Текст книги "У подножия вулкана"

– В Торту, – заговорил он, снова твердыми шагами спускаясь к ней по ступенькам, – превосходный университет, мне это сказал один человек, заслуживающий доверия, и там не допускают, чтобы какие бы то ни было занятия, даже занятия спортом, были помехой – осторожней!.. – великому делу пития.

Ниоткуда, словно сгустившись прямо из воздуха, на них наплывала, провожая в последний путь ребенка, похоронная процессия, впереди маленький гробик под кружевным покрывалом, сопровождаемый оркестром – два саксофона, гитара и скрипка, – игравшим, как ни странно, «Кукарачу», следом женщины, очень печальные и торжественные, а в нескольких шагах за ними, почти бегом, поднимая пыль и потешаясь, кучка зевак.

Они посторонились, пропуская маленькую процессию, которая быстро удалилась в сторону города, и пошли дальше молча, не глядя друг на друга. Уклон улицы стал теперь менее крутым, тротуары и лавки остались позади. Слева была только приземистая глухая стена, ограждавшая пустыри, а справа, на месте домиков, угольные ямы, окруженные низенькими загородками. Сердце Ивонны, едва превозмогавшее нестерпимую боль, вдруг замерло. Неприметно, исподволь близились дипломатические особняки, их пристанище.

– Джеффри, прошу тебя, смотри под ноги!

Но Ивонна споткнулась сама, едва они свернули за угол, на калье Никарагуа. Консул бесстрастно смотрел, как она, щурясь от солнца, разглядывает причудливый особняк по другую сторону их улицы, недалеко от угла, увенчанный двумя башенками и островерхим коньком, на который глазел с любопытством какой-то пеон, стоявший к ним спиной.

– Да-с, вот он, на прежнем месте, куда ему деваться, – сказал консул, и они пошли, оставив слева дом с надписью на стене, которую ей не хотелось видеть, дальше по калье Никарагуа.

– А все-таки улица стала иной.

Ивонна вновь умолкла. Поистине она сохраняла самообладание лишь отчаянным усилием воли. Как объяснить, что еще совсем недавно она представляла себе Куаунауак без этого дома, будто его и не было вовсе! Порой воображение рисовало ей, как они с консулом идут по калье Никарагуа, но ни разу эти скорбные призраки не оказались перед особняком Жака. Особняк исчез раньше, без следа, как будто и не существовал, подобно тому, как иной раз из памяти убийцы стираются зримые приметы того места, где он совершил преступление, и, очутившись снова в тех краях, прежде таких знакомых, он плутает, не находя дороги. В действительности же калье Никарагуа не стала иной. Она все та же, в скопищах серых камней, в круглых рытвинах, давно знакомая, вспученная, как застывший поток лавы, и можно подумать, будто здесь идут дорожные работы, хотя на самом деле идет лишь смехотворный и нескончаемый спор между муниципалитетом и домовладельцами, о том, кому ее ремонтировать. Калье Никарагуа!.. Вопреки всему название улицы звучало для нее, как певучий зов: после нелепого потрясения, испытанного у дома Жака, она ощущала в глубине души странный покой.

Меж тем тротуары кончились, улица раздалась вширь, сбегая все круче под уклон, и по обе стороны почти непрерывно тянулись высокие стены, над которыми нависали ветви деревьев? но теперь справа стало больше угольных ям, а впереди, на расстоянии трехсот ярдов, был крутой поворот влево, и примерно на таком же расстоянии от этого поворота, над их домом, улица исчезала из виду. Там, вдали, были низкие, покатые холмы, скрытые деревьями. Большие особняки почти все оставались слева, они стояли поодаль, над ущельем, с тем расчетом, чтобы из окон открывался вид на вулканы по ту сторону долины. Ивонна снова увидела дальние горы в просвете меж двух особняков, которые разделяло небольшое поле, огороженное колючей проволокой и поросшее высокими, усеянными шипами травами, скученными в исступленном неистовстве, словно под натиском урагана, который налетел и умчался прочь. Вот они, Попокатепетль и Истаксиуатль, далекие посланцы вулканов Мауна-Лoa, Мокуавеовео: склоны их окутаны сейчас темными облаками. И трава, подумалось ей, не такая уж зеленая, хотя сезон дождей кончился совсем недавно: видимо, тут была засуха, но канавы по обеим сторонам улицы полны до краев, питаемые стремительными горными потоками, и…

– И он тоже на месте. Куда ему деваться.

Консул, не поворачиваясь, кивком указал на особняк мсье Ляруэля.

– Кто… кто на месте?.. – Ивонна запнулась. Она посмотрела назад: никого, только пеон, глазевший на особняк, отошел прочь и скрылся за углом.

– Жак.

– Жак!

– Ясное дело. Мы с ним пережили тут суровые времена, испробовали решительно все – от писаний епископа Беркли до слабительного в четыре утра.

– Что вы испробовали?

– Дипломатическую службу. – Консул помолчал, раскуривая трубку. – Право же, иногда я всерьез думаю, что надо и ее помянуть добром.

– …

Остановившись, он бросил спичку в канаву, до краев наполненную водой, но при этом они непостижимым образом продолжали путь и даже ускоряли шаги: с удивлением услышала она быстрое нетерпеливое постукивание своих каблуков по мостовой и притворно непринужденный голос консула у себя над ухом.

– Если б тебе случайно довелось, скажем, занимать пост английского атташе при посольстве белой России в Загребе в тысяча девятьсот двадцать втором году, а я всегда считал, что такая женщина, как ты, прекрасно справилась бы с должностью атташе при посольстве белой России в Загребе в двадцать втором, хотя одному богу известно, как это посольство ухитрилось просуществовать до тех пор, но, так или иначе, ты могла бы усвоить там если не своего рода профессиональную выучку, то по крайней мере личину, маску, умение придать своему лицу в любой миг выражение благородного и лживого бесстрастия.

– …

– Но я прекрасно понимаю, как тебя это задевает… как равнодушие, которое выказываем мы, то бишь я и Жак, задевает тебя, представляется еще неблаговидней, чем то, что Жак, к примеру, не уехал отсюда вслед за тобой или, что мы с ним остались друзьями.

– …

– И если б тебе довелось, Ивонна, стоять на мостике английского военного корабля, который охотится за вражескими подлодками, а я всегда считал, что такая женщина, как ты, прекрасно смотрелась бы на мостике такого корабля, и целыми днями любоваться в подзорную трубу на Тоттенхем-Корт-роуд, разумеется лишь фигурально, ты научилась бы…

– Умоляю, гляди себе под ноги!

– А если б тебе довелось быть консулом в Рогоносцеграде, в этом городишке, над которым висит, как проклятие, несчастная любовь Максимилиана и Шарлотты, тогда, право же, ты…

¡Вох! Arena Tomalin. El Balón vs El Redondillo[80]80
  Бокс! Арена «Томалин». Воздушный Шар против Мячика (исп.).


[Закрыть].

– …

– Но я не досказал тебе насчет того трупика. Самое поразительное, что его досматривали таможенники, уверяю тебя, досматривали на американской границе. И взыскали такую же выездную пошлину, как с двоих взрослых пассажиров.

– …

– Но тебе, я вижу, это не интересно, а посему я намерен рассказать кое-что другое.

– …

– Да, повторяю, я намерен рассказать другое, и притом весьма важное.

– Хорошо, я слушаю. Что же?

– Насчет Хью.

Ивонна долго молчала, потом наконец вымолвила:

– Значит, ты получил вести от Хью. Где же он теперь?

– Здесь, живет у меня.

¡Вох! Arena Tomalín. Frente al Jardín Xicotancatl Domingo 8 de Noviembre de 1938. 4 Emocionantes Peleas. El Balón vs El Redondillo.

Las Manos de Orlac. Con Peter Lorre[81]81
  Бокс! Арена «Томалин». Напротив сада «Хикотанкатль». Воскресенье 8 ноября 1938 г. 4 волнующие схватки. Воздушный Шар против Мячика. Руки Орлака. С участием Питера Лорре (исп.).


[Закрыть].

– Как!

Ивонна остановилась, словно натолкнувшись на стену.

– Кажется, на сей раз он побывал в Америке, на каком-то ранчо, – говорил консул очень серьезно, и при этом они непостижимым образом продолжали путь, но уже заметно медленней. – Бог весть, зачем его туда понесло. Не может быть, чтобы он обучался там ездить верхом, однако же он объявился здесь на прошлой неделе в каком-то диком наряде, похожий на Хута С. Харта во «Всадниках солончаковой пустыни». Видно, он перенесся сюда сверхъестественным усилием воли, а может, его переправили из Америки на грузовике, который перевозил скот. Сказать по правде, я не знаю, как журналисты устраиваются в таких случаях. А может, он сделал это на пари… Так или иначе, он добрался до самой Чиуауа в кузове со скотом, и какой-то торговец оружием, поставщик оружия, как бишь его звать – Вебер, кажется, – в общем, я позабыл, мы ведь с ним не знакомы, прихватил его оттуда на самолете. – Консул постучал трубкой о каблук, выколачивая пепел, и усмехнулся. – Похоже, за последние дни все, кому не лень, слетаются меня проведать.

– Но… но ведь Хью… право, у меня это в голове не укладывается…

– По дороге он бросил всю свою одежду, но, представь себе, не из-за беспечности, а только потому, что на границе его вещи хотели обложить высокой пошлиной, а они того не стоили, ну и, ясное дело, он их попросту оставил. Но паспорт он, как ни странно, не потерял, хотя до сих пор сотрудничает – правда, я понятия не имею, в качестве кого, – в лондонском «Глобе»… Ты, конечно, знаешь, что с недавнего времени он прославился. Это уже во второй раз, прими к сведению на тот случай, если тебе и про первый не известно.

– А знает он, что мы с тобой развелись? – спросила Ивонна, едва шевеля губами.

Консул покачал головой. Они шли медленно, и консул, потупясь, не поднимал глаз.

– Ты сказал ему?

Консул шел молча, все замедляя и замедляя шаги.

– О чем? – спросил он наконец.

– Ни о чем, Джефф.

– Ну, разумеется, теперь он знает, что мы разошлись. – Консул сбил тростью запыленную головку полевого мака, росшего у канавы. – Но он полагал, что застанет здесь нас обоих. Думается, он заподозрил, что у нас неприятности… но я старался не говорить ему, что мы уже разведены. По крайней мере так мне кажется. Я очень старался. Право слово, насколько помню, я не успел ему это сказать до его отъезда.

– Стало быть, он уже не живет у тебя.

Консул рассмеялся и сразу закашлялся от смеха.

– Живет до сих пор! Уж будь спокойна… Веришь ли, он так усиленно старался меня спасти, что я чуть было не сыграл в ящик. Короче говоря, он решил «довести дело до конца». Неужели ты сама не видишь, до чего он меня довел? Неужели не чувствуешь, что он приложил тут свою мужественную руку? Раздобыл какой-то зверский препарат стрихнина, который буквально чуть не довел меня до могилы. И все же… – Ноги у консула вдруг начали заплетаться, но длилось это всего одно мгновение. – Все же надо прямо сказать, лучше бы он остался здесь, чем разыгрывать из себя Теодора Уоттса Дантона. А из меня делать Суинберна. – Консул сбил еще одну маковую головку. Безответного Суинберна. Когда он отдыхал на ранчо, запахло сенсацией, и он помчался сюда, как бык, которому показали красную тряпку. Разве я не рассказывал тебе об этом?.. Потому-то он – неужто я не говорил? – и отбыл в Мехико.

Они долго молчали, а потом Ивонна сказала так тихо, что едва слышала собственный голос:

– Что ж, значит, мы сможем немного побыть наедине, правда?

– ¿Quién sabe?[82]82
  Как знать? (исп.)


[Закрыть]

– Но ты же говоришь, он сейчас в Мехико, – поспешно продолжала она.

– Так ведь ему недолго покончить с делом… быть может, он уже дома. Во всяком случае, я думаю, он сегодня вернется, Говорит, что «жаждет действия». – Трудно было понять, шутит консул или говорит серьезно, но он добавил, как казалось, не без сочувствия: – И бог весть, до чего доведет его этот романтический порыв.

– А теперь, – спросила вдруг Ивонна, собравшись с духом, – он как к тебе относится?

– В общем, по-прежнему, разница пустяковая, да и не было времени ее обнаружить, но я вот что хотел сказать, – продолжал консул хрипловатым голосом, – те суровые времена, какие переживали мы с Ляруэлем, кончились после спасительного пришествия Хью. – Он брел как слепой, ощупывая тростью дорогу, отчего в пыли оставались мелкие лунки. – Вообще-то доставалось главным образом мне, ведь у Жака слабый желудок, и после третьей рюмки его мутит, после четвертой он начинает разыгрывать из себя доброго самаритянина, а после пятой – того же самого Теодора Уоттса Дантона… Поэтому я оценил, если можно так выразиться, иную квалификацию. И оценил настолько, что, пожалуй, буду искренне благодарен от лица Хью, если ты ничего не скажешь ему…

– Ох…

Консул кашлянул.

– Я, конечно, не пил лишнего без него, да и сейчас трезв как стеклышко, ты же видишь.

– Да, в самом деле.

Она улыбнулась своим лихорадочным мыслям, которые унесли ее далеко назад, за тысячу миль отсюда. Но в то же время она шла рядом с ним, медленно, не спеша. И подобно тому как альпинист с опасной высоты глядит еще выше, на сосны, растущие над бездной, и ободряет себя: «Пускай подо мною пропасть, было бы гораздо страшней, очутись я вон там, на верхушке одной из тех сосен!» – она сознательным усилием воли отрешилась от действительности; она отринула воспоминания, или, верней, вспоминала вновь эту улицу, такую безрадостную в тот прощальный миг, – разве можно сравнить сегодняшние чувства с тогдашним ее отчаянием! – когда они уезжали в Мехико и она, совершая непоправимое, с тоской взглянула назад из потерянного теперь автомобиля, который свернул за угол, и тарахтел, и подпрыгивал на ухабах, скрипя рессорами, и резко тормозил, и полз дальше, и продвигался судорожными рывками, вихлял и жался впритирку к стенам. Какие они высокие, эти стены, гораздо выше, чем ей помнилось, и как густо оплетены бугенвиллеей; сплошные заслоны, где среди зелени огоньками теплятся цветы. А над ними видны кроны деревьев, массивные, недвижные ветви, да мелькнет изредка сторожевая башня, вековечный mirador[83]83
  Страж (ucn.).


[Закрыть] штата Париан, но дома уже не видны отсюда и со стен тоже, один раз она нарочно поднялась наверх и убедилась в этом, они таятся в своих двориках, а башни словно оторваны от земли, парят в высоте, как обители одиноких душ. Дома едва различимы и сквозь чугунное кружево высоких ворот, чем-то напоминающих Новый Орлеан, замыкающих эти стены, где назначали тайные встречи влюбленные и так часто тосковали люди, для которых родиной оставалась все же не Мексика, а Испания. По правую сторону канава ненадолго исчезла, ушла под землю, и опять угольная яма, вырытая у обочины, грозила Ивонне из-за невысокой ограды, зловеще оскалив черную пасть, – здесь Мария всегда брала уголь, которым отапливался их дом. А потом вода снова заблестела на солнце и с противоположной стороны, сквозь просвет в стене одиноко обозначился Попокатепетль. Она не заметила, как остался позади перекресток и уже видны стали ворота их дома.

На улице не было ни души, здесь стояла тишина, нарушаемая лишь шумливым клокотанием воды в канавах, где мчались теперь наперегонки два узких стремительных потока; и ей смутно вспомнилось, как она, еще до встречи с Луи, почти уверенная, что консул вернулся в Англию, пыталась сохранить в своем сердце этот город, Куаунауак, представить себе некую твердыню, где вечно бродит призрак консула, сопутствуемый и утешаемый лишь ее незваной тенью средь половодья какой-то грядущей катастрофы.

А потом, в самые последние дни, Куаунауак представлялся ей иным, – хотя и опустелый, он очистился, до конца освободился от прошлого, и Джеффри был здесь, одинокий, но не призрачный, облеченный в плоть, она еще может его спасти, подать ему желанную помощь.

И вот действительно Джеффри здесь, но он отнюдь не одинок, и помощь ее отнюдь ему не желанна, и, более того, он не простил ей ее вину, он только этим живет и, как ни странно, черпает в этом силы…

Ивонна крепко стиснула сумочку, чувствуя внезапное головокружение и смутно различая знакомые предметы, а консул, видимо приободрившись, молча указывал на них тростью: вон справа проселок и церковка, в которой теперь помещается школа, и надгробные плиты за оградой, и спортивная площадка с турником, и темное устье подземного хода – теперь уже высоких стен по обе стороны улицы как не бывало, – ведущего в заброшенную шахту под садом, где некогда добывали железную руду.

В школу ходят дети… Попокатепетль, Распрекрасный солнечный денек… —

тихонько мурлыкал консул. И сердце Ивонны затрепетало. В блаженном сопереживании покой горных высей снизошел на них; то было притворство, то была ложь, но на мгновение они сами почти поверили, что все снова, как прежде, и они просто возвращаются с рынка к себе домой. Она со смехом взяла его за руку и увлекла за собой. По сторонам вновь воздвиглись стены, и дорожка их сада все так же выходит на невыметенную улицу, где спозаранку уже отпечатались в пыли бесчисленные следы босых ног, и знакомые ворота, сорванные с петель, валяются поперек пути, как, впрочем, валялись с незапамятных времен, наперекор всему и всем, густо оплетенные бугенвиллеей.

– Ну вот, Ивонна. Входи, милая… Мы на пороге своего дома!

– Да.

– Как странно… – сказал консул.

Шелудивый приблудный пес вошел за ними следом.

3

Трагедия, знаменовавшая их путь по закругленной полумесяцем аллее, ощущалась и в зиянии темных рытвин у них под ногами, и в чаще высокоствольных диковинных растений, которые виделись ему сквозь темные очки сумеречно унылыми и, куда ни глянь, хирели от бессмысленной жажды, и как бы хватались, падая, друг за друга, но, словно в предсмертном видении блудницы, упорствуя, хранили некое жалкое подобие расцвета или мнимого плодородия, и кто-то неведомый, вчуже подумалось консулу, сопутствующий и состраждущий ему, обозревает и истолковывает эту трагедию, говоря: «Взгляни: убедись, сколь ненужным, сколь безотрадным может стать все то, что некогда казалось таким знакомым и родным. Коснись вот этого дерева, которое некогда было твоим другом: увы, сколь чуждым содеялось то, с чем связывала тебя кровная близость! Возведи глаза вон к той нише в стене твоего дома, где недвижно стоит изваяние распятого Христа, ведь он помог бы тебе, обратись лишь к нему с молитвой: но ты не можешь молиться. Посмотри на розы, приявшие смертные муки. Взгляни на те кофейные зерна, что Консепта разложила сушить на лужайке, как это делала прежде Мария. Дано ли тебе теперь насладиться чудесным их ароматом? Взгляни: вон бананы со знакомыми, причудливыми цветами, некогда они были эмблемой жизни, теперь же олицетворяют тлетворную и постыдную смерть. Ты разучился любить все это. Ныне любовь твоя без остатка отдана трактирной стойке: последние, жалкие крохи любви к жизни ныне обратились в яд, исподволь отравляющий тебя, и ядом стал хлеб твой насущный, когда в баре ты…»

– Неужели и Педро ушел?

Ивонна отчаянно сжимала его руку, но голос ее, он чувствовал, звучал почти непринужденно.

– Да, слава богу.

– А что сталось с кошками?

– ¡Perro![84]84
  Собака! (исп.).


[Закрыть] – дружелюбно сказал консул приблудному псу, как обычно шедшему за ним следом, и снял очки. Но пес ощетинился, отпрянул назад, к воротам. – Правда, в саду сам черт ногу сломит, это точно. Уже который месяц здесь, собственно, нет садовника. Хью кое-где выполол сорные травы. И бассейн вычистил… Слышишь, как журчит? Сегодня, я думаю, он наполнится. – Аллея, расширяясь, образовала круглую площадку, потом превратилась в дорожку, которая наискось пересекала небольшой отлогий лужок с клумбами, где цвели розы, и вела к «передней» двери, в тылу приземистого белого домика с черепичной, горшечного цвета кровлей, рифленой, словно крытой разрезанными вдоль половинками водосточных труб. В этот миг, полускрытое деревьями, с трубой в дальнем левом конце, откуда сочилась тоненькая черная струйка дыма, жилище их напоминало красивое суденышко, бросившее здесь якорь. – Нет. Моим уделом были хлопоты и тяжбы из-за невыплаченного жалованья. А тут еще разные муравьи-древоточцы. Как-то ночью в мое отсутствие эти злодеи побывали в доме. И потом наводнение: сточные воды из Куаунауака осчастливили нас своим визитом, и до недавнего времени здесь пахло так, словно в саду лопнуло космическое яйцо. Но это не беда, надеюсь, ты сможешь…

Ивонна отпустила его руку и подняла цепкий побег бугенвиллеи, стлавшийся поперек пути.

– Ах, Джеффри! Где же мои камелии?

– Бог их знает.

Параллельно дому лужайку рассекало высохшее русло ручья, через которое была перекинута шаткая дощечка. Меж кустами роз паук соткал свою причудливую сеть. Стая сорокопутов с надсадными криками темной, стремительной тучей пронеслась над домом. По доске они перешли через высохший ручей и очутились у «преддверия».

Старуха, похожая, как всегда казалось консулу, на мудрого темноликого гнома (возможно, некогда она была подругой какого-нибудь страшилища, стерегущего шахту под садом), со своей неразлучной шваброй, или помелом, на плече вышла шаркающими скрипучими шагами из «передней» двери – но шарканье и скрип не совпадали, словно действия каких-то самостоятельных устройств.

– А вот и Консепта, – сказал консул. – Ивонна, познакомься с Консептой. Консепта, это сеньора Фермин.

Лицо гнома осветилось детской улыбкой и сразу стало наивным, как у маленькой девочки. Консепта вытерла руки о передник: пока они с Ивонной обменивались рукопожатием, консул стоял в нерешимости, рассматривая, созерцая с трезвым любопытством (хотя теперь, впервые со времени, когда он ночью очнулся от беспамятства, наступило блаженное состояние оттого, что он «хватил лишнего») вещи Ивонны, лежавшие за дверью у его ног, три чемодана и картонку, облепленные ярлыками так густо, что их можно было принять за цветочную клумбу и не составляло труда проследить весь их путь от начала до конца: отель «Хило», Гонолулу, «Вилья Кармона», Гранада, отель «Феба», Альхесирас, отель «Пенинсула», Гибралтар, отель «Назарет», Галилея, отель «Манчестер», Париж, отель «Космо», Лондон, пароход «Иль де Франс», отель «Регис», Канада, отель «Мехико», Мексика, а вот и новые ярлыки, недавно распустившиеся цветочки: отель «Астор», Нью-Йорк, «Таун-Хаус», Лос-Анджелес, пароход «Пенсильвания», отель «Мирадор», Акапулько, самолет «Мексиканской авиационной компании».

– ¿El otro señor?[85]85
  А другой сеньор? (исп.)


[Закрыть] – спрашивал он тем временем у Консепты, а она покачивала головой выразительно и благодушно. – Стало быть, он еще не вернулся. Что ж, Ивонна, смею думать, ты не откажешься жить в прежней своей комнате. Так или иначе, в угловой помещается Хью и его машина.

– Какая машина?

– Механическая косилка.

– …роr qué no, agua caliente[86]86
  …почему же нет, вода горячая (исп.).


[Закрыть], – негромко прозвучал певучий, смешной голос Консепты, и она с шарканьем и скрипом удалилась, неся два чемодана.

– Значит, сегодня для тебя есть горячая вода, вот уж поистине чудо!

По другую сторону дома открывалась неожиданно широкая даль, штормовая, как море.

За ущельем вздыбленная земля подкатывалась к самым подножиям вулканов, где стеною вставала тьма, над нею возносилась убеленная сединами голова старика Попо, а левее, словно оснеженные крыши студенческого городка, торчали крутоверхие пики Истаксиуатля, и на миг консул с Ивонной застыли в безмолвии на веранде и не взялись за руки, а попросту руки их сами собой встретились, и как знать, быть может, все это лишь сон и они спят далеко друг от друга, на своих одиноких постелях, а руки их, словно разбросанные осколки воспоминаний, страшатся слияния и все же соприкасаются над бушующей стихией ночи.

Внизу под ними из дырявой резиновой кишки, присоединенной к крану, текла с веселым бульканьем вода в маленький бассейн, и без того уже почти полный; когда-то они сами выкрасили голубой краской его стенки и дно; краска лишь слегка поблекла, а вода, отражавшая небо, была как расплавленный изумруд. Вокруг бассейна Хью подрезал ветки, но дальше сад спускался по склону, переходя в заросли шиповника неописуемой густоты, и консул отвернулся: краткое, блаженное опьянение уже покидало его…

Он рассеянно оглядел веранду, краем прилегавшую к левому крылу дома, его дома, порог которого Ивонна еще даже не переступила, и тотчас, словно в ответ на его немую мольбу, Консепта показалась в дальнем конце веранды, направляясь к ним. Она держала в руках поднос и сосредоточенно смотрела прямо на него, не отводя взгляда, не видя ни чахлых растений, запыленных и осыпавших свои семена на невысокую балюстраду, ни перепачканного гамака, ни сломанного, как в скверной мелодраме, стула, ни продавленной кушетки, ни грубого чучела Дон Кихота, набитого соломой и косо подвешенного к стене, она медленно приближалась к ним, шаркая по красному кафельному полу, усыпанному пылью и сухими листьями, которых она не успела вымести.

– Вот видишь, Консепта знает мои привычки. – Консул теперь смотрел на поднос, где было два стакана, неполная бутылка виски «Джонни Уокер», сифон с содовой, jarro[87]87
  Кувшин (исп.)


[Закрыть] с подтаявшим льдом и еще бутылка, тоже неполная, со зловещей темно-красной жидкостью, похожей на дешевый кларет или, быть может, на микстуру от кашля. – Между прочим, это стрихнин. Хочешь виски с содовой?.. Ведь лед подан специально для тебя. Как, ты отказываешься даже от этого горького пойла?

Консул переставил поднос с балюстрады на плетеный столик, который Консепта вынесла на веранду.

– Ради бога, пей без меня, спасибо большое.

– Ну тогда виски в чистом виде. Пей смело. Тебе же нечего терять, правда?

– Хоть бы ты дал мне сперва позавтракать!

«…Она могла бы согласиться один-единственный раз, – раздался в ушах консула какой-то голос, торопливый, захлебывающийся, – ведь тебе, разнесчастный ты человек, сейчас так нужно снова напиться, уж это точно, и, пожалуй, хуже всего то, что долгожданное возвращение Ивонны, увы, лишь приглушило твою боль, мой милый, только и всего, – скороговоркой бормотал голос, – и создавшееся положение имеет первостепенную важность в твоей жизни, за единственным, наиважнейшим исключением, которое состоит в том, что теперь тебе придется выпить раз в пятьсот больше против обычного, иначе ты пропал. – И он узнал голос своего благожелательного, докучливого знакомца, у которого, пожалуй, были рога и хвост, являющегося во всевозможных обличьях, этого мастера на словесные ухищрения, а тот продолжал сурово: – Но таков ли ты, Джеффри Фермин, неужели ты столь слаб и напьешься в сей роковой час, нет, ты не таков, ты поборешь, ты уже поборол этот соблазн, это так и не так, но я вынужден тебе напомнить, что прошлой ночью ты устоял, не выпил, пропустил раз, и другой, и третий, а потом сладко вздремнул и проснулся, можно сказать, совсем трезвый, это было так и не так, так и не так, но мы же знаем, что было так, ты выпил самую малость, дабы унять дрожь, и проявил изумительное самообладание, которого она не хочет и не может достойно оценить!»

– Я вижу, ты все же не веруешь в пользительность стрихнина, – сказал консул (как бы там ни было, один вид бутылки с виски доставлял ему величайшее облегчение) и с молчаливым торжеством налил себе полстакана зловещей жидкости. Как-никак я боролся против соблазна не менее двух с половиной минут, и спасение души мне обеспечено. «Я тоже не верую в пользительность стрихнина, Джеффри Фермин, ты опять меня до слез доведешь, дурак безмозглый, я морду тебе разобью, идиот ты этакий!» Это был голос еще одного знакомца, и консул, подняв стакан в знак того, что узнал говорящего, в задумчивости выпил половину. Стрихнин – шутки ради он добавил туда лед – был сладостен, почти как гашиш; кажется, он произвел подспудное, едва ощутимое возбуждающее действие; и еще консул, который все стоял на ногах, почувствовал, как боль встрепенулась в его душе, ничтожно слабая, презренная…

«Не видишь ты, что ли, осел, она же думает, что в день ее торжественного возвращения у тебя одна мысль в голове, как бы выпить, хотя пьешь ты всего-навсего стрихнин, безвредное лекарство, но все напрасно, поскольку ты никак не можешь без него и рядом стоит кое-что другое, а посему, сам видишь, при столь недоброжелательном отношении отчего бы тебе с таким же успехом не приняться прямо за виски, вместо того чтобы потом приниматься за текилу, кстати, где она там у тебя припрятана, ну да уж ладно, мы-то знаем где, и это будет началом конца, хотя, надо полагать, такой конец чертовски приятен, но зато виски испытанная штука, там заключен дивный, целебный, опаляющий глотку огонь, добытый предками твоей жены, фирма существует с 1820 года, а потом ты мог бы выпить пива, оно для тебя полезно, в нем много витаминов, к тому же скоро вернется твой брат, вот тебе и предлог, пожалуй даже прямой повод выпить, это бесспорно, и ты попивал бы себе сперва виски, а потом пиво, но при всем том вполне мог бы себя ограничивать, сделать это необходимо, только исподволь, постепенно, ведь всякий знает, как опасна поспешность в таких вещах, но все же ты содействовал бы Хью в его благом намерении спасти тебя, можешь не сомневаться!»

Это снова был тот первый его знакомец, и консул со вздохом поставил стакан на поднос нарочито твердой рукой.

– Как ты сказала? – переспросил он Ивонну.

– Я тебе в третий раз повторяю. – Ивонна засмеялась. – Бога ради, выпей как следует. Право, незачем глотать это снадобье лишь для того, чтобы произвести на меня хорошее впечатление… А я просто посижу за компанию.

– Как-как? – Она сидела на балюстраде, любуясь долиной, и, казалось, была совершенно захвачена этим зрелищем. В саду стояла мертвая тишь. Но, должно быть, ветер резко переменился; Иста скрылась совсем, и Попокатепетль почти затмили черные столпы облаков, словно сразу несколько локомотивов, мчась наперегонки, заволокли склон клубами дыма. – Сделай милость, повтори еще раз.

Консул взял ее за руку.

Они страстно сжимали друг друга в объятиях, а может быть, это только чудилось им; неведомо откуда, с поднебесья, низринулся, пал на землю лебедь. А в Индепенденсии возле бара «Эль Пуэрто дель Соль» уже толпились на солнцепеке обреченные и ждали, когда поднимутся железные решетки и прозвучит трубный глас…

– Нет уж, спасибо, я предпочитаю проверенное средство.

Консул опустился в свою сломанную зеленую качалку так резко, что едва не опрокинулся вместе с ней. Он сидел, глядя на Ивонну трезвыми глазами. Вот он, тот заветный миг, которого так жаждали люди, свалившиеся под кровати, ночевавшие по углам баров и на темных лесных опушках, на улицах, на рынках, в тюрьмах, тот самый миг… но он умер, еще не родившись, и следом надвинулось чудовище ночи. Что с ним было? Он где-то спал, вот и все, что ему известно. «Тик-так, мрак, мрак», – выстукивала, как часы, вода, капая в бассейн. Значит, он спал; а что еще с ним было? Пошарив в карманах брюк, он нащупал что-то твердое, объяснение, разгадку. На карточке, которую он извлек из кармана, значилось:

Arturo Díaz Vigil

Мédісо Cirujano у Partero

enfermedades de niños

indisposiciones nerviosas

consultas de 12 a 2 у de 4 a 7

Av. Revoluciоn Numero 8[88]88
  Артуро Диас Вихиль, врач-хирург и акушер, детские болезни, нервные расстройства, прием с 12 до 2 и с 4 до 7 часов. Авенида де ла Революсьон, 8 (исп.).


[Закрыть].

– … А ты в самом деле вернулась ко мне? Или может быть, просто приехала погостить? – с нежностью спрашивал консул у Ивонны, пряча карточку обратно в карман.

– Но ведь я же здесь, ты видишь? – отвечала Ивонна весело и даже несколько вызывающе.

– Странно, – заметил консул и, нерешительно привстав, взял рюмку, которую Ивонна разрешила выпить своей властью вопреки ему самому и голосу, выпалившему скороговоркой: «Джеффри Фермин, дурак ты безмозглый, только попробуй, только попробуй выпить, я тебе морду разобью, я плакать буду, идиот ты этакий!..» – «А все-таки ты молодчина, ты герой. А что, если… понимаешь, я влип, вот ужас».