 г.

«Вернувшись с войны, три друга стали собираться на Арбате в Чистом переулке, где они все и жили, – читаем в статье журналиста Л. Алабина[34]34
  Лев Алабин. – «Литературная газета», 17.06.2009.


[Закрыть]. – И однажды Сергей Кристи принес на встречу начало песни и предложил вместе написать продолжение. Это была песня о незаконнорожденном сыне Льва Толстого. Но после короткого спора решили написать о самом Льве Толстом, но в таком же юмористическом духе «вагонной песни».

Так и началось это творческое содружество. В доме у Шрейберга были пианино и аккордеон, Охрименко приходил с гитарой. Так что музыкальное сопровождение получалось довольно богатое. Они сочинили потом и сами о себе песню:

 
Есть в Москве переулочек Чистый,
Домик десять, квартирочка два,
Кордеончик там есть голосистый,
Пианино и радива.
 
 
Несмотря на мольбы и протесты,
Собирались там трое друзей,
Имена их должны быть известны:
Се Владимир, Сергей, Алексей…
 

…Вскоре компания разрослась. Среди завсегдатаев был, например, Эрнст Неизвестный, тогда студент МГУ (ему, кстати, посвящена одна песня), журналист Аркадий Разгон. Появились слушатели, жаждавшие все новых веселых песен. Окрыленные успехом, стали сочинять дальше. Втроем написали пять песен: «Толстой», «Отелло», «Гамлет», «Батальонный разведчик», «Коварство и любовь».

Хотели по аналогии с Козьмой Прутковым взять один общий псевдоним, чтобы уже навсегда дать ответ на вопрос: «Кто автор?» Как-то увидели вывеску «Ремонт тростей, зонтов, чемоданов» и решили назваться Тростей Зонтов. Однако подписываться было негде, смешно было и думать, что произведения, так подписанные, можно опубликовать. Потом с удивлением узнали, что песни подхватили. И они навеки остались не только без псевдонима, но и вовсе безымянными».

Евгений Евтушенко в стихотворении «Мои университеты» напишет:

 
Больше, чем у Толстого,
Учился я с детства толково
У слепцов, по вагонам хрипевших
Про графа Толстого…