Текст книги "У подножия вулкана"

Где-то вдали отрывисто прозвенел колокол: «Dolente… dolore!»[57]57
  «Скорбящий… скорбь!» (итал.) Слова из надписи над вратами ада в «Божественной комедии» Данте.


[Закрыть]

Над городом в темной грозовой ночи крутилось вспять сверкающее колесо.

2

– …Тело будет доставлено экспрессом!

Бодрый, жизнерадостный голос, мгновение назад обронивший странные эти слова за окном бара при отеле «Белья виста», так что они, словно упругие мячики, раскатились по площади, показался, хотя говорившего не было видно, несомненно, и мучительно знакомым, как и весь огромный отель с его балконами, где в ящиках росли цветы.

– Но почему, Фернандо, почему вы думаете, что тело будет доставлено именно экспрессом?

Шофер такси, мексиканец, тоже знакомый, который только что подхватил ее чемоданы – на крошечном аэродроме в Куаунауаке такси не оказалось, там был лишь громоздкий автофургон, в котором ее чуть не насильно привезли к подъезду «Белья виста», – снова поставил их на тротуар, словно желая ее заверить: я-то знаю, что вам здесь нужно, но, кроме меня, вас никто не узнал, а уж я-то вас не выдам.

– Si, señora[58]58
  Да, сеньора (исп.).


[Закрыть], – сказал он смеясь. – Señora… El cónsul[59]59
  Сеньора… консул (исп.).


[Закрыть]. – Он вздохнул и как бы с восхищением склонил голову у окна бара. – ¡Qué hombre![60]60
  Какой человек! (исп.)


[Закрыть]

– …а с другой стороны, Фернандо, почему бы и нет? Почему бы, собственно, не доставить тело экспрессом?

– Absolutamente necesario[61]61
  Совершенно необходимо (исп.).


[Закрыть].

– …жалкий сброд, шайка вонючих фермеров из штата Аларастакеебама!

Но это был уже другой голос. Видимо, в бар, открытый по случаю праздника всю ночь, набилось полно людей. Сгорая со стыда, онемев от мучительной тоски и волнения, чувствуя, что ей ужасно не хочется входить в людный бар, но не хочется также посылать вместо себя шофера, Ивонна, до того опьяненная ветром, и морским воздухом, и дальним плаванием, что ей все еще чудилось, будто она в пути и пароход входит в гавань Акапулько среди целого урагана гигантских, изумительно красивых бабочек, которые вчера вечером стремительно неслись с берега навстречу «Пенсильвании» – тогда ей показалось, словно фонтаны многоцветных бумажек били из иллюминаторов кают-компании, – окинула растерянным взглядом площадь, безмятежно спокойную вопреки этой буре, этому вихрю бабочек, все мятущихся над головой, летящих мимо массивных открытых иллюминаторов вдаль, за корму, их площадь, которая сейчас, в семь утра, пустынна, залита ранним солнцем, безмолвствует, но уже настораживается в чутком полусне, готовая пробудиться – карусели и чертово колесо тихонько дремлют в ожидании фиесты, а потрепанные таксомоторы стоят вереницей, тоже в ожидании, перед забастовкой шоферов такси, которая будет объявлена, как сообщили ей по секрету, сегодня днем. Площадь все та же, хотя и напоминает теперь сонного арлекина. Старая эстрада пустует, конная статуя свирепого Уэрты с дикими глазами замерла на всем скаку под согбенными деревьями, озирая долину, за которой, словно ничего не произошло и стоит ноябрь тысяча девятьсот тридцать шестого, а не ноябрь тридцать восьмого года, высятся милые сердцу вулканы, дивно прекрасные вулканы. Ах, как знакомо все это: Куаунауак, ее город, омытый холодными горными потоками. Поднебесная, орлиная высь! Или Луи прав, и название это действительно означает «стоящий близ леса»? Эти деревья, сверкающая купа старых, густолиственных деревьев, как могла она прожить без них хотя бы мгновение? Она набрала полную грудь воздуха, еще хранившего свежесть рассвета, а рассвет она сегодня встретила в Акапулько – небо там было темно-фиолетовое с прозеленью, но за спиной уже сияла золотая полоска и проблескивала лазурная река, среди которой так ослепительно пылал рог Венеры, что Ивонне казалось, будто от этого света на летное поле ложится ее неверная тень, а вдали, над кирпично-красным горизонтом, лениво парили стервятники, и в это мирное знамение вторгся самолетик «Мексиканской авиационной компании», словно крошечный огненно-красный демон, крылатый посланец Люцифера, и флюгер, непрерывно крутясь, посылал ему прощальное приветствие.

Последним долгим взглядом она окинула площадь – заброшенный санитарный автомобиль, который, вероятно, ни разу с места не сдвинулся с тех пор, как она была здесь в последний раз, и все так же стоит подле дворца Кортеса, где помещается служба «Скорой помощи», огромную бумажную афишу, протянутую меж двумя деревьями и гласящую: Hotel Bella Vista Gran Baile Noviembre 1938 a Beneficio de la Cruz Roja. Los Mejores Artistas de la radio en acción. No falte Vd.[62]62
  Отель «Белья виста», большой бал в ноябре 1938 года в пользу Красного Креста. Выступают лучшие артисты радио. Посетите непременно (исп.).


[Закрыть], – кучку людей, которые возвращались с бала домой, бледные и измученные, и в этот миг грянула музыка, как бы напоминая ей, что бал еще не кончился, – а потом молча вошла в бар, близоруко моргая в летучем, резко пахнущем, насыщенном винными парами полумраке, и вместе с ней туда вошло море, чистое и бурное, бесконечные предутренние волны набегали, вздымались и рушились; отползая, пластались прозрачными овалами по песчаной отмели, а пеликаны, спозаранку начавшие охоту, кувыркались и ныряли, ныряли и кувыркались и снова ныряли среди пены, неуклонные в своих движениях, как планеты, а волны, обессилев, откатывались и затихали; весь берег был усеян щепками, выброшенными прибоем: рассказывали, что это обломки суденышек, занесенные сюда из Карибского моря, и мальчишки, словно юные тритоны, уже трубили в раковины…

Но в баре не было никого.

Вернее, там был один человек. Во фраке, почти не смятом, консул, щурясь сквозь прядь светлых волос, упавшую ему на глаза, и теребя одной рукой свою остроконечную бородку, сидел боком у короткой прямоугольной стойки, задрав ногу на подлокотник соседнего сиденья и привалясь к стойке, и разговаривал, по-видимому, сам с собой, потому что бармен, худощавый, смуглый юноша лет восемнадцати, стоял поодаль, у стеклянной перегородки, отделявшей бар от смежного помещения (там, за перегородкой, вспомнилось ей, еще один бар, выходящий окнами в переулок), и, судя по выражению его лица, не слушал. Ивонна стояла в дверях, не в силах пошевельнуться, безмолвная, с застывшим взглядом, а в ушах у нее еще звучал рев самолета, уносящего ее прочь от моря, она еще ощущала упругость ветра и прохладу воздушных струй, внизу круто вздымались и падали дороги, один за другим мелькали городишки со скособоченными церковками. Куаунауак, сверкая ослепительной синевой всех своих бассейнов, снова взмывал ей навстречу. Но упоение полетом, нагромождением гор, ошеломляющей, внезапной яркостью солнца в то время, как по земле еще стлалась тень, блестящей рекой, черным, извилистым ущельем, вулканами, которые вдруг ударили в глаза с пламенеющего востока, – это упоение и нетерпеливая радость покинули ее. Ивонна почувствовала, что ее душа, так стремившаяся к этому человеку, вдруг словно попала в западню. И теперь она поняла, что ошиблась относительно бармена: он все-таки слушал. Точнее говоря, он едва ли понимал, о чем говорит Джеффри (который, как она сразу заметила, был без носков), а дожидался, все ленивей перетирая бокалы салфеткой, мгновения ввернуть словечко или что-нибудь предпринять. Вот он поставил вытертый бокал. Потом взял сигарету Джеффри, дотлевавшую в пепельнице на краю стойки, глубоко затянулся, зажмурил глаза в игривом блаженстве, снова открыл их и медленно выпустил из ноздрей и рта волнистую струю дыма в рекламу Cafeaspirina[63]63
  Аспирин с кофеином (исп.).


[Закрыть] над верхним рядом бутылок с tequila añejo[64]64
  Выдержанная текила (исп.).


[Закрыть], где была изображена красотка в алом бюстгальтере, возлежащая на диване с причудливыми завитушками. Он сказал: Absolutamente necesario, причем Ивонна сразу поняла, что, по его мнению, не cafeaspirina, a красотка (без сомнения, он повторял слова консула) совершенно необходима. Но ему не удалось привлечь к себе внимание консула, и он опять зажмурился с прежним выражением на лице, потом открыл глаза, положил сигарету консула назад в пепельницу и, все еще выпуская дым, вновь направил струю в рекламу – тут же, на стене, она увидела афишу местного кинематографа, где было сказано коротко: Las Manos de Orlac, con Peter Lorre, – и повторил: Absolutamente necesario.

– Труп взрослого или ребенка, все равно, – продолжал консул после короткого перерыва, во время которого он с отрывистым смехом наблюдал эту пантомиму, и подтвердил с какой-то мучительной тоской: – Sí, Fernando, absolutamente necesario, и она при этом подумала: да, конечно, это у них традиция, как были свои традиции и у нас, только в конце концов Джеффри они несколько наскучили, – а он опять стал внимательно изучать расписание «Мексиканских национализированных железных дорог», напечатанное синими и красными буквами. Вдруг он поднял голову, увидел ее, вгляделся близорукими глазами, не сразу узнал, а она стояла в дверях, должно быть, темным силуэтом на фоне яркого солнца, и на руке у нее висела, касаясь бедра, красная сумка, стояла в предощущении, что вот сейчас он непременно ее увидит, слегка развязная, чуточку оробевшая.

Не выпуская из рук расписания, консул тяжело поднялся на ноги, а она уже шла к нему.

– Боже правый.

Ивонна остановилась в нерешимости, но он не сделал движения ей навстречу; она молча села с ним рядом; они не поцеловались.

– Незванно, непрошенно… Я вернулась… Прилетела всего час назад…

– …когда Алабама дает жизни, мы не разбираемся, что к чему, – донеслось вдруг из бара за стеклянной перегородкой. – Мы им даем жизни так, что пятки сверкают!

– …Я из Акапулько, плыла через мыс Горн… Джефф, на пароходе из Сан-Педро, Панамская Тихоокеанская линия. На «Пенсильвании». Джефф…

– …дурачье безмозглое! Солнце палит так, что губы трескаются. К чертовой матери, этакая досада! Лошади лягаются – и поминай, как звали, только пыль столбом! Мне это не по нутру. А они их лупят почем зря. Направо и налево. Сперва наделают дел, а потом уж разбираются. Ты прав, будь я неладен. Веселенькая история. А я с этими фермерами, будь они неладны, и разбираться не желаю. Право слово!.. Покури-ка, это здорово освежает…

– Как чудесно чувствуешь себя в такое вот раннее утро, не правда ли? – Голос консула не дрогнул, но, когда он наконец положил расписание, рука его заметно подрагивала. – Не угодно ли, как советует наш любезный сосед, – тут он поклонился в сторону стеклянной перегородки, – закурить вот…

Она отказалась от предложенной сигареты, взглянув на протянутую ей вздрагивающую пачку, и поразилась названию: «Alas»[65]65
  «Крылья» (исп.), «Увы» (англ.).


[Закрыть].

А консул говорил с необычайной серьезностью:

– Да, Горн… Но зачем же было плыть вокруг мыса Горн? Я слышал от моряков, что у него дурной нрав, он может утопить. Или, кажется, затопить?

– Calle Nicaragua, cincuenta dos[66]66
  Улица Никарагуа, пятьдесят два (исп.).


[Закрыть]. – Ивонна сунула тостон[67]67
  Португальская монета.


[Закрыть] темноликому идолу, который взял ее багаж, кивнул и сразу исчез, словно провалился сквозь землю.

– А вдруг я там уже не живу? – Консул снова сел, стал наливать себе виски, дрожа теперь так сильно, что ему пришлось держать бутылку обеими руками. – Хочешь выпить?

– …

Или лучше ей не отказываться? Да, так лучше: хотя она не любит пить с утра, так, безусловно, лучше: ведь она к этому готова, она решилась, если нужно, не пить ни капли одна, зато сколько угодно пить вместе с консулом. Но вопреки всему этому она почувствовала, как улыбка вянет на ее лице и неудержимо подкатывают слезы, хотя она настрого запретила себе плакать, что бы ни произошло, а голову сверлила мысль, и она знала, что Джеффри угадывает эту ее мысль: «Я готова к этому, я готова».

– Ты пей, а я просто посижу за компанию, – услышала она свой голос. (Право же, она была готова почти ко всему. Да и чего можно было ожидать в конце-то концов? Она твердила себе на пароходе, потому что там, на борту парохода, у нее было довольно времени себя убедить, что поступок этот не безрассудный и не опрометчивый, и потом в самолете, когда ей стало ясно, что это и безрассудно и опрометчиво, все время твердила себе, что следовало его предупредить, что бесчестно, подло свалиться ему как снег на голову.) – Джеффри, – продолжала она, представляя себе, какой жалкий у нее вид сейчас, когда она сидит здесь и все ее старательно приготовленные слова, все ее надежды обречены кануть во мрак и вызывают даже отвращение – она сама смутно испытывала это отвращение – из-за того, что она не может пить, – что ты наделал? Я писала тебе без конца. Писала, и сердце мое разрывалось. Что ты наделал, во что превратилась твоя…

– …жизнь, – донеслось из-за стеклянной перегородки. – Да разве это жизнь? Черт знает что такое, просто позор! Там, у нас, они не бегут. И тут мы зашибаем…

– …Нет. Я, конечно, подумала, что ты уехал в Англию и поэтому не отвечаешь. Что ты наделал? Ах, Джефф… Ты ушел в отставку?

– …двинули в Форт-Сейл. Взяли там патроны… Взяли браунинги… пиф-паф, пиф-паф… и готово дело…

– В Санта-Барбара я повстречала Луи. Он сказал, что ты еще здесь.

– …и черта лысого ты это сделаешь, не сделаешь нипочем, вот как делаются дела в Алабаме!

– Видишь ли, я просто был в отъезде. – Консул выпил изрядную порцию и сидел рядом с ней, весь дрожа. – Решил съездить в Оахаку… Помнишь Оахаку?

– Оахаку?..

– Оахаку…

Слово это прозвучало, как содрогание разбитого сердца, как набат среди грозы, как последний стон умирающего от жажды в пустыне. Помнит ли она Оахаку! Кусты роз и большое дерево, ну конечно же, пыль и автобусы, идущие в Этлу и Ночитлан! И еще: Damas acompañadas de ип caballero, gratis.[68]68
  Дамы в сопровождении кавалеров проходят бесплатно (исп.).


[Закрыть] А ночью разве не их влюбленные голоса оглашали благоухающий воздух на древней земле племен майя, тревожа лишь призраков? В Оахаке они некогда обрели друг друга. Она смотрела на консула, который, казалось, не столько готовился к защите, сколько совершал, разглаживая бумажные салфетки, перевоплощение, внутренне отвлекался от той роли, которую играл перед Фернандо, и входил в новую роль, которую станет играть перед ней, смотрела чуть ли не с изумлением: «Но ведь это же не мы! – воскликнула она вдруг в сердце своем. – Это не мы… скажи, что это не так, что здесь сидят какие-то другие люди, кто угодно, только не мы, ведь такого быть не может!..» Развод. Что, собственно говоря, это означает? Еще на пароходе она взяла словарь и отыскала это слово: прекращение, расторжение супружества. Оахака значила развод. Они развелись не там, но именно туда потянуло консула сразу после ее отъезда, будто в том краю средоточие всего, что суждено прекратить, расторгнуть. А ведь они любили друг друга! Но любовь их словно скиталась где-то в бесплодной пустыне, средь кактусов, недосягаемо далеко, плутала, оступалась, падала и лежала, поверженная, терзаемая хищниками, звала на помощь… умирающая, она наконец в изнеможении, как будто обрела мир с последним вздохом: Оахака…

– …Странная история вышла с этим трупиком, Ивонна, – говорил консул, – кто-то непременно должен был его сопровождать и держать ему руку: или нет, виноват. Кажется, не руку, а билет в купе первого класса. – Он с усмешкой сам вытянул правую руку, которая колебалась, словно он стирал надпись с воображаемой доски. – Дрожь – вот что делает подобную жизнь невыносимой. Но это пройдет: я ведь выпил как раз столько, сколько надо, чтобы это прошло. Я принял необходимую терапевтическую дозу. – Ивонна взглянула ему прямо в глаза. – Конечно, дрожь хуже всего, – продолжал он. – Но постепенно привыкаешь, и право же, здоровье мое в прекрасном состоянии, я чувствую себя теперь гораздо лучше, чем полгода назад, несравненно лучше, чем, скажем, в Оахаке. – Тут в глазах у него вспыхнул странно знакомый свет, которого она всегда так пугалась, свет, сейчас обращенный вовнутрь, зловеще ослепительный, как прожектор в трюме «Пенсильвании», когда судно разгружалось, только сейчас была не разгрузка, а разграбление, абордаж: и вдруг, как прежде, давным-давно, ее охватил ужас, что свет этот вырвется наружу, опалит ее.

«Видит бог, я уже знала тебя таким, – мысленно говорила она, говорила в ней ее любовь среди унылого полумрака бара, ты бывал таким часто, слишком часто, и этим меня не удивишь. Ты вновь отрекаешься от меня. Но теперь разница огромна. Это уже бесповоротное отречение – ах, Джеффри, почему ты не можешь вернуться? Неужели тебе суждено уходить все дальше, на веки веков в нелепую тьму, и даже теперь ты стремишься в эту недосягаемую для меня тьму, все дальше, навек, чтобы прекратить, расторгнуть!.. Ах, Джеффри, зачем, зачем ты уходишь!»

«Но послушай, пропади все пропадом, не такая уж это беспросветная тьма, – словно говорил, отвечая на ее мысли консул ровным голосом, вынимая трубку с остатками табака и раскуривая ее мучительным усилием, и она следила за ним глазами, а его взгляд шарил за стойкой, но не встречал взгляда бармена, который степенно, деловито отошел в сторону, – ты заблуждаешься, если полагаешь, будто я вижу лишь беспросветную тьму, но, если тебе угодно так полагать, смогу ли я объяснить свои поступки? Ты только взгляни вон туда, на солнце, ах, быть может, тогда ты поймешь, присмотрись, взгляни, как свет его струится в окно: что может быть прекраснее бара рано поутру? И вон тех вулканов… И звезд… Рас-Альгети? И Антареса, пламенеющего на юго-юго-востоке? Впрочем, виноват, это совсем не то. Прекрасен вовсе не этот бар, я оговорился, его ведь, собственно, и баром не назовешь, но ты подумай только о всех прочих ужасных, умопомрачительных заведениях, где вскоре спадут запоры, ведь даже врата рая, отверстые предо мной, не могли бы пробудить во мне то неизреченное, всеобъемлющее и безысходное блаженство, какое я вкушаю, когда с грохотом ползет вверх железная штора, когда отомкнуты и повержены решетки, приемля смертных, которые с трепетом души подносят стакан к устам неверной рукой. Все тайны, все упования, все отчаяние, да, поистине, все несчастья обитают там, за этими отворенными дверями. Кстати сказать, видишь вон ту старуху из Тараско, что сидит в углу, до сих пор ты ее не видела, ну а теперь видишь? – спрашивали его тревожные глаза, мятущиеся, незрячие, влюбленно сияющие, спрашивала его любовь. – Возможно ли, если не напиться, подобно мне, постичь, как прекрасна эта старуха из Тараско, что играет в домино в семь утра?»

И точно, в баре, хотя такое казалось почти невероятным, был кто-то еще, но она заметила это, лишь когда консул, не сказав ни слова, обернулся: теперь Ивонна не могла отвести взгляда от старухи, сидевшей в полумраке за столиком. С краю лежала ее стальная клюка, повиснув, как живая, на когте какого-то зверя, приделанном вместо рукояти. У старухи за пазухой, подле сердца, сидел цыпленок, привязанный шнурком. Цыпленок выглядывал оттуда, дерзко трепыхался, косил глазом. Старуха выпустила его на столик, и он, попискивая, принялся склевывать крошки меж костяшками домино. Потом она снова упрятала его за пазуху, с нежностью посадила под платье. Но Ивонна отвернулась. Старуха эта, со своим цыпленком и домино, сковала ей сердце леденящим страхом. Она таила в себе угрозу, как зловещее знамение.

– … Кстати, о трупах. – Консул налил себе еще виски и теперь почти твердой рукой расписывался в долговой книге, в то время как Ивонна поплелась к двери. – Что касается меня лично, то я не прочь покоиться рядом с Уильямом Блэкстоуном… – Он вернул книгу Фернандо, которому, слава богу, он не сделал даже попытки ее представить. – С тем самым, что жил среди индейцев. Ты, конечно, про него знаешь?

Консул встал, полуобернулся к ней, нерешительно созерцая только что налитый стаканчик, к которому он еще не притронулся.

– …К чертовой матери, ежели тебе охота, Алабама, валяй… Мне неохота. А ты валяй.

– Absolutamente necesario.

Консул выпил лишь половину.

За дверью, на солнцепеке, в иссякающих волнах худосочной музыки, которые катились вспять, размывая шум все еще не закончившегося бала, Ивонна снова остановилась в ожидании, тревожно поглядывая через плечо на подъезд отеля, откуда, как ошалевшие осы из невидимого гнезда, один за другим выпархивали последние танцоры, и в этот миг, безупречный, проникнутый славным духом армии и флота, исполненный консульского достоинства, оттуда выступил консул, извлек из кармана совсем уже твердой рукой темные очки и водрузил их на нос.

– Ну-с, – изрек он, – все такси куда-то исчезли. Не пойти ли нам пешком?

– А где же твоя машина? – Ивонна, опасаясь встретить кого-нибудь из знакомых, до того растерялась, что чуть не взяла под руку постороннего человека в темных очках, молодого, оборванного мексиканца, который прислонился к стене отеля, а консул, шлепнув ладонью по набалдашнику своей трости, сказал ему с таинственной многозначительностью:

– Buenas tardes, señor[69]69
  Добрый вечер, сеньор (исп.).


[Закрыть].

Ивонна поспешно двинулась прочь.

– Да, пойдем.

Консул галантно предложил ей руку (она заметила, что к оборванцу в темных очках подошел еще один босяк с повязкой на одном глазу, который перед тем подпирал стену поодаль, и его консул тоже приветствовал: Buenas tardes, а из дверей теперь никто не выходил, у отеля были только эти двое, они вежливо ответили: Buenas им в спину и подтолкнули друг друга, словно говоря: «Он сказал: Buenas tardes, вот чудак человек!»), и они двинулись наискось через площадь. Фиеста должна была начаться еще нескоро, и улицы, многократно видевшие День поминовения, были совсем безлюдны. Всюду пестрели яркие флаги и бумажные транспаранты; огромное колесо проступало сквозь зелень деревьев, величественное и недвижное. Но в этот утренний час город вокруг них и внизу, на склоне, оглашали резкие, отдаленные звуки, подобные ослепляющим взрывам цветных ракет. ¡Вох! – возвещала афиша. – Arena Тотаlíп. Frente al Jardín Xicotancatl. Domingo 8 de Noviembre de 1938. 4 Emocionantes Peleas[70]70
  Бокс! Арена «Томалин». Напротив сада «Хикотанкатль». Воскресенье, 8 ноября 1938 г. 4 волнующие схватки (исп.).


[Закрыть].

У Ивонны вырвалось против воли:

– Ты опять разбил машину?

– Собственно говоря, я ее потерял.

– Потерял!

– А жаль, ведь как-никак… но послушай, Ивонна, к чертям все это, ведь ты, наверное, смертельно устала?

– Ничего подобного! Мне казалось, это ты должен бы…

!Вох! Preliminar а 4 Rounds. El Turco (Gonzalo Calderon de Par. de 52 kilos) Vs. El Oso (de Par. de 53 kilos)[71]71
  Бокс! Предварительная встреча в 4 раундах. Турок (Гонсало Кальдерон, вес 52 килограмма) против Медведя (вес 53 килограмма) (исп.).


[Закрыть].

– Ведь на пароходе я только и делала, что спала! И мне очень хотелось бы прогуляться, только вот ты…

– Вздор. Пустячный приступ ревматизма… Или кажется, анемия? Во всяком случае, мне полезно размять старые ноги.

¡Вох! Evento Especial а 5 Rounds, en los que el vencedor pasará al grupo de Semi-Finales. Tomás Aguero (El Invencible Indio de Quauhnahuac de 57 kilos, que acaba de llegar de la Capital de la República). Arena Tomalín. Frente al Jardín Xicotancatl[72]72
  Бокс! Небывалая встреча в 5 раундах, победитель которой выйдет в полуфинал. Томас Агэро (Непобедимый Индеец из Куаунауака, 57 килограммов, который только что прибыл из столицы республики). Арена «Томалин». Напротив сада «Хикотанкатль» (исп.).


[Закрыть].

– Жаль, нету машины, а то съездили бы посмотреть бокс, – сказал консул, державшийся неестественно прямо.

– Я бокс терпеть не могу.

– …Но все равно, это ведь будет только в воскресенье. А сегодня, я слышал, в Томалине как будто состоится травля быков… Помнишь…

– Нет!

Консул поднял палец, приветствуя таким сомнительным образом какого-то субъекта, смахивавшего на плотника, явно знакомого ему не более чем ей, который бежал мимо, вертя головой и зажав под мышкой обрезок раскрашенной под мрамор доски, и со смехом выкрикнул или даже пропел ему в ответ слово, прозвучавшее как «мескаль».

Солнце заливало их, заливало вечно неподвижную карету скорой помощи, на миг воспламенив ее фары, которые превратились в слепящие зажигательные стекла, озаряло вулканы – теперь на них было больно смотреть. Но к вулканам она привыкла с детства, потому что родилась на Гавайях. В сквере посреди площади уже сидел на скамье, едва доставая ногами до земли, малорослый переписчик из муниципальной конторы и оглушительно трещал на огромной пишущей машинке.

– Я избираю единственно правильный путь, точка с запятой, – продиктовал консул на ходу бодрым и совершенно трезвым голосом. – Прощайте, точка. Новый абзац, новая глава, новое бытие…

Все вокруг – вывески магазинов, обступивших площадь: «La China Poblana[73]73
  «Сельская китаянка» (исп.).


[Закрыть], готовое платье, ручная вышивка», рекламы: Baños de la Libertad, los mejores de la Capital у los únicos en donde пипса falta el agua, Estufas especiales para Damas у Caballeros[74]74
  Бани «Свобода», лучшие в столице и единственные, где никогда нет недостатка в воде. Особые парильни для дам и Кавалеров (исп.).


[Закрыть] и Sr. Panadero: Si quiere hacer buen pan exija las harinas «Princesa Donaji»[75]75
  Сеньор Булочник: если хотите иметь хороший хлеб, требуйте муку «Принцесса Донахи» (исп.).


[Закрыть] – вновь и вновь казались ей такими странно знакомыми и вместе с тем такими мучительно чуждыми после целого года отсутствия, когда были расторгнуты душа, тело, самое бытие, и на миг это стало почти нестерпимо.

– Ты мог бы хоть раз продиктовать ему ответ на мои письма, – сказала она.

– Слушай, ты помнишь, как Мария называла вот это? – Консул указывал тростью на американский гастрономический магазинчик, стоявший за деревьями, наискось от дворца Кортеса. – «Свинская лавочка».

«Я не буду, – подумала Ивонна и ускорила шаги, кусая губы. – Не буду плакать».

Консул взял ее за руку.

– Прости, я не хотел тебя огорчить.

Они миновали площадь и теперь шли по улице: перейдя на другую сторону, Ивонна обрадовалась книжной витрине и воспользовалась случаем, чтобы овладеть собой. Вновь, как бывало, они стояли у витрины, рассматривая книги. Магазин, соседствовавший с дворцом, но отделенный от него тесной, круто сбегающей под уклон улочкой, унылой, как каменоломня, был уже открыт. Из зеркального стекла на нее глянула какая-то невиданная морская дева, загорелая, бронзовая от солнца, овеянная ветрами, окропленная солеными брызгами, и, хотя в ней было что-то от легкомыслия, свойственного прежней Ивонне, она была объята нечеловеческой скорбью и словно мчалась по волнам на колеснице. Но солнце переплавило скорбь в яд, и Ивонна знала, что изумительное тело лишь глумится над истерзанным сердцем, хотя опаленная солнцем морская дева, властительница волн, и океанских берегов, и зеркальных витрин, быть может, не подозревает об этом! А в самой витрине, справа и слева от холодного отражения ее лица, красовались все те же роскошные свадебные приглашения, все те же бесподобно выполненные фотографические портреты цветущих невест, но на сей раз там оказалось и нечто такое, чего она прежде не видела, и консул, присмотревшись внимательней, пробормотал: «Странно», указывая рукой – это была увеличенная фотография, запечатлевшая разрушение ледниковой породы на склонах Сьерра-Мадре, громадного массива, расколовшегося от лесных пожаров. Эта диковинная и диковинно-печальная картина – тем более удручающая и проникнутая горькой насмешкой среди всякой всячины, выставленной напоказ с нею рядом, – вывешенная позади и чуть выше вращающегося барабана печатной машины, называлась La Despedida[76]76
  Разлука (исп.).


[Закрыть].

Они пошли дальше мимо дворца Кортеса, обогнули фасад и вдоль глухой торцовой стены стали спускаться по обрывистому склону, прилегавшему к дворцу сбоку. Это был кратчайший путь на калье Тьерра дель – Фуэго, которая петляла прямо под ними, но склон был усеян тлеющими кучами мусора, и они поневоле шли с осторожностью. И все же Ивонна вздохнула с облегчением, потому что центр города с каждым шагом оставался все дальше позади. La Despedida, подумала она. Разлука. Когда дожди и ветры довершат разрушение, обе расторгнутые половины обреченного массива превратятся в прах. Это неотвратимо, о чем наглядно свидетельствует фотография… Неужели это действительно так? Неужели нет никакой возможности спасти бедный массив, несокрушимость которого еще недавно всякому представлялась вне сомнений! Ах, кто мог представить себе тогда, что единство и целостность этой глыбы будет нарушено? Но пусть она расколота, неужели все-таки нет никакой возможности предотвратить окончательное уничтожение, спасти хотя бы расторгнутые половины? Нет, такой возможности не было. Огненная стихия, расколовшая глыбу надвое, предуготовила и уничтожение каждой из разлученных половин, сокрушив ту силу, которая способна была сохранить их единение. Но почему… почему не свершится какое-нибудь невиданное геологическое чудо, дабы половины эти вновь слились! Ивонна страстно желала исцелить изувеченную глыбу. Она сама была такой половиной и жаждала спасти вторую половину, чтобы самой обрести спасение. Сверхтяжким усилием она приблизилась со смиренной мольбой, обливаясь слезами, изъявляя готовность все простить: но другая глыба была непреклонна. «Все это прекрасно, – отвечала она, – но, между прочим, ты сама во всем виновата, а мне предпочтительней обратиться в прах, представь себе!»

– …в Торту, – говорил консул, но Ивонна не слушала, а между тем они вышли уже на калье Тьерра дель Фуэго, ухабистую, тесную, пыльную улицу, совершенно безлюдную и казавшуюся чужой. Консула снова охватила дрожь.

«Джеффри, я умираю от жажды, почему бы нам не выпить где-нибудь по соседству?»

«Джеффри, давай хоть раз отбросим благоразумие и напьемся сегодня до завтрака».

Ничего этого Ивонна не сказала.

…Улица Огненной Земли! Слева от них, выше уровня мостовой, уступами поднимались тротуары, на которые вели грубо высеченные каменные ступени. Узкая эта улочка с плосковатым горбом посередине, где зияли переполненные сточные ямы, справа по всей своей длине резко кренилась вниз, словно некогда перекосилась от землетрясения. Здесь крытые черепицей одноэтажные домишки с длинными зарешеченными щелями окон стояли вровень с мостовой, но как бы сползали вниз. А по другую сторону, выше головы, тянулись лавчонки, заспанные, но в большинстве своем открывающиеся или, как, например, «Молино пара Нистамаль», уже открытые – шорные лавки, молочная лавочка под вывеской «Lechería»[77]77
  Молочная (исп.).


[Закрыть] (кто-то уверял, что слово это означает «блудилище», но Ивонна никак не могла понять, в чем соль этой шутки), – зияя темным нутром, где над прилавками висели связки тонких колбас, «чорисос», где можно было купить также сыр из козьего молока, или сладкое айвовое вино, или какао, и вдруг консул, сказав: «Momentito», нырнул в одну из дверей.

– Ты ступай, я тебя сейчас догоню. Оглянуться не успеешь.

Ивонна отошла немного, потом вернулась назад. С тех пор как они прожили в Мексике первую неделю, она не заходила ни в одну из таких лавок, и в abarrotes[78]78
  Мелочная лавка (исп.).


[Закрыть] ее едва ли могли узнать. Тем не менее, дожидаясь у двери с чувством запоздалого раскаяния, упустив мгновение войти вместе с консулом, она не находила покоя и рвалась с места, как яхта, сдерживаемая якорем. Но ее уже не влекло вслед за ним. В душе пробудилась жажда мученичества. Ей хотелось, чтобы консул, когда выйдет, увидел ее, томящуюся в ожидании, покинутую, униженную. Но, взглянув назад, туда, откуда они только что пришли, она на мгновение забыла о Джеффри… Это невероятно. Она снова в Куаунауаке! Вон дворец Кортеса, и там, высоко на склоне, стоит человек, озирая долину властно и зорко, словно сам Кортес. Но вот он шевельнулся, и тотчас иллюзия рассеялась. Теперь уже он походил не на Кортеса, а скорее на того бедного парня в темных очках, который торчал у отеля «Белья виста».

– Ты-пей-до-дна-бочку-вина! – разнеслось из abarrotes на всю мирную улочку, и сразу же загремел необычайно добродушный, но грубый мужской смех. – Ты diablo![79]79
  Дьявол (исп.).


[Закрыть] – Голос смолк, и она услышала, как консул что-то сказал в ответ. – Яйца ему подавай! – снова взревел добродушный голос. – Ах ты… два diablos! Ты… три diablos. – Голос захлебнулся от ликования. – Яйца! – И потом: – А какая-такая пригожая курочка их снесет?.. Ах ты… ты… пять diablos, ты… Яйца ему! – со смехом крикнули вдогонку консулу, который уже вышел с безмятежной улыбкой из двери у Ивонны над головой…