Текст книги "Кант. Биография"

…не просто рассматривал бы положительную религию, а именно христианскую, как потребность государства или как институт, которому следует позволить существовать ради тех, кто слаб (что сейчас многие вослед ему даже проповедуют с кафедры), но чтобы он принял и действительно познал то твердое, здоровое и счастливое, что есть в христианстве. чтобы он не рассматривал Библию просто как приемлемое средство для руководства простыми людьми и их просвещения. чтобы он смотрел на Иисуса не как на олицетворенный идеал совершенства, а как на посланника и Сына Божьего, Спасителя человечества, что хорошо засвидетельствовано. чтобы он не отрицал из страха впасть в мистицизм значительной ценности истинных благочестивых чувств, чтобы он участвовал в общественном культе и в таинствах, полных благодати Господней. чтобы во всем этом он был ярким примером для тысяч своих учеников. Насколько более он мог бы сделать хорошего![37]37
  Borowski, Leben, p. 105–106.


[Закрыть]

Интересно, что первый вариант биографии Канта Боровский написал еще незадолго до королевского Maßregelung, или осуждения религиозных взглядов Канта. Хотя тогда уже и появились признаки неприятностей, Боровскому, похоже, в 1792 году о них не известно. В 1804 году он уже даже слишком хорошо знал об этой проблеме, и это часто вносило поправки в якобы «довольно простое повествование».

Вера самого Боровского мешала «честному и верному изложению» сильнее, чем принято считать. История, которую он рассказывает, сложнее истории Мецгера, но она основана на аналогичных оговорках и потому чревата двусмысленностями. Действительно, существуют свидетельства того, что Мецгер и Боровский были друзьями, так что последний не хотел критиковать Мецгера. И очень жаль. Повествование Боровского важно в основном из-за информации о жизни Канта до 1783 года, и нет никакого другого подробного рассказа об этом периоде. Он упустил многое, что могло бы быть интересным, – или потому, что не посчитал это важным, или не зная фактов.

Во всяком случае, понятно, что беспокоило Боровского. Он не одобрял религию Канта. Трудно хвалить Канта, отвергая и его религиозную теорию, и его религиозную практику. Безусловно, он восхвалял Канта как нравственного человека, но проблема его отношения к религии никуда не исчезала. Боровский чувствовал, что вынужден оправдываться. Таким образом, написанная им биография иногда похожа на попытку защитить Канта: Кант не похож на своих последователей, он действительно был хорошим человеком. Кроме того, Кант не похож на свою философию; и даже его труды, если правильно их понять, не так уж вредны для христианской религии, как может показаться. Везде, где только возможно, Боровский напирал на твердое пиетистское воспитание Канта, придавая этому воспитанию и этой связи большее значение, нежели в действительности. Поэтому его повествование следует тщательно сверять с другими источниками и дополнять ими. К счастью, такие источники существуют, пусть они и не получили должного внимания.

Яхман, который в 1804 году был директором школы недалеко от Кёнигсберга, тоже ранее обращался к Канту по поводу возможности написания его биографии. В 1800 году он попросил Канта ответить на пятьдесят шесть вопросов о его жизни[38]38
  См.: Ak 12, p. 323–324.


[Закрыть]. Кант так и не ответил. Почему, мы не знаем. Интересно, что хотя Яхман утверждает в биографии, что Кант попросил его ее написать, письмо самого же Яхмана (а это более надежный источник) свидетельствует о том, что именно он первым обратился к Канту. Он выразил желание написать биографию, поскольку «весь мир жаждет прочитать вашу подлинную биографию и с огромной благодарностью признает ваш собственный вклад в нее»[39]39
  Ak 12, p. 322.


[Закрыть]. У Яхмана, в отличие от Боровского, не было претензий к Канту, и он, по крайней мере в этом смысле, более надежен, чем Боровский. Его собственное мировоззрение было более «либеральным» или более «кантовским», что подтверждает «Исследование философии религии Канта в отношении приписываемого ей сходства с чистым мистицизмом» 1800 года, где он защищал Канта от некоторых обвинений[40]40
  Немецкое название: Prüfung der Kantischen Religionsphilosophie in Hinsicht auf die ihr beygelegte Ähnlichkeit mit dem reinen Mysticismus.


[Закрыть]. Однако преданность Яхмана Канту вызывает другие проблемы. В его биографии собрано все самое хорошее, что можно сказать о Канте, он написал ее с точки зрения ученика, некритически обожающего своего учителя. Другая проблема состоит в том, что он смотрел на Канта с теологической точки зрения: упор на теологию придавал особое направление его повествованию о жизни Канта. Так, Яхман утверждал, что Кант любил читать лекции богословам и надеялся, что «яркий свет рациональных религиозных убеждений прольется над его отчизной», добавив, что Кант «не обманулся, ведь множество апостолов отправились учить Евангелию царства разума»[41]41
  Jachmann, Kant, p. 144.


[Закрыть]. Весьма сомнительно, чтобы у Канта были такие миссионерские порывы. Повествование Яхмана само по себе тоже имеет ограниченную ценность для истинного понимания жизни Канта, и поскольку мы можем сверить его с гораздо большим кругом других источников, чем в случае с Боровским, оно менее важно. Кант был уже знаменит, когда Яхман стал его учеником, и привлекал в Кёнигсберг множество приезжих. Знакомые уделяли ему больше внимания, когда он прославился, чем когда он был молод и неизвестен.

Васянский, к сожалению, ограничился рассказом о последних годах жизни Канта. На самом деле, странно, как мало он говорит о Канте, учившем его философии в семидесятые годы. Поскольку последние годы жизни Канта наименее интересны для понимания основ его философии, это повествование об угасании и смерти Канта почти не имеет значения для понимания его жизни и мысли. Васянский очень дорожил бывшим учителем, он действительно трогательно рассказывает о последних днях его жизни, но временами Васянский вовсе не сдерживает себя. Его анекдоты о странностях Канта немногим лучше, чем анекдоты Хассе. Более того, поскольку он считал, что не просто шлифует образ старика, но и занимается предоставлением материала «для некоторых антропологических и психологических наблюдений», он работает на другую аудиторию. Когда он пишет в таком настроении, Кант для него – объект наблюдений, интересный «случай», а не человек, который ему небезразличен. Его история «случая» смерти старика не говорит ничего существенного о Канте-философе и о его жизни в молодые годы.

По сути, самый большой недостаток в картине, нарисованной тремя биографиями, состоит в том, что они почти исключительно основаны на последних полутора десятках лет жизни Канта, то есть примерно с шестидесяти пяти до восьмидесяти лет. О Канте тридцати, сорока и пятидесяти лет сказано очень мало, а о двадцатилетнем Канте почти ничего. Все утверждения о почти механической регулярности жизни Канта – его обедах, его отношении к своему слуге, его странных взглядах на повседневные вопросы, всё то, что стало неотъемлемой частью стандартного образа Канта, – на самом деле больше фиксирует признаки его преклонного возраста и упадка сил, чем раскрывает характер человека, задумавшего и написавшего произведения, которые принесли ему славу.

К лучшему или худшему – хотя в основном к худшему, – именно эти три биографических очерка представляют собой самые подробные, пусть и не всегда самые надежные источники, повествующие о жизни Канта. Можно только сожалеть, что их авторы были не самыми квалифицированными и не самыми надежными свидетелями. Порой их намерения очевидны. Когда, например, Боровский обнаруживает, что «в конечном счете учение Канта о нравственности полностью совпадает с христианским», мы знаем, что заставляет его так говорить, и можем не принимать эти слова во внимание[42]42
  Borowski, Leben, p. 63. Он утверждает, что Кант это понимал.


[Закрыть]. Когда Яхман пытается преуменьшить энтузиазм Канта по отношению к Французской революции, показывая, что в целом он был верным гражданином Пруссии, Яхмана больше волнует современная политика, чем желание дать Канту правдивую характеристику[43]43
  Jachmann, Kant, p. 178–180.


[Закрыть]. Даже когда эти намерения не столь очевидны, они присутствуют повсеместно[44]44
  Я буду обращать внимание читателя на такие факторы, когда это будет уместно. Вот один пример: Боровский говорит, что Мартин Кнутцен, один из университетских профессоров-пиетистов, умер в 1756 году (когда Кант уже преподавал в университете) и что Кант (естественно) подал заявку на эту должность. Но Кнутцен умер в 1751 году. Можем ли мы действительно предположить, что Боровский не знал, что Кнутцен умер за пять лет до того, как сам Боровский поступил в университет? Боровский был заинтересован в том, чтобы указать на преемственность между Кнутценом и Кантом, которой попросту не существовало.


[Закрыть]. Авторы больше заинтересованы защитить то, что они считали добрым именем Канта (и Кёнигсберга), чем представить объективное повествование. Они дают нам идеологически искаженный взгляд на Канта, больше обязанный стереотипам эпохи, чем характеру того, кого они описывают. Мы получаем карикатуру, а не портрет – благонамеренную, но ничего не отражающую и даже без намека на иронию.

В конечном счете именно из-за этой карикатуры немецкие романтики поверили в человека, который был целиком мыслью, а не жизнью[45]45
  Слово «карикатура» взято из: F.A.Schmid, “Kant im Spiegel seiner Briefe,” Kant-Studien 9 (1914), p. 307–308.


[Закрыть]. Генрих Гейне резюмировал эту точку зрения следующим образом:

Изобразить историю жизни Иммануила Канта трудно. Ибо не было у него ни жизни, ни истории. Он жил механически-размеренной, почти абстрактной жизнью холостяка в тихой, отдаленной уличке Кёнигсберга – старинного города на северо-восточной границе Германии. Не думаю, чтобы большие часы на тамошнем соборе бесстрастнее и равномернее исполняли свои ежедневные внешние обязанности, чем их земляк Иммануил Кант. Вставание, утренний кофе, писание, чтение лекций, обед, гуляние – все совершалось в определенный час, и соседи знали совершенно точно, что на часах – половина четвертого, когда Иммануил Кант в своем сером сюртуке, с камышовой тросточкой в руке выходил из дому и направлялся к маленькой липовой аллее. <…> Восемь раз проходил он ее ежедневно взад и вперед во всякое время года, а когда бывало пасмурно или серые тучи предвещали дождь, появлялся его слуга, старый Лампе, с тревожной заботливостью следовавший за ним, словно символ провидения, с длинным зонтом под мышкой[46]46
  Генрих Гейне, “К истории религии и философии Германии”, в: Генрих Гейне, Собрание сочинений: в 10 т., т. 6 (Ленинград: Государственное издательство художественной литературы, 1958), с. 96–97.


[Закрыть].

Интересный образ, но он больше похож на карикатуру карикатуры. Друзья Канта в Кёнигсберге предпочитали Канта без истории Канту с сомнительной историей. Гейне, как и многие романтики, не любил философию Канта по той же причине, по которой ему не нравилась его жизнь. И то и другое было, с его точки зрения, слишком «обычным» или «расхожим»[47]47
  Следует помнить, что слова «обычный» и «расхожий» в XVIII веке не несли того уничижительного оттенка, который они приобрели главным образом в результате влияния романтизма.


[Закрыть].

Георг Зиммель позже говорил о «несравненной личностной черте философии Канта», которую он видел в «ее уникально безличной природе». Кант был «концептуальным калекой», его мышление было «историей головы (Kopf)», а не реальной личности[48]48
  См.: Gerhard Lehmann, “Kants Lebenskrise,” in Gerhard Lehmann, Beiträge zur Geschichte und Interpretation der Philosophie Kants (Berlin: de Gruyter, 1969), p. 411-421, p. 413.


[Закрыть]. Так, когда Арсений Гулыга, как Гейне и многие другие до него, утверждает сегодня, что «у Канта нет иной биографии, кроме истории его учения»[49]49
  Арсений Гулыга, Кант (Москва: Молодая гвардия, 1977), с. 5.


[Закрыть], он присоединяется к хору голосов, восходящих к романтикам. Если Гулыга и Гейне правы, то Кант составляет исключение из утверждения Ницше, что «до сих пор всякая великая философия [была] самоисповедью ее творца, чем-то вроде mémoires, написанных им помимо воли и незаметно для самого себя»[50]50
  Фридрих Ницше, “По ту сторону добра и зла”, в: Фридрих Ницше, Сочинения: в 2 т., т. 2 (Москва: Мысль, 1996), с. 244.


[Закрыть]. Ницше следовало бы сделать для Канта исключение. Поскольку у Канта не было жизни, он не мог и написать мемуаров.

Кант, с этой точки зрения, ушел даже дальше Декарта, которого, согласно популярной в XVIII веке истории, всегда сопровождала в путешествиях «механическая кукла в полный рост, которую… он сам сконструировал, „чтобы показать, что животные – всего лишь машины и не имеют души.“ Декарт и кукла были, очевидно, неразлучны, и говорят, что он спал, уложив ее в сундук рядом с собой»[51]51
  Stephen Gaukroger, Descartes: An Intellectual Biography (Oxford: Clarendon Press, 1995), p. 1.


[Закрыть]. Канту, кажется, действительно удалось самому превратиться в машину.

Существует по крайней мере одно недавнее психоаналитическое исследование, где ставится цель поднять серьезные вопросы о философии Канта. Оно основано на рассказах Боровского, Яхмана и Васянского. Хартмут и Гернот Бёме утверждают, что «ложная невинность биографии Канта и ее идеализация в равной степени являются симптомами того типа мышления, которое овладело его жизнью и которое стало изображаться как безобидное»[52]52
  Hartmut Böhme and Gernot Böhme, Das Andere der Vernunft. Zur Entwicklung von Rationalitätsstrukturen am Beispiel Kant (Frankfurt [Main]: Suhrkamp Verlag, 1983), p. 428–429.


[Закрыть]. Братья Бёме утверждают, что ни жизнь Канта, ни его мысли не были безобидными или невинными. Его мышление характеризовалось насильственными структурами, подавленными страхами, тревогой и стратегиями подавления. Они объявляют эти особенности его мышления последствиями деформированной, «механизированной» жизни. Хотя Бёме убедительно аргументировали свою точку зрения, пусть и не всегда на основе фактов, они, вероятно, ошибаются. Жизнь Канта, которую они «анализируют», принадлежит не Канту, она выдумана другими. Если их точка зрения и имеет какую-либо ценность – а я в этом не вполне уверен – то ценность ее заключается больше в разъяснении сил, оказывавших воздействие на жизни Боровского, Яхмана и Васянского, чем в описании сил, игравших роль в жизни самого Канта. Мне бы хотелось показать, что разница тут принципиальна[53]53
  Некритическое принятие братьями Бёме психоаналитического и герменевтического подхода резко контрастирует с их гиперкритическим взглядом на все рациональное. Другая сторона их подхода, а именно «критическая теория» франкфуртского происхождения, совершенно не согласуется с их постфрейдистскими размышлениями.


[Закрыть]. Попытка братьев Бёме сделать Канта интереснее кажется мне неудачной. Какой бы ни была его жизнь, это вовсе не хороший пример «структур рациональности», характеризующих современную жизнь.

Карл Форлендер, наиболее детально изучавший жизнь Канта, подчеркивает «взаимодополняющий» характер трех биографий. Вместо этого можно было бы говорить о «соучастии» и «комплиментарности»[54]54
  Rudolf Malter, “Einleitung,” in Karl Vorländer, Immanuel Kants Leben. 4th ed. (Hamburg: Felix Meiner, 1986), p. xix.


[Закрыть]. «Официальные» биографы Канта на самом деле и не пытались представить непредвзятый рассказ. Их очерки намеренно предлагали определенный образ Канта, хорошего и добропорядочного гражданина, который вел несколько скучную жизнь типичного профессора. Можно не сомневаться, что многое из того, что эти биографы посчитали опасным для репутации Канта, вряд ли сегодня выглядело бы опасным. Кое-какие из предполагаемых недостатков последующие поколения могут даже посчитать достоинствами, а некоторые из предполагаемых достоинств сегодня выглядят не так уж хорошо. Те черты характера Канта, о которых мы не знаем, могли бы вызвать новые интересные вопросы о личности этого человека и о его мысли.

Трудно, если не невозможно, пробиться через эти тексты к историческому Канту, но это не означает, что не стоит попытаться. Ситуация в каком-то смысле аналогична ситуации с Сократом и Иисусом, хотя, возможно, не столь проблематична. В конце концов, есть тексты, написанные самим Кантом. Обширная кёнигсбергская переписка дает нам некоторое представление о том, каким Канта видели на протяжении его жизни. Существуют источники, предоставленные другими известными жителями Кёнигсберга, что позволяет нам добавить красок в его жизнь. Наконец, есть Мецгер, которого обычно просто отвергают как «ненадежного». Но что здесь означает «ненадежный»? В конце концов, он знал покойного Канта, пусть даже не так близко, как Васянский. Он знал его как коллегу по университету, а значит, знал его в той роли, в которой Васянский знать не мог. Кант повлиял на него отрицательно, но это не значит, что его суждение следует просто сбросить со счетов. Боровский не намного надежнее Мецгера, точнее, к Боровскому следует относиться с той же острожностью, что и к Мецгеру, а поскольку Яхман и Васянский занимаются «агиографией», на них тоже следует ссылаться с осмотрительностью.

Таким образом, я вынужден не согласиться с теми, кто считает, что любой, кто пишет биографию Канта, должен принять традиционный взгляд на свидетельства. Рудольф Мальтер резюмировал этот взгляд следующим образом:

Порядок очередности давно признанных свидетельств остается в силе: помимо редких автобиографических высказываний Канта и основополагающей для любой биографии переписки, три биографии [Боровского, Яхмана и Васянского] являются основой наших знаний о Канте, его жизни, личности и общении с жителями Кёнигсберга[55]55
  Rudolf Malter, “Einleitung,” in Immanuel Kant. Sein Leben in Darstellungen von Zeitgenossen. Die Biographien von L. E. Borowski, R. B. Jachmann und E. Ch. Wasianski, ed. Felix Gross (Darmstadt: Wissenschaftliche Buchgesellschaft, 1993), p. xviii.


[Закрыть].

Биографию Боровского, хоть она и важна, нельзя поставить в один ряд с биографиями Яхмана и Васянского. Переписку Гамана, Гердера, Гиппеля, Шеффнера и других следует считать лучшим источником, чем биографические очерки Боровского, Яхмана и Васянского. Если рассказ Боровского не совпадает с источниками, независимыми от биографической традиции, такими как отрывки из писем современников Канта, нужно следовать независимым свидетельствам. В любом случае, если мы отнесемся к трем официальным биографиям со здоровой долей скептицизма, мы увидим более колоритного и интересного Канта.

II

За последние двести лет с момента смерти Канта было написано не так много полных биографических исследований о нем. Хотя недавняя библиография работ о жизни Канта занимает 23 страницы и содержит 483 названия, большинство из них касаются мелочей, мало интересных даже тем, кто страстно увлекается его философией[56]56
  Rudolf Malter, “Bibliographie zur Biographie Immanuel Kants,” in Karl Vorländer, Immanuel Kant. Der Mann und das Werk. 2 vols., 3rd ed. (Hamburg: Meiner Verlag, 1992), p. 405–429. См. также: Rudolf Malter, “Immanuel Kant (1724–1804). Ein biographischer Abriss,” Jahrbuch der Albertus Universität zu Königsberg 29 (1994), p. 109-123.


[Закрыть]. Рольф Георге в последнем обзоре биографий Канта выяснил, что на самом деле существует всего «полдюжины ранних воспоминаний и четыре более поздние полные биографии»; остальные, по его мнению, если и не совершенно бесполезны, то в лучшем случае представляют лишь незначительный интерес[57]57
  Обсуждение биографий Форлендера, Штукенберга, Гулыги, Кассирера и Ритцеля см. в: Rolf George, “The Lives of Kant”, Philosophy and Phenomenological Research 57 (1987), p. 385-400.


[Закрыть]. Георге, возможно, слишком резок в своих суждениях. Есть (чуть) больше книг и статей, интересных с биографической точки зрения, чем он готов признать. Однако нельзя отрицать, что о жизни Канта написано не так много, как следовало бы ожидать.

Кроме того, никогда не существовало биографии, которая удовлетворила бы самым строгим требованиям научного исследования. Двухтомник Карла Форлендера «Иммануил Кант. Личность и творчество» 1924 года ближе всего подходит к этому идеалу, но даже Форлендер на самом деле не пытался выполнить эту задачу[58]58
  Karl Vorländer, Immanuel Kant. Der Mann und das Werk. 2 vols. (Leipzig: Felix Meiner, 1924). Я буду цитировать эту работу в соответствии с третьим изданием, упомянутым выше.


[Закрыть]. В каком-то смысле у него были более высокие амбиции. Он не хотел писать книгу, которую оценят только философы и ученые, он хотел «оживить старого Канта, как он жил и думал» для широкого читателя. То же самое относится и к его короткой работе под названием «Жизнь Иммануила Канта», вышедшей в 1911 году, еще до двухтомной биографии[59]59
  Karl Vorländer, Immanuel Kants Leben (Leipzig: Felix Meiner, 1911; 4th ed. Hamburg: Felix Meiner, 1986).


[Закрыть]. В предисловии к четвертому изданию этой работы (1977) Мальтер утверждает, что с 1924 года практически не появлялось новых источников, описывающих внешнюю сторону жизни Канта, и что работа Форлендера представляет собой в некотором смысле «завершение» исследования внешней стороны кантовской жизни[60]60
  Vorländer, Kants Leben, p. vi.


[Закрыть]. Это не совсем верно. Работа Форлендера – эталон, которым следует измерять все остальные биографии Канта. Она действительно вытесняет все предыдущие биографические трактовки Канта[61]61
  Другие крупные биографии: Friedrich Wilhelm Schubert, Immanuel Kants Biographie. Zum grossen Theil nach handschriftlichen Nachrichten (Leipzig: Leopold Voss, 1842); Friedrich Paulsen, Immanuel Kant, Sein Leben und seine Lehre (Stuttgart: Friedrich Frommanns Verlag, 1904; 7th ed. 1924); Фридрих Паульсен, Иммануил Кант. Его жизнь и учение (пер. с 4-го нем. издания Н. Лосского) (Санкт-Петербург: Типография товарищества «Общественная польза», 1905); Ernst Cassirer, Kants Leben und Lehre (Darmstadt: Wissenschaftliche Buchgesellschaft, 1977; изначально опубл. Berlin, 1918); Эрнст Кассирер, Жизнь и учение Канта (Санкт-Петербург: Университетская книга, 1997). Важный противовес Форлендеру – работа: Kurt Stavenhagen, Kant und Königsberg (Göttingen: Deuerlichsche Verlagsbuchhandlung, 1949). Хороший краткий обзор жизни Канта: Norbert Hinske, “Immanuel Kant,” in Neue deutsche Biographie, ed. Historische Kommission bei der Bayerischen Akademie der Wissenschaften (Berlin: Duncker & Humblot, 1952–1982), II, p. 110–125.


[Закрыть]. Однако это не означает, что невозможно выйти за пределы Форлендера или что работа Форлендера основана на полных данных. Это не так. Сами источники Форлендера в значительной степени все еще доступны, и во многих случаях они допускают совершенно другие интерпретации. «Кант и Кёнигсберг» Курта Штафенхагена 1949 года показывает, насколько более важной для развития Канта была Семилетняя война (европейская часть Войны с французами и индейцами 1756–1763 годов), чем предполагал Форлендер. Он также стремится показать, что молодой Кант отличается от старого, которого Форлендер пытался оживить. Форлендер не проводил оригинальных исследований. Он полагался на статьи, которые, хоть и с трудом, но все-таки можно найти и сегодня. Наконец, сам Форлендер не был столь объективен, как иногда утверждают. Его Кант – в значительной степени отражение его собственных взглядов на культуру и политику. Он был внимателен, но все же упустил из виду некоторые аспекты исследований, предшествовавших его работе. Кроме того, открылись и новые материалы. Недавние работы Рейнхарда Брандта, Вернера Эйлера, Хайнера Клемме, Рикардо Поццо, Вернера Штарка, Ханса-Иоахима Вашкиса и других поспособствовали лучшему пониманию внешних сторон жизни Канта. Хотя мы все еще не в состоянии полностью понять роль Канта в управлении Кёнигсбергским университетом, мы знаем больше, чем знал или хотел показать Форлендер. Наконец, лучшее понимание истории Пруссии XVIII века заставляет пересмотреть некоторые утверждения, которые Форлендер и его предшественники считали очевидной истиной. Кантоведение часто опирается – по крайней мере имплицитно – на определенный образ Канта-человека. Необходимость биографии, где учитывались бы новые свидетельства и другие интересы читателей спустя почти столетие, назрела уже давно.

Особенно это актуально для англоязычного мира. Кроме устаревшей «Жизни Иммануила Канта» 1882 года Дж. Г. У. Штукенберга, существуют только два недавних перевода иностранных книг, а именно «Жизнь и учение Канта» Эрнста Кассирера (перевод с немецкого) и «Кант» Гулыги (перевод с русского)[62]62
  J. H. W. Stuckenberg, The Life of Immanuel Kant (London: MacMillan, 1882; переиздано с предисловием Рольфа Георге, Lanham: The University Press of America, 1987); Ernst Cassirer, Kant’s Life and Thought, tr. James Haden, introduction by Stefan Körner (New Haven and London: Yale University Press, 1981) – английский перевод работы Ernst Cassirer, Kants Leben und Lehre (Berlin: Bruno Cassirer, 1918; 2nd ed. 1921; переизд. Darmstadt: Wissenschaftliche Buchgesellschaft, 1977); Arsenij Gulyga, Immanuel Kant and His Life and Thought, tr. M. Despalatovic (Boston: Birkhauser, 1987).


[Закрыть]. Штукенберг написал свою биографию задолго до того, как стали доступны многие из наиболее важных независимых источников обо всей жизни Канта. Когда он писал книгу, не существовало полного издания писем, размышлений и лекций Канта. Не было у него и большей части писем Гамана и Гердера. С тех пор открыты и многочисленные другие источники. Хотя книга Штукенберга до сих пор приятна для чтения, она не удовлетворяет сегодняшним стандартам. Биография Кассирера, с другой стороны, «не затрагивает подробностей жизни Канта»[63]63
  George, “The Lives of Kant,” p. 493.


[Закрыть]. Другими словами, в ней не очень много говорится о кантовской жизни, Кассирер почти полностью сосредоточивается на его мысли и опубликованных трудах. Это скорее популярное изложение философского развития Канта, чем обстоятельная биография. Биография Гулыги, возможно, лучшая из всех, изданных на английском языке, но не является широко доступной. Это хорошо написанное изложение жизни Канта было предназначено для русского читателя. Оно может служить хорошим противоядием по отношению к двум другим биографиям, доступным на английском языке, но поскольку книга написана с точки зрения, несколько чуждой англоязычному читателю, то не всегда способствует нашему пониманию жизни и работ Канта. Кроме того, на нее не всегда можно положиться и в ней преувеличены связи между Кантом и русской мыслью.

III

Биографии философов относительно редки в последние годы[64]64
  Уже появляются признаки перемен. См., напр., книгу: Ray Monk, Ludwig Wittgenstein: The Duty of Genius (Harmondsworth: Penguin Books, 1990); Рэй Монк, Людвиг Витгенштейн. Долг гения (Москва: Издательский дом «Дело» РАНХиГС, 2018).


[Закрыть]. Одна из самых важных причин этого связана с тем, как делается философия в Америке, Австралии и Англии. Для философааналитика биография мыслителя просто не имеет значения, поскольку ничего не говорит об истинности его позиции и ничего не добавляет к обоснованности его аргументов. Хотя это, строго говоря, верно, отсутствие контекста – или, наверное, лучше сказать, анахронистическая подмена контекста – часто стоит на пути понимания того, что хотел сказать философ.

Биографии философов писать трудно. Нужно найти баланс между описанием подробностей биографии и обсуждением философских работ. Биография не должна превратиться ни в один лишь рассказ о жизни философа, ни в простое обобщение или общее обсуждение его книг. Если биография слишком сосредоточена на случайностях, составляющих жизнь ее героя, она может оказаться банальной и неинтересной (хотя бы потому, что философы обычно не вели – и не ведут – захватывающую жизнь). Если биография слишком погружена в труды философа, она быстро станет скучной по другой причине. Труды большинства философов не поддаются легкому обобщению или простому обзору. Во всяком случае, весьма маловероятно, чтобы такая краткая трактовка трудов всей жизни какого-либо философа внесла бы существенный вклад в философскую дискуссию. В идеале биография любого философа должна быть интересной и с философской, и с исторической точки зрения и сочетать историю жизни философа с философски интересным взглядом на его работы.

И хотя нужно обращаться и к жизни, и к мысли, это не означает, что две эти различные стороны нужно рассматривать поровну. Дело обстоит сложнее. В биографии они должны каким-то образом сочетаться. Нужно прояснить, как связаны жизнь и мысль философа. И пусть трудно и, по-видимому, невозможно установить, почему тот или иной философ придерживался тех или иных взглядов и писал те или иные произведения, любая биография, не затрагивающая этого вопроса, вероятно, будет представлять лишь ограниченный интерес.

Биографию Канта, кажется, писать особенно трудно. Его жизнь была жизнью типичного университетского профессора в Германии XVIII века. Его философское творчество является настолько плотным, заумным и техничным, что его трудно сделать доступным для широкого читателя. Это уже смертельная комбинация. Кроме того, Кант следовал в своих работах девизу de nobis ipsis silemus («о себе мы молчим»). Его интересовали философские истины, и он хотел, чтобы его помнили благодаря им. Это тоже влечет за собой последствия для его биографии. От Канта не осталось дневника, детали его жизни скудны. Их нужно почерпнуть из того, что он обронил случайно, и из воспоминаний тех, кто был к нему ближе всего. Большая часть таких воспоминаний – это воспоминания пожилых людей о престарелом Канте.

У Канта была жизнь. Хотя он жил в изолированной части Пруссии и не предпринимал никаких захватывающих дух путешествий, не переживал никаких удивительных приключений, о которых можно было бы рассказать, хотя большая часть его жизни заключается в работе, все же существует очень интересная и, возможно, даже захватывающая история, которую следует поведать. Это история интеллектуальной жизни Канта, отраженная не только в его творчестве, но и в его письмах, в его преподавании, в его взаимоотношениях с современниками в Кёнигсберге и остальной Германии. Даже если жизнь Канта и была в какой-то степени типичной для немецкого интеллектуала XVIII века, она имеет историческое значение именно потому, что была настолько типичной. Сходства и различия между его жизнью и жизнью его коллег в других протестантских университетах, таких как Марбургский, Гёттингенский, и в других германских университетах могут открыть интерес – ные перспективы для понимания не только человека, но и времени, в котором он жил.

Жизнь Канта охватывает почти весь XVIII век. В период его взрослой жизни произошли некоторые из самых значительных изменений в западном мире – изменений, последствия которых мы ощущаем до сих пор. Это был период зарождения мира, который мы знаем сегодня. Хотя Кёнигсберг не находился в центре ни одного из значительных движений, ведущих к сегодняшнему миру, эти движения во многом определили интеллектуальную среду Кёнигсберга. Философия Канта была в значительной степени выражением этих изменений и откликом на них. Его интеллектуальная жизнь отражала большинство значительных интеллектуальных, политических и научных событий того периода. Его взгляды – это ответ на культурный климат времени. Английская и французская философия, наука, литература, политика и нравы составляли материю его ежедневных бесед. Даже такие относительно отдаленные события, как Американская и Французская революции, повлияли на Канта, а значит, и на его труды. Его философию следует рассматривать в этом глобальном контексте.

Однако именно в очевидно немецком, даже прусском окружении Кант пережил знаменательные события, произошедшие в XVIII веке. Иногда поражает, насколько его интеллектуальное развитие было продиктовано внешними силами. Так, ранние философские труды Канта появились как серия ответов на философские «вопросы на премию» (Preisaufgaben), поставленные Берлинской академией[65]65
  Эту биографическую деталь не понимает большинство кантоведов.


[Закрыть]. Понять раннего Канта, не обсуждая его отношения к литературному движению «Буря и натиск» и «культу гения», так же трудно, как понять позднего Канта, не принимая во внимание полемики вокруг так называемого спора о пантеизме (Pantheismusstreit).

Кроме того, Кант был частью особой интеллектуальной среды Кёнигсберга. Он не единственный в Кёнигсберге интересовался этими изменениями, и не на него одного они повлияли. Гаман, фон Гиппель, Гердер, Герц и некоторые другие смогли внести свой вклад в немецкую культуру отчасти благодаря тому, что жили в Кёнигсберге. Важно исследовать, как пересекались жизни этих интересных людей и как, общаясь с ними, изменялся Кант. Может, и было бы преувеличением говорить о «кёнигсбергском Просвещении» в том смысле, в каком мы говорим о «берлинском Просвещении» или «шотландском Просвещении», но в то же время это было бы и не совсем неуместно. Кантовскую критическую философию также нужно рассматривать в этом контексте. Итак, обсуждая жизнь и труды Канта, все три контекста – глобальный, региональный и локальный – необходимо учитывать.

В данной биографии Канта такие вопросы будут рассмотрены серьезнее, чем в предыдущих. Другими словами, это будет интеллектуальная биография Канта, показывающая, насколько интеллектуальные интересы Канта коренятся в его времени. В каком-то смысле такой подход схож с исследованиями кантовского философского развития, такими как исследования Шилпа, Флейсхауера и Уорда, и с обсуждениями кантовского мировоззрения (Weltanschauung), которые можно найти в работах Кронера и Бека. Однако эта книга отличается тем, что в ней уделяется меньше внимания общепринятым философским текстам и больше – событиям в жизни Канта и их связи с событиями, происходившими в Кёнигсберге, Пруссии, Германии, Европе и Северной Америке. Не пренебрегая рассказом о биографических подробностях жизни и творчества Канта, я сосредоточусь на его интеллектуальном путешествии от узких проблем метафизических оснований ньютоновской физики к философской защите морального мировоззрения, подобающего просвещенному «гражданину мира».

Подобно Форлендеру и Гулыге, я хочу познакомить с Кантом тех, кто не очень хорошо разбирается в кантоведении. Книгу сможет прочесть даже читатель, не знакомый с тонкостями современного философского обсуждения Канта или философии в целом. Жизнь Канта интересна сама по себе и, в отличие от Форлендера и других, кто прежде всего хотел оживить старого Канта, я остановлюсь больше на молодом философе, который задумал проект «Критики чистого разума». Я надеюсь, что в результате появится многогранный Кант, больше похожий на реального человека, чем на «мандарина» из Кёнигсберга, каким его видел Ницше[66]66
  Здесь я последовал примеру Штафенхагена, а также работе: Otto Schöndörf-fer, “Der elegante Magister,” Reichls Philosophischer Almanack (1924), p. 65–86, как и другим более недавним обсуждениям Канта.


[Закрыть].

Мы можем извлечь из жизни Канта такие же уроки, как и из жизней других фигур XVIII века – Бенджамина Франклина, Давида Юма, Фридриха Великого, Екатерины Великой – чьи жизни переплетаются с жизнью Канта сложным – или не очень – образом. По сути, мы можем извлечь из биографии Канта по меньшей мере столько же, сколько из биографии любого другого известного человека, а может быть, и больше, поскольку, как становится понятно, характер Канта вполне сознательно был задуман как его собственное творение. Он соглашался с Монтенем и его предшественниками-стоиками в том, что «надо не сочинять умные книги, а разумно вести себя в повседневности, надо не выигрывать битвы и завоевывать земли, а наводить порядок и устанавливать мир в обычных жизненных обстоятельствах. Лучшее наше творение – жить согласно разуму»[67]67
  Мишель Монтень, “Об опыте”, в: Мишель Монтень, Опыты, т. 2 (Москва: Наука, 1979), с. 3О4. – Прим. ред.


[Закрыть]. Проживал ли Кант свою жизнь «согласно разуму» – открытый вопрос; и это делает его жизнь увлекательной для любого, кто считает, что философия должна внести важный вклад в понимание нашей жизни.

Я действительно не знаю, чем привлекают биографии столь многих читателей. Простое любопытство о том, как жили «знаменитые»? Вуайеризм, неприглядное желание заглянуть в маленькие грязные секреты «великих»? Эскапизм, попытка прожить чужую жизнь, своего рода романтика для тех, кто настроен более интеллектуально? Или это попытка найти смысл в своей собственной жизни? Популярность книг о самосовершенствовании свидетельствует о распространенном желании вести «успешную» жизнь. Можно предположить, что успешные люди достигли этой неуловимой цели; а успешные философы – люди, размышлявшие о том, что вообще такое успех, – могут предложить больше, чем остальные.