Текст книги "Instagram Говарда Хьюза"

– Это просто рок-энд-ролл, поверх которого положили немного губной помады, Гиннесс. Я недавно серьезно увлекся тассеологией, Гиннесс, – она улыбнулась, и глаза ее расширились, загоревшись стальным огнем. – Это предсказывание будущего по узорам кофейной гущи. Довольно интересное и увлекательное занятие. Тут самое главное научиться читать знаки и символы, и правильно их истолковать. Самое важное, узнать какой период тебя интересует. Неделя, месяц или год, – допив кодейновый сауэр, на идише, декларирую шоколадной африканке, сидящей напротив. – Главное, чтобы кофе был сварен в турке, на открытом огне, покрепче, с пышной пенкой, для фактурности узоров. Желательно кофе крупного помола, – накрыв дабл кап картонной «пивной крышкой», трижды повернув пенополистирольный стаканчик по часовой стрелке, перевернув от себя вместе с бирдекелем, продолжаю свой монолог. – Внутренняя поверхность чашки подразделяется на несколько зон, возле ручки информация о самом важном происходящим в жизни. От ручки до середины чашки то, что происходит сейчас, и случиться в первой половине заданного тобой периода. Остальная часть чашки, события второй её половины. Знаки расположенные ближе к краю, говорят о деньгах, работе, карьере. Чуть ниже, о друзьях и социальном окружении. Следующий слой – это знаки, рассказывающие о семье, родственниках. Те, что возле чашки, личных привязанностях. Дно, самое сокровенное. То, что больше всего тебя беспокоит. Расположенные ближе к краю чашки, мелкие точки – деньги. Кольцо на стенке чашки – подарки. Если на дне чашки увидишь крест, то это к тяжелым событиям, смерти, – чуть слышно договариваю я, сняв дабл кап с «пивной крышки», и рассмотрев узоры на дне, рассмотрев на нём фиолетового цвета католический крест. – Теперь мне всегда будет – тридцать три. Не нужно Бангкока. Бангкок – это тайский Лондон, а Лондон – английский Бангкок. Садись на первый подвернувшийся пароход фруктовой компании, и уплывай на Кубу.

– Это банально, Гийом. Я уеду в Дублин, в небольшую деревушку Кабра. Устроюсь официанткой в придорожное кафе «Документы Светланы». А сына назову Иона… Ты не Тедди Макардл, Гийом, ты не в силе предсказать свою смерть.

Я аккуратно достал из кармана своей военной куртки, белого цвета, рубашку от «Мерк», в принте ярко-бордовых вишен, передав её Атчафалайи:

– Пришли мне ее на День Благодарения, в Зандам, До востребования …

– Трамваи не ходят, газет нет, электричество не горит. В животе пусто, а в голове и на душе какая-то серая слякоть, Гийом. Спасительный картофель стоит уже сто марокканских франка за фунт, а сам он мерзлый, тяжелый, да земли на нем еще на франк. Нервы у всех взвинчены, Гийом.

Прекрасной Атчафалайи, которая, пока ещё не знает, о том, что скоро – превратится в ритуальный пепел …

***

Дин-Гонви совсем не изменился; он лишь изменил свое Величие… сменил свой генетический код, обернутый траурным саваном ВИЧ-инфицированной планеты за номером «3», искусственно перенаселенной равнодушными квартеронами, озабоченных риском неизбежного заражения ритуальным суицидом и, горького на вкус – инцеста; Дин-Гонви – словно набухший библейский фразеологизм на древе познаний Добра и Зла: лопался на тонких сосудах моего сумасшествия, отравленный виртуальной системой кодирования «вечного кайфа» … Без сомнения, героинозависимое ДНК нашего потерянного поколения, чье детство пришлось на поп-панк по Эм-ти-ви – было уже давно мертвым, неопознанной гниющей материей невзошедшего Солнца, блуждающего по бесконечному мирозданию постылой Вселенной нашего поролонового общества… Мы – всего лишь космическая пыль в этом продажном мире, частица злокачественной клетки – яд, состоящей из порочного метаболизма и интоксикации безразличного атеизма, протяженностью в миллиарды атмосфер небесного тела …

Все – это лишь жизнь в долг, как когда-то спел Леннон …

Я был под «кислой»; стоял перед психотропным зеркалом – цветущее: гипноДерстом на фоне неоновой мозаики из сложных геометрических фигур; в туалете «жареного говна из Кентукки», запивая таблетку метилфенидата водопроводной водой из-под крана… уродливой ржавой водой с высоким содержанием: железа, марганца и хлора; хотя, напротив, на краю фаянсовой раковины, рядом с никелированным краном, стояла полупустая бутылка южноафриканского сидра «Сухая Саванна»; и картонный стакан с теплой дымкой ромашкового чая с пряностями, листьями мяты, подслащенного сгущенным молоком… Я бедно скользил своими глазами по размытой, улетающей в нить пустоты: хрупкой фигуре своей обреченной тени; удивленный и шокированный; мои мысли циклично бегали по кругу, в моей кукурузной голове, пробуждая жадный аппетит мыслительного процесса: а, что если мудрый и опытный Джей Эф Кей прав? А, что если все мои желание и действия – это не что иное, как труд Сизифа: бессмысленная и неизмеримая, безрезультативная и эфемерная попытка закатить камень своего безумия на Голгофу моего искупления? Моя трагедия бесконечности… Я больше не мог воспринимать мир, таким сюрреалистичным, мрачным, бюрократичным, и высокомерно антигуманным, каким он, изо всех сил старался казаться; навечно потерянный в сумрачном лесу Данте – mythique… Меня разъедала, своей эзотерической эрозией: паранойя, ненависть, депрессия, зависимость, насилие иного сорта и бесконечная цепочка боли, которую не могли теперь заглушить ни алкоголь, ни синтетический опиум, как сильнодействующие антидепрессанты; не очередная победа «Павлинов» из Западного Йоркшира. Вот и сейчас, головная боль не отпускала меня, экзистенциональной притчей неонуар отдаваясь памятью, электронным дыханием, вышитым узором артралгии на небесно-синих зрачках Лаки Лучано, болью IIWW; болью моего отрешения… Я выпал из этой системы, мимикрируя в нечто большее, чем гражданин, и намного разумнее, чем обыватель, используя свою беспомощность и ненависть как топливо кислорода… в одном шаге от того, чтобы заделаться в серийные убийцы, отважно сражаясь за право: сосуществовать; кукурузный камикадзе, который спровоцирует ядерный холокост, умирая каждый новый понедельник, оставаясь маркером середины 80-х, плохим парнем рок-н-ролла, Бенни Уркидесом на околокриминальных улицах, кишащих: трансами, бутлегерами, барыгами, джанки и пэдди, легавыми и стукачами; педиками – юными, стриженных ежиками красавчиками… И мне еще только предстояло осознать всю соль поражения своей прогрессирующей болезни (скорее всего – это была болезнь Лу Герига)… вынюхать её катион с обнаженной груди Дика Руза, который ходит в модном костюме, и посещает престижные столичные клубы в фешенебельных районах Лондона – тонущего в брильянте лунного света …

Я все еще был под «маркой», окружая себя сладкой пеленой молочного дыма, разрывающим цилиндрическое тело моей меланхоличной папиросы… хотя, я больше предпочитал «меск», в порошке; мескалин меньше разрушал психику и был более красочен; а от «кислой» у меня: металлический вкус во рту; красные точки, как брызги крови, перед глазами; вкус чизбургеров постоянно менялся, сбивая с толку; олдскульный рок-н-ролл от Джерри Ли Льюиса звучал в голове …

Но, сейчас я: Высший Жрец от ЛСД; стою в бытие своего аскетизма, за картонной стеной – выложенной, цветом бивней африканских слонов, керамической плиткой, и разрисованной: от пола, до потолка – перевернутыми пентаграммами различных вариаций и видов, отделяющей меня от: вегетарианцев; граффити-райтеров, возомнивших себя новыми Бэнкси; тайт-эндов школьных футбольных команд; околокриминальных баронов Нигерии, тибетских монахов, – дегустирующих резиновое топливо транснациональной компании, пищевой яд фастфуд бара, под осенним небом Аргентины… брея свое лицо, и кукурузный початок своей растрепанной головы, острозаточенным хирургическим скальпелем, и – опять, запивая уродливой ржавой водой из-под крана, проглоченные в спешке четыре таблетки налоксона, пока кровь окончательно не мутировала в кокаин …

Рядом со мной, высокого роста, худощавый ливиец – антисемит и психоделический хиппи под фентанилом, с модной короткой стрижкой, в иудейском похоронном костюме, цветом новозеландской циатеи, с защитным амулетом «хамса», имеющим форму ладони, стилизованным в изображение трех поднятых пальцев в середине, и с двумя симметричными пальцами по бокам, бесполезно висевшим на тонкой шее, на уровне живота, в неоправданной позе, протирал, оранжевого цвета, песком, свое грубое лицо – будто бы копипаст лица Кантинфласа, выпиленное из дерева, стоя на коленях, совершая таинство тахарата, что-то шепча в пол: «Um, dois, três, quatro. Um, dois, três, quatro» …

Я снял бордового цвета классическую футболку «Фред Перри», с классическими белыми полосками на рукавах и растянутом воротнике, обнажая черно-белую татуировку на грудной клетке: распятый скинхед, в обрамлении лаврового венка, и надписи снизу: «Кто разрушает дело Божие, тот ополчается против воли Божьей», дотянулся до бутылки южноафриканского сидра, не отказав себе в удовольствие сделать несколько больших алкогольных глотков, дополняя приятно вяжущий вкус шоколадным батончиком «Тоблрон» … И, жизнь приобрела иные краски; удивительно и необъяснимо тонко, как всего лишь одна незначительная и маловажная деталь, способна всего в течении нескольких секунд изменить настроение… Неровный ход мироощущения…

Надо уезжать; идти к трассе А-23, для того, чтобы хитчхайкингом доехать до Сканторпа, где, моя пустая квартира, выставленная на продажу, будет встречать меня своим привычным ремонтом времен «Сухого закона»; я ловко закинул в открытую пасть рюкзака: пачку сырных крекеров; журнал «Эсквайр» с тонущим в банке супа «Кэмпбелл» Энди Уорхолом на обложке; секс-пленку с Моникой Левински; бутылку чешского ликера и бутылку водки «Смирновъ»; пригласительный билет на художественную выставку в галерею «Индика» (я опять все вынул, аккуратно, на пол, в поиске чего-то, как мне казалось важного), подставив сложенные лодочкой руки под хлор бегущей струи, открытыми ладонями и пальцами, протирая холодной водой лицо, смывая остатки изуродованных хирургическим скальпелем жестких волосинок …

«Лечить застарелые британские болезни социализмом – это как лечить лейкемию пиявками, Гийом. Кортни Лав любит черепах? Сегодня мультикультурализм – это азербайджанская журналистка в парке Нью-Йорка за американские деньги, украденные в России, словами индийского мальчика из английской книжки, призналась в любви сингапурскому олигарху, подарившему ей канадский джет и голландскую яхту под флагом Маршалловых островов. Французские кроссовки и возможность реселлинга. Мне надоела эта лживая толерантность, Гийом, скоро Капитан Америка будет мусульманином, трансгендером и обязательно черным. Ты не Брайан Джонс, Гийом, ты не сможешь закинуться эйфоретиками, связать руки за спиной и броситься в бассейн», – отражался в зеркале маисовый Крис, бросая мне свои порочные фразы на диалекте Сиу …

Я лишь неуверенно улыбнулся в ответ, мягкой улыбкой невиновного Иуды, в витринах парижских бутиков… Накидывая на голое тело бордового цвета мундир времен Крымской войны, Королевских ветеринарных войск, который носил Джими Хендрикс, и который я приобрел на «иБэй»; по-внутреннему радио «жареного говна из Кентукки» играл фольклорный кельтский панк …

– На каждого Леннона найдется свой Чепмен, Крис.

«Весь мир – бассейн со скатами, а ты в нем Стив Ирвин, Гийом. Если мы не можем жить в мире, давайте умрем в мире» …

И пролил Господь на Содом и Гоморру дождем серу и огонь от Господа с неба …

Нужно купить пачку «Беломора»; на часах было ровно два …

Я освежил лицо …

Если ты неуклонно будешь держаться истины, рано или поздно твои враги будут повержены (с) Стендаль – Красное и чёрное

#Томатный гаспачо для Сталина.

Понедельник начался грустно, умер Кит Флинт, повесился утром в своем доме в Данмоу …

Фиалковое дерево – бразильская жакаранда, за большим пластмассовым окном… Хрупкое дерево с сухими линиями черных вен – тянущихся к оловянному небу своими обезвоженными ветками; объятое осенним холодом, словно разрядившаяся электронная батарея на телефоне; с разбросанными, сухими: фиолетового цвета – мертвыми листьями (а те, что не опали, стыдливо дрожа, еле слышно держались на нижних этажах утонченных прутьев) у его корявой деревянной ноги, вросшей в гуталин обреченной земли …

Я варил вино из мяты – героиновый сок ментолового растения, выжатый из длиннолистых соцветий и настоянный: с гвоздикой, мускатным орехом, ванилью и мандариновой кожей; и уже порядка двух дней – сосуществовал исключительно на одних леденцах «Монпансье» … Сидел там: в пляжном доме по Дайк-роуд… в холокосте иллюзорного дыма, и рисовал минималистичного зеленого крокодила, в стиле кубизм, на сухих октябрьских листьях сочно фиолетового цвета, растворимым марокканским кофе, разведенным до консистенции жидкой каши (холст, конечно, необычайно хрупкий)… Читая вслух домашнюю молитву (по четкам, пять раз в неделю) – оберег от реальности героиновой иглы кибер-гулага; ту, что еще будучи ребенком я выучил в родительском доме… Доме, похожим на дом норвежских пасторов, расположенным на самой северной точке Ирландии, на самом высоком горном хребте Макгилликаддис, близ часовни святого Келвина, на острове Скеллиг, из пожелтевших окон которого, открывался вид: на поля, засеянные кукурузой; заливные луга; густые перелески; шпили католических монастырей, и блестящий изгиб Кельтского моря… Пока моя матушка готовила весьма скудный обед – пудинг с черносливом, и луковицы фаршированные арахисовым маслом, а по ламповому телевизору, черно-белой искаженной картинкой, пел Тайни Тим под укулеле резким фальцетом про поцелуи в саду и тюльпаны, в передаче Джонни Карсона …

Винтажный шерстяной ветер, выл за большим пластмассовым окном, словно плеть; холодный непричесанный дождь бился, раненой птицей, в капсульные стекла; по серой стали неба скользил аэроплан, казавшийся, с геометрии этого окна, размером с кукурузное зерно… неба, словно тёрн отливающий кобальтовой синью; анемометр, висевший в тишине стен, показывал аномальную скорость разозлившегося урагана; и Оранжевый уровень опасности – мозаичной вуалью спятившей вселенной, реконструировал серотонин Бога на невзошедшем ВИЧ-инфицированном солнце …

Пляжный дом по Дайк-роуд (на расстоянии одной мили от пляжа, прямо по соседству с Ником Кейвом), в четырех лье от столицы, старый картонный дом, дрожал от прикосновений сильного аквилона и косохлеста (хлещущего как-то криво, в дверь), словно бесхитростные бамбуковые хибары суданского племени нуба, неестественно скрючившись под тяжестью свинца эмпирея… Ощущение, было такое, будто кусок льда положили на сердце… и, я курил стены этого дома, словно крэк, пропуская сквозь свои метафизические легкие его затхлость и ушедшие в Тлалокан души индейцев Каяпо; выпуская наружу мягкий табачный дым горевших лесов Амазонии – пеленой старых колумбийских узоров, танцующих кружевом просроченного молока в сжатых частицах воздуха; редизайном IIWW… выедая старый войлок из этих футуристических стен; и, колокола опустевшего католического собора за этими пластмассовыми окнами, звонили Sanctus, оплакивая психею умирающего мира; corpus debile мира …

Бог поцеловал меня в лоб, так, как целует просвещенный садху лежащего на погребальном гхате околокриминального сикха, выводя на моих искусственных венах многослойный код из жидкой пластмассы: CRYVKILLJEWS; и эротичное эхо Годивы, грациозно скакало на лошади, обнаженное, по улицам Ковентри, в ситце своего благочестия, во власти инстаграма, под транквилизаторами …

Кукурузный Хрущев, размером с ресничного геккона бананоеда, сидевший в челюсти кита, в углу комнаты, вскрывал свою пережатую жгутом трахею непальским ножом кукри, и воскресал – вновь, там – оловянным солдатом терракотовой армии, отрешенно бросая в пространство:

– Все, что ты знаешь, создала ложь, Гийом. Что нужно сделать, чтобы изменить мир, где тебе будет ок? Все – это тотальная ебля трупов, моральное разложение общества …

Он страдал эпилепсией – мучительно долго и довольно давно… с отвисшей нижней губой и гноящимися глазами; пугливо выглядывал из консервированной банки томатного супа «Кэмпбелл», напевая забытую роялистскую песенку; безразлично отводя глаза, с казавшимися замедленными движениями, смотря куда-то вдаль невидимыми глазами …

Я любил писать письма, «катал» по нескольку штук в день: Дэвиду Берковицу; Джеффри Дамеру и Майклу Райану… «До востребования», тюрьма Аттика, Нью-Йорк; и Грете Тунберг, в Стокгольм; довольно редкое качество для людей XXI века… Почти всегда заканчивая свои постироничные трехстишья своей фирменной подписью:

гедонист, поклонник женщин и ценитель хороших вин …

Я ел сырую плоть красных мухоморов, что росли, искусственно созданные мною, в торфяных таблетках на подоконнике, после чего, спустя, порядка трех-четырех часов, вскрывал свою иллюминацию вен, остро заточенным хирургическим скальпелем, светящуюся прозрачными мультфильмами Уолта Диснея, выжимая мескалиновых Микки-Маусов и мескалиновых Диззи в свой граненый стакан, выпивая зараженную галлюциногенным ядом кровь; я неделями хранил в большой дубовой бочке, сваленные в единую кучу: яблоки, груши, сливы и томаты, разбавленные несколькими фунтами тростникового сахара, заставляя их бродить до состояния алкогольного напитка а-ля пруно – фирменного самогона заключенных тюрьмы в Гуантанамо, поминая этим пойлом хенд мейд Слай; я смешивал односолодовый виски «Пропер твелв» с ядом саламандры – заказанным мной на «иБэй»; я раскалывал мускатный орех надвое, вынимая жемчужину его плода, растирал его в порошок, смешивая с миллиардом амфетаминовых частиц эзотерической пыли, добытой из раскрошенного черепа Сталина и, – метилоном, засыпая получившуюся «волшебную смесь» в жерло курительной трубки из кукурузного початка, поджигал, вдыхая проходившие через нее испарения наркотического дыма; я ел таблетки экстази, словно сухие завтраки «Келлогс», смешивал «пошлую молли» с алкоголем и марихуаной; жарил тыквенные семечки на чугунной сковороде, водянистый вкус которых, такой же знакомый, как и первый онанизм, возвращал меня в сладкую матрицу детства; я лежал на полу, на матрасе набитым кукурузной соломой; чертил на старых обоях, цветом недозрелого яблока, нацистскую свастику… миллионы маленьких нацистских свастик, падающих из открытого рта Пиночета, нарисованного точно и откровенно, графитовым карандашом… Читал Сэлинджера, рассказ «Тедди», напечатанный в «Нью-Йоркере»… Читал в обратном порядке, пытаясь продегустировать ускользающую от меня суть… Я нюхал кружевные слипы оставленные тут Слай, темно-бордового цвета… вдыхал ее потерянный запах похоти и, скользил своими грубыми пальцами – вверх-вниз, по жесткому основанию эрегированного члена… мимикрируя – в Вавилонскую нефть, в эмокор от «Минор Треат», в нью-вейв от «Зе Карс» … меняя свою ртутную кровь на кокаин… Я видел, как я читал священные суры, у скал Андромеды, близ Яффо, в Палестине; лежа абсолютно голым, облитый шоколадным соусом и облепленный мадагаскарскими бабочками, с большими полупрозрачными живописными крыльями, темно-вишневыми, переливающимися на свету; под «спидами», на погребальном дольмене, обливая Коран керосином, вырывая из него страницы, и сжигая их; я спал на полу, подобно индийским йогам, на деревянной доске из которой, ровными рядами торчали длинные острые гвозди – прокачивая скилл своей рефлексии: желтохохлый какаду клевал цветочную тлю, маленьких жуков зелено-розового цвета, которые ели лепестки фиалок, а я, пил мозг из его головы… Я собирал дождевую воду, ел сырую рыбу, а однажды, мне удалось поймать темнохвостого голубя, сидевшего на ветке персикового дерева, поющего в оберег тонкого льда: «Quaesto! Quaesto!», и высосать из него кровь …

Я смотрел за горизонт, где реликтовый лес, вылепленный из пшеничного пластилина, золотисто-желтый, словно непричесанная голова Кэррота Топа, выблеванный, суррогатной матерью Ба-Пефа, метамфетаминовой амброй, застыл в позе опистотонус, там, у границы неба, цветом океанской лазури… Я сканировал усталым истерзанным взглядом, дюралевого цвета, архивное фото, снятое на «Поларойд», где Слай широко улыбалась, улыбкой Будды, в образцового кроя черном пиджаке от «Хуго Босс», наброшенным на голое тело; ее тонкие линии девственных губ, были накрашены помадой цветом луговых васильков, веки игривых глаз – тенями цианового цвета; она как-то неловко держала в своих высушенных временем руках небольшой букет из весеннего свойства георгин, кроваво-алых… Меня вдохновляли ее большие, необычайно красивые глаза; нежное, тронутое счастьем лицо, какое-то, полное умиротворения и мудрости, почти святое… И, я похотливо онанировал на эту повседневную красоту, в антиматерии мира, конвертируя свою алчность в липкие брызги сладко-соленой спермы, представляя как кончаю ей на глаза… Большие, необычайно красивые …

Измученные болью годы – крутятся в голове… тридцати секундными флешбэками; воспоминаниями лучших дней; пенициллиновой ненавистью к себе и чувством вины, выбивая из текущего состояния реальности; играет ли, сейчас, знакомая песня, с которой, что-то, да связано… бросает ли, кто-то, в илистую глину Апокалипсиса, знакомое равнодушному сердцу имя, в гавани Гонконга; фильм про африканцев, добывающих вино с верхушек пальм; Новый роман Апдайка … Эти флешбэки – непременно, убьют меня… Пространственные воспоминания, цепляясь за воспоминания, словно бархат внутренней реанимации, латинскими афоризмами, отбрасывали меня назад – неизменно, в мертвую глотку прошлого… голова болела постоянно, и никакие обезболивающие порошки, и даже бионаркотики – уже не помогали; в любом случае, если я и умру, от этого нескончаемого потока моего условного грехопадения, моей эволюции духа… то, на, то воля Аллаха, а к флешбэкам можно привыкнуть, у них даже есть чему поучиться… вращаясь там, внутри, взорвавшегося миллиардом неоновых звезд, ультрамаринового космоса, ушедшим за радугу – майором Гагариным… обнимая пустоту; поцелуем смерти – вышедшей на парад Марди Гра …

Это был трудный для меня период, и я надеюсь, что я сумел преодолеть его; ведь я, по-настоящему не отошел еще от боли этого октября, а впереди уже маячил ноябрь, с его катарсисом и неизбежной эманацией Личности… Но, боль многому учит, когда остаешься один на один с её неизученной парадигмой, многое открывается; личные переживания, почти всегда – подталкивают к критическому анализу ситуации, словно любовь, заставившая искать śmierć …

Почти целый год, я прожил в этом опустевшем доме, в состоянии тяжелого психологического стресса, не выходя из шизофренической плаценты этого бегхауза, пока очередной криз, на фоне психоэмоционального стресса, не выдавил меня отсюда, как выдавливает, обдолбанная ксанаксом инста-телочка, горчичный соус на кофейно-ликерный чизкейк, из индигового пэта …

Это был мой некалендарный адвент – время, данное для того, чтобы признать недостатки, исправить их, возродившись потом из собственного праха и неудач, подобно Патрику Пирсу… я, как и он, отрекся от благополучия этого мира и был низложен;

Когда Смерть стучит в вашу дверь, вы можете сделать только одно: открыть её …

Аллилуйя!!! Motherfucker, и Аллаху Акбар …

***

Школьный автобус, темно-грушевого цвета, скользил по узкому серпантину гравия, скрываясь за тощим телом японских кленов, стоящих в ряд, на азбуке октября… Лондонские рок-н-рольщики и моды из Ливерпуля, разбивали друг другу, пляжными шезлонгами, головы, как перезревшие на октябре тыквы, где-то там, вдалеке, на зернистом побережье Гастингса… Мультипликационные шимпанзе фотографируют моделей в бикини; глухонемые панкахваллы качают ногами подвесное опахало, в домах Нью-Дели, в фирменных кедах от «Дизель»; мусульманские заключенные в Мьянме ногами вращали валы мельниц; проститутки из Глазго, покупают кокаин в капсулах, у нелегального дилера по прозвищу Кокосовый Эмиль, прямо на улицах Лондона, в одну из самых холодных зим последних лет в Англии; Мэри Хопкин и Мэгги Белл копируют антифашистские агитационные плакаты в пост-военных школах Бенина; гуттаперчевая тень от воздушного акробата, идущего по канату между башнями собора Нотр-Дам де Пари, безлико ползет по горе крестов в Латвии, символом веры, надежды и свободы; портреты Виртуального Президента перевернутые вверх головой, околокриминальными людьми в желтых жилетах на мирных акциях протеста в самом сердце Бельгийского Конго; норвежские протестанты, непоколебимые адепты, запрещенных Великим аятоллой П.Государства «404», ультраправых норвежских группировок, с принтом Варга Викернеса на спинах своих камуфлированных в оранжевый песок военных куртках, сжигают Коран на митингах против Ислама; нефтяные танкеры Страны Советов и танкеры Ирана, садятся на мель близ Сингапура …

В углу комнаты, рядом с двумя зеркалами высотой восемь футов каждое, рядом с газовым камином, стояли два плетеных стула, чучело крокодила набитое соломой, и небольшое необитое кресло из еловых досок… Подоконники были заставлены цветочными горшками с цветущими кактусами, и китайскими вазами с букетами фиалок, на одном из которых – фигурка попугая, темно-зеленая, инкрустированная бриллиантами, рубинами и изумрудами, привезенная, когда то из Индии, из Хайдарабада… На полу, холодном деревянном полу, цветом живого коралла, прямо посередине, напротив дискового телефона, обмотанного множество раз тряпичной изолентой, декоративных персидских подушек из яркого иката, небрежно валялась на своем кнопочном брюхе, перевернутая вверх ногами, пишущая машинка «Ундервуд», с зажеванной в ней черновой рукописью «Моя Борьба», за авторством Адольфа Гитлера …

Я осторожно встал, подойдя к зеркалам, откуда на меня смотрело старое, злое и истощенное лицо; широкая и густая борода а-ля Джеймс Харден, немного растрепанная и небрежная, как ветхозаветное благочестие; аккуратная прическа в стиле молодого Дельвеккио, горчичного цвета кардиган Кобейна, купленный на «иБэй»; две тонкие линии бесцветных татуировок: апостол Петр и апостол Павел, вытатуированные древне валлийским шрифтом, у основания большого пальца руки… Свинцовая тень, которая борется с депрессией, травмами и токсикоманией, плотно сидящая на мефедроне …

– Ваш адрес, милостивый сударь!!! Я презираю, Вас!!! – бросаю в скриншот своего отблеска, поднося хрустальный графин с малагой ко рту.

Кто я сейчас? Беглый рекрут? Контрабандист? Сын польского революционера? Декадент контркультуры пост-диссидентства?!!

Моя комната – моя территория… моя Масаи-Мара; абсолютно черный квадрат Малевича, блэкаут Нового Мира; лабиринт галерей и подземных коридоров высеченных эффектом плацебо под уступом скалы …

Розовый свет бил из-за стекла закрытой двери, неоновой голограммой Виртуального Президента, который, прощался по Скайпу с экипажем подводного крейсера «Курск», в образе Мохаммеда Резы Пехлеви; по радио играла тоскливая и нудная музыка по заявкам, как будто, звонившие туда старики, заказывали себе pre-order заупокойной мессы …

Я делаю глоток виноградного вина, засовывая в рот леденец «Монпансье», пытаясь раскусить …

– Театр закрывается, нас всех тошнит, Гийом.

Огрызается маисовый Хрущев, через стекла пенсне, оглядывая пустоту времени, хрупкую стабильность нестабильного мира, изредка, делая тремя пальцами правой руки такие движения, по сукну стола, словно растирая в пыль мякиш хлеба.

Меня раздражал его элитарный снобизм.

Я молчал, глядя куда-то в пол… Пауза затянулась …

– В каком состоянии ты сейчас находишься, Гийом? Каждый из нас? Душа – это музыкальный инструмент. Струны души натянуты до предела. Малейшая неосторожность, и они лопнут. Так и ходим – фальшивя, с недотянутыми. Твоя душа, в твоих глазах, Гийом.

– Как говорил По, и все что я любил, я любил в одиночестве.

Безличностно бросаю я, засунув капсулу с марихуаной себе в нос, а к босым ступням примотав пакетики с «пошлой молли»; к ноге «чекистский» маузер, выгравированный золотыми вставками и брильянтовой вязью библейских цитат по всему периметру боевого пистолета.

Я аккуратно упаковываю в свой городской рюкзак: ультрамодную экшн-камеру «Гоу Про»; билет на самолет до Веллингтона, купленный днем, когда моя тетка, будучи католичкой, вышла замуж за немного неуклюжего, рыжеволосого уроженца Эдинбурга, протестанта, с детства болеющего за «Джерс», которого я ненавидел; несколько антиисламских стикеров, изображающих крестоносца преследующего женщину в парандже с АК-47. Красивый двубортный пиджак из бежевого габардина, сшитый в Париже, холодную баночку около-колы, пакетик пап-корна, и пакетик сладких каштанов обжаренных на углях; головоломку Эрне Рубика – плюющую медью электрической экзальтации за датой пятнадцатого марта две тысячи девятнадцатого, сгорая на авангарде мусульманского рождества – спелым плодом тибетских ритуальных черепов, истекая сладким сиропом Джордано Бруно …

VIVA La MUERTE!!!

– Если я завтра погибну, Крис, похороните мое сердце вдоль железнодорожного полотна, в Мексике, там, где умер Нил Кэссиди от передозировки загадочной золотой пыли. Похороните меня в биологически разлагаемом костюме из грибов в вишневом сквере, рядом с Собором святого Патрика, на острове Валентия, у холодных стен приюта Мертвых, на горе Моурн, на вершине погребального каирна, у башни памяти Лайама Линча… И я вернусь снова, Крис – дождем из фруктовой карамели и мятных леденцов, прольюсь кассетными бомбами над территорией Пакистана, под саундтрек грайндкора от группы Анальная Пизда… неоновой радугой над Керри, нераскаявшимся, упорным и непреклонным еретиком.

Пытаюсь сбито резюмировать, выходя на холод октября …

Завтра все мечети Крайстчерча будут полны, ведь у смерти всегда Sold Out; мне, теперь, осталось лишь скитание одинокого человека, надеющегося обрести свое сатори, напавшего на след Ионы; око за око, зуб за зуб – это есть справедливый суд, «Соломонов суд» ведь время от времени дерево Свободы нужно поливать кровью тиранов и патриотов …

Мистер Винтер, суп готов, томатный гаспачо для Сталина …

Кесарю кесарево, а Божие Богу …

Все, что мне осталось – это автостоп, ночевка на автобусных станциях, пара литров воды и отсутствие еды по двое суток… Спать на бетоне? Выживание длиною в век, где после рассвета никто не проснется… Жизнь на кокаиновой линии, растворившись кодом биологической памяти, нервами оголенной передозировки на авторитарном теле колючей проволоки, протянутой по всей географической широте нашей минорной планеты… Путешествие с «устричным пиратом» на шхуне «Скарлетт» и нелегальная ловля атлантического лосося в бухте Дублина с ирландскими китобоями: «Возьми еще индюшки, брат. Веджибургеров?» …