Текст книги "Обитель"

Глава восьмая

Телевизора в кабинете митрополита не было, о содержании экстренного новостного блока на «Карелии» он узнал от игумена Успенского монастыря. Тот приехал в канцелярию сам, не отзвонившись даже секретарю, и прошел в кабинет без стука. Не из неуважения или спешки, а потому что знал, что митрополит такое позволяет, если дело срочное.

Иосиф сидел, как всегда, за компьютером, больная рука опущена в пластиковый тазик с кипятком, стоящий на специальной табуретке.

– Они братьев забрали. – Игумен встал перед столом, руки опустил по швам, будто на военном смотре. – И еще женщину, которая братьям представилась Варварой. Всех увезли в участок в городе.

Митрополит молчал.

– Одному из братьев позволили позвонить, – сказал игумен.

– Давно задержали? – спросил митрополит.

– Ночью еще. – Игумен опустил голову. – Но брату телефон дали только что. Он говорит, приехали полицейские, заставили закончить работу, а потом всех увезли. И это еще не все.

Игумен замялся, не зная, достать ли телефон или попросить митрополита включить компьютер. Митрополит его не торопил.

– В новостях сказали, что сгорел лесной монастырь, десятки жертв. – Игумен снова посмотрел на митрополита, заговорил увереннее, потому что эту часть разговора репетировал в машине. Знал, что митрополит не смотрит новости. – Сказали, что полицейские эксперты находятся на месте пожара, но следователь уже рассматривает версию о намеренном поджоге. Кроме того, следователь сказал, что к делу уже подключился уполномоченный по правам детей – среди жертв есть дети, эксперты утверждают, что есть основания полагать…

Митрополит поднял здоровую руку, и игумен тут же замолчал.

– Ступай, – сказал митрополит. – С братьями в участке не связывайся, следователя в монастырь не пускай. Езжай к братьям на склад, с собой забери только тех, кто из них ездил в последние дни в Обитель, за теми следи в оба. Остальных наставь сидеть тихо.

Игумен кивнул и быстро вышел, на ходу вытаскивая из кармана ключи от машины.

До склада, на котором распределялись церковные продукты и где жили братья, водившие грузовики, от канцелярии было рукой подать. Уже десять минут спустя игумен припарковал машину и направился к зданию склада.

Это был двухэтажный ангар, в свое время перестроенный под общежитие с двумя гаражами, в которые ставились грузовики. Игумен открыл дверь собственным ключом, вошел внутрь.

Сразу услышал голоса братьев – те о чем-то спорили, перекрывая шум телевизора.

– Да как! – крикнул один. – Я Юлика, что ли, не знаю?!

– Не шуми, – заметили ему. – Все может быть…

Вдруг все замолчали, и игумен поспешил вниз по коридору. Братья услышали его шаги, и теперь было неудобно от них скрываться.

Ева оторвала взгляд от книжки, потому что в комнату вошел новый человек. Это был немолодой дерганый мужчина с покрасневшим лицом. Одет он был не так, как остальные братья, – в длинное черное платье. Ева усмехнулась, показала себе в кулак крест пальцами.

Муж, который сидел рядом в старом кресле, приподнялся, поклонился. Так же сделали и остальные, и Ева поскорее встала, опустила голову.

Последовало быстрое благословение, а потом взрослые продолжили свой разговор, за которым Ева не следила, потому что ничего в нем не понимала. Она снова открыла книгу, стала разглядывать картинки. Краем уха только слушала приятные низкие голоса.

– Брат Адриан только что из Обители, – сказал один из братьев. – Вчера приехал.

Новый мужчина спросил:

– Что там случилось?

Муж снова стал объяснять про то, как вчера в Обитель нагрянула полиция, как попытались отца и остальных задержать, а он один с Евой сбежал.

– Прям полиция приезжала? – обратился новый мужчина к Еве. Она быстро закрыла книгу, снова встала. Муж ей еще ночью объяснил, что именно нужно говорить, но она и так помнила.

– Был полицейский, – сказала она. – На машине.

– Молодец. – Муж ее погладил по голове и снова обратился к новому: – Девочка испугана сильно. Я и сам не оправился пока.

Дальше муж молчал, а братья объясняли про то, как полицейские стали стрелять, как ранили Адриана, как тот еле уехал, угнав их же машину. Новый больше вопросов не задавал, только в самом конце спросил, где машина. Братья объяснили, что вывезли ее за город еще ночью.

Ева с трудом разбирала слова в книге, потому что голова соображала нехорошо. Достала из кармана шоколадку, отломила маленький кусочек. Муж ей сказал больше сразу всю не съедать, растягивать, поэтому она сунула остаток шоколадки обратно.

В книге было много картинок, и Ева меньше читала, а больше угадывала, что там разные сказки написаны. Например, на одной странице была изображена женщина, у которой лицо было закрыто двумя черными кружками на дужках. Это, конечно, была Яга, о которой Баба рассказывала редко, только если дети совсем плохо себя вели.

В лесу, у большого глубокого озера, жила Яга. Старая, страшная, худая как скелет, с большими черными дырками вместо глаз. Яга жила в маленьком доме, ездила по окрестностям, собирала грибы и ягоды. Ездила на ступках – детях без стоп и ладоней, которые с ней в избе жили. Днем Яга складывала их за печкой, как бревнышки, а ночью вытаскивала, раскладывала на земле, хваталась за их спины ногами, своими длинными когтистыми пальцами, и понукала, чтобы везли ее по лесу от куста к кусту, от мшистого камня к болотку, к роще, с холма на холм, через речки и топки.

Дети быстро перебирали землю своими культями, облизывались на ягоды, на грибы, но сами не ели, потому что зубов у них, как и пальцев, не было, а ягоды в лесу были толстые, сочные, без зубов не прокусишь. Грибы были высокие, с ребрышками, с колючками, без ловких пальцев не сорвешь.

Яга ездила на детях, руки свои тянула в стороны, хватала ягоды, грибы, кидала себе в рот и сразу, перемолов, в корзину сплевывала. За ночь целую такую корзину собирала, а утром, перед сном, детей из нее кормила – брала за холку, совала головкой в корзину, ждала, пока тот губами грибную, ягодную кашу всосет, потом следующего.

Яга детей берегла, сама их перебинтовывала, рты углем и водой полоскала – а все потому, что дети это были, которые сами ничего не умели, во всем на родителей своих, на сестер и братьев полагались. Таким детям и жить можно было только с Ягой – кому они в мире нужны, такие ленивые.

Новый подошел к Еве, опустился на корточки.

– Тебя как зовут? – спросил он. Ева посмотрела на мужа, потом ответила.

– Я сейчас вас в монастырь отвезу, – сказал новый. – Хочешь к братьям в монастырь?

Ева снова посмотрела на мужа. Тот кивнул.

– Хочу, – сказала Ева. – Спасибо.

Она хотела спросить мужчину про свою сестру, которая тоже, наверное, жила в каком-то монастыре, но не стала, потому что муж о таком спрашивать не велел. Вместо этого поднялась, встала, склонив голову.

– Так… – Игумен оглядел водителей. – Если здесь будет полиция, а вы еще не убрались, то сразу сдавайтесь. Братьев из Успенского они не трогали, просто забрали в участок.

– А если они сразу начнут стрелять? – один из братьев настороженно посмотрел на Адриана.

– В городе не начнут, – сказал Адриан. – У них приказ сверху пришел: закрывать лесные общины.

Игумен покачал головой. Он знал, что митрополит Иосиф с МВД Карелии отношения наладил давно, и если бы приказ пришел сверху, то министр бы предупредил, позволил бы вывезти братьев из Обители. А раз такого предупреждения не было, значит, министр и все его прихвостни сами против митрополита настроились. Что это могло означать в долгосрочной перспективе, было пока не ясно, но игумен верил в то, что митрополит убережет настоящие монастыри от такой напасти. Обитель всегда была странным местом со странными людьми.

Игумен Адриану не нравился. И не потому, что был мертвый – живых вокруг осталась только малая Ева, – а потому, что хитро щурил глаза, будто бы не до конца верил в историю с полицейским рейдом. И тут нужно было осторожно разговаривать, потому что игумен наверняка уже собрался митрополиту звонить, а звонить ему было никак нельзя. Это он, митрополит Иосиф, послал того полицейского, которого они с Евой в колодец кинули. Знал митрополит, что не было никакого рейда, никакого маски-шоу.

Когда сели в машину – Ева на заднее сиденье, Адриан и игумен на передние, – Адриан сказал:

– Ваше Высокопреподобие, я при остальных говорить не хотел, вам скажу.

Игумен повернулся к нему, слегка улыбнулся под бородой. Видимо, и сам ждал, что выживший брат не все дорассказал водителям.

– Говори. – Игумен надавил на газ, вывел машину на дорогу.

– Они знали, где Обитель расположена, – сказал Адриан. – А об этом из водителей только Юлик знал. Таисин сын.

– Помню Юлия. – Игумен кивнул. – Думаешь, предал вас Юлий?

– Не думаю, – сказал Адриан. – Но за неделю до вчера он в городе был, по личному вызову Иосифа.

– И что же? – Игумен будто не слышал. Лицо его оставалось спокойным, пальцы на руле не побелели.

– Если у него кто-то в канцелярии выпытал, где Обитель, и теперь полиция за «Двоицей» гоняется, так они и до Успенского монастыря доберутся. – Адриан говорил уверенно, потому что на всю интригу было плевать. Если игумен сейчас не поверит, можно было просто протянуть руку, свернуть ему шею, сесть за руль и ехать дальше. Здорово, конечно, было бы в монастыре побывать, но ничего. И в других областях монастыри имеются.

Игумен мучительно соображал. Если бы брат не сидел рядом, то стал бы бормотать молитву:

Боже, спаси и сохрани раба Твоего…

Дело было даже не в том, что в историю с рейдом он не верил – хотя история была странная, – дело было в том, что брат Адриан ему все меньше нравился. Вел себя странно, странно разговаривал. Вроде большой мужик, а напряжен, будто вокруг все враги, – неужто его так полиция напугала? И еще вот эта историю про митрополита, про канцелярию. Будто не хочется ему, чтобы игумен митрополиту о выжившем рассказал. Тут, к счастью, игумен совсем не мучался – есть в церковной иерархии глава. В митрополии – митрополит. И уж одному Богу известно, как он своими людьми распорядится. Не дело это людей – оценивать решения глав церкви. Если решил отдать полиции Обитель, значит, было нужно. Вот так же и с выжившим. Митрополиту игумен обязательно о нем расскажет, а что тот дальше сделает, не его, игуменова, ума дело.

– Я вот что… – Игумен повернулся к Адриану, покивал умудренно. – Я думаю, что вам бы с девочкой у нас пока в монастыре пересидеть, втайне, а там посмотрим, что с вами делать.

Он помолчал, пожевал губами, потом добавил, чуть растягивая слова:

– Я хотел в канцелярию сейчас заехать, но не буду. Пускай сначала с полицией разберутся, братьев из участка достанут, а там они и про вас подумать смогут.

Уставился на дорогу, надеясь, что обман удался. Первым делом в монастыре он собирался позвонить митрополиту.

Адриан обернулся, поглядел на девочку. Та дремала, откинув назад голову. Ночью, когда только ввалились в гараж, Адриану казалось, что она тяжелая, мясистая, так было больно ее на руках нести. А сейчас смотрел – пушинка совсем. Рядом на сиденье еще таких можно было бы сложить, как кирпичи.

В первый момент ночью, когда водилы вышли посмотреть, кто стучится, думал их всех сразу перебить, как обительских, тем более что среди них были и те мужики, которые когда-то его в колодец пихали. Приготовился даже, девочку к бедру опустил, собирался отбросить ее и махнуть ружьем по первому, кто в проем сунется, но в последнее мгновение передумал. Увидел слепые глаза в щели, понял, что водилы уже мертвые.

– Открывайте, – сказал. – Это Адриан. Со мной Ева, Юликова сестра. У меня нога перебита, нужны бинты.

Братья его впустили, стали обхаживать. Девочку положили на раскладушку, которая служила вторым диваном у телевизора, его устроили в кресле.

– Эх, Варвары нет, – сказал один. – Она бы твою ногу враз залечила.

– Мне бы кипятку, – сказал Адриан. – Промою, сменю бинт, и все само заживет.

Потом он рассказывал про полицейских, а водилы слушали и охали. Поверили сразу, потому что он не пытался их обмануть. Научился еще у отца: если хочешь людей убедить в том, что говоришь, нужно не рассказывать, а поучать. Это когда в каждом твоем предложении есть указание на то, что нужно делать, чтобы жизнь была спокойнее. Говорить не «Нас полиция приехала арестовывать», а «Если бы мы осторожнее были, если бы за молодыми, которых в город посылаем, больше следили – к нам бы полиция не нагрянула». Не «Я один выжил, вот, с малой», а «Только молитвой спасся». Если братьям про Бога сказать, они сразу поверят.

Один только спросил, правда ли его, Адриана, в колодце с месяц держали. Юлик им рассказывал.

– Держали, – сказал Адриан. – За большую провинность. Позавчера только отец разрешил в мир выйти – сказал, что я свое искупление заслужил, и каждому, кто искупление заслужил, в следующей жизни быть в Царствии Божьем. Думаю, этим искуплением я и спасение себе вымолил – из сердца молился, из души.

Братья разговаривали дальше сами, обсуждали, что нужно машину перегнать, что ящики с «Двоицей» со склада перепрятать или вообще сжечь, а Адриан сидел, вымачивал ногу в кипятке, и голова была совсем пустая. Кругом трупы, насквозь гнилые люди с пустыми глазницами, ртами раззявленными. Тут и про матушку стало ясно, про ее рот – она такая ходила, потому что давно умерла, еще тогда, в мастерской. Это Адриан старался не вспоминать раньше, боялся. И не потому что сам видел – ему тогда еще и четырех лет не исполнилось, а потому что брат Дмитрий рассказывал о взрыве так страшно, что всегда хотелось поскорее уши заткнуть.

Теперь уже не было матушки, отца, остальных взрослых, окровавленных. В живых остались только Иосиф и Варвара. Иосифа видел на фотографиях, в телевизоре, в газетах. С Варварой не раз уже взрослым говорил – в детстве у нее он бывал всего однажды. И еще один человек там был – самое страшное, что описывал Дмитрий. Яга. Сейчас, сидя в кресле, слушая голоса братьев, Адриан думал о ней впервые с последней встречи.

И ведь именно так говорила матушка: Яга своих детей мертвой водой поит, в мир отпускает, и они детства своего не помнят. Адриан сжал руки в кулаки, пытаясь вспомнить сказку, чувствуя, как боль разрывает ногу и поднимается вверх, прорезает все тело. Когда в последний раз сказку слышал? Когда в последний раз слушал матушку? И что была за сказка…

Жил-был мальчик один, маленький, красивый, но злой и хитрый. Если что ломал, валил на братьев. Если забывал, наговаривал на сестер. И все мальчику родители прощали, потому что был он любимый сын, средний. Не младший, глупый, не старший, страшный. Но однажды мальчику сказали родители котел сторожить. Стоять с ним, за знаками следить, клапан охранять. А следить за котлом нужно было всегда, потому что если перегреется котел, если лопнет, то каждого вокруг кипятком обольет, кислотой прожжет, осколками острыми по лицу раздерет. Родители мальчика с котлом оставили, а сами ушли с братьями, с сестрами во дворе дом строить. Мальчик час стоял, два стоял, а на третий не утерпел, выскользнул через щель в стене – такой был маленький – и в лес побежал, ягодами лакомиться.

Через час пошла мать к котлу, а тот весь вздутый, разорваться хочет. Мать схватила раскаленный клапан, закричала, руку отдернула. Вбежали ее братья, сестры, а котел весь красный, паром полный, кислотой кипящий. Отец мальчика к жене своей бросился, сестра их к котлу кинулась, а брат его старший сам за клапан взялся, дернул его, чтобы из котла пар выпустить. Руку обжег, клапан оторвал, только поздно уже было. Разорвался котел. Отец мальчика паром обжегся, матери осколком лицо порвало, брату руку кипятком обварило, а сестре в глаза кислотой плюнуло. Покатилась она по земле, хватая зубами, когтями землю.

Мальчик услышал крики, прибежал, а его брат у самых дверей хватает, тащит во двор. Говорит:

– Раз ты такой плохой, не слушаешься, будешь теперь у Яги жить.

И Ягу ему показывает, а у той вместо глаз черные дырки выжженные.

– Сюда иди, – Яга шипит. – Маленький. Сладенький. Убаюкаю тебя.

Взяла мальчика на руки, в рот плюнула кровью – он и заснул.

Проснулся мальчик, по сторонам смотрит, а вокруг темно, только глазки детские вокруг как угольки. Дети говорят:

– С нами жить будешь. С нами Яге помогать. С нами не забалуешь.

Мальчик закричал, хотел убежать, смотрит – а ноги у него смотаны, словно культи, руки как обрубки тканью перекрыты. Тут дверь открылась, стало в избе светло. Увидел мальчик, как дети другие по углам, по щелям прячутся.

Вошла в избу Яга. По сторонам дырками смотрит, руками длинными загребает, костяной ногой по доскам стучит. Мальчик испугался, хотел спрятаться, а Яга схватила его за затылок, к себе развернула, к самым своим дыркам поднесла. А оттуда ветер ледяной, запах трупный дует.

– Со мной жить будешь, – сказала Яга. – Три года проживешь – в мир отпущу. Будешь среди людей ходить, пока в крови мертвая вода не закончится.

Стал мальчик у Яги жить. Год жил, другой, третий. Отпустила его Яга – в рот мертвой воды плюнула, в лесу бросила. Мальчик из леса вышел к отцу, к матери. Стал с ними, как все, мертвую воду свою растрачивать. Год тратил, другой, третий. А когда пошел ему тридцатый год, вода вся и кончилась. Проснулся мальчик, вышел из дому, а вокруг все мертвые и пальцами костлявыми в лес указывают. К Яге иди. Яга тебя ждет. Мальчик и пошел.

Адриан открыл глаза, посмотрел на мертвых братьев. У одного спросил:

– А Яга, знаешь, жива еще?

– Так… – Брат задумался. – Чтобы умерла, не слышал… У Варвары спросить надо.

Адриан снова прикрыл глаза. Хотел заснуть, но тут в глубине гаража хлопнула дверь, и все замолчали. По коридору раздались шаги, и в дверях появился знакомый мужчина. Игумен Успенского монастыря.

Ева то просыпалась, то снова засыпала. Ее снова куда-то везли на машине, но та больше не напоминала ей черного ворона. Была у Бабы сказка не страшная, добрая. Про ладью с гвоздями – вот и Ева теперь плыла по миру, словно на такой ладье. В затылке даже кололо, будто тупым гвоздем, но боль была не противная, а словно колокол – напоминающая, что нужно еще шоколадку надкусить и дальше спать, плыть по волнам.

Большая была ладья с гвоздями. Длинно плыла, загребала воду тяжелыми веслами. Волны бились о ее борта, рассыпались брызгами, оплетали доски. Ладья гвоздями стряхивала, рвала воду. Кривые рубленые гвозди из каждой доски тянули за собой горячий воздух, резали его. Не держали ни воздух этот ладью, ни вода, ни черные липкие водоросли, тянувшиеся с самого дна реки.

Водоросли были гадкие, глазастые, шипастые, ядовитые, жалящие. Смотанные, словно грязные волосы, гибкие, как длинные речные руки, кривые, как вены человеческие, плюющиеся черной кровью в воду, тянущиеся по течению, словно опавшая осенняя листва. Хватались водоросли за ладью, а та их драла гвоздями, ломала стебли, растягивала на нити. За ладьей этих нитей тянулось множество, словно хвост, которым мела она реку. За нити хватались рыбы, раки, речные твари. Гадюки по нитям скользили к ладье, но там о гвозди бились, раскалывались об них черепками, вытекали глазами в воду. Вся ладья, доски ее, залиты были кровью, слизью, водной жижей, поганым ядом.

Но в ладье, за досками, за гвоздями, тепло было, мягко. Большие лежали в ладье одеяла, теплые подушки, свечи горели толстые. Пахло приятно – медом, свежескошенной травой и вареной свеклой.

Ева открыла глаза и поняла, что, хотя она уже не плывет на ладье, но вот вареной свеклой вокруг и вправду пахнет. Еще пахло сосновыми досками, костром и мужем. Он сидел рядом, держал за запястье. Но смотрел в сторону – за окно. Ева осторожно села.

– Проснулась? – спросил муж. – Вот, смотри – Успенский монастырь.

Он указал на окно, и Ева подобралась к краю кровати, подтянулась к высокому подоконнику.

Успенский монастырь расположился на самом берегу Онежского озера, у основания высокого, утыканного скалами холма. Две церкви, кирпичные, квадратные, толстые, стояли посередине широкого двора, а по краям их тянулись одноэтажные мастерские, склады и кельи. У самой воды врастал в землю дом игумена – странный дом, сложенный частью из красного кирпича, частью из скальных глыб и старых, вымытых на берег волнами бревен. От дома в озеро уходили мостки, у которых на воде покачивались две лодки.

– Мы на небе? – спросила Ева. От окна к монастырю вниз тянулось белое облачное поле. В одном только месте из него торчало сухое дерево.

– Мы в своей избе, – сказал муж. – Нас сюда игумен поселил, не хочет, чтобы мы братьям в монастыре мешали.

Ева еще шире улыбнулась. На небе, наверное, еще лучше было, чем здесь, а здесь уже было очень славно.

– Мы теперь тут будем жить? – спросила Ева.

– Посмотрим, малая. – Муж тоже придвинулся к окну. – Тут еще решать надо.

Адриан заметил, что из одного из домиков монастыря появился мертвый человек, пошел вверх по склону. Идти ему было еще долго – тропинка у самого холма сворачивала, шла кругом под скалами, а значит, было время думать.

Адриан бы хотел уехать, еще в городе мог в любой момент, но обидно было, что на складах не нашлось денег, совсем. Когда одни братья уехали откатить полицейскую машину, а другие легли спать, он тщательно все обыскал. Нашел какую-то мелочь – сто рублей, свернутые в сигаретную пачку. Все. У водил даже своих денег не было. Не было сейфа, сундука, ничего. Это означало, что все-таки в банке хранил отец деньги. В банке или в каком-то еще недоступном месте. А жить, если пуститься в бега, на что-то нужно. Один-то, может быть, справился бы, но с девочкой… А малую Адриан оставлять тут не собирался – знал, что с ней будет, помнил дом Яги, в который сироте самая дорога. Девочку надо было беречь, чтобы жила она вот в такой избе, в тепле, сытая, живая.

И еще была одна причина, по которой Адриан не сбежал, – хотя о ней думать не хотелось совсем. Болела, сильно болела нога. Так сильно, что вчера он сам сжевал немного гематогена из обительских запасов. Почувствовал сразу облегчение, но с ним и страх – тяжелый, вязкий укол в основание черепа. Сразу вспомнились колодец, скользкие стены, кружок неба над головой. Злоупотреблять «Двоицей» было нельзя – можно было навсегда вернуться в колодец. Адриан знал, что так случилось с многими уехавшими из Обители: «Двоица», потом героин, потом смерть. Нужно было попробовать обойтись без. А это означало отдых. Например, здесь – в избе на холме над монастырем.

В дверь избы постучали, и Ева вскочила, выпрямила рубашку. Рубашка была новенькая, большая, ужасно красивая, с тонким узором на воротнике. Муж тоже был во всем новом. В избе, кроме мисок с вареной свеклой, были еще чистая одежда, бочка с дождевой водой, печка с углями.

– Открой ему, – сказал муж.