Текст книги "Десять дней до конца света"

18

Ч – 204

Валентин просыпается, как будто его пихнули.

Он часто моргает, садится рывком, будто жертва кораблекрушения, вынырнувшая из воды. Успевает подхватить на лету забытый на коленях ноутбук, глубоко вдыхает. Часы на DVD-плеере показывают 5:12. От дурного предчувствия сводит живот. Он встает, идет в спальню матери, открывает дверь.

Ее фигурка скорчилась на боку, одеяло отброшено, хотя она всегда мерзнет.

Что-то тут не так.

Валентин стоит в дверях на ватных ногах, не в силах шагнуть в комнату. Видит пустую бутылку из-под воды на ночном столике, угадывает по металлическому блеску блистеры от таблеток, разбросанные по ковру. В ушах звенит, прошибает ледяной пот. Он делает шаг. Второй. Не решаясь дотронуться до матери, обходит кровать, чтобы увидеть ее лицо. В пробивающемся сквозь ставни свете уличного фонаря он может разглядеть закрытые глаза и приоткрытый рот. На простыне следы рвоты.

– Мама! Мама?

Он кидается к кровати, схватив мать за плечо, переворачивает ее на спину. Лихорадочно ищет пульс, дыхание, биение сердца.

Ничего.

Кожа уже холодная. Мать умерла несколько часов назад.

Валентин пятится. Непроницаемый кокон окутывает его тело, он словно под наркозом.

И вдруг оболочка прорывается.

Он падает ничком на слишком мягкий ковер, извивается, рыдает, кричит, прижав колени к животу.

Как она могла оставить его после этого идеального дня? Как могла оставить его одного теперь, когда конец света надвигается на него с устрашающей медлительностью? Как могла уйти, когда он сделал всё, чтобы она была счастлива? Как…

Его взгляд цепляется за расплывчатое светлое пятно в руке матери. Носовой платок? Бумажка? Не в состоянии подняться, он ползет к кровати, разжимает холодные пальцы, разглаживает зажатый в них листок. Он исписан наклонным почерком матери.

Валентин,

неужели ты вправду думал скрыть от меня истинное положение вещей? Я понимаю, почему ты попытался, милый. Но, хоть я и больна, не держи меня за дуру.

В последние годы я часто злилась на себя за то, что стала камнем у тебя на шее. Я знаю, насколько мое состояние мешает тебе жить, и понимаю, чем ты пожертвовал, – возможно, понимаю лучше, чем ты сам. Лично мне десятью днями больше ничего не даст, а десятью днями меньше будет облегчением. Для тебя же, наоборот, это вопиющая несправедливость.

Если это последние дни, которые тебе остались, ничего дороже этой отсрочки у тебя в жизни нет.

Не может быть и речи, чтобы ты провел ее, поддерживая меня и тетешкая. Ты свободен, Валентин. Это мой тебе последний подарок: я освобождаю тебя от себя, хочешь ты этого или нет. Пусть каждая оставшаяся секунда будет для тебя драгоценностью, хрупкой, как полевой цветок Помнишь, как в то лето ты наотрез отказался собирать маки, потому что я сказала тебе, что в руке они умирают быстрее, чем если оставить их в земле? И как безутешен ты был назавтра, когда они завяли за ночь? Бывают обстоятельства, с которыми невозможно бороться. Отголоски прошлого и темная пелена, накрывшая мои мысли, именно таковы. Не давай горю отнять у тебя то, чего ты заслуживаешь больше, чем кто-либо. Живи и люби что есть сил, Валентин, чтобы никакие сожаления не мучили тебя, если эти взрывы станут концом твоего пути.

Спасибо тебе, что озарил эти тридцать два года нежностью, о существовании которой я и не знала, пока в моей жизни не появился ты. И спасибо за наш незабываемый последний день.

Тебе необходимо подумать о себе.

Я люблю тебя.

Ты не представляешь, как я тебя люблю.

Мама

Не в силах сдержать сотрясающие его рыдания, Валентин снова и снова перечитывает письмо матери; он цепляется за него в отчаянии, как будто, проговаривая нараспев эти слова, может вернуть ее к жизни, отменить ее поступок. Мой тебе последний подарок. Как ей могло в голову прийти, что ее смерть будет ему подарком? Абсурд. Абсолютный нонсенс. Валентин никогда еще не чувствовал себя таким одиноким в этом мире. У него больше никого нет. Он скоро умрет, и у него никого нет.

Он не знает, сколько прошло времени, постепенно свыкаясь с бездной, которую разверзла в нем утрата матери, но, когда его глаза в тысячный раз устремляются на безжизненное тело, слезы иссякают. Он долго смотрит на нее. Потом поднимается, садится у изголовья и бережно накрывает ее белой простыней. После этого он покидает комнату, покидает квартиру, покидает дом, покидает свою жизнь без нее.

Он больше не вернется.

19

Ч – 204

Сара запирает входную дверь.

Когда Гвен будил ее ночью, она не смогла подняться и вновь провалилась в сон без сновидений до пяти утра. Она садится в машину, где он уже ждет ее. Смотрит в навигатор в своем телефоне, ищет маршрут посвободнее. Таких нет, быстро убеждается она. Им не избежать колоссальных пробок, образующихся в западном направлении. Со вздохом она заводит «рено клио», зажигает фары, включает первую передачу.

Их взгляды встречаются. Она читает в глазах Гвена ту же боль, которую чувствует сама. Они знают, что умрут через несколько дней; покинуть дом значит смириться с этим, как и с тем фактом, что семьи, о которой они мечтали, никогда не будет. Что остается у них без этого замысла, который скреплял их чету, даже когда они были еще не готовы воплотить его в жизнь?

Мы.

Остаемся мы.

И несказанная сила, которую они черпают друг в друге.

Сара жмет на газ и выезжает на шоссе. Десять минут спустя она встраивается в длинную вереницу машин, еле-еле ползущих вперед.

20

Ч – 204

Лили-Анн смотрит на свою пустую квартиру. Браим забросил домой пару с ребенком и привез ее сюда. Он сказал, что подождет внизу, пока она соберет вещи. Что же ей надо взять? Что берут с собой, пересекая полстраны за девять дней до конца света? Практичное и необходимое. Или, наоборот, всё остальное?

Она достает из стенного шкафа рюкзак, запихивает в него толстый вязаный свитер, две футболки, белье, легчайший спальник, жестяную фляжку, две пачки печенья, семейную фотографию, сделанную прошлым летом, карманный фонарик, зарядник для смартфона, упаковку парацетамола, несколько тампонов, миниатюрный альбом комиксов «Кальвин и Хоббс», зубную щетку.

Перед тем как уйти, она роется на полках в кухне, отыскивает мешочки для льда и наполняет один чистой водой. Подходит к банке с золотой рыбкой.

– Едем на прогулку, Лоум.

Она вылавливает его сачком, осторожно кладет в мешочек, добавляет водоросли и цветные камешки, закрывает и аккуратно укладывает в пластиковый контейнер.

К багажу прибавляется баночка корма для Лоума, Лили-Анн застегивает рюкзак и закидывает его на плечо. Фотоаппарат, оставленный на журнальном столике, она опускает в чехол и вешает на шею, как будто одним этим жестом уносит с собой всех и вся, кого и что сфотографировала за последние годы. Наконец она берет под мышку контейнер, в котором лежит мешочек для льда с золотой рыбкой, и, ни разу не оглянувшись, спускается к Браиму.

Он так и сидит за рулем. Лили-Анн кладет свои вещи в багажник и усаживается на пассажирское сиденье. Ночь озарена сотнями автомобильных фар, на многих машинах иностранные номера – немецкие, бельгийские, люксембургские и голландские. Те парижане, что хотели уехать, столицу уже покинули, другие еще не до конца осознали происходящее или надеются, что кто-нибудь найдет выход, прежде чем взрывы доберутся до них. Лили-Анн и Браиму понадобятся часы, чтобы выехать из Парижа, а если эта бесконечная вереница машин тянется до самого побережья, то доедут они нескоро.

– Ты говорил, что у тебя нет родных? – спрашивает она Браима, когда он вклинивается между двумя автомобилями.

– Как же, есть, сестры на родине, и кузены, и племянники. Но во Франции никого. Я был женат, а потом… А!

Он машет рукой, как будто его история не заслуживает отдельного рассказа. Лили-Анн не настаивает. У них долгая дорога впереди, время откровений еще придет.

Выехав на запруженный машинами бульвар, они говорят обо всём и ни о чём, лишь бы избежать того, что не поворачивается язык произнести.

Они не проехали и пятисот метров, как такси вздрогнуло и, чихнув в последний раз, остановилось. У Браима вырывается ругательство. Ночь разрывают автомобильные гудки.

– Сейчас, сейчас, – бормочет он со злостью.

Вдвоем они доталкивают машину до автобусной остановки. Лили-Анн делает несколько шагов в ночной прохладе.

– Ничего не понимаю, – извиняется Браим, возясь над капотом. – Всё в порядке…

Он на чём свет стоит проклинает электронику. Она машет рукой, мол, ничего страшного, но внутри нее всё кипит и мозг напряженно работает. Как она поедет к сестре, если такси Браима откажет? Впервые она говорит себе, что, возможно, не доберется до родительского дома вовремя, что взрывы поглотят ее раньше. Невыносимая мысль.

– Я что-нибудь придумаю, сестренка, – шепчет она сквозь зубы.

Браим копается в моторе. Лили-Анн смотрит на машины, которые еле тащатся по бульвару. Внезапно ее взгляд задерживается на мужской фигуре, склонившейся над багажником открытого автомобиля, припаркованного поперек тротуара. Без малейшего стыда мужчина одну за другой снимает с себя одежки. Лили-Анн не отводит глаз, рассматривая жилистое тело незнакомца. Хочет достать фотоаппарат, но, пока добирается до дверцы машины, мужчина уже успевает переодеться.

Внезапно выпрямившись, он впивается лихорадочно горящим взглядом в глаза Лили-Анн.

21

Ч – 203

Валентин роется в багажнике открытой машины.

Хозяин бросил ее, ключи торчат в замке зажигания. За клюшками для гольфа Валентин находит костюм, белую рубашку и вязаный пуловер, всё только что из химчистки, две пары носков, боксеры из микрофибры и светлые кожаные ботинки. Отлично. Как раз то, что ему нужно. Он снимает свой поношенный свитер, футболку, джинсы и облачается в найденную в багажнике одежду. Это единственное, что пришло ему в голову, чтобы не захлебнуться болью. Перестать быть собой. Покинуть свою личность и свою жизнь, сменив кожу. Надеть костюм незнакомца и стать тем, что он угадывает о нем.

Только ботинки ему маловаты.

Ничего, он останется в кроссовках.

Смазав пальцы гелем, он приглаживает волосы, зачесывает их назад, заправляет самые длинные пряди за уши. Смотрит на свое отражение в кузове, оценивает результат. Аккуратный, ухоженный. Идеальный юноша из хорошей семьи, готовый подцепить подружку в ночном клубе.

Треск мотора внезапно привлекает его внимание. Это забарахлило такси на другой стороне бульвара. Рядом топчется фигурка, стягивая куртку на груди. Валентин замирает.

Она.

Он никогда не верил в знаки.

Но коль скоро он решил перестать быть собой…

22

Ч – 203

Мужчина отошел от своей новенькой открытой машины.

Лили-Анн смотрит, как он приближается, с некоторой опаской. Слишком прилизанные волосы итальянского волокиты, тонкое лицо с ямочками балованного мальчишки, ирландский свитер ручной вязки, коротковатые брюки, полосатые носки за бешеные деньги. В вертикальную полоску, не как-нибудь. У Лили-Анн на этот счет есть теория. Горизонтальные полоски говорят об оригинальности, антиконформизме, желании выделиться и привнести немного фантазии в навязанное обществом классическое обмундирование. Вертикальные же, напротив, похвала амбициям, встроенность в иерархические ценности предприятия. Это генеральная линия, поднимающаяся от пыльной подошвы к непременно мускулистой и мужественной икре.

Итак, вот он, парень, – облегающий ирландский свитер, полосатые носки, нарочно перекрученные на лодыжках, такие тонкие, что под ними угадываются волоски. Он переходит улицу, ступает на тротуар, где стоит Лили-Анн, улыбается ей – странной, чуть кривоватой улыбкой. Темные круги под глазами придают ему болезненный вид.

– Нужно новое такси? – спрашивает он хрипло.

– Нет, – лжет она. – Нужны горизонтальные полоски.

– Что?

– Ничего. Проехали.

– Вы уверены, что вас не надо подвезти? Куда вы едете?

– Проехали, говорю.

– Если учесть, что свалится на нас через несколько дней, лучше не отталкивать протянутую руку…

Решительно, этот тип ей не нравится. В его повадке есть что-то от скользкого угря. Язвительный ответ вырывается у Лили-Анн почти невольно:

– Я не проведу ни минуты оставшегося мне времени с болваном в носках в вертикальную полоску, до которого еще не доехало, что количество бабок на его банковском счету больше никому на хрен не интересно.

Он поднимает брови, искренне удивленный. Лили-Анн уже сама не знает, что говорит, она просто хочет, чтобы он ушел и оставил ее в покое.

– Что вам сделали мои носки?

– Что тебе непонятно в слове «проехали»?

– Ты сама не знаешь, от чего отказываешься…

А этот тип самоуверен.

– Да ну? Хоть одна девушка передумала после этой реплики?

Парень смеется.

– Нет, – признается он. – Но ведь никогда не знаешь, ты могла бы быть первой!

– Забудь меня.

– Ок, – тихо роняет он через несколько секунд. – Такая у меня сейчас планида.

Голос дрогнул. Он поворачивается, уходит. Лили-Анн провожает глазами его удаляющуюся спину, спрашивая себя, как такому надутому индюку удалось ее тронуть. Она вся на нервах, измотана, зачем-то нагрубила ему, а ведь они в одном и том же дерьме и он предложил ей помощь. Мы должны быть добры друг к другу, – вдруг понимает она. Если и есть еще что разделить в оставшиеся им дни, это именно доброта, упоение добротой, как броня против ужаса.

– Эй!

Парень оборачивается и смотрит на нее. Она колеблется. Он поднимает брови в немом вопросе.

– Я еду в Бретань, – говорит она.

– Мне подходит.

Он возвращается к своей машине, выруливает с тротуара, разворачивается, навлекая на себя громы и молнии от водителей вокруг, и наконец подъезжает к ним на автобусную остановку. Лили-Анн с облегчением отмечает, что у открытой машины есть заднее сиденье. Она поворачивается к Браиму.

– Поедешь с нами?

– Эти спортивные машины такие неудобные…

– Если будете хорошо себя вести, – улыбается Вертикальная Полоска, – я потом уступлю вам руль.

Лицо Браима озаряется, как у ребенка, которому пообещали мороженое.

– Договорились!

Лили-Анн забирает свой рюкзак, с трудом запихивает его в крошечный багажник спортивной машины и садится впереди с золотой рыбкой на коленях и фотоаппаратом у ног. Браим усаживается на заднем сиденье.

– Что у тебя в контейнере? – интересуется Вертикальная Полоска.

Она снимает крышку, осторожно достает мешочек для льда и поднимает на уровень его глаз.

– Лоум.

– Твой… твоя рыбка, ясно. Привет, Лоум, я Вэл. А ты… – добавляет он, подняв глаза.

– Лили.

– Лили. Это хорошо, Лили.

В его голосе звучит такая убежденность, что Лили-Анн даже не пытается понять, что он хотел этим сказать. Она поудобнее устраивается на кожаном сиденье, надеясь покинуть Париж до рассвета.

Она быстро замечает: Вэл плюет на правила дорожного движения, встраивается в малейший просвет, сворачивает на узенькие параллельные улочки, обгоняет в правом ряду, заезжая на тротуар… Таких водителей Лили-Анн обычно терпеть не может. Но в нынешней ситуации о лучшем и мечтать нельзя. Два часа спустя, когда хрустальная заря брезжит на востоке, Булонь-Бийанкур остается позади.

Часть вторая

23

Ч – 202

Сара ведет машину, а Гвенаэль пишет и пишет.

Несмотря на музыку, которую сквозь треск передает радио, он почти слышит, как звенит напряжение, повисшее в салоне. Сегодня утром беды не избежать. Сара сорвется.

– Для кого ты пишешь эту книжку? А?

– Для себя.

Он лжет. Писать для себя всегда было ему недостаточно. На сей раз, однако, придется этим удовольствоваться.

– Ты много лет убеждал меня, что писательство – это профессия, – пытается урезонить его Сара. – После сообщения о взрывах все бросили работать, кроме горстки болванов, отказывающихся принимать реальное положение вещей, ну, еще военных, воздушных диспетчеров, врачей и медсестер, да и те скоро бросят, потому что продолжать нет никакого смысла!

– Это и есть профессия. И этим я живу. В полном смысле слова – я сейчас не о деньгах.

Визг тормозов. Гвенаэль поднимает голову от своих записей, удивленно косится на Сару. Позади концерт автомобильных гудков.

– Ты живешь в полном смысле слова, потому что твое чертово сердце бьется в груди и работает вся фантастическая машинерия этого любимого тела, которое я съесть готова, так мне хочется его поцеловать.

Она подкрепляет слова делом. Гвенаэль улыбается, отвечает на поцелуй.

– Ты знаешь, что я хочу сказать, – шепчет он.

– Знаю. И ты не представляешь, до какой степени мне это влом, любимый. Мало того, что мне осталось девять дней, так еще приходится делить тебя со всеми, кто здесь…

Она тычет пальцем в лоб Гвенаэля. Кончик ногтя глубоко врезается в кожу. За ними бушует хаос криков и пронзительных гудков, на которые они не обращают никакого внимания. Рука Сары скользит по его бедру.

– Я хочу тебя.

– Я тебя тоже.

Сара включает первую скорость, проезжает расчистившийся перед ними десяток метров, сворачивает на раскисший проселок в полях, выключает двигатель. Их взгляды ввинчиваются друг в друга. Они раздеваются в жадном танце, неловком из-за тесноты салона, и, смеясь, приземляются на заднее сиденье. Как давно они не занимались любовью просто потому, что им хочется?

Их соитие короткое, спешное, настоящее.

Запыхавшиеся, они еще некоторое время лежат, прижавшись друг к другу, кожа к коже, как одно тело. Гвенаэль расчесывает кончиками пальцев короткие волосы Сары. Сомнение проникает в него, как яд. А что, если она права? Смысл для них имеет только их незримая связь и эта тяга друг к другу, почти забытая и вновь вернувшаяся теперь, когда нет больше цели создать полноценную семью.

– Я всё выброшу, – выпаливает он, рывком садясь.

Разыскивает трусы, натягивает джинсы, сует ноги в кроссовки, забыв надеть носки.

– Что-что? – тревожится Сара.

– Мой текст. Я выброшу его, и едем дальше.

Он торопливо хватает стопку бумаги под ветровым стеклом. Теперь, когда он принял решение поставить крест, надо действовать быстро, пока не передумал. Вот уже восемь лет Сара – его опора, его дом. Он должен отплатить ей хотя бы этим. Быть целиком с ней. Себе же на благо. Прожить эти девять дней сполна. Решительным шагом он идет на соседнее поле. Мирно пасущиеся коровы не поднимают головы.

– Подожди меня! – кричит Сара.

В одних трусиках в проеме дверцы она нащупывает первую попавшуюся одежду – футболку Гвенаэля – и надевает ее. Футболка висит на ней, как платье, едва прикрывая ягодицы. Она кричит ему вслед, бежит вдогонку, босиком по раскисшей земле.

– Что ты творишь? Гвен!

Он уже бросает первые страницы, и они падают, как осенние листья, на траву. Ему нравится этот образ. Он чувствует себя деревом, стволом, корнем.

Сара сначала ловит листки, пытается вырвать у него рукопись. Потом опускает руки, только кричит на него в ярости, и шквал слов улетает вместе с его романом. Гвенаэль входит во вкус, бросает еще и еще, один и тот же жест, пальцы хватают, рука замахивается, шуршит бумага, белеет прямоугольник на фоне синего неба.

Волна страниц вяло катится по полю и удаляется диковинной процессией.

Гвенаэль ликует. До сегодняшнего утра он писал и так освобождался от текста. Он не знал, что можно иначе. Просто уничтожить его. Отпустить от себя, листок за листком.

24

Ч – 201

Майор Беатрис Бланш глушит мотор своего мотоцикла и втыкает подножку в гравий аллеи.

Она клялась, что никогда сюда не придет.

Но после сообщения о взрывах одна мысль, раздражающе неотвязная, крутится в ее голове, ибо Беатрис невольно видит связь между этим феноменом и болезнью Альцгеймера, поразившей ее родителей: неуклонное и несправедливое стирание личности, прежде беда отдельных людей, действует теперь в масштабе всего человечества. С той разницей, что априори люди, затронутые взрывами, умирают на самом деле. В отличие от ее родителей, которых Беатрис как будто теряет вновь при каждом посещении.

Да, она поклялась больше не приходить. Она знает, что скоро уйдет еще более подавленной. Но она возненавидит себя, если не попытается в последний раз найти в их глазах хоть какой-то отклик, капельку узнавания, короткий миг, когда они вновь станут ее папой и мамой, а она – их дочерью.

Беатрис оставляет мотоцикл, пересекает сад, поднимается по ступенькам к строению из светлого камня.

У двери она медлит. Сейчас не время посещений, ночь едва рассеялась, и большинство здешних обитателей наверняка еще спят. Перегнувшись через каменные перила, она заглядывает в окно. В гостиной на первом этаже снуют какие-то фигуры. Охваченная отчасти любопытством, отчасти тревогой, она пытается войти. Дверь заперта. Когда Беатрис нажимает кнопку звонка, в ответ слышится что-то вроде визга, и ручка несколько раз опускается, как будто кто-то пытается открыть дверь изнутри, но не может. По ту сторону деревянной створки звучат голоса на повышенных тонах. Беатрис звонит еще раз. Через несколько минут из-за двери слышится звонкий женский голос:

– Иду! Разойдитесь. Да пропустите же меня!

В интонации ни малейшего гнева. Только веселая поспешность. Наконец дверь открывается.

– Да?

На Беатрис смотрит высокая брюнетка в веснушках. Лет тридцать пять – сорок, на ногах кроссовки, грязный передник поверх джинсов. Она, похоже, не понимает, что здесь нужно Беатрис.

– Я дочь месье и мадам Бланш, – представляется та. – Приехала их навестить.

– О! Понятно. Входите, если осмелитесь, – шутит она, посторонившись. – Мы с вами, кажется, никогда не виделись? Я Мари-Анник. Работаю здесь медсестрой три месяца.

– Я редко приезжаю, – подтверждает Беатрис.

Ее захлестывает чувство вины, которое она с трудом подавляет.

Беатрис идет к дверям первой гостиной. Останавливается на пороге. Она слышит, как Мари-Анник запирает дверь за ее спиной, но не может оторвать глаз от зрелища, внезапно открывшегося перед ней. В доме престарелых царит полнейший хаос. Двое еще вполне сохранившихся мужчин дерутся, вырывая друг у друга свитер, а пара постарше смотрит на них с дивана и заливается смехом. У окна стоит женщина и поет дребезжащим голосом, пронзительно и совершенно фальшиво.

– Заткнись, корова! – кричит ей другая.

Все одеты в пижамы, многие чем-то перемазаны. Подушки, одежда и разнообразные вещи разбросаны по комнате. Внезапно выкатывается на всех парах инвалидное кресло, сидящий в нем старик кричит от страха, а другой, который его катит, широко улыбается.

– Месье Ледюк! – кричит Мари-Анник. – Вы же видите, что вашему другу не нравится эта игра, прекратите!

Она останавливает кресло, ласковыми жестами и парой слов успокаивает обоих.

– Вы одна, – понимает Беатрис.

– Остальные не вышли на работу.

– И посетителей не было с тех пор, как?..

– Приходил супруг одной больной. Больше никто. Я, знаете ли, никого не сужу. С Альцгеймером на этой стадии куда труднее жить близким, чем самому больному, я понимаю, что теперь, когда эти взрывы… Ладно. Каждый живет, как может, правда? По идее, ваши родители наверху, идемте со мной.

Беатрис следует за ней на лестницу.

– А вы, значит… остались, – говорит она.

– Я совершенно не справляюсь, – улыбается медсестра. – Не могу заниматься ими, как было, когда мы делали это вдесятером! И знаете что? Это не имеет никакого значения. Пытаться бороться с последствиями болезни больше ни к чему. Теперь и моя роль незначительна, я только слежу, чтобы они не выходили за ограду, потому что за пределами учреждения могут напугаться. Я запираю все двери на ночь и калитку парка днем. Помимо этого только оказываю им помощь, если они ушибутся или поранятся, отыскиваю чистые пижамы, когда испачкаются, и кормлю их оставшимися запасами. Сегодня у всех на обед пюре. Как бы то ни было, через полсуток они уже забудут, что ели вчера.

– Вы остались, это мужественный поступок, но… могу я вас спросить почему?

В коридоре второго этажа два пациента трутся друг о друга. Беатрис, смутившись, отводит глаза. А Мари-Анник как ни в чём не бывало идет прямо к ним.

– Вам будет спокойнее в комнате, вы же знаете, – мягко говорит она и уводит их в ближайшую палату.

Чуть подальше Беатрис узнает палату матери. Дверь, обычно закрытая, распахнута настежь. Внутри пять человек, довольно молодых в сравнении с теми, кого она видела внизу, задрав головы, рассматривают потолок. А ее родители сидят рядом на матрасе.

– Всё хорошо? – спрашивает Мари-Анник.

– Да, да, – отвечает отец Беатрис, не шелохнувшись.

– Что вы там смотрите?

– Задницу на потолке.

Губы Беатрис трогает улыбка, когда она видит на белой поверхности влажное пятно.

– Действительно, – соглашается Мари-Анник, – похоже.

– Как две капли воды, – подхватывает отец Беатрис.

Едва он произносит эти слова, с пятна начинает капать, и вскоре на палату обрушивается настоящий дождь. Одна женщина испуганно сторонится, но остальные четверо пациентов заливаются смехом.

– Черт, черт, черт! – вырывается у медсестры.

Она бежит прочь из палаты, чтобы посмотреть, что происходит этажом выше. Беатрис завороженно смотрит на сияющее лицо матери в обрамлении таких же рыжих, как у нее самой, прядей. Оно выражает безграничное удовольствие. Сияет восторгом, неподдельной радостью. Но пятно на потолке уже выросло до огромных размеров. Надо уводить стариков.

– Мы должны уйти, – говорит она и берет мать за руку.

– Конечно, – отвечает та, гладя ее по щеке. – Я и не знала, что ты здесь, Франсуаза!

Франсуаза. Она принимает Беатрис за свою сестру, скончавшуюся десять лет назад.

– Я здесь. Идемте, – говорит она остальным старикам.

– Как Жан, – хихикает отец Беатрис, направляясь к двери.

Беатрис понадобилось две секунды, чтобы понять, что он сказал.

Жан Алези. Гонщик «Формулы-1», которого отец обожал. Умилиться она не успевает: поток воды обрушивается на кровать матери, уже пустую. Все оборачиваются, чтобы посмотреть на потоп. Потом начинают хохотать еще пуще, и Беатрис вслед за ними.

Вскоре появляется Мари-Анник с полотенцами в руках.

– Санитарную комнату забыли запереть, – объясняет она. – Кто-то из больных, должно быть, воспользовался душем, а это единственный, который не выключается автоматически… – Она заглядывает в палату. – Ну вот, как минимум четверых не придется мыть!

Беатрис помогает ей вытереть их и отвести в палату на первом этаже.

– Я чувствую себя няней, которая пытается справиться с целой оравой пятилетних детишек, – смеется Мари-Анник. – Только эти не такие резвые, как малышня.

– Вы мне не ответили. Вы останетесь здесь до конца?

– А много вы знаете мест в нынешние времена, где можно два-три раза в день от души посмеяться? Ни за что на свете я не оставлю моих пациентов.

Беатрис кивает. Она понимает ее. Она не смогла бы занять место этой женщины, но хорошо ее понимает.

– Вы не боитесь, что кто-нибудь станет… агрессивным? Или серьезно поранится?

– Пока всё хорошо. Там будет видно. Я постараюсь справиться.

Взгляд Беатрис устремляется на родителей.

– Я не видела их такими счастливыми много лет, – шепчет она.

– Хотите с ними проститься?

– Уже простилась.