Текст книги "Кант. Биография"

Школьные годы (1732–1740): «В рабстве у фанатиков»

Если при воспоминаниях о воспитании, полученном в доме родителей, Канта «охватывало чувство огромной благодарности», то школьные годы во Фридерициануме он вспоминал с ужасом. Гиппель, который позже станет одним из самых близких друзей Канта, писал:

Герр Кант, который тоже в полной мере пережил эти мучения юности, говорил, что все еще испытывает потрясение и ужас, вспоминая о своем рабстве в молодости, и это несмотря на то, что жил он в родительском доме, а в общественную школу, называемую тогда «приют пиетистов», или Collegium Fridericianum, только ходил[141]141
  Гиппель, цит. по: Malter, Kant in Rede und Gespräch, p. 95. Мортцфельд, первый биограф Канта, говорил о «свинцовой атмосфере наказания» в этой школе (см.: Malter, Kant in Rede und Gespräch, p. 75).


[Закрыть].

Похожие чувства испытывал Давид Рункен (1723–1798), один из школьных друзей Канта. Он начал письмо к Канту, датированное 10 марта 1771 года, так: «Тридцать лет прошло с того времени, когда мы оба стонали от той мрачной и все же полезной и не вызывающей возражений дисциплины фанатиков»[142]142
  Ak 10, p. 117.


[Закрыть].

Кант не был столь милосерден, как Рункен, – он остался невысокого мнения о нравственном воспитании, полученном в «приюте пиетистов». В «Лекциях о педагогике» он посчитал необходимым указать, что «многие люди думают, что их юношеские годы были самыми лучшими и приятными в жизни. Но это наверняка не так. Это самые тяжелые годы, потому что тогда приходится постоянно подчиняться дисциплине, редко можно найти настоящего друга и еще реже пользоваться свободой»[143]143
  Кант, “О педагогике”, с. 446; Ak. 9, p. 486.


[Закрыть]. Так можно довольно сдержанно обобщить его взгляд на юность. Он считал, что дисциплина там приняла вид особенно жесткой формы рабства, которое было не только не особенно полезным, но и откровенно вредным. «В школе существует принуждение, механистичность и короткий поводок. Это зачастую лишает людей всякой смелости думать самостоятельно и портит гений»[144]144
  Ak 25.2 (Anthropologie Busolt), p. 1496.


[Закрыть]. По сути, более поздний энтузиазм Канта по поводу образовательной реформы и особенно его беспрецедентные усилия по поддержке «Филантропина» в Дессау под руководством Базедова показывают, насколько плохого мнения он придерживался о том образовании, которое дети получали во Фридерициануме.

Какое же образование получил Эмануил? Сначала он пошел в пригороде в так называемую Hospitalschule. Эта школа была связана с приютом святого Георгия. Там работал один учитель, обычно не приписанный к приходу священник, чьи обязанности заключались вдобавок еще и в том, чтобы еженедельно посещать городскую тюрьму. Учителем Канта был Людвиг Бём, кандидат богословия, который занимал эту должность необычайно долго[145]145
  См.: Heiner F. Klemme, Die Schule Immanuel Kants. Mit dem Text von Christian Schif-fert über das Königsberger Collegium Fridericianum (Hamburg: Meiner Verlag, 1994), p. 34. Школа была связана с той же больницей, в которой Кант позже нашел место для своей сестры.


[Закрыть]. Кант научился у Бёма основам «чтения, письма и арифметики» вместе с соседскими детьми, но ходил в эту школу недолго. Летом 1732 года, в восемь лет, он пошел в Collegium Fridericianum. История, по всей видимости правдивая, гласит, что Шульц был тем, кто первым заметил, что Кант подает большие надежды, и уговорил родителей отправить сына во Фридерицианум для подготовки к дальнейшему обучению богословию. Хотя Шульц тогда еще не был директором школы, он был уже с ней тесно связан. Более того, он всегда стремился набирать способных учеников. Таким образом, если он заметил одаренность Канта, то вполне мог пожелать направить его в правильное русло – на путь священника на службе у церкви, – и как можно скорее[146]146
  Клемме считает, что уже невозможно понять, был ли это Шульц, потому что Боровский (и все, кто следовали его изложению) ошибались в предположении, что Шульц уже был директором в 1731–1732 годах, в то время как он стал им на самом деле летом 1733 года. Возможно, Клемме излишне скептичен. У Шульца были хорошие связи, и теоретически он мог добиться принятия Канта в Collegium еще до того, как стал директором. Действительно, вполне вероятно, что Шульц мог заметить молодого Канта. Форлендер утверждал, что Шульц часто посещал дом Канта и там с ним познакомился (Vorländer, Immanuel Kant, I, p. 20). Даже если Шульц никогда и не посещал Кантов, он был пастором Альтштадтской церкви, а школа находилась под надзором этой церкви. Другими словами, Шульц был начальником Бёма. Учитывая его склонность всё контролировать, он вполне мог надзирать над преподавательской деятельностью Бёма и таким образом познакомиться с юным Кантом в классе.


[Закрыть].

Фридерицианум был, как мы уже увидели, пиетистским образовательным учреждением. Он был задуман вслед за Социальными учреждениями Франке (Franckeschen Anstalten) в Галле для двух целей. С одной стороны, нужно было спасти воспитанников от «духовной порчи», а соответственно «привить их сердцам истинное христианство, пока они юны». С другой стороны, нужно было улучшить «мирское благополучие» учеников, обучив их гуманитарным наукам[147]147
  Шифферт, цит. по: Klemme, Die Schule Immanuel Kants, p. 6.


[Закрыть]. В школе учились дети и знати, и простолюдинов. Фактически учеников готовили на высокие гражданские и церковные посты. Для простолюдина, такого как Эмануил, поступить сюда означало получить возможность социального роста.

Большинство учеников жили в самом учреждении, но некоторым позволяли жить с родителями. Кант относился к последним, хотя ему приходилось преодолевать немалый путь до школы и обратно[148]148
  Кант, вероятно, был одним из многих учеников, чьим родителям не приходилось платить – или чьи родители платили очень мало – за образование своих детей.


[Закрыть]. Его дни были строго расписаны и наполнены почти исключительно учебой. Уроки начинались в семь утра и заканчивались в четыре часа пополудни, с перерывом на обед с одиннадцати до часа. Занятия шли шесть дней в неделю с понедельника по субботу. Каникул было очень мало: всего несколько дней на Пасху, в Троицу и на Рождество, и один день после ежегодного государственного экзамена[149]149
  Шифферт, цит. по: Klemme, Die Schule Immanuel Kants, p.109: «Поскольку невообразимо, какой вред наносится детям и как трудно им снова направить свою энергию на учебу после каникул, длящихся много дней или даже недель, то мы не соблюдаем каникул, которые приняты в других школах». Впрочем, время от времени один день можно было пропустить.


[Закрыть]. Так что Эмануил уходил из дома почти на весь день шесть дней в неделю, а домашняя работа отнимала почти все оставшееся время, когда он возвращался домой. Даже по воскресеньям у него не оставалось свободного времени, потому что надо было ходить в церковь, а после – на уроки катехизиса. Этот тщательно контролируемый режим длился вплоть до поступления Канта в 17 лет в Кёнигсбергский университет.

Уроки проходили иначе, чем в большинстве других учреждений того времени: учеников направляли в разные классы только в соответствии с их знаниями и способностями. Так что кто-то мог ходить в первый класс по латыни, но быть во втором по религии и в третьем – по древнееврейскому. Завести друзей из-за такого распределения было нелегко.

Каждую дисциплину преподавали в специально отведен – ной для нее классной комнате, урок начинался и заканчивался по звону колокольчика. В начале урока учитель читал «вдохновляющую, но короткую молитву», чтобы работа была «более богоугодной и более благословенной, но чтобы не терять времени, отпущенного на обучение». Перед обедом и в конце дня пели гимн. «Главной целью» всех предметов, пусть это и не всегда говорилось явно, было привести учеников «к Богу и славе его». Учителей призывали относиться к преподаванию как проходящему под надзором «вездесущего Бога»[150]150
  Шифферт, цит. по: Klemme, Die Schule Immanuel Kants, p. 69.


[Закрыть].

Предметы менялись каждый час. С семи до восьми утра проходили пять классов богословия; с восьми до десяти – шесть классов латыни; с десяти до одиннадцати три старших класса учились греческому, а остальные – снова латыни (упражнения по спряжению). С одиннадцати до полудня ученики обедали в оборудованных для этого комнатах, а учителя читали им «что-нибудь полезное». Дальше следовал час игры во дворе под присмотром учителей. С часа до двух ученики расходились по разным урокам: кто-то учился логике, остальные – истории философии, географии, церковной истории или каллиграфии. С двух до трех преподавались древнееврейский и математика. По средам и субботам ученики по желанию могли также пойти на математику (mathesis) или пение в первые два часа пополудни.

В первый год религиозного образования ученики должны были выучить наизусть Малый катехизис Лютера[151]151
  Ak 8, p.323: здесь показаны некоторые последствия этого обучения: «Разве это не то же самое, как с катехизисом, который мы в детстве знали наизусть во всех подробностях и который, как нам казалось, мы понимали, но который мы понимаем все меньше по мере того, как становимся старше и более вдумчивыми – и потому заслуживали бы того, чтобы вернуться в школу, если бы только могли найти кого-нибудь (кроме нас самих), кто понимал бы его лучше».


[Закрыть]. Им также в подобающей форме рассказывали некоторые библейские истории. Второй год был посвящен повторению Малого катехизиса в сопровождении частей из Большого катехизиса Лютера и дальнейшему чтению библейских историй. Программа третьего года описывалась так: «повтор всего предыдущего и местами добавление всего, что необходимо». Религиозное образование четвертого года было основано на Ordnung des Heils in Tabellen («Порядке спасения в форме таблиц») Кристофа Штарке (1684–1744)[152]152
  Полное название второго издания на английском языке: Christoph Starcke, Order of Salvation in Tabular Formfor Students; in Part to Provide Them with the First Foundations of Theology, in Part to Repeat the Most Important and Most Necessary Parts of It in Order to Improve Their Recall; but Alsofor the Simple-Minded in Order to Give Them a Solid Conception of the Most Important Christian Doctrines which Will Enable Anyone to Impress Any Doctrine through the Added Duty and Comfort into the Heart, to Prove to Them Everything Sufficiently with Verses and to Lead Them to Scripture. Also Containing a Short Appendix of the Order of Duties in Life. Which Are Brought into This Form with Exceptional Industryfor the Furthering of the Living Knowledge of God and Jesus Christ (Erfurt, 1756). См. Шифферт в: Klemme, Die Schule Immanuel Kants, p. 7™.


[Закрыть]. Вдобавок два часа в неделю были посвящены введению в Новый Завет[153]153
  Для этого использовалась книга: Daniel Salthenius, Introductio in omnes libros sacros tam veteris quam novi Testamenti, ad usum studiosae iuventutis; cum praefatione de necessariis quibusdam studii exegetico-biblici subsidiis (Königsberg, 1736). Шифферт в: Klemme, Die Schule Immanuel Kants, p.72n. О значении «табличного метода» в пиетистской педагогике см.: Melton, Absolutism and Compulsory Schooling, P. 53–54.


[Закрыть]. В последнем, пятом классе Новый Завет преподавали «более подробно». Два часа в неделю посвящались введению в Ветхий Завет. Учителя должны были показать, «что все может быть предметом молитвы и применяться к христианской жизни и принципам»[154]154
  Шифферт, цит. по: Klemme, Die Schule Immanuel Kants, p. 71.


[Закрыть]. Последние два года были нацелены в особенности на то, чтобы подготовить ученика к дальнейшему изучению богословия в университете. Школьные учителя хорошо справлялись с этой задачей, поскольку большинство из них были студентами-теологами старших курсов Кёнигсбергского университета.

Эмануилу богословие давалось не слишком легко – по крайней мере, создается такое впечатление. В Пасху 1735 года, в начале третьего года в школе, он ходил в третий класс по латыни и по греческому и только во второй по арифметике и религии[155]155
  Vorländer, Kants Leben, p. 25. Он был на первом курсе по древнееврейскому, но его не преподавали на самых низких уровнях. Арифметика тоже состояла всего из трех классов.


[Закрыть]. И все же, хотел он того или нет, он прошел серьезную подготовку по богословию, прежде чем покинуть школу. Поскольку у него была невероятно хорошая память вплоть до последних лет жизни, можно предположить, что он никогда не забывал доктрин, которые вбили в него в самом ее начале.

Другие уроки тоже велись в интересах религиозного образования. Это справедливо в особенности для древнееврейского и греческого. Что касается древнееврейского, которому учили в трех классах, то от учеников ожидали, что они прочитают Пятикнижие Моисея, а также исторические книги и псалмы Давида. Четвертый и пятый год греческого были посвящены не только повторению грамматики, но и чтению Нового Завета. Только после прочтения целиком всего Нового Завета на греческом учеников знакомили с классическими греческими авторами. При этом они учились по «Хрестоматии» Иоганна Матиаса Геснера (1691–1761), впервые вышедшей в 1731 году. В ней содержались выдержки из Аристотеля, Секста Эмпирика, Геродота, Фукидида, Ксенофонта, Теофраста, Плутарха, Лукиана и Геродиана. Ученики также читали кое-что из Гомера, Пиндара и Гесиода. Хотя они таким образом и получали некоторое представление о классической античности, главный упор ставился все-таки на богословие.

Основой обучения во Фридерициануме была латынь[156]156
  Слова Форлендера (Kants Leben, p. 27).


[Закрыть]. Ученики не просто проводили большую часть времени, изучая латинский язык, это была самая важная дисциплина. Всего было шесть классов латыни, занимавших до 18 часов в неделю на начальных годах обучения и до шести на последних. На большинстве из этих уроков внимание уделялось словарному запасу, спряжению, склонению и правилам грамматики. К третьему году от учеников ждали, что они будут читать Корнелия Непота, на четвертом году всего Непота повторяли и читали что-то из Цицерона и поэзии. На пятом году читали Цезаря и снова Цицерона, на шестом – Цицерона (De officiis, среди прочих работ), Мюре, Курция и Плиния. Большое внимание уделялось устной речи и навыкам письма на латыни. Поэтому в двух старших классах ученикам разрешалось говорить друг с другом и с учителями только на латыни.

Эмануилу легко давался латинский, и те, кто знал его тогда, думали, что он изберет античную литературу для дальнейшего изучения. Рункен говорит, что с Пасхи 1739 до сентября 1740 года его самого больше интересовала философия, а Эмануила – античность[157]157
  Vorländer, Kants Leben, p. 32; Rink, Ansichten, p. 20; Боровский, по сути, рассказывает то же самое.


[Закрыть]. Эмануил и Давид вместе с Иоганном Кунде (1724/1725-1759), еще одним другом, читали классических авторов после уроков, восполняя тем самым скудный школьный список чтения. Рункен, у которого было больше денег, чем у двух его бедных друзей, покупал книги. Уже подумывая о писательстве, они хотели назваться латинизированными именами: Кантиус, Рункениус и Кундеус[158]158
  См. также: F.A.Gotthold, “Andenken an Johann Cunde, einen Freund Kant’s und Ruhnken’s,” Neue preussische Provincial-Blätter, second series, 3(1853), p. 241–258. Кунде родился в 1724 или 1725 году и учился в той же начальной школе, что и Рункен. Так что Рункен и Кунде знали друг друга до приезда в Кёнигсберг. Кунде пришел во Фридерицианум в 1735 году со стипендией. Он жил в школе и закончил ее в 1741 году. Как и Кант, он потом учился в Кёнигсбергском университете.


[Закрыть]. Кант остался высокого мнения о древних авторах и читал их всю жизнь. Сенека и, возможно несколько неожиданно, Лукреций и Гораций оставались его любимыми авторами, но и других латинских классиков он знал хорошо. Боровский и другие рассказывали, что даже в старости Кант цитировал по памяти длинные отрывки из своих любимых произведений[159]159
  Borowski, Leben, p. 39.


[Закрыть]. Греческой литературой он интересовался меньше. В его опубликованных работах можно найти всего несколько греческих слов, и он никогда не пользовался греческим в эпиграфах своих книг. Это не означает, что он не умел читать по-гречески. Не означает это и того, что он не интересовался греческой философией. Совсем напротив. Как мы увидим, именно открытие заново греков и их философского наследия помогло ему прояснить собственные взгляды в решающий момент его философского развития.

Неудивительно, что любимым учителем Канта был тот, кто научил его латыни. Его звали Иоганн Фридрих Гейденрейх[160]160
  Borowski, Leben, p. 38.


[Закрыть]. Ничего не говоря о других учителях, Кант хвалил Гейденрейха даже под конец жизни. Этот «хороший человек» не только укрепил любовь Канта к классическим латинским авторам, но во многом именно благодаря ему Кант хорошо знал античность. Кроме того, Кант был благодарен ему за то, что тот старался научить его ясно мыслит[161]161
  Borowski, Leben, p. 38; Reicke, Kantiana, p. 39, 43.


[Закрыть]. Когда Кант впоследствии жаловался, что лучше было бы, если бы в школе учили «духу», а не просто «фразам» древних авторов, он говорил вовсе не о Гейденрейхе. Этот учитель был для Канта близок к идеалу и вдохновлял его и его друзей изучать латинских авторов даже вне уроков.

Были еще уроки географии и истории, но они не были столь важны. Более того, поскольку на уроках истории изучали по большей части историю Ветхого и Нового Заветов, ученикам они казались продолжением религиозного обучения. Каллиграфия, искусство красиво писать от руки, кажется, не входила в число любимых предметов Канта. Это был единственный предмет, где его перевели из более высокого года обучения на более низкий.

Французский не был обязательным предметом. Ученики могли изучать его по выбору на трех дополнительных занятиях по средам и субботам. Кант так и сделал. Перед учителем не стояло задачи научить учеников бегло говорить по-французски, но они могли научиться довольно неплохо читать любого французского писателя. Таким образом, мы можем предположить, что Кант умел читать по-французски и понимал устную речь, даже если говорил он, возможно, не так хорошо[162]162
  См. также: Jachmann, Kant, p. 148: «Из современных языков он понимал французский, но не говорил на нем».


[Закрыть]. Примечательно, впрочем, что Кант записался на французский, ведь за него надо было платить отдельнц[163]163
  Шифферт в: Klemme, Die Schule Immanuel Kants, p. 105.


[Закрыть]. Английский не входил в учебную программу. На самом деле, даже в Кёнигсбергском университете он стал отдельной дисциплиной значительно позднее, чем Кант начал там учиться. Поэтому маловероятно, чтобы Кант где-то формально обучался английскому. Он, наверное, мог бы расшифровать, о чем идет речь в том или ином англоязычном пассаже, но действительно прочесть его – вряд ли.

Арифметика тоже считалась не столь важной, как латынь. Было всего три класса, и они не выходили за пределы элементарных основ. Mathesis, более продвинутая математическая дисциплина, тоже была по выбору (и за нее тоже надо было платить отдельно). Она была построена так, чтобы познакомить учеников с основными принципами математики в виде арифметики, геометрии и тригонометрии. На уроках использовался учебник Вольфа Auszug aus den Anfangsgründen aller mathematischen Wissensch («Выдержки из первых начал всех математических наук»)[164]164
  Шифферт в: Klemme, Die Schule Immanuel Kants, p. 88 (книга впервые вышла в 1717 году).


[Закрыть]. От учеников не ждали особых успехов в этой дисциплине, поэтому учителей просили только проследить, чтобы ученики научились понимать, доказывать и решать все «самое важное». Учитель должен был дать им «представление о математическом учении, чтобы их рассудок был подготовлен и натренирован для изучения других наук»[165]165
  Klemme, Die Schule Immanuel Kants, p. 88.


[Закрыть]. И даже этот уровень, по-видимому, был выше того уровня, которого можно было ожидать от студента-богослова. Благодаря этим урокам Эмануил знал математику лучше, чем средний ученик в Пруссии, но его начальное образование по этой дисциплине значительно отставало от более поздних стандартов.

То же самое можно сказать и о философии. Хотя это был обязательный предмет, а не факультатив, кажется, его преподавали только один год. Если считать школьную библиотеку для учителей показателем того, чему учили в классе, то эта дисциплина была полностью вольфианской по взглядам. Философия была одним из уроков, где ученикам позволялось «вступать в спор» друг с другом. Как бы то ни было, сам Кант позже сказал одному из школьных друзей (Кунде): «Эти господа не смогли раздуть пламя из той искры, что тлела в нас к философии или к математике» – на что его друг, говорят, ответил: «Но им неплохо удавалось ее задуть»[166]166
  Borowski, Leben, p. 91.


[Закрыть].

Образовательный дух этой школы хорошо подытоживает утверждение ее директора Шифферта: «повторение – это душа учения: чтобы то, что однажды было выучено, уже никогда не забылось». Специально для повторения выделялись еженедельные классные часы; каждый урок начинался с повторения материала, изученного в прошлый раз. За три недели до экзаменов повторяли весь материал, изученный за полгода. Шифферт считал, что если что-то повторить три раза, то это «твердо запечатлится в памяти»[167]167
  Шифферт в: Klemme, Die Schule Immanuel Kants, p. 91.


[Закрыть]. Вероятно, он был прав, но едва ли уроки от этого становились увлекательнее. Кант много позже одобрил такой подход, утверждая, что «культура памяти очень важна» и что мы знаем столько, сколько удерживаем в памяти. Не был он против и механических методов заучивания слов и другого материала[168]168
  Кант, “О педагогике”, с. 433–434; Ak 9, p. 472–473.


[Закрыть]. Впрочем, он считал, что «нужно взращивать понимание» и что «знать, что» постепенно должно связаться со «знать, как». Он считал, что лучше всего для этого подходит математика. Поскольку во Фридерициануме не очень хорошо учили математике, можно предположить, что он едва ли думал, что школа преуспела в обучении пониманию.

Пиетисты не были противниками телесных наказаний, но и не считали их лучшим способом дисциплинарного воздействия на детей. Как отмечает Мелтон, дисциплина «в школах Франке была относительно мягкой для тех дней. Теория наказания Франке отражала усилия пиетистов по субъективизации принуждения, переводу его извне вовнутрь индивида». Пиетисты уделяли большое внимание «интроспекции как инструменту развития самодисциплины»[169]169
  Melton, Absolutism and Compulsory Schooling, p. 42.


[Закрыть]. Во Фридерициануме каждый ученик, шедший на причастие, был обязан заранее «составить отчет о состоянии своей души». Этот отчет сдавали одному из надзирателей, и тот проверял, готов ли ученик к причастию. Если этого было недостаточно, ученику велели принести надзирателю запечатанный отчет от учителей, где излагалось, существуют ли проблемы, которые не позволяют допустить ученика к причастию[170]170
  Шифферт в: Klemme, Die Schule Immanuel Kants, p. 97.


[Закрыть]. Если отчеты учителя и ученика заметно отличались, ребенку делали выговор.

Взрослый Кант питал откровенную неприязнь к того рода интроспекции, которой обязаны были заниматься ученики. Он утверждал, что подобное «наблюдение за собой» или такое «методическое сопоставление воспринятого нами в самих себе, дающее материал для дневника человека, наблюдающего за самим собой, легко может привести к энтузиазму и безумию»[171]171
  Кант, “Антропология с прагматической точки зрения”, с. 148 (перевод изменен. – Прим. ред.); Ak 7, p. 132–133. Самоанализ такого рода не следует путать с Höllenfahrt der Selbsterkenntnis («нисхождением самопознания в ад»), которое для Канта является необходимым условием становления нравственности (см.: Кант, “Метафизика нравов”, с. 485; Ak 6, p. 441 и сопутствующие места). Кант старательно отличал его от «энтузиастичного» осуждения нас самих, практикуемого пиетистами. См.: Klemme, Die Schule Immanuel Kants, p. 44П.


[Закрыть]. Несомненно, его отвращение к такому самонаблюдению отсылает к тому самому времени принудительных докладов о «состоянии души».

В идеале задачей было научить учеников самодисциплине, но на практике, по всей видимости, дела обстояли совершенно иначе. Один из первых биографов Канта, Иоганн Кристоф Мортцфельд, говорит о «свинцовой атмосфере наказания», царившей во всей школе[172]172
  Мортцфельд, цит. по: Malter, Kant in Rede und Gespräch, p.75; см. также: G. Zippel, Geschichte des Königlichen Friedrichs-Kollegiums zu Königsberg Preussen, 1698–1898 (Königsberg, 1898), p. 114f, согласно которому для телесных наказаний применялся кнут.


[Закрыть]. Сам Кант подтверждает этот факт, когда рассказывает Яхману, что все его учителя, за исключением одного, пытались поддерживать дисциплину тем, что были очень строгими, но им этого не удавалось[173]173
  Jachmann, Kant, p. 135. Не столь строгим учителем, вероятно, был Гейденрейх. Кант описывал его как учителя с хрупкой и забавной фигурой, который всегда вызывал большое внимание, послушание и уважение у него [то есть у Канта] и у некоторых других учеников, потому что они могли многому научиться на его уроках». Встает вопрос о том, сколько «внимания, послушания и уважения» вызывали другие учителя.


[Закрыть]. Поскольку Кант был трудолюбивым и старательным и почти всегда заканчивал класс как Primus (учеником с самыми высокими оценками), его, вероятно, наказывали не часто[174]174
  Borowski, Leben, p. 39.


[Закрыть]. Однако если, например, он не мог по указанию учителя достать учебники, потому что забыл их, когда остановился поиграть, его, вероятно, каким-то образом наказывали[175]175
  Jachmann, Kant, p. 135.


[Закрыть]. Позже он расскажет историю о том, как «когда он еще был школьником, один нахальный мальчишка подошел к инспектору Шифферту и спросил его: это школа пиетистов? Услышав это, инспектор основательно его поколотил, ответив: теперь ты знаешь, где школа пиетистов»[176]176
  Hasse, Merkwürdige Äußerungen, p. 34.


[Закрыть]. Даже если к самому Канту никогда не применяли телесных наказаний, они были частью его повседневного опыта.

В то время Кант потерял мать. Она умерла за три года до того, как он закончил школу. С тех пор они с сестрами и братом могли положиться только на отца. К «свинцовой атмосфере» в школе прибавился не слишком радостный климат дома. Неудивительно, что Кант не любил вспоминать школьные годы.

Под конец учебы в школе Эмануил был отлично подготовлен к тому, чтобы пойти на курс обучения богословию, праву, философии или античной литературе. Хотя теоретически он мог бы учиться медицине или естественным наукам, он не был достаточно подготовлен к этим дисциплинам и не получал для этого поддержку в школе. С другой стороны, Фридерицианум хорошо подготовил его к жизни в Пруссии XVIII века, обеспечив надежным фундаментом для карьеры в лютеранской церкви или в прусском государстве при Фридрихе Вильгельме I.

К критическому или независимому мышлению Канта побудило не образование. Оно было типичным для своего времени, но во Фридерициануме, вероятно, уделялось больше внимания послушанию и дисциплине, чем в аналогичных школах в других немецких землях. Одним из главных идеалов пиетистского образования было культивирование самодисциплины. Пиетисты стремились подчинить не только тело, они хотели управлять умом, прививая определенные религиозные и моральные принципы. В конечном счете их целью было «обратить» учеников из «детей мира» в «детей Бога». Ради этого они считали необходимым тренировать не только их разум, но и волю. Кроме того, Франке, вдохновивший пиетистов Кёнигсберга в их образовательных практиках, считал:

…прежде всего, необходимо сломить природное своенравие ребенка. Учитель, который пытается сделать ребенка более образованным, заслуживает похвалы за взращивание его способности понимания, но этого недостаточно. Он забывает о самой важной задаче: подчинить волю[177]177
  Francke, Kurzer und einfältiger Unterricht, p.15; см. также: Melton, Absolutism and Compulsory Schooling, p. 43.


[Закрыть].

Может казаться противоречивым, что добровольного обращения можно добиться, сломив своенравие ребенка, но в глазах пиетистов это не выглядело противоречием. Они рассматривали этот слом лишь как первый шаг в так называемой Bußkampf (борьбе покаяния) по направлению к Durchbruch (прорыву). Соответственно, религиозные взгляды, которые школа пыталась привить ученикам, были несколько необычными. Все другие школы того времени тоже уделяли большое внимание формальной стороне религии, но не требовали того рода пиетистской убежденности, которой желали добиться некоторые кёнигсбергские пиетисты.

Неудивительно, что Кант хорошо понимал эту сторону их взглядов – и отвергал ее целиком. Это была «гипотеза», что

…водораздел между добром и злом (то, чем амальгамирована природа человеческая) происходит с помощью сверхъестественной операции сокрушения и надрыва сердца в покаянии, то есть граничащей с отчаянием и достигающей необходимой степени лишь с помощью небесного духа скорби, о которой человек сам должен молить, сокрушаясь о том, что он все еще недостаточно страдает[178]178
  Иммануил Кант, Спор факультетов (Калининград: Издательство КГУ, 2002), с. 1з6-138; Ak 7, p. 55.


[Закрыть].

Это отвращало Канта. Он считал это лицемерием, поскольку горевание и раскаяние в конечном счете не являются ответственностью того, кто должен быть обращен. Ему казалось невозможным то, что, как считалось, должно было привести к радикальному обращению, отличающему истинного христианина от христианина лишь на словах. Следуя этой гипотезе, мы никогда не можем знать, действительно ли мы обращены, потому что это предполагало бы знание непознаваемого сверхъестественного воздействия. Более того, пиетиста можно отличить от других людей по тому, что он целиком и полностью во всем полагается на Бога и отказывается от любой нравственной автономии. В то же время пиетист склонен проявлять некоторую ложную гордость, как тот, кто принадлежит к немногим «избранным», к тем, кто будучи детьми Божьими, спасен и составляет христианскую элиту. Зрелый Кант отрицал оба аспекта образа жизни пиетистов. Первый был для него проявлением «рабского (knechtische) состояния духа»[179]179
  Иммануил Кант, “Религия в пределах только разума”, в: Кант, Собр. соч. 6, с. 201; Ak 6, p. 184. (Knechtische также можно было бы перевести как «прислужливое», «раболепное» состояние духа. – Прим. ред.) См. также: Кант, “Религия в пределах только разума”, с. 23; Ak 6, p. 24.


[Закрыть]. Второй оправдывал в его глазах «некоторое презрение», с которым «всегда связывалось» слово «пиетизм»[180]180
  Кант, Спор факультетов, с. 142; Ak 7, p. 57.


[Закрыть]. Неясно, думал ли он так о пиетизме уже в 1740 году, но это вполне вероятно, учитывая, что его друг Рункен писал, что они оба «стонали» от жестокой дисциплины фанатиков в 1732–1740 годах. Если пиетизм и повлиял на Канта, то только отрицательно. Возможно, именно из-за того, что он был знаком с пиетизмом, он почти полностью отрицал роль чувства в морали. Как бы то ни было, взгляды Канта на нравственность и религию выдают определенную антипиетистскую направленность. Упор Канта на автономию как ключ к морали – это и отказ от упора пиетистов на необходимость сверхъестественного воздействия на человеческую волю. Зрелая философия Канта характеризуется, по крайней мере отчасти, борьбой за легитимацию автономной морали, основанной на свободе воли, и на это также нужно смотреть как на борьбу против тех, кто стремится поработить нас, сломив нашу волю. Эта борьба началась в юности Канта, пусть даже ему потребовалось немало времени, чтобы сформулировать аргументы против тех, кто стремился к выработке раболепного состояния духа и к принижению человеческой природы как низкой по сути. Абсурдно утверждать, что пиетизм оказал большое влияние на его моральную философию[181]181
  См., однако: Иммануил Кант, “Идея всеобщей истории во всемирно-гражданском плане”, в: Кант, Собр. соч. 8, с. 18; Ak 8, p. 23. Тут мы находим отголосок этого взгляда в словах Канта, что человек есть животное, которое «нуждается в господине», ломающем его волю, что этот повелитель должен быть человеком и что поэтому совершенство на Земле невозможно.


[Закрыть].

Учителя Фридерицианума не сломили волю Эмануила, но это не означает, что они не пытались. Эмануил сопротивлялся давлению, которому почти невозможно было сопротивляться. Можно не сомневаться, что он реально не испытал требуемого преображения и не сделал вид, что испытал его, как многие из других учеников. «Потрясение и ужас», которые он испытывал, «вспоминая о своем рабстве в молодости», больше относились к давлению, предназначенному подтолкнуть его к обращению, чем к интеллектуальным требованиям, предъявляемым ему учителями. В том периоде его жизни таятся истоки его отвращения к молитве и распеванию гимнов и его сопротивления любой религии, основанной на чувстве и сантиментах. В этом смысле воспитание Эмануила не слишком отличалось от воспитания Фридриха II, которое тоже было охарактеризовано как «хроника страдания»[182]182
  Gerhard Ritter, Frederick the Great, tr. Peter Paret (Berkeley: University of California Press, 1974), p. 23.


[Закрыть]. Набожный, но суровый отец Фридриха хотел вырастить мужчину из женоподобного, по его мнению, мальчика, пользуясь теми же методами, что и пиетисты. Хотя обстоятельства юности Канта гораздо менее драматичны, все говорит о том, что он так же сопротивлялся обращению. Как и принц, который был на двенадцать лет его старше, Кант отвернулся от самокопания и самобичевания пиетистов к другим образцам. Эмануил нашел их в латинской классике; молодой Фридрих отыскал их в современной французской литературе. Оба отказались от религиозного образа жизни родителей.

Это одна из причин, почему Кант высоко ценил Фридриха и называл период его правления не только «временем Просвещения», но и «веком Фридриха». Как и Фридрих, он считал, что в юности с ним «обращались как с рабом», но, как и Фридриха, его не сломили. Подчиниться учителям означало бы «руководство со стороны кого-то другого» всю жизнь. Мы не знаем, сформулировал ли Кант эту мысль для себя в школьные годы, но позже он в этом глубоко убедился[183]183
  Иммануил Кант, “Ответ на вопрос: что такое Просвещение?”, в: Кант, Собр. соч. 8, с. 35; Ak 8, p. 40.


[Закрыть]. Он признавался, что

…каждому отдельному человеку трудно выбраться из состояния несовершеннолетия (Unmündigkeit), ставшего для него почти естественным. Наставления и предписания – эти механические орудия применения разума или, вернее, злоупотребления его природными дарованиями – представляют собой кандалы постоянного несовершеннолетия. Даже тот, кто сбросил бы их, сделал бы лишь неуверенный прыжок через небольшую канаву, так как он не привык к такого рода свободному движению. Вот почему лишь немногим удалось благодаря совершенствованию своего духа выбраться из состояния несовершеннолетия и сделать твердые шаги[184]184
  Иммануил Кант, “Ответ на вопрос: что такое Просвещение?”, с.30; Ak 8, p. 36.


[Закрыть].

Кант в 1740 году был еще далек от «неуверенного прыжка через небольшую канаву», и, возможно, сама канава была не столь узкой, как ему казалось, когда он писал этот текст.

Следует добавить, что во времена молодости Канта мужчины и женщины в Кёнигсберге вели раздельный образ жизни, и атмосфера была довольно чопорной. Так, молодой женщине считалось неприличным произнести даже слово «беременная», а показывать открытую «шею, спереди или сзади» было строго verboten[185]185
  Johann George Scheffner, Mein Leben, wie ich es selbst beschrieben (Leipzig: J. G. Neu-bert, 1816; 2nd ed. 1823).


[Закрыть]. Образование, особенно в среде ремесленников, получали лишь мужчины. Вообще, девушки редко получали хорошее образование, их учили только самым основам чтения, письма и счета. Девиз Kinder, Küche, Kirche действительно во многом определял жизнь женщины. Соответственно, у Канта, как почти у всех его современников, редко был повод для социального взаимодействия с противоположным полом.