Текст книги "Обменные курсы"

Петворт заглядывает в соседнюю нишу. Там никого, только пустой стакан и полная пепельница.

– Да.

– Как вы думаете, ваш добрый друг за нами следит? – спрашивает Любиёва. – Может быть, он сумасшедший?

– Это правда был он? – спрашивает Петворт.

– Не знаю, но думаю, что нам надо сделать еще тост, – отвечает Любиёва. Она сняла очки и снова улыбается. – Товарищ Петвурт: за добрую поездку между нами, дружбу и солидарность.

– Да, – говорит Петворт. – За добрую поездку вместе.

– И даже если вы так не думаете, из-за аэропорта, вы увидите, что я очень хороший гид. Может быть, немножко строгая на вас, но правда, Петвурт, я уверена, что вами нужно руководить. Что вы делаете теперь? Думаю, вам надо поесть. В Слаке много хороших ресторанов, но, думаю, в первый вечер лучше остаться в гостинице. Там наверху ресторан, лучше всего есть уток. Они называются «крякьякіі», как говорят утки. Можете повторить?

– Крякьякіі, – говорит Петворт.

– О, замечательно! – восклицает Любиёва. – Дальше надо совершенствовать себя. Выживает лишь тот, кто говорит. Надеюсь, вы сумеете. Ну, уже поздно, идем.

Они идут мимо бара-кибитки и хмурого бармена. Одна из блондинок поворачивается и одаривает Петворта ослепительной улыбкой. Вестибюль заполнен новыми приезжими: толпа сикхов в тюрбанах окружила девушку с залакированными волосами. Любиёва останавливается, чтобы застегнуть пальто.

– Помните, Петворт, – говорит она. – Подойдите к этой мерзавке через два часа, пусть она отдаст вам паспорт. В одиннадцать, пожалуйста, позвоните вашей Лотти и передайте ей страстный привет Плитплова. А теперь мне можно идти? Вы всё запомнили?

– Конечно, – отвечает Петворт. – А что будет завтра?

– Ой, товарищ Петвурт, вы уже делаете мне нервотряпку, – говорит Любиёва. – Вы читали программу? Что-нибудь из нее легло вам в голову?

– В чужой стране так трудно всё упомнить.

– Особенно, думаю, вам. Я прихожу в девять, сюда, мы едем в минъстрати, там официальные приветствия. Наденьте хороший костюм, если он у вас есть. Не забудьте сперва позавтракать, или тут тоже нужна будет моя помощь? Пейте молочко, кушайте кашку, товарищ Петвурт?

– Нет, я справлюсь, – отвечает Петворт.

– Знаю, я ненормальная, что оставляю вас, – говорит Любиёва, встряхивая головой, – но вы не вся моя жизнь, вы должны иногда быть сами по себе. Или, если вам не нравится, вернитесь к разлюбезным дамам.

– Нет, думаю, лучше быть осторожным. – Петворт прикладывает указательный палец к носу.

– Да, наверное, – смеется Любиёва. – Утром я спрошу, хорошо ли вы себя вели.

Она поворачивается и выходит мимо швейцара на темную площадь, под мигающие вывески. Из-за угла появляется освещенный трамвай. Любиёва в длинном сером пальто бежит за ним, вскакивает на остановке и уезжает в какую-то свою неведомую жизнь. Петворт тоже поворачивается и идет по указателям искать ресторан «Слака».

IV

Прошел час. Петворт по-прежнему сидит в ресторанном зале гостиницы, в свете люстр, и ждет, когда принесут заказ. Зал огромный, столов на шестьдесят, каждый застелен белой скатертью. Скатерти, видимо, недавно выстирали в ближайшей речушке, от них пахнет тиной и сыростью. Накрытые столы создают ощущение пустоты, поскольку занято всего шесть. Тем не менее метрдотель, как все метрдотели, усаживает Петворта в темном углу, под шумным вентилятором, возле кухни с ее разнообразными запахами. Кухонная дверь часто открывается, выходят официанты в черных фраках. Они обходят зал, торжественно неся мельнички для перца, и старательно не приближаются к клиентам.

– Крякьякіі, – сказал Петворт некоторое время назад, когда один официант неосторожно прошел мимо его стола.

– Негативо. – Официант остановился, отрицательно мотнул головой и забрал со стола большую часть приборов.

– На? – переспросил Петворт.

– На, – подтвердил официант. – Курбіі чурба, саркіі банату. Та?

– Та, – кивнул Петворт.

– Тринкіі? – спросил официант.

– Тринкіі? – вопросительно повторил Петворт.

– Та, тринкіі. – Официант указал на пустой бокал. – Пфин oн оліі?

– Ну, – сказал Петворт, – пфин.

– Та, пфин. – Официант взмахнул мельничкой для перца и ушел в кухню. С тех пор он больше не появлялся, хотя другие официанты выходят и циркулируют по залу, тщательно огибая столик, за которым сидит Петворт. От скатерти поднимается влажный пар, на подставке стоят флажки двадцати наций, но английского среди них нет. Дверь кухни открывается, выходит официант, забирает флажки и снова пропадает.

Петворт сидит и ждет, как всякий путешественник, чудес, выпивки, приключений, нежданного романа, кареты, которая вдруг остановится его забрать, всего того, что разъезды обманчиво сулят, но никогда не приносят. Столик перед ним пуст, напротив – незанятый стул. В центре зала – небольшая эстрада, на ней – типичный оркестр, пятеро цыган в широких рубахах без энтузиазма пиликают на скрипках, время от времени поглядывая на часы. Пока Петворт ждет, к цыганам присоединяется фольклоровая песельница – дама со стрижкой из послевоенных кинофильмов, кокетливо закрывающей один глаз, и очень красными губами. На ней широкое платье с оборками и глубоким вырезом, оголяющим крутые, по моде давних лет, плечи. Она складывает губки бантиком, берет микрофон и начинает петь какую-то мрачную старинную балладу. Она полурыдает, полупоет, пригибает колени и встряхивает волосами; груди вздымаются на вдохе и опадают на выдохе. Манера несовершенна, жесты искусственны, но в пении чувствуются тоска и опустошенность, как и в самом Петворте, который сидит здесь, безликая личность, скучным воскресным вечером в далеком чужом городе, в большом ресторане, где не подают уток. Слушать особенно нечего, но он слушает, потому что есть какая-то убедительность в певице, которая поет о муках, страданиях и измене. Она смотрит на него, их глаза встречаются. Из кухни возникает официант с полной тарелкой и бутылкой красного пфина.

Петворт начинает есть, песня продолжается. Песельница смотрит на него и поет – наверное, об измене, которая таится в любой нежности, о пустоте и жестокости всякой любви, о неизбежности одиночества. Петворт ест курбіі чурба, который мог бы быть погорячее, а вообще вполне недурен, слушает и думает об исписанном граффити Лондоне, о долгом перелете, о таможенном лабиринте, о растерянности в вестибюле, о непомерно большом номере. Тарелка пуста, официант заменяет ее новой, песельница начинает новую песню – кажется, о неверности, о лжи и обмане, о муках самоистязания. Петворт берется за саркіі банату, вкусное, разве что, пожалуй, чересчур острое на западный вкус, прихлебывает пфин, с неплохим букетом, но несколько водянистый, и думает о доме, о скучающей жене в садовом шезлонге, потом о странном птичьем лице Плитплова, о зорких, требовательных глазах, от которых становится не по себе.

– Кафьяфіі? – спрашивает официант, забирая тарелку. – Та, – отвечает Петворт, чувствуя растущую лингвистическую уверенность. – Та.

На эстраде фольклоровая песельница, поводя подолом платья так, что видны отороченные рюшами панталоны, исполняет что-то веселое, искрометное. Петворту приносят чашку кафьяфіі, который состоит из бурой водички пополам с гущей и явно не подлежит употреблению внутрь. Песельница раскидывает руки, кланяется, улыбается, выслушивает аплодисменты и уходит. Петворт хлопает, смотрит на часы, видит, что скоро одиннадцать и пора звонить домой, подписывает счет паркеровской ручкой и выходит в вестибюль.

Вестибюль изменился. Почти весь свет погашен, народ разошелся. «Деньги меняем?» – шелестит голос из-за темной колонны. Красные кресла почти опустели, только мужчина в плаще и большой шляпе по-прежнему смотрит из темноты на безмолвную площадь. Трамваи не ходят; темный город живет неведомой жизнью, полной опасностей и обманов, отваги и малодушия, предательств и ночных арестов. Девушка с залакированными волосами одиноко сидит за стойкой под надписью «РЪГЫСТРАЫІІ» и читает книжку при свете лампы; когда Петворт подходит, она не поднимает головы.

– Слибоб, пассипоти? – говорит Петворт.

– Ха? – спрашивает девушка.

– Петворт, пассипоти, – говорит Петворт.

– На, – отвечает девушка.

– На пассипоти? – удивленно переспрашивает Петворт.

– Перверт, он всё еще в милиции, – говорит девушка.

– Когда? – спрашивает Петворт.

– Завтра, – отвечает девушка. – Всегда завтра. Ваш гид знает.

– Она просила отдать сегодня, – говорит Петворт.

– Она хотела произвести на вас впечатление, – объявляет девушка. – Наша милиция очень тщательная. У вас есть ключ?

– Та, – отвечает Петворт.

– Идите в постель, приходите завтра, – говорит девушка, перелистывая страницу в своей книге.

Мужчина в большой шляпе повернулся и смотрит на Петворта; тот подходит к пустой темной пещере лифта, входит в сумеречную зеркальную кабину и нажимает кнопку. Двери медленно закрываются, но в последний миг слышится шум, и в щель всовывается рука. Двери медленно расходятся, перед лифтом стоят двое. Одна – черноволосая путана из бара «Ромэн» в блестящем золотом платье, с сильно накрашенными глазами; на пальце у нее болтается ключ. Второй – военный в гимнастерке и сапогах. Он обнимает девицу пониже талии. Парочка, смеясь, входит в лифт, девица нажимает на кнопку, кабина ползет вверх.

Лифт, скрежеща и подрагивая, едет в шахте. По табло над дверью Петворт видит, что кабина миновала его этаж и взбирается выше, туда, где он еще не бывал. От девицы разит духами, от военного – потом. Двери открываются, парочка выходит. Петворт видит помещение, в котором работает множество людей. Это технический этаж, что-то вроде звукозаписывающей студии: крутятся магнитофонные бобины, на экранах мелькают голубовато-серые коридоры, люди, номера, такие же, как его собственный. Двери закрываются, лифт едет вниз. Кабина останавливается, Петворт выходит в коридор, такой же, как на экранах. Пожилая горничная встает и смотрит ему вслед, как смотрят люди под крышей. Он отпирает дверь красного дерева, входит в номер. Вешалка сучковатым деревом маячит в темноте, в ванной гудят трубы, в свете настольных ламп мебель отбрасывает на стены черные гротескные тени. В комнате что-то не так, кто-то здесь побывал: зажег лампы, задернул бархатные гардины, снял с кровати покрывало. Синий чемодан открыт, пижама распростерта на кровати в позе человека, которого в процессе обыска прогладили паровым катком. Петворт стоит и смотрит, думая о мужчине в плаще и шляпе, о горничных в коридоре, о «жучках» в розах и камерах в зеркалах, о наблюдателях под крышей.

Снаружи, в темноте, где творятся темные дела, начинается трезвон: бьют часы на правительственных зданиях и колокольнях. Петворт садится на кровать, берет тяжелую телефонную трубку и подносит к уху. В тот же миг, с последними отзвуками башенных часов, телефон начинает звонить.

– Та? – говорит Петворт.

– Ха, – произносит бесполый голос. – Желаете позвонить в Англию?

– Та, – отвечает Петворт.

– Не вешайте трубочку, – говорит голос. – Я попытаюсь набрать номер.

В хитросплетениях международных проводов начинает твориться что-то странное. В трубке звучат разные голоса, они задают друг другу вопросы, слышно, как набираются номера, соединения устанавливаются и рвутся, шум и избыточность, избыточность и шум. Потом средь статического треска возникает голос: «Алло, Слака, какой номер вы набираете?» Выговор отчетливо британский. Голоса на линии совещаются. Петворт сидит на кровати и думает о маленьком, довольно современном домике на конечной остановке автобуса в Бред-форде. Сейчас там идет по телевизору ночной выпуск новостей, отблески экрана падают на когда-то модную мебель. Слышатся длинные, тоскливые гудки. Петворт представляет себе, как жена устало поднимается с когда-то модного дивана и идет к аппарату. Длинные гудки продолжаются. В знакомый образ вторгается нотка сомнения, тень загадки. Его темноволосая жена ведет замкнутый, размеренный образ жизни, она никуда не ходит по вечерам.

– Простите, Слака, – говорит через некоторое время британский голос. – Ваш номер не отвечает.

– Не отвечает? – кричит Петворт.

– Нет, – говорит бесполый гостиничный голос. – Пожалуйста, положите трубочку.

Петворт в недоумении кладет трубку и оглядывает темный гостиничный номер, теперь вдвойне чужой и одинокий. Расстояния и впрямь вносят какую-то отчужденность в привычные отношения, старые гостиничные номера, как старые печальные песни, навевают тревогу и тоску, ощущение заброшенности и вины. Они – идеальное внешнее выражение щемящего внутреннего беспокойства. Душевная пустота особенно привычна там, у кого изначально души не так много. Петворт сидит на кровати, щель на потолке кажется шире, всюду поблескивают зеркала, изображение женской ноги в туфельке смотрит с противоположной стены. Он уже собирается встать, когда телефон начинает звонить снова.

– Алло, – говорит Петворт, снимая трубку. – Это ты?

– Это я, – отвечает голос. – Кто вы?

– Петворт, – говорит Петворт.

– Да, Петворт, – произносит голос. – Вы одни?

– Совершенно, – отвечает Петворт.

– Простите, – говорит голос, – может быть, с вами кто-то есть?

– Нет, никого, – отвечает Петворт. – Это Плитплов?

Долгое молчание в трубке, потом голос говорит:

– Возможно, кто-то вроде. Просто добрый старый друг.

– Ясно, – произносит Петворт.

– Разумеется, сейчас мы не можем говорить, – продолжает голос Плитплова или кого-то вроде. – Вы знаете, надо быть осторожным. Это не такая хорошая ситуация. Однако у меня есть сообщение от того, кого вы упомянули. Он боится, что вы сосчитали его невежливым.

– Ничуть, – отвечает Петворт. – Надеюсь, его голова прошла.

– Конечно, у него ничего не болело, – говорит голос. – Он счел, что оказия требовала такой маленькой уловки. Вы знаете, такие дамы, как ваш гид, не всегда лучшая компания для добрых старых друзей. Они любят быть такими бюрократчицами. Эта дама, она ушла?

– Да, ушла домой, – говорит Петворт.

– Вы хорошо с ней выпили? – интересуется голос.

– О, так ваш друг был сегодня в гостиничном баре? – спрашивает Петворт.

– В баре? – повторяет голос Плитплова или кого-то вроде того. – Не думаю. У него болит голова. Надеюсь, вы не очень много поили эту даму? Наши дамы не такие, как англичанки. Насколько мне известно, у вас есть жена, которая любит выпить.

– Неужели? – удивляется Петворт.

– Я так слышал, – говорит голос. – Ну, наш друг надеется, что вы уютно устроились и что у вас хорошая программа. Он маленькую чуточку приложил тут легкую руку.

– Да, всё замечательно, – отвечает Петворт.

– Так ему и скажу, – говорит голос. – Если увижу его и если его голова ушла. Если вы довольны, он будет знать, что между вас нет никаких обид.

– Никаких обид, – подтверждает Петворт.

– Думаю, он бы хотел, чтобы когда-нибудь вы пообедали с ним в его квартире, – продолжает голос.

– Буду очень рад, – отвечает Петворт.

– Разумеется, он не хочет возбуждать большие ожидания, – говорит голос. – Он знает, как хорошо вы любите кушать, какие обеды в Кембридже. Здесь всё не так просто. У него простая и конфузливая жена, она готовит совсем не так, как ваша замечательная Лотти.

– Он знает, как готовит моя жена? – изумляется Петворт.

– Он с восхищением вспоминает ее boeuf a la mode [13]13
  тушеное мясо с овощами (фр.).


[Закрыть], – говорит голос, – и часто о нем говорит. Он надеется, что вы телефонировали ей и передали его страстный привет.

– Да? – произносит Петворт. – Тогда скажите ему, что я звонил и никто не взял трубку.

– Он подумает, что это очень странно, – говорит голос. – Он знает, что она никуда не ходит по вечерам. Но, может быть, телефон не очень хорошо работает. Это часто бывает в моей стране.

– Да? – вежливо спрашивает Петворт.

– Разумеется, он надеется увидеть вас снова. Хотя он занятой человек и делает много дел. Он думает, ваши пути внезапно пересекутся во многих местах.

– Хорошо, – отвечает Петворт, внезапно чувствуя сильную усталость.

– Думаю, вы чувствуете сильную усталость, – говорит голос. – Желаю вам очень хорошего сна. И надеюсь, что не побеспокоил вас, когда у вас кто-то есть.

– Нет-нет, – заверяет Петворт. – Пожалуйста, поблагодарите его за сообщение. Доброй ночи.

Петворт кладет трубку. Усталость накатывает с новой силой: это был долгий напряженный день, день из множества глав. Он включает радиоприемник, который, при всем своем великолепии, принимает только один канал, на языке, Пет-ворту неведомом. Он снимает пиджак, вешает на трюмо и видит, что множество других зеркал со стен, из ванной, даже с потолка смотрят, как он раздевается до клетчатых семейных трусов. Потом заходит в туалет, где на него тоже смотрят зеркала, возвращается, выключает все лампы, кроме одной, в стиле «серебряного века», на прикроватной тумбочке, ложится, закрывается одеялом, гасит и ее тоже. Однако темно не становится: на потолке мечутся отсветы фар, розовые трамвайные огни, вспыхивают зеленые неоновые зарницы. Трубы в ванной гудят, трамваи дребезжат, официальные часы на правительственных зданиях извещают, что час поздний. В потолке зияет трещина, на стене напротив ванной закреплено что-то вроде репродуктора, у стен есть глаза, у роз – уши, живот болит, в голове сомнения. Ступни высовываются из-под одеяла. Петворт лежит и лениво думает о двух неделях в странных, неожиданных городах: Слаке и Глите, Ногоде и Провде. В номере холодно, он думает о теплой супружеской постели, в которой лежит, а может, не лежит его темноволосая жена, которая курит маленькие сигары и непонятно чем занималась в Кембридже; жена, с которой Плитплов знаком ближе, чем ему следует. Думает о вездесущем Плитплове, с его смешками и улыбочками, который то ли знает, то ли не знает переводчицу Марысю Любиёву, о самой Любиёвой, ее строгих очках и сердечном смехе, сером пальто и округлых формах, о ее готовности помочь и придирчивых расспросах.

Мозг проваливается в сон, наполняется всё более сбивчивыми образами: старик со свеклой в самолете, мужчина с сигаретой в аэропортовском помещении, еще двое, один в плаще, другой со сложенным зонтом, смотрят на него из коридоров пространства. В темноте за окнами кричит кто-то невидимый, звучит печальная музыка, колокола отбивают время. Далекий трезвон приближается, становится требовательней, пронзительней…

Петворт просыпается и понимает, что звонит телефон. Он тянется в темноте к аппарату, снимает трубку.

– Да? – говорит он. – Та?

– А-а-а-гх, – произносит мужской голос в трубке. – А-а-а-а-гх-х-х.

– Кто это? – спрашивает Петворт, глядя, как на расписанном нимфами потолке вспыхивает и гаснет зеленый неоновый свет.

– Док-док-док-доктор Петворт? – заикается голос.

– Да, кто это? – повторяет Петворт.

– А-а-а-гх, – говорит голос. – Вы меня не знаете, но моя фамилия Стедимен. Я второй секрет… секретарь британского посольства.

– А, да, мистер Стедимен, – говорит Петворт.

– Просто хотел поприветствовать вас в Слаке, – продолжает Стедимен. – Простите, что поздно. Обзванивал все гостиницы, никто не говорит, куда вас поселили. Рад, что нашел вас.

– Да, – говорит Петворт.

– В Слаке вас принимают по полной программе. Вы получили пис-пис-письмо с приглашением? Мне пришлось рассылать его по всем адресам в надежде разыскать вас.

– Да, спасибо, получил.

– Мы с женой надеемся увидеть вас завтра вечером, если выкроите время. Нечасто здесь увидишь сопли… сопли… соплеменника. Я за вами заеду, если не возражаете.

– Да, конечно, – отвечает Петворт. – Буду очень рад.

– Отлично, – говорит Стедимен. – Ба-ба-бар гостиницы, скажем, в семь часов? Вы легко меня узнаете, я буду в костюме. Вас приняли как положено?

– Да, всё замечательно.

– Отлично. Если что случится, звоните мне в посольство. Если не перережут телефоны. Или просто приходите на ху… на ху… на худой конец. Если будут пускать. Ладно, до завтра.

– Спасибо. – Петворт кладет трубку.

Он лежит в нетемной темноте. Снаружи живет Слака, город цветов и цыганской музыки, прослушек и наблюдателей. Петворт хочет уснуть, но мозг перевозбужден. Шум и избыточность, избыточность и шум текут через него мельтешением снов и образов: слибоб и тринкіі, пассипотіі и крякьякіі, сталеварение знаменито своими производственными показателями, желаем вам приятного визита и надеемся, что он послужит дружбе между нашими народами, ее зовут Лотти, если не ошибаюсь, думаю, вы чувствуете сильную усталость. Бормотание нарастает, порожденное психологической дезориентацией, образы мелькают, всё более утрачивая связность. Вид откуда-то сверху, из космоса, на каменистый лунный пейзаж, острые пики и ледяные провалы. Маленькая темноволосая жена сидит в саду под зонтиком от солнца, кто-то подсматривает за ней из окна второго этажа, где трепещет на ветру бумага в пишущей машинке. Входит солдат с длинной металлической трубой, держа в руке автомат. Трещины в большом зеркале расходятся, за ними глубокая черная дыра, в которую что-то засосало. Кричит недобрый отец, входит забытая любовница в кимоно, прическа закрывает ей один глаз, старый друг, а может, вовсе и не друг, лежит у реки; сотрудник ХОГПо в большой шляпе сидит на техническом этаже где-то над темным городом и слушает, слушает, слушает храп спящего Петворта.