Текст книги "Десять дней до конца света"

13

Ч – 221

– Мы не сумели взломать правительственные базы данных! – рвет и мечет Бартелеми. – Но другим это, говорят, удалось. Информация среди хакеров крутится скверная. Никто не знает, откуда взялись взрывы. Они происходят на десятках километров, от поверхности земли до озонового слоя и выше. Так что спутники вряд ли продержатся долго. Всякая связь с Международной космической станцией была потеряна сегодня ночью, НАСА опасается, что она уничтожена.

– На немногих достоверных кадрах из серой зоны видны одни руины, – добавляет Ориана. – Жуть. Никакого присутствия человека не обнаружено.

– Всё это пахнет жареным, – комментирует Мариам.

Сара смотрит на мозаику лиц. Ее друзья, как всегда, цепляются за рациональное, но она не может не заметить осунувшиеся черты, искусанные до крови губы, ногти, нервно почесывающие нос и щеки в попытке снять тревожность. Все ждут ее слов. Она бросает взгляд на маленькие часы наверху экрана.

– Будем придерживаться плана. Сваливаем отсюда и встречаемся по координатам, которые дал нам Бартелеми. У вас достаточно машин, чтобы увезти всех?

– Угу.

– Я догоню вас с Гвеном. Барт… боюсь, что нам понадобится тот ром, о котором ты говорил.

– Он уже в багажнике, дорогуша. Последний праздник перед концом света… Если уж уходить, то уходить красиво, верно?

– И с вами.

– Дрим тим.

Последняя улыбка, напряженная, но искренняя, – и они отключаются.

Сара не спеша доедает тарелку макарон, потом укутывает новейший образец их дрона в одеяло, идет в кухню за сумкой с заранее подготовленными в холодильнике продуктами и складывает всё в багажник их старенького «фиата уно». Вернувшись, она замирает на пороге, смотрит на гостиную и никак не может войти в дом. Горло сжимается, закупоренное сладко-горьким комом, слепленным из воспоминаний и всего, что она мечтала построить в этих стенах. Сара сглатывает, глубоко вдыхает прохладный воздух.

– Гвен! Поехали!

Она садится на водительское место. Гвен появляется минуту спустя, в руках пачка отпечатанных листков, из кармана джинсовой куртки торчит десяток шариковых ручек. Он садится, хлопнув дверцей. Мотор чихает, артачится. Глохнет.

– Черт!

Она снова и снова жмет на кнопку стартера и педаль газа. Тщетно. После девяти лет почти безупречной службы именно сегодня «фиат» решил отдать богу душу. Кстати, когда-то, купив его за гроши, Сара думала, что он и пяти лет не протянет. Но именно сегодня! Мог бы потерпеть еще немного!

Ее глаза наполняются слезами.

Взрывы, одержимость Гвена романом, а теперь еще и машина – сломавшаяся именно в тот момент, когда она ей нужна больше всего на свете! Сара чувствует, что сама готова взорваться.

– Твою мать, твою мать, твою мать! – кричит она и что есть силы бьет по рулю.

Потом пытается снова.

– Заводись! Ну заводись же!

– Сара…

– Что?

Гвен показывает на капот «фиата». На полуденном солнце клубится дым. Снова выругавшись, она ощупью открывает капот и выходит, чтобы осмотреть повреждение. Гвен идет следом, но на дымящийся мотор лишь бросает озадаченный взгляд. Они оба в курсе, что его поддержка в данном случае только психологическая. Сара осматривает детали, которые знает. Будь здесь ее команда, они бы мигом выявили проблему и решили ее. Но она, специалист по системам навигации, с автомобильными двигателями знакома лишь поверхностно и, повозившись четверть часа, опускает руки.

Сара дает себе еще минуту ярости, после чего рациональные шестеренки ее мозга берут верх над эмоциями. Она достает телефон, набирает сообщение коллегам. Сломалась машина, я задержусь. Они поймают сеть где-нибудь по дороге. Потом она поворачивается к Гвену.

– Я схожу в автосервис и вернусь.

– Ок. Береги себя.

Он обнимает ее, целует в лоб. Сара прижимается к нему, словно желая набраться сил. Берет бутылку воды, сандвич и идет к шоссе. Автосервис в двадцати пяти километрах, на въезде в городок. Поход займет несколько часов, если ее кто-нибудь не подвезет, но здесь, в глуши, движение такое редкое, что это маловероятно.

Надо было надеть шляпу, думает она через несколько минут, но повернуть назад не хватает духу. Она идет дальше. Мало-помалу мысли подлаживаются к шагам. Не в первый раз у нее случается авария, эта машина всегда капризничала и иной раз заводилась без проблем, стоило лишь механику сесть за руль.

Сара всегда улыбается уголком рта, когда ей рассказывают, что при первой поломке автоматически звонили родителям, чтобы те связались с автосервисом, вместо того чтобы сделать это самим. Такое поведение кажется ей ребяческим. Однако она слышала этот анекдот из уст десятка разных людей. Неужели мы до старости остаемся детьми, пока живы наши родители? Или, потеряв их, взрослеем быстрее других?

Родители Сары, биологи, погибли, когда ей было шестнадцать лет, во время землетрясения в Андах, где они изучали горную флору. Выжили бы они, будь у спасателей дроны, которые она и ее команда разработали теперь?

На момент их гибели Сара жила в Париже у тети; она обожала эту женщину, и всё бы хорошо, если бы не один недостаток: она – не ее родители. Сара жила у нее несколько лет, до тех пор, пока, поступив в университет и получив стипендию, не перебралась в кампус. Там она встретила Гвена, сначала он был близким другом, а вскоре стал и любовником.

А потом, шесть лет назад, тетя тоже скончалась. Рак.

Гвен в этот тяжелый период стал для Сары настоящим спасательным кругом. Он взял на себя оформление бумаг, держал ее за руку на похоронах, помог вновь сосредоточиться на начатых исследованиях. Это испытание сделало их спаянной командой, партнерами по жизни, всегда готовыми поддержать друг друга, а если нужно, и дать пинка.

Но она чувствует, что сегодня и в оставшиеся дни ей придется поддерживать Гвена, не надеясь на взаимность. Почему он бежит от собственной смерти в книгу? А она? Способна ли она принять мысль о смерти?

Нет. Она не хочет об этом думать.

Шаг, еще шаг.

Добраться до этого чертова сервиса.

14

Ч – 221

Уже почти половина первого, когда поезд RER наконец привозит Лили-Анн в аэропорт Шарля де Голля. Она ехала среди других пассажиров с такими же встревоженными лицами, и вот все выплескиваются на платформу, кидаются к эскалатору, теснятся на выходе. К справочным стойкам тянется длиннющая очередь.

Что сделала бы Лора?

Она пошла бы напрямую к цели.

Лили-Анн бежит к автобусу до терминала 2Е.

Задрав голову, она изучает табло расписания: вылеты – пусто, прибытие – полно. Лили-Анн находит три рейса «Эйр Франс» из Осаки, ожидаемое время посадки первого – 17:00.

Три самолета.

Пассажиров, должно быть, много, успокаивает она себя, родители наверняка среди них…

Она высматривает стойку «Эйр Франс», где народу поменьше, и пристраивается в очередь. Три четверти часа спустя она возле стойки.

– Чем могу вам помочь? – спрашивает сотрудница нейтральным тоном.

– Мои родители в отпуске в Японии, я хотела бы знать, находятся ли они в самолетах, которые…

– Их имена? – перебивает ее сотрудница, кликая мышкой компьютера.

– Паскаль Соваж и Натали Лауэн-Соваж.

Следуют несколько секунд напряженной тишины. Лили-Анн хочется перепрыгнуть через стойку и самой посмотреть на экран. Она силится расшифровать каждое движение лица сотрудницы «Эйр Франс». Вот нахмурились брови, вот язык облизнул губы.

– Мне очень жаль, – говорит наконец девушка, – их нет в списке, который нам передали.

Лили-Анн едва не оседает на пол.

– Вы уверены?

– Да. Они, правда, могут быть в самолете, всё делалось в такой спешке… Дождитесь посадки, чтобы удостовериться.

– А не могут они быть в другом самолете? Который вылетел позже?

– Эти три борта из Осаки – последние вылетевшие во Францию. Япония уже закрыла все аэропорты. Руасси-Шарль-де-Голль тоже закроется завтра вечером. Мне очень жаль.

«Мне очень жаль…» Сколько раз сотрудница авиакомпании повторяла сегодня эту фразу?

Лили-Анн кивает, благодарит, отходит. Некоторое время бесцельно слоняется по терминалу. Бутики закрыты, но она набредает на один, металлические жалюзи которого опущены лишь наполовину. Секции в беспорядке. Товары валяются на полу, на кассе никого. Лили-Анн присваивает бутылку холодного чая, огромный пакет драже M&M’s и уходит.

На рядах металлических стульев в зоне ожидания полно народу. Атмосфера наэлектризована, тревога прямо-таки осязаема. Лили-Анн присоединяется к ожидающим.

День тянется бесконечно. Время от времени раздаются возгласы, в которых угадывается облегчение; на них оборачиваются, наблюдая встречи супругов, родных и друзей, и каждый надеется, что скоро придет и его очередь. Тревога у всех общая, однако разговоры не завязываются. Люди слишком боятся пропустить объявления, что разносятся по аэропорту хрипящими громкоговорителями.

К половине пятого Лили-Анн не выдерживает. Она отдает оставшиеся драже двум подросткам, которые давно на него поглядывали, встает и делает несколько шагов. Сердце так колотится в груди, что стук отдается в висках. Она лихорадочно всматривается в табло прилета, пробирается в первый ряд, к самому ограждению, не сводит глаз с автоматических дверей, из которых выплескивается поток пассажиров. Первый самолет из Осаки только что приземлился, его пассажиры появятся здесь не раньше чем через четверть часа. Но она невольно ощупывает взглядом каждую выходящую фигуру, в то время как ее соседи, узнавшие своих близких, во всё горло выкрикивают их имена.

Пусть они будут здесь, пожалуйста…

Она сама не знает, к кому или к чему обращены ее молитвы и скрещенные пальцы.

Прошло уже двадцать минут. Лили-Анн протягивает руку поверх ограждения и дотрагивается до локтя пассажирки азиатской внешности.

– Осака? – спрашивает она.

Женщина кивает и идет своей дорогой. Сердце Лили-Анн подпрыгивает в груди.

Полчаса.

Час.

Что сделала бы Лора? Осталась бы здесь, пока не удостоверилась бы. И Лили-Анн упорствует. Ее усталые глаза смотрят еще внимательнее. Постоянный приток пассажиров внушает ей надежду; их так много. Ее родители, возможно, застряли где-то в толпе и не могут пройти?

Два часа.

Три.

В кармане Лили-Анн вибрирует телефон. Она смотрит на экран. Сразу несколько сообщений от Лоры.

Родители застряли в Японии.

Мы ждем тебя у них.

Нинон зовет тебя. Мы пытаемся оградить ее, но она всё понимает.

Я люблю тебя, сестренка.

Лили-Анн вдруг чувствует, что падает, пол уходит из-под ног. Чья-то рука поддерживает ее. Ей нечем дышать в этой толпе влажных тел. Она разворачивается, орудуя локтями, выбирается из толпы, идет к двум широким окнам, выходящим налетное поле. Прижимается лбом к стеклу. Воздух никак не может пробиться в ее легкие.

Родители не вернутся.

Они остались там, в Японии, берега которой будут уничтожены взрывами через тридцать часов.

Лили-Анн оседает на пол.

В этом мире, охваченном хаосом, ничто больше не имеет смысла. Кроме одного: быть с Лорой и прижать к себе маленькое тельце племянницы-непоседы.

Лили-Анн встает. По дороге к шаттлу она набирает и отправляет нажатием большого пальца сообщение, которое, может быть, дойдет до ее сестры: Скажи Нинон, что я уже еду.

На станции RER вот-вот вспыхнет бунт.

– Что происходит? – спрашивает Лили-Анн у какой-то женщины.

– Поездов больше нет. Совсем.

Лили-Анн выходит, ищет остановку автобуса. Толпа готова разорвать служащего Управления городского транспорта.

– Автобусов на Париж нет! – кричит он. – Сообщение прервано!

– А как мы вернемся? – протестует кто-то.

Не выдержав, служащий срывает с себя красную форменную куртку, швыряет наземь.

– А я? – орет он. – Как я вернусь? Я в том же дерьме, что и вы!

Лили-Анн отворачивается. Стоянка такси тоже пуста. Остается автостоп. Она идет на гостевой паркинг. Умей она водить, угнала бы машину без колебаний. В сгущающихся сумерках она ждет, когда кто-нибудь придет за своим авто.

Никого.

Темень уже непроглядная.

Что сделала бы Лора? Не отступилась бы, до последнего держалась бы за свою цель, пока не исполнит задуманное, чего бы ей это ни стоило.

Лили-Анн обреченно вздыхает: придется идти пешком.

15

Ч – 213

Гвенаэль вскакивает, заслышав у дома шум мотора. Он откладывает листки, идет к входной двери. В его объятия падает измученная Сара. За ее спиной виден припаркованный в полутьме сумерек рядом с «фиатом уно» незнакомый белый автомобиль.

– В сервисе никого не оказалось, – выдыхает Сара ему в шею. – Было открыто. Я нашла ключи от отремонтированной машины и приехала на ней. Только по дороге была жуткая пробка. Сколько времени я добиралась?.. Я хочу есть, – добавляет она после паузы.

Он увлекает ее внутрь, разогревает готовый суп, приносит ей в гостиную. С жалостью смотрит на темные круги, появившиеся под глазами Сары, проводит рукой по ее коротким светлым прядям.

– Что, если ты немного поспишь перед отъездом? Сейчас восемь, я могу разбудить тебя, скажем, в два или в три часа ночи. Может, дороги будут свободнее.

Сара не протестует. Поставив пустую тарелку на журнальный столик, она идет за ним в спальню. Гвенаэль ложится рядом с ней, гасит верхний свет, собирает листки – начало романа, распечатанное утром, и всё написанное за день.

Он потерял привычку писать от руки. Шишечка на среднем пальце, которую он нажил подростком, появилась снова. С ней вернулись воспоминания, без которых Гвенаэль предпочел бы обойтись. В начале карьеры выбор писательского пути не был для него очевидным. Гвенаэль родом из рабочей среды, где работать – значит вкалывать до седьмого пота. Родители никогда не понимали его потребности марать бумагу и тем более желания посвятить этому занятию жизнь. Но чем больше они пытались его отговорить, тем сильнее он упорствовал. Гвенаэль держался до выпускных экзаменов с помощью учителей, которые поняли, как важна для него школа. Он добился стипендии, чтобы учиться чему угодно, где угодно, лишь бы подальше. Ему надо было уехать. Выбраться из этой семьи, пропитанной гневом, из семьи, не знавшей нормальных слов, семьи упрямцев, которой он восхищался и которую ненавидел. Которую любил. От которой бежал.

Он приезжал на Рождество и на свадьбы. Каждый раз видел, как ширится между ними пропасть. И чувствовал стыд за их полные ненависти разговоры, стыд за их выбор крайне правых, стыд за их безграмотную речь и грубые манеры. Стыд за то, что он один из них. Что он сам знает эту горькую правду и ему не отодрать ее от себя до конца жизни.

Семь, восемь лет он терпел их насмешки над своим положением привилегированного студента, потом над ремеслом «лодыря, просиживающего штаны». Терпел реплики типа «Когда же мы увидим тебя в телевизоре?» и «Тебе хоть за это платят?». Терпел, потому что не хотел забывать, кто он и откуда. Но он так и не решился познакомить с ними Сару. Выкручивался, говорил ей, что больше не видится с семьей, хотя тайком продолжал ездить к ним. Она убеждала его помириться с родными. Он вспылил, наговорил о них чудовищных вещей, не столь уж далеких от реальности. И действительно перестал с ними общаться.

За шесть лет они ни разу не позвонили, не пытались узнать, как он живет. Однажды, подписывая книги в магазине, он, кажется, увидел мать. Она тотчас скрылась.

В повседневности он о них даже не думает. Или редко. Только когда голос матери шепчет ему на ухо: «Надо заканчивать то, что начал, Гвен».

В повседневности он пишет, просиживает штаны. И тщится извлечь из своего мозга самую лучшую историю, какая только может быть. Чтобы хоть не думать, что он попусту с мясом оторвался от них.

Гвенаэль поправляет лампу у изголовья, потирает шишечку на среднем пальце и вновь погружается в роман.

16

Ч – 212

– День был чудесный, мой ангел. Спасибо.

Валентин улыбается, целует мать в лоб, поворачивает выключатель.

– Не за что. Хороших снов, мама.

Он поворачивается, чтобы уйти, и тут она его окликает:

– Знаешь, я ведь вижу, сколько ты для меня делаешь. Не надо грустить из-за моего состояния и из-за того, что я бываю не с тобой. Я горжусь мужчиной, которым ты стал, тем более, что я тут в общем-то ни при чём.

Валентин смущенно ерошит волосы. Мужчина, которым он стал. Каким же именно? Идеальным сыном, идеальным стажером или еще десятком других личин, которые он надевает в зависимости от того, к кому обращается?

– Это неправда, – только и говорит он, – ты очень даже при чём.

Пятясь, он выходит из комнаты, закрывает за собой дверь. Не сколько секунд стоит неподвижно, держась за ручку, прижавшись лбом к деревянной створке, не в силах сдержать волнения, которое всколыхнули в нем последние слова матери. Этот день был таким удивительно легким. Избегая по возможности запруженных проспектов с экранами и толпами людей, они спустились к пустынным набережным Сены, полежали на травке в парке, он смешил мать, гоняясь за голубями, как в детстве, а она рассказывала ему десятки забытых историй из прошлого. Они следовали лишь своим сиюминутным желаниям, экспромтом прошли через Париж, полный любви, оставаясь недосягаемыми для действительности. Валентин даже расслабился и перестал беспокоиться, что она вычислит правду по сиренам, тревожным сообщениям на бегущих строках и крупным заголовкам газет. Его гнев не исчез, просто отступил на второй план. Но в эту минуту он вновь охватывает его целиком. Ему хочется еще дней, похожих на этот. Не девять, больше. Решив порыться в интернете в поисках выхода, Валентин идет в гостиную.

Диван принимает его с мягким вздохом. Валентин ложится головой на подлокотник. Открывает ноутбук, входит в твиттер, вбивает в поисковую строку хэштег #мирвзрывы. Тысячи твитов о взрывах появляются на экране. Восточное побережье Австралии готовится к удару, правительство Соединенных Штатов планирует ответ силами армии – кому, собственно, ответ? – чтобы попытаться пробить разрушительную стену, приближающуюся к оконечности Аляски, доступны для просмотра сотни видеозаписей взрывов, опубликованы данные о местоположении всех бомбоубежищ, а вопли о неминуемой гибели человечества несутся со всех клавиатур…

Официальные СМИ мало что сообщают, но интернет пестрит теориями о природе взрывов и их последствиях. Инопланетная технология, силовые поля, ударное волновое оружие, всевозможные невидимые лучи…

Серверы Новой Зеландии уничтожены, и ссылки на их интернет-сайты выдают ошибку на стартовой странице. Стерта с лица земли целая страна на другом краю глобуса, и это непосредственно и конкретно отразилось на его жизни, думает Валентин. Взрывы становятся всё более осязаемыми.

Распространяются хэштеги #интернеткрышка и #глобальнаякрышка. Если будут затронуты Япония, Соединенные Штаты и, в меньшей мере, Китай, это станет концом Всемирной паутины, какой он ее знает. Остается совсем мало времени, чтобы найти выход, потому что потом будет сложнее искать информацию и обмениваться идеями.

Валентин сосредотачивает поиски на Париже и его окрестностях. Немногочисленные противоатомные убежища переполнены, нет смысла пытать счастья в этом направлении. Остаются глубокие линии метро, например 14-я, и катакомбы. Мощность взрывов неизвестна, может быть, они затрагивают только поверхность?

Может быть.

Эта неизвестность невыносима.

Вдруг появляется кадр, которым тут же делятся сотни пользователей. Валентин кликает на источник и увеличивает изображение. Это спутниковый снимок – значит, спутники там, наверху, еще остались. Ракурс неудачный, потому что невозможно проникнуть в зону разрушений, даже из космоса, но ясно видна выжженная земля. Реальное ли это фото? Или монтаж? Старый военный снимок, выложенный на злобу дня каким-то шутником? Трудно сказать. Но если это действительно, как утверждает автор поста, спутниковый снимок нынешней Новой Зеландии, от этого пейзажа пробирает озноб. No man’s land, лунный и пыльный ландшафт, на котором не осталось следов ничего созданного рукой человека.

Валентин продолжает бродить по сети в поисках малейшей полезной информации. Через несколько часов глаза начинают сами собой закрываться. Лошадиные дозы кофе больше не могут прогнать сон, в который он медленно погружается. Экран компьютера гаснет одновременно с его мыслями.

17

Ч – 208

Не пройдя и километра к скоростному шоссе, Лили-Анн вдруг видит едущую ей навстречу черную машину. На крыше светится зеленый огонек. Такси! Лили-Анн кидается на дорогу, чтобы остановить автомобиль, который уже тормозит. Опускается стекло. За рулем сидит мужчина лет пятидесяти, волосы с проседью, клетчатая рубашка застегнута до ворота.

– Я… Вы свободны?

– Свободнее вряд ли найдете.

– У меня нет при себе денег…

– Не важно. Садитесь.

Лили-Анн не заставляет просить себя дважды и ныряет на заднее сиденье.

– Большинство ваших коллег прекратили работу, – замечает она, когда такси разворачивается.

Шофер пожимает плечами.

– У меня, знаете ли, нет семьи, ехать мне не к кому. Так что если я могу помочь встретиться людям, которые любят друг друга, то хоть проживу последние дни с пользой.

Он изложил ситуацию с такой очевидностью, что Лили-Анн расплакалась. Шофер смущенно морщится, повернувшись к ней.

– Ну полно, полно…

Он протягивает ей носовой платок.

– И… извините, – лепечет она.

– Всё будет хорошо, дочка…

– Мои родители скоро умрут.

– Ох… Мне очень жаль это слышать. Меня зовут Браим.

Лили-Анн силится дышать животом, и ей удается мало-мальски взять себя в руки.

– Лили, – отвечает она.

– Очень приятно. Куда едем?

Она колеблется, оценивающе смотрит на шофера, вытирая мокрые щеки.

– Мне надо добраться к сестре и ее семье в Бретань. Как давно вы не видели моря, Браим?

Он улыбается.

– На дорогах наверняка жуткие пробки, но попытаться стоит, верно?

– Можно сначала заехать ко мне домой?

– Где вы живете?

– В Пятнадцатом округе. У метро «Дюрок».

Шофер забивает адрес в навигатор и, бросив взгляд на Лили-Анн в зеркало заднего вида, говорит:

– По навигатору три четверти часа, но с таким движением я бы заложил скорее два часа, может быть, три. У вас измученный вид, вы бы поспали.

Браим выруливает на скоростное шоссе и сразу попадает в пробку.

– Да, – вздыхает он, – пожалуй, даже часа четыре… Какую музыку вы любите?

– Всё, что нравится вам. Я и без того так благодарна, что вы меня везете.

Он включает радио и ловит музыкальную волну вместо бесконечных монологов журналистов, рассуждающих о взрывах. Покрутив ручку, останавливается на «Ностальжи». Лили-Анн не может удержаться от улыбки, узнав хрипловатый голос Рено[7]7
  Рено Пьер Манюэль Сешан, более известный как Рено (р. 1952), – французский поэт, бард.


[Закрыть].

– Ничего другого нет, – извиняется Браим.

– Это мне очень нравится.

Несколько минут они едут со скоростью черепахи, потом пробка вдруг рассасывается. Машина рвется вперед. Лили-Анн хмурит брови, заметив какое-то движение в полутьме. По обочине шоссе идет пара с ребенком в коляске. Мужчина поднимает большой палец. Браим без колебаний включает аварийку, тормозит, опускает стекло с пассажирской стороны.

– Вы в Париж? – с надеждой спрашивает отец семейства.

– Да, садитесь! – приглашает его Браим. – Коляску поставьте в багажник!

Облегчение мужчины так очевидно, что в глазах Лили-Анн снова закипают слезы. Есть люди человечнее всех других, вот такой Браим.

Она пересаживается вперед, освобождая заднее сиденье семье. Прижавшись лбом к стеклу, убаюканная знакомыми мелодиями из радио и негромким урчанием мотора, отчего-то вдруг чувствует себя в безопасности. Эта машина – кокон, в котором ничему плохому до нее не добраться. Она может на время попытаться забыть свои тревоги и горе.

Ее охватывает сладкое оцепенение.

Не сводя глаз с убегающего за окном асфальта, она забывается и даже не думает сопротивляться, когда глаза начинают слипаться.