Текст книги "Кант. Биография"

Пиетизм был «религией сердца», очень отличной от интеллектуализма, и характеризовался эмоциональностью, иногда граничащей с мистицизмом. Везде, где закреплялся пиетизм, формировались небольшие круги «избранных». В самом деле, один из основных принципов пиетизма заключался в том, что все верующие должны собрать у себя ecclesiola in ecclesia, маленькую церковь «истинных христиан» (Kernchristen), отличную от официальной церкви – возможно, отошедшей от истинной сути христианства. Главным источником вдохновения для пиетистов была Pia desideria («Жертва угодная», 1675) Филиппа Якоба Шпенера (1635–1705), подзаголовок которой гласил: «Сердечное устремление к богоугодному улучшению истинной Евангельской церкви, вкупе с некоторыми на это простодушно нацеленными христианскими предложениями». Главным центром пиетизма в Пруссии был новый университет в Галле, где Август Герман Франке (1663–1727) с большим успехом проповедовал пиетистские идеи и откуда пиетизм распространился по всей Пруссии[106]106
  Полезное введение см. в: Albrecht Ritschl, Geschichte des Pietismus, 3 vols. (Bonn: 1880–1896); Emanuel Hirsch, Geschichte der neuen evangelischen Theologie, 2nd ed. (Gütersloh, 1960), II, p. 91–143. См. также: Max Weber, The Protestant Ethic and the Spirit of Capitalism, tr. Talcott Parsons, foreword by R. H. Tawney (New York: Charles Scribner’s Sons, 1958), p. 128–139; Макс Вебер, “Протестантская этика и дух капитализма”, в: Макс Вебер, Избранное: Протестантская этика и дух капитализма (Москва: РОССПЭН, 2006), с. 97–106. Краткое собрание сочинений пиетистов см. в: Peter C. Erb (ed.), Pietists: Selected Writings, with a Preface by Ernest Stoeffler (New York: Paulist Press, 1983). О Франке и галльской школе см. особенно p. 97–215.


[Закрыть].

Одной из главных причин подобного успеха пиетизма было то, что Фридрих Вильгельм I посчитал его полезным для своих целей. Чтобы создать абсолютистское государство с сильной армией, эффективным управлением, твердой экономикой и универсальной и эффективной школьной системой, он полагался на самых известных участников пиетистского движения, помогавших ему продвигать реформы[107]107
  См.: Carl Friedrichs, Preußentum und Pietismus. Der Pietismus in Brandenburg-Preußen als Religiös-Soziale Reformbewegung (Göttingen: Vandenhoek & Ruprecht, 1971). Он говорит о Кёнигсберге отдельно на p. 231–300. См. также: Mary Ful-brook, Piety and Politics: Religion and the Rise of Absolutism in England, Württemberg and Prussia (Cambridge: Cambridge University Press, 1983); Gawthrop, Pietism and the Making of Eighteenth-Century Prussia. О роли пиетизма в образовании см. в: особенности: James Van Horn Melton, Absolutism and the Eighteenth-Century Origins of Compulsory Schooling in Prussia and Austria (Cambridge: Cambridge University Press, 1988). О ситуации в Пруссии см. особенно p. 23–59, 109–168.


[Закрыть]. Поскольку реформы во многом затрагивали интересы прусских дворян-землевладельцев, тесно связанных с более ортодоксальными силами в лютеранской церкви, политический конфликт между королем-абсолютистом и местной знатью стал в то же время конфликтом между теологической ортодоксией и пиетизмом. Это сочетание политических и теологических мотивов образовало взрывную смесь. Король в Берлине лишил дворян-землевладельцев множества привилегий, чтобы продвинуть собственное централизованное управление. Его кампания по обучению детей бедняков тоже рассорила его с дворянами-землевладельцами, поскольку школа отрывала детей от работы на полях и, соответственно, доходы падали. Между централистскими силами в Берлине и дворянами-землевладельцами разгорелась борьба, часто ожесточенная, и пиетисты были тут естественными союзниками короля. И действительно, Фридрих Вильгельм I «все больше внедрял пиетизм в свою организацию, использовал его и тем самым менял его, а пиетизм, в свою очередь, менял самого короля»[108]108
  Friedrichs, Preußentum und Pietismus, p. 125.


[Закрыть]. Как бы здесь ни был силен соблазн сказать о «несвятом союзе» религии и политики, этот союз в целом отвечал скорее интересам обычных людей, нежели знати.

Пиетизм, который преподавали в Галле, отличался от пиетизма, которому учили в других областях Германии. Франке уделял больше внимания активной христианской жизни, чем другие пиетистские проповедники. Фактически он призывал к своего рода социальной активности. Акты благотворительности были не только личным делом каждого христианина, но и общей задачей прусского пиетистского сообщества. Франке основал в Галле множество учреждений для проживания и обучения сирот и других обездоленных детей, и он принялся за амбициозный образовательный проект, заметный далеко за пределами Галле. Социальные учреждения Франке должны были подать «идею и показать пример другим странам и королевствам, чтобы общее благо наступило повсюду»[109]109
  A. H. Francke, Pädagogische Schriften, 2nd ed., Hermann Lorenzen (Paderborn: Ferdinand Schöningh, 1957), p. 123.


[Закрыть]. Ежедневные акты благотворительности, которые требовались от пиетистов, часто направлялись на поддержание работы приютов и школ для бедных. Именно этот галльский пиетизм оказал самое большое влияние на Кёнигсберг. Фактически между Галле и Кёнигсбергом в первой половине XVIII века была непосредственная прямая связь, а король охотно поддерживал назначение галльских пиетистов на официальные посты в Кёнигсберге. Именно такой пиетизм повлиял на родителей Канта.

Пиетизм стал господствовать в Кёнигсберге при Фридрихе Вильгельме I, но его влияние было заметно и раньше. Самыми важными из первых пиетистов в Кёнигсберге были Теодор Гер (1663–1707) и Генрих Лизиус (1670–1731). Гер, обратившийся в пиетизм в Галле, основал collegium pietatis[110]110
  Так Шпенер назвал собрания для благочестивых целей и прежде всего с целью общего чтения Библии, которые он организовал в 1670 году во Франкфурте-на-Майне. Название это затем перешло и на другие аналогичные собрания (Энциклопедический словарь Ф. А. Брокгауза и И. А. Ефрона). – Прим. пер.


[Закрыть] в Кёнигсберге, а потом школу для бедных. Школа Гера с годами превратилась в гимназию. Получив протекцию короля в 1701 году, в 1703 году она стала называться Фридерицианум (Collegium Fridericianum). В то же самое время Лизиус стал директором школы, а поскольку его также назначили extra ordmarius’ом (экстраординарным профессором) на богословский факультет университета, влияние пиетизма на культуру Кёнигсберга выросло. Фактически у Лизиуса было более высокое официальное положение, чем у любого пиетиста в Кёнигсберге до тех пор. Это была первая значительная победа пиетизма.

И в самом деле, вначале пиетисты подвергались в Кёнигсберге гонениям как «уличные проповедники без профессии» (unberuffene Winckelprediger). Их обвиняли в том, что они основывали незаконные школы на углах улиц (Winckelschulen), составляя нечестную конкуренцию официальным школам, а также проповедовали ересь. Только когда Фридерицианум стал официальным учреждением, а его директора назначили преподавателем университета, пиетизм стал реальной угрозой ортодоксальным силам в Кёнигсберге. Когда часть школы преобразовали в церковь, где пиетистские проповеди «привлекли большую аудиторию», пиетизм начал встречать официальное сопротивление[111]111
  Fulbrook, Pietism and Politics, p. 163.


[Закрыть]. Протестанстское духовенство Кёнигсберга, факультет богословия и администрация города делали все возможное, чтобы остановить здесь успех пиетистов. Лизиуса обвинили в том, что он распространяет «хилиазм» и «необоснованную надежду на лучшие времена», извращая и умы своих последователей, и слово Господне. Его последователи были «обычными простодушными горожанами и ремесленниками», которым, «как сегодняшним квакерам, меннонитам, энтузиастам и другим заблудшим душам (Irrgeister), было позволено открывать Библию на своих собраниях. Они могли взять в ней какой-то текст или высказывание и объяснить, прокомментировать или истолковать его на свой лад. Он [Лизиус] проституирует драгоценное слово Господа и, так сказать, лепит на него восковой нос»[112]112
  Иначе говоря, может направлять его в какую угодно сторону, будто оно из воска. – Прим. ред.


[Закрыть]. Вначале большинство студентов и преподавателей университета высмеивали пиетистов, а городское правительство и знать почти единодушно выступали против них. Даже после прибытия в город в 1731 году Франца Альберта Шульца (1692–1763) пиетизм все еще критиковал[113]113
  Он сменил пиетиста Вольфа, умершего в 1731 году. Шульц нравился ортодоксальному духовенству не больше, чем его предшественники. Как и Рогаль, он был противоречивой фигурой. После окончания университета он был фельдпредигером, или полевым проповедником, на службе у короля. В некоторых старых дискуссиях это воспринимается как признак его смирения: он не предпочел никаких из более почетных должностей, которые были ему доступны, выбрав должность «простого» полевого проповедника. Не может быть ничего более обманчивого. В Пруссии того времени это был самый верный способ начать многообещающую карьеру. «Король-солдат» чрезвычайно высоко ценил тех, кто служил проповедниками для наиболее интересовавших его людей – а именно его солдат. Полевые проповедники позже стали его самыми доверенными церковными чиновниками. Так, Шульц стал сначала по королевскому указу пастором Альтштадской церкви, а затем быстро сменил позиции консисторского советника (Konsistorialrat), профессора богословия в университете, директора Фридерицианума и члена Специальной церковно-школьной комиссии.


[Закрыть]. Хотя Шульц стал одной из главных фигур интеллектуальной и общественной жизни Кёнигсберга, ему пришлось преодолеть огромное сопротивление. Так что неверно было бы говорить, что культуру Кёнигсберга целиком и полностью характеризовал пиетизм, даже если новое движение получило большой успех среди обычных горожан, таких как родители Канта[114]114
  Тем не менее, так часто утверждают. Работа Benno Erdmann, Martin Knutzen und seine Zeit. Ein Beitrag zur Geschichte der Woffischen Schule und insbesondere zur Entwicklungsgeschichte Kants (Leipzig, 1876; переизд. Hildesheim: Gerstenberg, 1973) дает некоторое представление о сложности ситуации. В работе Paul Kalweit, Kants Stellung zur Kirche (Königsberg, 1904), p. 1, правильно отмечается, что пиетизм только начинал доминировать в Кёнигсберге, когда родился Кант.
  И хотя пиетизм стал более влиятельным после 1724 года, другие аспекты кёнигсбергской культуры также остались важными.


[Закрыть].

По видимости, родители Канта, особенно его мать, были на стороне Шульца и в долгу перед ним. Мать Канта часто брала старшего сына на уроки Библии, которые проводил Шульц, а Шульц часто приходил в гости и даже помогал семье, обеспечивая их дровами. Первые религиозные наставления вне дома Кант получил от этого человека, и пиетизм Шульца составил основу первого формального религиозного обучения Канта. К лучшему или к худшему, благодаря родителям – и особенно благодаря матери – Кант стал частью пиетистского движения. Споры между пиетистами и более традиционными членами кёнигсбергского общества стали до некоторой степени его собственными. Когда пиетистов поносили, он наверняка должен был чувствовать, что это ущемляет его родителей – и в какой-то степени его самого.

У Шульца был сложный характер, большие амбиции и geheime Cholera, скрытая холерическая жилка. Более того, даже желая найти компромисс в теологии между рационализмом в духе Вольфа и пиетизмом, он бескомпромиссно преследовал общие цели галльского пиетизма и берлинского абсолютизма. Он не только изучал теологию в Галле – соответственно, на него оказывал большое влияние Франке, – но и продолжал учиться у Вольфа, так что его теология представляла собой попытку объединить идеи пиетистов и Вольфа, точнее сказать, сформулировать идеи пиетистов, пользуясь терминологией и методами Вольфа[115]115
  Более того, он пытался выступить посредником между Вольфом и пиетистами во время знаменитого спора, который привел к изгнанию Вольфа из Пруссии.


[Закрыть]. Благодаря ему философия Вольфа, все еще официально запрещенная в Пруссии, завоевала более широкое признание в университете[116]116
  Некоторым из старых пиетистов было трудно принять такой подход.


[Закрыть]. Шульц находился в хороших отношениях с берлинским правительством. Взгляды короля на Вольфа изменились. Фридрих Вильгельм I стал ценить его философию. Прочитав некоторые его работы, он больше не думал, что философия Вольфа и пиетизм противоречат друг другу. Он попытался вернуть Вольфа в Пруссию и даже приказал всем студентам-теологам изучать его: «Они должны хорошо разбираться в философии и в здравой логике на примере профессора Вольфа»[117]117
  Norman Balk, Die Friedrich-Wilhelms Universität (Berlin, 1926), p.30; см. также: F. A. von Winterfeld, “Christian Wolff in seinem Verhältnis zu Friedrich Wilhelm I und Friedrich dem Großen,” Nord und Süd 64(1893), p. 224–236; Hans Droysen, “Friedrich Wilhelm I, Friedrich der Grosse und der Philosoph Christian Wolff,” Forschungen zur brandenburgischen und preussischen Geschichte 23 (1910), p. 1–34.


[Закрыть]. Итак, Шульц оказался правильным человеком, появившимся в правильное время. Его политическое чутье было столь же здравым, как и теологическое.

Этот новый поворот имел важные последствия для кёнигсбергского пиетизма, каким его знали родители Канта и сам Кант. Этот пиетизм возник из галльского пиетизма, но был не таким «фанатичным», имея вольфианское и, таким образом, более «рационалистичное» видение мира[118]118
  Боровский считал, что Шульц «был неприкрытым врагом любого рода связей с неизвестными силами и любого рода энтузиазма (Schwärmerei). Он помешал графу Цинцендорфу создать конгрегацию. Когда Цинцендорф путешествовал по Кёнигсбергу, Шульц, как декан факультета, пригласил его на встречу. После этого он много лет приставал к нему с брошюрами, агитируя в пользу закона против тех, кто утверждал, что они единственные истинные проповедники Евангелия». См.: Erdmann, Martin Knutzen, p. 47–48.


[Закрыть]. Шульц был противником чересчур энтузиастичной набожности[119]119
  Почти мистический и очень эмоциональный характер некоторых вюртембергских пиетистов был ему чужд. Хотя его язык показался бы очень знакомым тому, кто читал Pia desideria Шпенера, его учение во многом отличалось и не всегда было с ним в согласии.


[Закрыть]. Как Франке значительно изменил доктрину Шпенера, по крайней мере для того, чтобы извлечь выгоду из представлявшихся в Пруссии возможностей, так и Шульц изменил взгляды Франке под влиянием другого окружения и другого времени; кёнигсбергский пиетизм нельзя просто отождествлять с галльским. Первый был странной разновидностью последнего и во многом ближе к философии ортодоксальной протестантской партии, чем можно было бы предположить по их спорам: философом их школы был не Аристотель, а Вольф.

Шульц в своих действиях часто руководствовался как политическими требованиями, исходившими от короля в Берлине, так и беспокойством о духовном благополучии кёнигсбержцев. В самом деле, как кажется, ему и его последователям часто было трудно разделить эти два соображения, и при Шульце лютеранские пасторы становились больше похожими на учителей, чем на проповедников. Обучение основам христианства стало в еще большей степени связано с обучением чтению, письму и арифметике. Так что неудивительно, что у Шульца скоро появились враги – и не только среди противников пиетизма. Осуществляя программу Фридриха Вильгельма I вопреки желаниям более ортодоксальных священников и их друзей из официальных лиц и знати, Шульц навлек на себя гнев многих. Более того, он был так тесно связан с королем, что не на шутку испугался, когда в 1734 году король тяжело заболел. Шульц написал другу, что ему уже угрожали и предсказывали, что «ему отрубят голову, не пройдет и трех дней после смерти короля». Чуть позже он сообщил: «Каждый день здесь все больше шума. Теперь даже чернь начинает принимать участие. Потому уже несколько недель я едва могу безопасно пройти по улице. Вечером я вообще не могу выйти из дома»[120]120
  Carl Hinrichs, Preußentum und Pietismus, p. 281. See also “Der Hallesche Pietismus als Politisch-Soziale Reformbewegung des 18. Jahrhunderts,” Jahrbuch für die Geschichte Mittel-und Ostdeutschlands 2 (1953), p. 177–189.


[Закрыть]. Его противники били окна, устраивали шумные протесты перед его домом и перед домами других профессоров-пиетистов, оставляли на улицах оскорбительные надписи. И все же пиетисты стояли на своем, глядя на своих противников как на врагов самого Господа, и продолжали вершить то, что считали богоугодным делом. Тогда как остальные видели в них всего лишь марионеток Фридриха Вильгельма I, они настаивали, что их дело праведно. В начале тридцатых годов пиетисты одержали верх в борьбе с ортодоксией, и Фридрих Вильгельм I заполучил целый ряд побед против местной кёнигсбергской оппозиции его централизованному государству[121]121
  Комедия Луизы Адельгунды Виктории Готшед Die Pietisterey im Fischbein-Rocke, oder die doktormäßige Frau («Пиетизм в юбке, или ученая женщина») 1737 года бросает интересный свет на это время. Она создавалась с целью высмеять обстановку в Кёнигсберге. См.: L. A. Gottsched, Pietism in Petticoats and Other Comedies, tr. Thomas Kerth and John R.Russell (Columbia, S.C: Camden House, 1994).


[Закрыть].

Тот факт, что Эмануил вырос в таком религиозном окружении, конечно, сказался на его духовном развитии, хотя трудно понять, насколько. Религиозный фон, на котором протекала ранняя жизнь Эмануила, был полон глубоких противоречий, и его составляющие воспринимались в других городах как противные принципам истинной веры. Идеи пиетистов оказывали на Канта влияние с очень ранних лет, но эти идеи были опосредованы влиянием Шульца. Юный Кант столкнулся с кёнигсбергским пиетизмом, а не с каким-либо иным. Мировоззрение его матери, которое сам Кант называл «подлинной, нисколько не фанатичной религиозностью», походит на взгляды Шульца. И все же маловероятно, чтобы пиетизм оказал сколько-нибудь основательное и длительное влияние на философию Канта[122]122
  Большинство комментаторов, которые это заявляют, довольно неопределенно говорят о том, что этот пиетизм на самом деле из себя представлял. См.: Keith Ward, The Development of Kant’s View of Ethics (Oxford: Basil Blackwell, 1972), p. 3, как один пример из многих.


[Закрыть]. Сомнительно даже, что пиетизм его родителей оставил сколько-нибудь значительный отпечаток на интеллектуальном мировоззрении Канта, пусть даже его первые биографы настаивали на этом. У них не больше оснований так утверждать, чем у нас сегодня. Боровский говорит, что «отец Канта ждал от сына трудолюбия и полной честности, а мать требовала от него благочестия в соответствии с основными идеями (Schema), которые она о благочестии сформировала. Отец требовал работы и честности – мать вдобавок требовала святости (Heiligkeit)»[123]123
  Borowski, Leben, p. 37.


[Закрыть]. Далее Боровский отмечает, что Кант «достаточно долго находился под присмотром родителей, чтобы он мог правильно оценить цельность их образа мысли (Denkart)», и что «требование святости», которое мы находим во второй «Критике» Канта, идентично требованиям его матери в детстве. В том же ключе Ринк цитирует слова Канта о родителях:

Если даже религиозные представления того времени и понятия о добродетели и религиозности отнюдь не были отчетливыми и удовлетворяющими, суть их сохранялась. Как бы ни судить о пиетизме, несомненно, что те, для кого это было серьезно, выгодно отличались от других. Они обладали высшим, чем может обладать человек: спокойствием, веселостью, внутренним миром, – которые не может нарушить страсть. Ни нужда, ни преследования не ввергали их в уныние, спор не мог вызвать их гнев или враждебность[124]124
  Кассирер, Жизнь и учение Канта, с. 20. См.: Rink, Ansichten, p. 13–14.


[Закрыть].

Высказывания, приписываемые Канту, показывают, что он уважал родителей и тех, кто жил по пиетистским обычаям. Также видно, что Кант положительно оценивал влияние матери на его нравственность. И все же по ним нельзя сказать, что зрелые взгляды Канта были хоть чем-то близки пиетизму. Действительно, может быть верно, что Кант «достаточно долго находился под присмотром родителей, чтобы он мог правильно оценить цельность их образа мысли», но это не означает, что он сам принял их образ мысли как осознанно сформулированную доктрину[125]125
  Следует помнить, что сам Кант считал, что «дети не могут постигнуть все религиозные понятия», даже если их нужно научить некоторым из них, а именно тому, что не может означать «Бог». В частности, он считал крайне важным учить, что «истинное богопочитание состоит в том, чтобы действовать по воле Божьей» и что необходимо соединить понятия «Бога» и «долга» (Кант, “О педагогике”, с. 458; Ak. 9, p. 495).


[Закрыть]. Если эти цитаты что и показывают, так это то, что взрослый Кант вовсе не считал поведение этих добродетельных и благочестивых людей проистекающим из какой-либо доктрины. Он ценил их за поступки, а не за богословские теории. Было бы ошибочно на основании такого слабого доказательства утверждать, что «решающую роль в понимании взглядов Канта в действительности играет тот факт, что оба его родителя были членами пиетистской церкви»[126]126
  Ward, The Development of Kant’s View of Ethics, p. 3. Это неверно, поскольку нет такой церкви.


[Закрыть]. В самом деле, обе цитаты показывают, что на уровне теории Кант мало чему научился, если научился чему-то вообще, из первого знакомства с пиетизмом. Его хвала нравственному достоинству тех, кто серьезно относился к собственному пиетизму, является по сути сомнительной похвалой, так как не исключает того, что о самом пиетизме можно было бы сказать много нехорошего. Кант делает различие между теми, кто серьезно относился к пиетизму, кто жил им, не обязательно четко формулируя для себя какие-то его идеи или доктрины, и теми, кто серьезно к нему не относился и не жил по его заповедям, зато много о нем говорил. Наконец, как мы уже видели, Боровский, будучи сам епископом прусской лютеранской церкви, намеренно преуменьшает отличия между разными фракциями лютеранства. Он хотел связать моральную философию Канта с пиетизмом отчасти из политических мотивов. Он не только желал преуменьшить разницу между пиетизмом и ортодоксией, но и хотел показать, что религиозные взгляды Канта в итоге были близки взглядам церкви.

Кант получил от своих родителей не подготовку по вопросам конкретной религиозной дисциплины, а теплую, понимающую и поддерживающую обстановку, которая укрепила его веру в свои способности и чувство собственного достоинства. Родители любили и его сестер, и брата, «Мануэльчика» (Manelchen), как звала его мать. Более того, они не только любили своих детей, но и относились к ним с уважением. Они учили их своим примером и не только создали гармоничный и достойный, хоть и простой и экономный, родной очаг для всех своих детей, но и предоставили старшему сыну все возможности для развития.

Кант несколько раз оставляет свидетельства о том, чему он научился у родителей. В поздний период своей жизни он заявлял, что получил от них «образование, наилучшее с нравственной точки зрения», и всю жизнь высказывался об идеале раннего нравственного воспитания. Поэтому, вероятно, лучше всего послушать, что говорит Кант о лучшем нравственном воспитании детей, и принять это как намек на то, чему он научился у родителей. В так называемых «Лекциях по педагогике» он проводит различие между физической культурой, которая основывается на дисциплине, и моральной, которая основывается на принципах, или максимах. Первая не позволяет детям думать, а просто тренирует их. Моральная культура основана на максимах. В ней, размышляет он, «все испорчено, если захотят основать ее на примерах, угрозах, наказаниях и т. п.» Необходимо подвести ребенка к тому, чтобы он вел себя хорошо, исходя из принципов, а не по привычке, чтобы он не только поступал хорошо, но потому поступал так, что это хорошо. «Ибо все моральное достоинство поступков заключается в принципах добра»[127]127
  Кант, “О педагогике”, с.436; Ak. 9, p.475. Wolfgang Ritzel, “Wie ist Pädagogik als Wissenschaft möglich,” in Kant und die Pädagogik. Pädagogik und praktische Philosophie (Würzburg: Könighausen & Neumann, 1985), p. 37–45, p.36: здесь совершенно верно указано, что текст Ринка следует использовать с осторожностью, так как он смешал заметки из разных периодов и не всегда ясно, что является собственным высказыванием Канта.


[Закрыть]. В частности, чтобы развить в детях моральный характер, «с теми обязанностями, которые они должны исполнять, детей следует знакомить, насколько возможно, с помощью примеров и приказаний. Обязанности, которые должен исполнять ребенок, – это всего лишь обычные обязанности по отношению к себе самому и к другим». В связи с этим они заключаются главным образом в опрятности и воздержанности,

…чтобы человек обладал известным внутренним достоинством, которое придает ему благородство по сравнению со всеми прочими созданиями; его прямая обязанность – не отрекаться от этого общечеловеческого достоинства в своем собственном лице.

Опьянение, противоестественные грехи и все виды невоздержанности – для Канта примеры такой потери достоинства, ставящей человека ниже животного. Особенно важно, что Кант считает, что «пресмыкаться» – говорить льстивые слова – тоже противоречит человеческому достоинству. Дети должны избегать главным образом лжи, поскольку «ложь делает человека предметом всеобщего презрения; это – средство лишить его самого уважения», которое «каждый должен питать к себе».

У нас есть и обязанности по отношению к другим, поэтому

…в ребенке должно быть заранее развито почтение (Ehrfurcht) и уважение к праву людей, и следует внимательно следить за тем, чтобы он проявлял его; например, когда ребенок встречается с другим, бедным ребенком и надменно отталкивает его прочь, бьет его и т. п., то не следует говорить ему: «не делай этого, ведь другому больно; будь же сострадателен! Это бедный ребенок» и т. п.[128]128
  Кант, “О педагогике”, с. 450–451; Ak. 9, p. 488–489.


[Закрыть]

Вместо этого нужно дать ребенку знать, что его поведение противно «человеческому праву».

В целом Кант считал, что не стоит заставлять детей жалеть других, а следует привить им чувство долга, самоуважения и уверенности[129]129
  Кант, “О педагогике”, с. 451; Ak. 9, p. 489.


[Закрыть]. Он считал, что именно это удалось его родителям. Кант также подчеркивал, что ребенок нуждается в хорошем примере, указывая, что «подражание для человека еще не воспитанного есть первое определение воли к принятию максим, которые он в дальнейшем делает для себя [руководящими]»[130]130
  Иммануил Кант, “Метафизика нравов”, в: Иммануил Кант, Собр. соч. 6, с. 526–527; Ak 6, p.479. Кант здесь говорит об учителях, но это касается и родителей.


[Закрыть].

Заметки Канта о родителях показывают – он считал, что они подали ему прекрасный пример. Похоже, что Кант впервые научился долгу по отношению к себе и к другим, подражая им. Он также считал, что детей следует учить некоторым религиозным понятиям – «они лишь должны быть скорее отрицательными, чем положительными. Заставлять детей заучивать готовые предписания – бесполезное дело, которое может лишь внушить им превратное представление о благочестии. Истинное богопочитание состоит в том, чтобы действовать по воле божьей, – вот что следует преподать детям»[131]131
  Кант, “О педагогике”, с. 458; Ak. 9, p. 495.


[Закрыть] Иными словами, религиозные понятия могут укрепить нравственные ценности, и никак иначе. В «Метафизике нравов» он еще отчетливее разделяет нравственность и религию. Он советует знакомить школьников сначала с моральным катехизисом, а не религиозным, утверждая, что в воспитании «очень важно не преподносить моральный катехизис смешанным с религиозным. и тем более не допускать, чтобы он следовал за религиозным катехизисом»»[132]132
  Кант, “Метафизика нравов”, с. 532; Ak 6, p. 484.


[Закрыть]. Сомнительно, чтобы старый Кант называл воспитание, которое он получил от родителей, «наилучшим с нравственной точки зрения», если его настолько пронизывали религия и «требование святости», как считает Боровский[133]133
  Изложение Кантом его представлений о надлежащем воспитании детей не является в первую очередь описанием его собственного воспитания. Поэтому следует соблюдать осторожность в отношении того, чтобы делать из этого изложения выводы о юности Канта. Учитывая, что он характеризовал свое первое образование как нравственно идеальное, разумно использовать его зрелый взгляд на образование для прояснения того, как он сам получал образование. Безусловно, куда уместнее использовать комментарии Канта, чем комментарии Боровского и других. Если серьезно отнестись к кантовскому учению о хорошем нравственном воспитании, то в нем нет места для «требования святости», которое определяет Боровский. Детей нужно учить исполнять свой долг, а не «угождать» Богу (или кому бы то ни было еще, если уж на то пошло). «Святой» для Боровского и пиетистов в основном означало «принадлежащий Богу, происходящий от него или связанный с ним». Кант считал, что лучше оставить подобные понятия на потом.


[Закрыть].

И все же моральная философия Канта может отчасти корениться в раннем детстве. Канты были не только пиетистами; поскольку отец Канта был ремесленником, а его родители – членами гильдии, они должны были разделить с сыном нравственные добродетели, укорененные в этосе ремесла (Handwerk), гильдий и ремесленников[134]134
  См., например: Justus Moser, Patriotische Phantasien (1774–1786), особенно главы «Дети богатых должны учиться ремеслу», «Об упадке ремесла в малых городах» и «Соответственно, всякий ученый должен научиться ремеслу». Ринк (Rink, Ansichten, p. 6–7, 10–11) утверждал, что прусское правительство оказало фундаментальное влияние на нравственное мировоззрение Канта, и спрашивал (риторически): «Не могло ли это строгое требование закона в его системе быть, хотя бы косвенно, результатом строгой заботы о законе в его Отечестве, и не могло ли оно составить основу его характера?» Интересно также, как Ринк связывал пиетизм с прусским правительством. Хотя он сожалел о том, что «король осмелился обуздать религиозную веру своих подданных и заставил их поверить в то, что, как он считал, было в их лучших интересах», он все же считал, что видимое «подавление мнений» (Meinungszwang) в действительности не было таким уж вредным (p. 8).


[Закрыть]. Этот этос характеризовался больше гордой независимостью от короля и господина, духом самоопределения и самодостаточности (даже при самых неблагоприятных обстоятельствах), чем покорностью и подчинением высшим властям. Могущество гильдий в начале XVIII века легко переоценить, но социальное положение ее членов так же легко недооценить. Немаловажно, что Кант всю жизнь очень осознанно держал в уме свое происхождение.

Центральным нравственным принципом системы гильдий была «честь» (Ehre). И в самом деле, без чести член гильдии был ничем. Слова Канта о родителях и о сестрах следует рассматривать именно в этом контексте. Когда он говорит, что ему в детстве никогда не приходилось видеть ничего бесчестного и что ничто недостойное не осквернило родословной его родителей, он имел в виду эту нравственную концепцию чести, характерную для гильдий. Когда Васянский подчеркивает, что Шульц, поддерживая родителей Канта, делал это таким способом, который «не уязвлял самолюбие Канта и его родителей», он говорит именно об этом[135]135
  Васянский, “Иммануил Кант в последние годы жизни”, Кантовский сборник № 3 (41), 2012, с. 92.


[Закрыть]. Денежная милостыня была бы неприемлема. Помощь дровами – совсем другое дело.

Впрочем, для зрелого Канта честь была лишь очень неполным выражением нравственности. Почтенность или честность (Ehrbarkeit) – нечто сугубо внешнее[136]136
  Кант, “Метафизика нравов”, с. 260, 511; Ak 6, p. 236, 464.


[Закрыть]. Поэтому она никак не может охватить истинной сути нравственности. В самом деле, Кант эксплицитно говорит, что «моральная культура должна основываться на принципах, не на дисциплине»[137]137
  Кант, “О педагогике”, с. 441; Ak 9, p. 480.


[Закрыть] (потому что дисциплина уделяет основное внимание внешнему, просто предотвращая плохие привычки, в то время как максимы формируют нравственное достоинство), но также что

…эти максимы не могут быть максимами чести (Ehre), а только максимами права. Первые очень хорошо могут совпадать с отсутствием характера, а последние нет. Более того, честь – это нечто совершенно условное, ее нужно сперва, так сказать, изучить, она требует опыта. На этом пути о формировании характера задумываются лишь позднее, или даже, точнее сказать, оно становится возможным лишь позднее. Напротив, представление о праве заключено глубоко в душе каждого, даже самого изнеженного ребенка. Будет очень хорошо, если ребенка будут возвращать к вопросу: «Правильно ли так делать?», а не будут ему кричать: «Стыдись!»[138]138
  Ak 9, p. 480. (Этот пассаж отсутствует в русском переводе «О педагогике». – Прим. ред.)


[Закрыть]

Соответственно, так же ошибочно утверждать, что простая нравственность гильдий, нравственность, основанная на чести, стоит у истоков моральной теории Канта, как ошибочно утверждать, что простой пиетизм родителей объясняет его зрелые взгляды.

Хотя детство Эмануила как «сына мастера» (Meistersohn) не объясняет позднейшего философского развития Канта, оно важно как фон, на котором Кант рос. По сути, одно невозможно понять без другого. Пиетизм помог тем, кто принял его, пройти через трудные времена кризиса системы гильдий. С его упором на «священство мирян», на индивидуальное изучение Библии и на сообщество, образуемое верующими, пиетизм гармонично сочетался с ценностями членов гильдии. Хотя пиетистов и называли еще Mucker, «подлизами», их практики подпитывали их чувство собственной независимости и автономии. В самом деле, ортодоксальное духовенство не могло принять в пиетизме, помимо прочего, то, что за каждым признавалось равное право толковать Библию и, соответственно, размывалось четкое различие между пастором и мирянином. Шаг от борьбы членов гильдии за независимость перед лицом гражданских властей (и от их более демократического понимания общественной организации) к замечанию Канта об идеальном обществе морально автономных личностей был большим, но этот шаг был не столь кардинален, как шаг от преданного послушания слову Господа и идеи братства во Христе к полной автономии, предписанной категорическим императивом. К худу или к добру, в первом прослеживается преемственность, а во втором виден радикальный разрыв[139]139
  Такие рассуждения о том, что могло или не могло повлиять на Канта в раннем детстве так, чтобы это сказалось на его зрелой работе, должны оставаться лишь рассуждениями. Как показала Мэри Фулбрук, пиетизм был, «очевидно, довольно гибкой идеологией, способной представлять множество различных социальных групп». Хотя он и не сводится к конкретным взглядам какой-либо из социальных групп, в XVIII веке в Кёнигсберге он отождествлялся с горожанами, ремесленниками, солдатами и рабочими. См.: Fulbrook, Piety and Politics, p. 43. Фулбрук также утверждает, что «особые обстоятельства индивидов» оказывают большое влияние на «содержание и силу религиозной ориентации» (p. 189). Я могу только согласиться с этим. Пуританство в Англии, пиетизм в Вюртемберге и пиетизм в Пруссии играли совершенно разные политические роли. Таким образом, «пуританство нельзя игнорировать в генезисе английского сопротивления абсолютистскому правлению, а пиетизм – в успешном становлении абсолютизма в Пруссии. Необходим анализ закономерностей сочетания элементов: способов взаимодействия различных проектов с различными ресурсами, целями и интересами в конкретных исторических ситуациях». Подобные же соображения касаются объяснения роли религии в жизни людей. Социальный слой, к которому принадлежит индивид, тут не менее важен, чем его религиозная ориентация. И жизнь лавочников и ремесленников в разных странах в XVIII веке не отличалась радикально.


[Закрыть]. Независимый ремесленник находил пиетистскую проповедь приемлемой по меньше мере отчасти потому, что пиетизм обещал независимость от некоторых устоявшихся в Пруссии XVIII века иерархий. То, что мать и отец Эмануила вынесли из пиетизма, было безусловно связано с тем этосом, в котором они выросли. В первую очередь они принадлежали к классу честных ремесленников (ehrbare Handwerker), и это по большей части определяло их моральные принципы.

Иными словами, от родителей Кант приобрел ценности мелкой буржуазии. Он узнал, насколько важны упорный труд, честность, опрятность и независимость. Также он научился осознавать ценность денег. В самом деле, в единственном описании родителей, которое у нас есть с его собственных слов, он отдельно подчеркивает, что родители не оставили ему ни денег, ни долгов, и все же хорошо подготовили для этого мира. Ценности, которые он получил, вряд ли могли существенно отличаться от тех, которые он приобрел бы, родись он в семье небольшого независимого ремесленника в Падуе, Эдинбурге, Амстердаме или Бостоне в начале XVIII века. Как и в доме Кантов в Кёнигсберге, религия играла определенную роль. Религиозная обрядность не была единственной, тем более самой важной целью в этой семье. Важно было тяжело трудиться, обслуживая покупателей, получать все необходимое для жизни, не вступая в сделки с совестью, жить достойно, соблюдать приличия соответственно положению, заботиться о семье, не влезать без особой надобности в долги и ни от кого не зависеть. Кант был обязан родителям этими человеческими качествами по крайней мере не меньше, чем какой-либо религиозной доктриной или образом жизни. И то, что его родители не только блюли приличия, но и искренне верили в необходимость жить достойно в глазах Бога, не меняет этого[140]140
  Можно сказать, что этос гильдий снабдил кантовскую нравственность некоторыми из ее материальных принципов, в то время как пиетистский упор на необходимости определенного рода мотивации оказал на кантовскую нравственость влияние как формальный принцип.


[Закрыть]. Как бы то ни было, он скоро узнает пиетизм с другой стороны.