Текст книги "Весна для репортера"

Когда я вошел в номер, мне словно что-то преградило путь. Внутри все похолодело, хотя ничего такого, что могло испугать меня, вокруг не наблюдалось. Номер как номер. Но откуда взялось это скользкое и давящее состояние, не позволяющее мне толком вздохнуть? Я не мог определить, с чем связана такая внезапная перемена моего настроения. Меня пронзила острейшая тоска. В горле образовался тошнотворный комок. Наверное, перелет, акклиматизация и волнения предыдущих двух дней сказываются, успокаивал я себя. Нельзя поддаваться! Все будет хорошо! Необходимо все время быть собранным. Я не имею права никого подвести. Ни Кабанова, ни отца, ни страну, ни зрителей. После моих сюжетов ни у кого не должно возникнуть вопросов о правильности моего назначения. Мне необходимо отработать на «отлично». Чтоб потом не было «стыдно». В какую бы сомнительную историю меня ни втянули, я из всего выйду с честью. Я всегда так жил! Правда, старался в основном не ввязываться, а не впутываться. Но это мало что меняет.

Я бросил сумку на пол, зашел в ванную и смочил лицо холодной водой. Стало легче. Надо смыть с себя все, и как можно быстрее.

После душа я побрился. Слава богу, самочувствие улучшалось.

Мой номер находился на двенадцатом этаже. Подойдя к выходившему на Майдан окну, я увидел почти вровень с моими глазами статую, символизирующую свободную Украину. Справа, вдалеке, золотился купол Михайловского собора. Чуть ближе упрямо уперлись в землю окружавшие площадь прямоугольные серые здания. На углу Крещатика чернел обугленный Дом профсоюзов. Там сторонники Майдана пытали пленных милиционеров и журналистов. Слева и несколько ближе – дом с красивой колоннадой по верхнему этажу. Киевская консерватория. Совсем недавно отсюда Майданом управляли его комиссары, нынче командовавшие уже целой страной. Я всматривался в этот не лишенный инфернальности вид и вспоминал, как мы в последний раз навещали тетю Шуру вместе с отцом. Мать тогда не поехала с нами. Почему-то в тот год с Шурой, родной отцовской теткой, у нее испортились отношения. А может быть, они и раньше были не очень. Мать не жаловала отцовскую родню, как и они ее. Чтобы не создавать лишнего напряжения, отец следил за тем, чтобы встречи антагонистов происходили как можно реже. Поэтому не уговаривал мать составить нам компанию в той поездке. Тем более что он планировал провести в Киеве несколько важных встреч. Сейчас я думаю, что если бы не эти обстоятельства, здоровье тети Шуры его бы так не взволновало. Хотя, возможно, я ошибаюсь. Тогда на выборах только что победил Виктор Янукович, и все ждали какого-то продолжения политического чуда. Ну, например, что украинские националисты в один момент исчезнут с лица земли или полюбят Россию. Или что Россия и Украина снова станут одним государством.

Пока отец ездил по делам, я уговорил тетю Шуру погулять по центру. Ей надо было больше бывать на улице, как я себя убедил, а одна она опасается. Вдруг плохо станет? Мы бродили по Крещатику, сидели на Майдане на скамейках, любовались фонтанами, и она будто молодела на глазах. Наверное, что-то хорошее было связано в ее жизни с этими местами. В те давние времена, когда не было еще этого нового аляповатого Майдана и Киев был упоительно советским. Когда мы дошли до края холма над Днепром, пожилая женщина, глядя на далекую бурную реку внизу, всплакнула. Может, прощалась с чем-то или кем-то! И как тогда все было складно! Не было ни малейшего ощущения, что ты в другой стране, в другой культуре, что ты гражданин враждебного государства. А сейчас есть? Говорят, есть. Посмотрим…

Она прожила после той нашей памятной прогулки всего несколько месяцев. На похороны тети Шуры я поехать не смог. Теперь уже и не вспомню почему. Отец провожал ее в последний путь один. И вернулся сильно удрученный. Мы с мамой поначалу решили, что он так переживает кончину тетки, успокаивали его, но я быстро догадался, что Шурина смерть тут ни при чем и причина отцовских волнений крылась в чем-то другом. Через пару дней в разговоре за ужином он с горечью посетовал, что Янукович ведет себя странно, приближая крайне сомнительных людей. И что эти сомнительные люди начинают им руководить и проводить свою политику. И цель этой политики – совсем не славянское братство.

Я прилег, не расстилая постель. Ноги гудели, и я начал растирать икры рукой. Кровь после этого стала циркулировать быстрее. Двадцать минут мне был необходим полный покой. Отец еще в детстве научил меня, как максимально быстро восстановить силы. Главное, чтобы глаза сосредоточились на чем-то одном. Я уставился в потолок, идеально белый, без малейшей бросающейся в глаза царапинки или бороздки – лишь вокруг основания стандартной люстры красовалась причудливая лепнина. Небо Аустерлица, увиденное раненым Болконским в конце первого тома «Войны и мира», вошло во все хрестоматии по русской литературе, о нем размышляли сотни филологов, о нем по сей день спрашивают на экзаменах юношей и девушек, оно стало символом бренности всего земного. Небо – оно и есть небо. А сколько людей, грустных и веселых, заболевающих и выздоравливающих, нервных и спокойных лежали вот так, напряженно всматриваясь в потолок, ища в нем чего-то, способного их успокоить! И не находили… И множился их ужас…

Бывают обстоятельства, когда двадцать минут растягиваются очень надолго. Трудно объяснить, почему мне пришли в голову такие философские мысли по поводу обычного гостиничного потолка, но если бы меня не отвлек звук пришедшего на мобильник сообщения, я бы мог в своих рассуждениях неизвестно как далеко зайти. Телефон остался в брюках. Я несколько секунд размышлял, стоит ли читать смс сразу, – вставать совсем не хотелось, но все же приподнялся и потянулся за мобильником. Это Лариса. «Я рада, что ты долетел. Надеюсь, ты будешь вести себя хорошо?» Ее игривость сейчас показалась мне неуместной. За то время, пока мы вместе, я не давал ей повода усомниться в себе.

Ничего не стал отвечать. Пусть помучается… Напишу ближе к вечеру.

Однако уже пора было спускаться в холл. До названного Геннадием времени встречи оставалось всего ничего. Я ненавидел опаздывать. В те редкие случаи, когда не успевал куда-то, испытывал почти физическое неудобство. Раппопорт там, кстати, не заснул? После такого количества спиртного – немудрено. Надо постучаться к нему. Его номер находился через дверь от моего.

Славик или спал как убитый, или уже спустился. На мой энергичный стук никто не отреагировал. Если он отрубился – это катастрофа, переживал я, спускаясь в лифте. Все сорвется? Но зря я нервничал. Раппопорт и Геннадий уже ждали меня внизу. Причем Славик выглядел на удивление бодро. Видно было, что его курчавые волосы еще чуть-чуть мокрые.

Пока мы шли до Верховной рады, рядом с нами текла параллельная жизнь – жизнь Майдана. Если не знать, какой страшный котел бурлил в Киеве в последние месяцы, можно было бы принять эту суету за гигантскую стройку. Какие-то люди что-то тащили, покрикивали друг на друга, иные стояли группами, с видом часовых. В нескольких местах дымились походные кухни, раздавались возбужденные голоса. Майдан победил, но не уходил. Кому-то придется это решать очень скоро. Не век же им тут митинговать. Вблизи Дом профсоюзов выглядел еще ужаснее, чем из окна гостиницы. Его обгоревшие пустые окна напоминали глазницы скелета, а копоть на стенах – следы гигантского ядовитого грибка. Другие здания также хранили следы недавних бесчинств. Были покорежены, изуродованы… На мостовых еще оставались разбитые автомобили. Один такой на наших глазах раскурочивали весьма подозрительные типы.

Геннадий сопровождал нас до самого здания Рады. Там он показал на входе наши аккредитации, охранник оглядел их недоверчиво, потом куда-то позвонил и только после этого дал добро на проход. Я взглянул на то, что отдал мне секьюрити, и прочитал, что аккредитованы мы не от родного канала «Ньюс», а как представители российского посольства. Я изумился, почему так. Геннадий ответил, что такая аккредитация надежней. Ну, ему виднее. Хотя зачем он тогда что-то молол в машине про наш коррпункт? Мол, заезжать не будем, аккредитации уже у меня… Ладно. Потом разберемся с этим. Видно, я чего-то не понимаю. Меня никогда никуда не аккредитовывали. Славик вон не высказывает никаких опасений. Значит, все как положено.

На прощание наш провожатый сказал нам, вручая визитки:

– Вот по этому телефону можете звонить мне круглые сутки. У вас временная аккредитация… Будьте, как говорится, бдительны. И в городе снимайте осторожно. Хулиганов сейчас пруд пруди. Юра, тебя можно на секунду?

Мы отошли на несколько шагов.

– Завтра Раппопорт пусть отдыхает, – ему не помешает, – а я в девять утра жду тебя в кафе «Два гуся». Мы его проходили. Обратил внимание?

– Это рядом с «Кофе-Хаусом»? На Крещатике?

– Да. Все точно. – Ну… Удачи… – Он хлопнул меня по плечу.

Славик не спросил, для чего меня отзывал Гена. Только немного нахмурился. Но с чем это связано, после случая с ботинками во время моего первого эфира, я предположить не рискнул. Всяко могло быть.

В Раде мы проторчали часов до пяти. Надо сказать, что аккредитованные там журналисты, и местные, и иностранные, поглядывали в нашу сторону с любопытством, как на чужаков. Мы ни с кем не общались. Тем более что наших съемочных групп что-то вообще сегодня не наблюдалось. Ни России 1, ни 2, ни 3. Ни Первого канала. Ни других! Сачкуют? Заняты чем-то другим? Странно! Хотя чего я удивляюсь? Наверное, у них другой режим работы. Я же новичок!

В зале заседаний нам разрешили снимать не больше десяти минут, и за это время мы стали свидетелями исторического заявления и. о. президента Турчинова о начале АТО на Юго-Востоке. Во время выступления его двойной подбородок дрожал, как оттаявший студень в вагоне-ресторане во время железнодорожной тряски. Неужели наши корреспонденты не в курсе того, что сегодня за заседание?! Славик в ответ на мои возмущения захохотал:

– А зачем им? Покажут потом видео какого-нибудь ВВС и созовут кучу комментаторов в студию. Нас с тобой достаточно, чтобы закрыть эту амбразуру. Чего всех кто-то гнать! Народ тут разгоряченный, как я погляжу. Еще камеру разобьют!

Да уж! Много чего мне еще предстоит для себя прояснить в этой профессии! Вроде бы достаточно долгое время репортеры и ведущие программ существовали бок о бок со мной, но сколько нюансов оставалось мне неведомы. Если Славик, конечно, не треплет по своему обыкновению чепухи.

На прения нам остаться не позволили, и мы битых два часа проторчали в фойе перед входом в зал заседаний. Время от времени снующие вокруг нас люди смотрели на микрофон в моей руке так, словно это была самодельная бомба. В перерыве мы пытались взять интервью у депутатов. Хоть я и формулировал вопросы предельно корректно, поначалу успех нам не сопутствовал. Несколько человек просто прошли мимо, видя, что мы представляем российские СМИ, другие раздраженно отмахивались, а один наиболее ретивый злобно затребовал наши аккредитации. Я продемонстрировал их ему, он выругался и проследовал дальше. Куда, интересно, делись бывшие соратники Януковича? Ведь это та самая Рада, которая голосовала за все его предложения! Рада, в которой он имел большинство. После получаса мучений нам повезло: побеседовать согласился депутат от «Батькивщины» Андрей Сенченко, интеллигентного вида мужчина, вальяжный, сдержанный, говоривший по-русски. Он целиком и полностью поддерживал решение Турчинова. Говорил о необходимости сохранить территриальную целостность страны. Я расхрабился и задал вопрос:

– Не лучше ли вступить в диалог с протестующими на Донбассе?

Он напыжился, стал сразу как-то толще, грознее и выпалил то, что, видимо, слышал не раз в американских фильмах:

– Мы с бандитами и террористами переговоров не ведем.

На то, как погано живет Незалежная после свержения Януковича, нам, разумеется, никто не пожаловался.

Я записал прямо перед дверьми зала свой комментарий, постаравшись как можно эмоциональней поведать телезрителям о бесчеловечном решении Рады и о непонимании народными избранниками всей катастрофичности этого решения. Славик, слушая меня, одобрительно кивал. Сегодня вечером это пойдет в эфир. Сам себе я показался вполне убедительным и сдержанным. То что надо. Теперь надо убираться отсюда и искать подходящих для интервью людей на улицах Киева. Но как их вычислить? В какие районы ехать? Эх, сейчас пригодилась бы машина Геннадия или автомобиль корпункта. Ладно, что-нибудь придумаем. Возьмем такси, например.

* * *

Вечером мой спутник все-таки уговорил меня выпить. Не в моих правилах заливать горе спиртным, но я был так жутко расстроен, что уступил ему. Я не мог отделаться от ощущения, что меня вываляли в грязи, опозорили и осрамили. Самодовольство моих первых успехов на эфирном поприще куда-то улетучилось. Я провалил задание, показал себя абсолютно не готовым к репортерству. Все, кого мы останавливали на улице, не стесняясь в выражениях, проклинали Россию и русских за поддержку тирана и убийцы Януковича. Особенно возмущало их, что наши предоставили ему убежище и не выдают на Родинау для справедливого суда. Мы отъехали на самые дальние городские окраины, дергали людей около подъездов, в продуктовых магазинах, на остановках общественного транспорта – эффект один и тот же.

Никто не сказал того, что мне было нужно!

Мы устроились в баре гостиницы. Раппопорт успокаивал меня:

– Не переживай. Что ты мог поделать? Да и не все так ужасно, как ты сейчас себя распалил. Вон какой синхрон классный в Раде ты записал. Все четко, концентрированно, информативно. А то, что в городе такой прокол, то этого следовало ожидать. Кому охота нарываться? За это могут по башке настучать. – Славик все больше становился похож на того славного парня, что так понравился мне при первом знакомстве. Пока мы работали, он был крайне немногословен и собран, а теперь оживился и снова превратился в болтуна. Мимикрирущая натура! Но это, собственно говоря, его дело. Я был благодарен ему, что он сейчас не оставил меня одного, и простил ему все его прошлые выходки.

– Надо мной будут смеяться, – жаловался я ему. – Скажут, во как выскочка опозорился!

– Брось. Кому это надо?! Все думают только о себе. Объяснишь все начальству. Лучше сразу заявить, что сюжет неудачный, чем, как Нина Демина, идти на принцип и потом вылететь с канала со скандалом. – Слава, как умел, успокаивал меня.

– Она, по твоему, пошла на принцип?

– Конечно.

– Подстава или случайность исключены?

– Да перестань. При ее-то опыте…

– Как бы то ни было, Нина звезда. У нее другая история. А я кто? – При упоминании Нины мне почему-то стало весело. Возможно, оттого, что у кого-то дела еще хуже, чем у меня, а может быть, по какой-то другой причине. Сейчас Нина ведь здесь, в Киеве. Странная мысль, конечно, но я бы был не прочь ее повидать… Хотя к чему этой ей? Мне? Внутри меня все нарушилось, развалилось и мерзко подрагивало, заставляя всего меня вибрировать в ритме этой дрожи.

– Хорошо, давай еще помотаемся по городу, поснимаем. Можем прямо сейчас. Я готов хоть всю ночь. Только выпьем по чуть-чуть. – Славик потянулся к рюмке.

– Издеваешься? Наездились уже.

– Это ты издеваешься. Успокойся. Все хорошо. Хватит ныть.

– Чего же хорошего?

– Опять ты за свое. Расслабься. Ты думаешь, Кабанов не в курсе, что Киев не кишит сторонниками Януковича?

– А зачем дал такие вводные?

– Кто-то ему, значит, их в свою очередь дал.

– Ты так считаешь?

– Да. Я так считаю. Господи! Ты прям как маленький… Вроде взрослый мужик, серьезный. – Славик покачал головой.

– Ладно. Не будем спорить. Что сделано – то сделано.

– Чем займемся завтра? – Славик пил коньяк, как воду.

– Завтра можешь отдыхать, а у меня еще одно дельце.

– Да? А… Это то, о чем ты в аэропорту проболтался. Дипломат, сенсация. Уж не темнил бы. Не волнуйся, я уже выкинул это из головы. Раппопорт – могила, – Славик приложил палец к губам, – будь уверен. Делайте с Геной все что хотите. Мне все равно. Хотя могли бы мне билет на завтра взять, чтоб я здесь лишний день не прохлаждался. Или камера вам потребуется в какой-то момент? Нет?

– Не знаю пока. Не обижайся. – У меня вдруг защемило сердце. – Я тут ни при чем. Билетами же я не занимался. Меня никто не спрашивал.

– Я, представь себе, догадался.

– Все равно мне неудобно перед тобой.

– О чем ты? Я безмерно счастлив, что завтра ты не будешь заставлять меня носиться с камерой по всей Украине и искать пророссийски настроенных граждан. Давай еще по одной?

– У меня есть. Видишь, еще полная почти. Не могу много.

– А если потоптать, место отыщется?

– Где? – Я не понял, о чем он.

– Эх, чудной ты человек! Как тебя завтра отпускать одного? Где, где… В рюмке.

Через пятнадцать минут бутылка опустела. Раппопорт весь как-то размяк, поплыл. Сколько же в этого человека влезает алкоголя! Он пожелал мне удачи и, чуть пошатываясь, побрел к лифту, сказав, чтоб я не вздумал платить, поскольку все уже записано на его номер. Я начал было интеллигентски протестовать, но он погрозил мне кулаком. Как все же быстро меняются его состояния и настроения. Даже не натурально как-то! Экземпляр он еще тот. Но в целом мужик все же не вредный, хоть и путаный какой-то.

Я посидел еще немного. Бар выглядел парадоксально советским. Старые столы, стулья, скатерки, солонки, салфетки. Все словно залетело сюда из тридцатилетней давности. Удивительно, что те, кто яростней всего боролся с СССР, с диктатом русских, больше всего у себя сохранили примет того, что сами презрительно окрестили «совком».

Ну что ж! Можно подвести промежуточные итоги. Чуть ли не в первый раз в жизни я всерьез высунул голову и, очевидно, скоро по ней получу. Правильно говорят: всяк сверчок знай свой шесток. Кому я собирался что-то доказать, принимая предложение Кабанова? Почему не отыскал аргументов для того, чтобы переубедить отца? Что побудило меня преодолеть стойкое отвращение к телевизионному карьерному росту? Получается, что Лариса права: я капризничал, лишь маскируя, что жду подходящего предложения, которое долгое время никто мне не делал. А как поманили, сразу все поменялось? Нет. Я не такой. Но уверить в этом никого отныне не получится. И себя тоже. Еще, что ли, выпить… В конце концов, завтра я получу в руки то, что заставит всех забыть мои неудачи. Сенсацию! И тогда кое-что изменится… О том, что я не добыл в Киеве нужных сюжетов, все забудут…

Алкоголь разбудил аппетит. Я стал прикидывать, где лучше всего поесть. Ресторан в гостинице после майданного переполоха еще не открылся, а в баре, кроме выпивки и легкой закуски, подкрепиться было особо нечем. Я попытался выяснить у официантки, где здесь поблизости можно перекусить, но она ничего конкретного не посоветовала, лишь вяло заметив, что здесь в округе всего полно. Может, посмотреть в Интернете? Должен же здесь быть вай-фай. Не без труда, после продолжительных консультаций с той же официанткой мне удалось подключиться к Сети. Ну, какие новости?

Недавно освобожденный из тюрьмы олигарх Хороводский прибыл в Киев. На завтра намечена его пресс-конференция в отеле «Хайятт»!

Так…

Я снова подозвал официантку, которая уже смотрела на меня с опаской и не без раздражения. Ее вздернутый нос за вечер как будто еще больше вздернулся. Каждый мой вопрос приносил ей неудобства, и она, наверное, не могла дождаться, когда я уберусь из бара.

– Не подскажете, а отель «Хайятт» далеко?

– Близко, – ответила девушка с явным облегчением. – Объяснить, как пройти?

– Будьте любезны.

– Это недалеко. Перейдете Майдан, а там наверх, до Владимирской площади. Потом чуть-чуть правее и увидите.

Отчего бы мне не поужинать в отеле «Хайятт»?

Я решил не подниматься за пальто. Идти, кажется, недалеко. И на улице не холодно.

* * *

Ресторан в «Хайятте» помещался в огромном удлиненном прямоугольнике, венчающем современную стеклянную конструкцию. Около длинной стойки с нависающим над ней пластмассовым наростом – элементом дизайна – тянули из соломинок цветастые коктейли две девицы в вечерних платьях и один юноша с пышным начесом. Коричневые, без скатертей столы прижимались к ровным прямоугольникам словно кем-то размеченных толстым карандашом стекол, сквозь которые виднелись киевские крыши и купола, а скрепленные из нескольких деревянных перекладинок спинки стульев откидывались назад так, как откидываются уставшие от тяжелого дня люди. Свечи, утопленные в полых цилиндрических подсвечниках, светили так же ровно и бездушно, как настенные бра. Где-то в этом отеле остановился пресловутый Хороводский? А если он тоже проголодается и поднимется поужинать? Любопытно будет понаблюдать за ним вблизи. Так ли он страшен, как его малюют? Когда шло следствие, ему приписывали немало злодеяний, в том числе и заказные убийства. Я направился к единственному пустовавшему столику около окна. Подо мной поглощал остатки сумерек, скрывался в тени, обрастал искусственными огнями город. Не мой город. Город, последние полгода мечущийся в мучительном жаре смутной болезни, сделавший себе сам рискованную операцию и ожидающий, не начнется ли сепсис. Город, где кто-то бродил по улицам, мечтая о лучшей доле, молился в храмах, ставя свечи в память об усопших и во здравие живущих; вкушал добрые вина, согревая душу и тело. Сейчас подо мной текли его огни, составляли линии, дуги, параболы, собирались яркими точками в небольшие площади, уходили, отскакивая друг от друга, на окраинах. Ночь скрывала его швы от недавней экзекуции, успокаивала весенним наркозом, что-то нашептывая. Я засмотрелся на великолепную панораму и пропустил момент, когда ко мне подошел официант, вышколенный парень в безупречно белой рубашке и черной жилетке, сияющий и лощеный, с внимательной улыбкой. Рискну предположить: его родители, если они живы, вполне удовлетворены тем, что сын так славно устроился. Он смотрел на меня вопросительно и в то же время покорно. Классика жанра! Я попросил его подойти попозже, поскольку еще не изучил лежащее передо мной меню на украинском и английском. Теперь я взял его в руки, но почему-то сосредоточиться на нем не мог.

Чем сейчас занимается Лариса? Наверное, пришла с работы и отдыхает. Я представил, как она сейчас выглядит. Уютная, свежая, без макияжа. Почему она не звонит мне? Не пишет? Обиделась, что я сам не даю о себе знать? Или не особо волнуется обо мне? Я никогда за все время наших отношений никуда не уезжал без нее. В командировки простых редакторов не посылают. Два раза мы проводили отпуска вместе. Один раз в Турции, другой раз в Болгарии. Странно, но каких-то очень ярких воспоминаний об этом не осталось. Раньше я не задавался вопросом: любит ли она меня по-настоящему? Собственно, как и не стремился разобраться, люблю ли я ее. А зачем? Разве может быть по-другому? Мы не ссорились по-крупному, не надоедали друг другу, в постели у нас тоже не было проблем. К чему какие-либо сомнения? Но сейчас, видимо, под воздействием выпитого со Славиком, из меня высыпался целый ворох вопросов по поводу меня, Ларисы, нашего будущего, среди которых самым главным был: а настоящая ли это любовь? Ведь положа руку на сердце, я сейчас совсем по ней не скучаю. И меня беспокоит ее молчание совсем не из-за нестерпимой тоски по ней, а из чувства собственничества или просто порядка. Мы же вместе, значит, она обязана по мне скучать. Это ее долг! Хотя можно допустить, что все эти смутные мысли – следствие усталости и расстройства от сегодняшней неудачи с уличными интервью. Завтра все наверняка изменится и я посмотрю на все иначе. И все же, почему я хоть один раз в жизни не потерял рассудок и не совершил глупостей из-за женщины? Даже из-за Ларисы…

Моя собственная жизнь мне представилась сейчас на редкость пресной и лишенной смысла. Особенно здесь, в мятежном Киеве, где ставки все еще высоки, где все рискуют и никто ни на кого не оглядывается и никто никого не жалеет. Вожаки Майдана ведь не могли не предполагать, что проиграй они, их накажут прилежно и показательно… Но они тем не менее шли до конца. Как пойдет до конца восставший народ Донбасса, не принимающий то, что диктует новая киевская власть. Жизнь – цена их свободы. А я? Зачем я живу? Чтоб зарабатывать деньги, чтобы меня не выкинули из очереди к социальным лифтам, чтобы не чувствовать себя неудачником? Чтобы встречаться с Ларисой, тайно гордиться тем, что твоя девушка – редкая красавица, и отгонять от себя подальше призраки одиночества? Чтобы поддерживать себя в сносной физической форме и не испытывать отвращения при взгляде на себя в зеркало? Или чтоб быть для всех удобным и хорошим, не вызывая ни у кого отрицательных эмоций? Да уж… Вот это цели! А мне ведь тридцать пять лет. Чего я добился всерьез? Да, я всегда был хорошим, положительным, так меня воспитали. Я не пользовался протекцией отца, не пошел по его стопам, стремился до всего дойти самостоятельно, старался никого не обижать, никому не переходить дорогу, уважал своих родителей. Всегда отлично учился, вел себя честно, ко мне никогда ни у кого не было серьезных претензий по службе… И что? Вся моя жизнь, которой я если не гордился, то считал достойной, развалилась сейчас передо мной в один миг на никому не нужные части. В ней не было никакого толка… Я никогда не совершал поступков… Этот факт открылся мне во всей неоспоримости, и я испытал такой страх, что зачем-то поднялся со стула и через несколько секунд снова сел. Как же это случилось? Может, я что-то запамятовал? Я собрался было углубиться в воспоминания, но сразу одернул себя: если бы я совершал настоящие поступки – я бы их не забыл. До тридцати пяти лет я прожил, не сделав ни единого серьезного шага. Вечно все рассчитывал, выверял, прикидывал, стремился не причинить хлопот другим, а главным образом себе. И вот теперь, когда судьба дала мне шанс проявить себя, когда я имел возможность показать себя с лучшей стороны, я занимаюсь какой-то ерундой, не могу определиться с тем, чего хочу я сам, только усердно исполняю чью-то волю и извожу себя гипотетическим недовольством начальства! Но не так давно я сам себя убеждал, что на телевидении по-другому нельзя, что ты даже свободней и независимей, когда не ведешь эфиры, что все репортеры и ведущие – люди не самостоятельные и изломанные. А вдруг все это мои выдумки? Самозащита, чтобы ничего не менять в своей судьбе и плыть по течению? В череде этих неприятных мыслей меня пронзила одна убийственная: мой отец надеялся, что из меня выйдет совсем не то, что получилось в итоге. И вот он, так ничего дельного от меня и не дождавшись, отчаялся и организовал мое нынешнее назначение и командировку, чтобы я наконец проявил себя. Ну что же… Похоже на правду. На неприятную правду. Но отступать уже некуда. К черту все! Я всегда полагал, что прятать голову в песок – это способ не давать никому ничего не решать за себя. Как же это было наивно! Отныне я сам буду выбирать, как мне теперь себя вести и что делать… Надо во всем разобраться самому, в том числе и почему я здесь. Я всю свою жизнь был озабочен тем, что подумают обо мне другие. Не поэтому ли я никогда не испытывал безумной любви, более того, не верил в то, что она существует? Ведь и с Ларисой меня познакомил приятель, бывший однокурсник на своем дне рождения, и она фактически сама инициировала наши отношения. Я ее не завоевывал, не влюблялся всерьез. Опять позволил все решить за себя. А как не позволить! Ведь решение-то прекрасное! Такая красавица стала моей! Уф!

Мое лицо горело, как от солнца на южном пляже. Такой задор прежде я, наверное, испытывал только один раз – в детстве, когда команда нашей школы выиграла чемпионат района по футболу и мне удалось забить решающий мяч.

Моцарт – гений. «Турецкий марш» – шедевр. Даже в виде звонка на моем мобильнике.

Отец проявился как нельзя кстати. Иначе неизвестно, когда я еще бы вышел из экстаза самобичевания. Судя по всему, он пребывал в очень хорошем настроении, поскольку похвалил мои вчерашние студийные эфиры и пожелал продолжать в том же духе. (Я даже сам на несколько секунд поверил, что не лишен репортерского таланта. Но сразу осекся: меня теперь не проведешь. Слушать никого не собираюсь. Все – сам.) На вопрос, как там Крым, он весело ответил: «Великолепно». Причастен он все-таки к моему назначению или нет? Неприятно будет, если отец играет со мной втемную. После разговора с Кабановым я словно получил ощутимый пинок и до нынешнего момента действовал по инерции, заботясь лишь о том, как удержать траекторию и не упасть. И за все это время в мою дурацкую доверчивую голову не пришло, что просто так никто бы не назначил обычного выпускающего редактора новостей вести информационную программу. Кроме отца, попросить за меня было некому… Я ничем не выделялся. Только родством с ним. Фамилией. Сам я в свои тридцать пять лет никого ничем заинтересовать не смог. Хотя, скорей всего, не все так просто. Что-то здесь есть еще. Сам по себе отец никогда бы не стал ни о чем просить Кабанова. Он терпеть его не может. Тогда кто? Некто по отцовской просьбе!

Я расстегнул ворот рубашки. Что-то душило меня. Боже, боже!

Как я докатился до такого, что родного отца заподозрил в манипуляции собой?! Не надо бы пить со Славиком! Тряпка! Но почему тогда папа узнал о моем назначении не от меня? Более того, уговаривал меня ни в коем случае не оказываться! Позавчера я как-то уж слишком быстро поверил ему, что такого рода информация не хранится в секрете. А почему, собственно? Кто мог оповестить моего отца, известного политика Василия Громова о том, какой разговор вел с его сыном в своем кабинете его заклятый враг, директор телеканала «Ньюс» Леонид Кабанов?

Официант маячил неподалеку и поглядывал на меня недовольно. По его представлениям о мировом порядке клиент давно уже просто-таки обязан был подозвать его и сделать заказ, а вместо этого он то говорил по телефону, то впадал в ступор и ни разу не бросил взгляда на меню. Заподозрив, что я сейчас уйду, он начал движение в мою сторону и, подойдя, уставился вопросительно:

– Вы определились?

Наверное, официантам достается от хозяина, если клиент покидает заведение, ничего не заказав.

– А что вы мне посоветуете? – Такие вопросы – верный способ расположить официанта.

– А вы какую кухню предпочитаете? Украинскую? Или европейскую? – Малый явно возгордился от своей неожиданной значимости.

– Что из европейской есть хорошего? – Мне было забавно наблюдать за ним, я сдерживался, чтоб не показать этого.

– Есть классная рыба. Форель со сливочным соусом. На закуску паштет возьмите французский, очень вкусный. Выпить что?