Текст книги "Парижское таро"

Ксавье, почти лежа на столе, потребовал продолжения:

– В таро нет фигуры слепца: блуждающий Отшельник держит в руке фонарь, то есть что-то видит.

– Здесь как раз и начинается игра воображения. – Томас допил холодный чай. – Мудрец с фонарем напоминает Диогена – на вопрос, к чему освещать себе путь при дневном свете, философ отвечал: «Ищу человека». Таким образом, Отшельник с девятой карты – если предположить, что он и есть греческий мудрец, – ищет человека. Эдип дает Сфинксу правильный ответ, догадавшись, что речь идет о «Человеке». В таро соседние карты объясняют друг друга, подсказывают возможные интерпретации, словно в шараде или ребусе.

Мучимый угрызениями совести Эдип странствует по Аттике, странствует без всякой цели, подобно бродяге Дураку (карта двадцать два). В Колонос Эдипу преграждают путь стражницы ада, Эринии (карта пятнадцать). Правда, тем, кто достоин прохлаждаться на Елисейских Полях, эти богини с волосами-змеями оборачиваются благосклонными Евменидами (карта четырнадцать – Ангел). Поскольку Эдип невиновен, его ведут в подземное царство Евмениды. Вытканная Парками судьба свершилась. Вот счастливый Эдип в окружении четырех детей (карта двадцать один – Мир). Бык – это Исмена, чье имя переводится как «сила», она обладает силой быка. Воинственный и победоносный лев – Полиник, то есть «многочисленные победы». Орел – Этокл, ведь эта птица, летающая выше всех прочих, – хранительница ключей от небесного свода, а «Этокл» означает «верный ключ». Антигона – «до рождения» – ангел, безгрешное существо, живущее в каждом из нас, пока мы не появимся на свет.

Истинно говорю вам, – Томас поднял руки в жесте благословения, – разум блуждает также и среди закономерностей. Любой миф – греческий ли, египетский, даже событие повседневной жизни можно представить с помощью таро. Что из этого следует? Ничего. В буквальном смысле ничего, кроме подтверждения собственной эрудиции и легковерности слушателей согласно принципу: имеющий уши да услышит, имеющий ноги да бежит. Так что, Шарлотта, бегом в кровать, – он потянул меня за косу, – у тебя глаза слипаются, уже полтретьего.

– Ладно, ладно. – Я вынула из его пальцев свою косу, которой он принялся сметать со стола пепел. – Еще одна заповедь на завтра: кто первый проснется, идет за хлебом, только честно, Михал, без обмана.

– Хочешь лишить меня утреннего удовольствия – смотреть, как ты разгуливаешь на черных шпильках?

– Послушайте-ка, модель! – Ксавье состроил рожу разъяренного шимпанзе. – Это ты здесь для того, чтобы на тебя смотрели, а не моя жена. – И на полусогнутых, волоча руками по полу, заковылял к стулу. – В логово! – Он взял мою ладонь зубами и потянул в сторону спальни. – Мне бы хотелось кое о чем тебя спросить, Томас, насчет этой ноги Эдипа… может, завтра… – Ксавье почти укусил меня.

– Лучше завтра, все устали. Спокойной ночи. – Томас помахал нам на прощание и в два прыжка опередил Михала, который, словно лунатик, брел в ванную.

Зимой Люксембургский сад открывается в девять. Замерзший красный виноград, деревья без листьев, обрисованные инеем. Фонтаны выключены, дети с голыми ногами в коротких штанишках бегают вокруг скамеек, на которых укутанные в меха матери листают «Вог», «Пари Матч», «Мадам Фигаро». По боковой аллейке проезжает шумная упряжка осликов. За ней вдогонку бросаются ребята со всего сада и собаки – те, что посмелее.

Я открываю письмо Яся. Изменившийся почерк. Фразы клонятся вниз, буквы расползаются. Точки почти сливаются с запятыми. Графолог из меня неважный, но похоже на депрессию, хроническую депрессию.

«18 XII 91. К востоку от Эльбы

Шарлотта,

вот уже которую неделю собираюсь написать тебе. Почему я до сих пор этого не сделал? Потому что печаль не напишешь словами. Хотел оттиснуть свою заплаканную морду на белом листе и послать тебе вместо всех комментариев и описаний. А ты бы небось решила, что я занялся боди-артом. Меня угнетает следующее:

1. Кончилась война. Кончилась она полвека назад, но все не до конца. Люди уезжают, мечутся от границы к границе, меняют профессии – не для того, чтобы заработать больше, а чтобы заработать хоть что-нибудь. Все какое-то временное, словно Европа только вчера началась. Все измельчало, испоганилось. Когда я просыпаюсь и вижу, как встает над Краковом огромное зимнее солнце, мне кажется, что даже оно клонится к востоку.

2. Польша. Точка. Великая, Прекрасная. Точка. Грудастая. Заслуги у нее исторически-эротические, в нужный момент она позволила себя раздеть.

3. Думал приехать к вам на праздники, но к чему в очередной раз убеждаться, что я не могу жить ни здесь, ни там. Лучше остаться здесь и замуровать себя живьем, чтобы не тосковать без вас.

Не огорчайтесь, что нет денег: вы живете, словно в раю, там ведь тоже денег не было.

Привет всем. Ясь.

PS. Я даже не прошу, чтобы ты погадала мне на таро. На вопрос, что меня ждет, таро бы стошнило».

Через несколько дней я прочитала письмо Михалу.

– Ну и проблемы у парня, – послюнил тот косяк. – Переселение народов, упадок. Ведь известно, что все кончается так, как в Риме.

– То есть?

Михал удивился моей недогадливости:

– Католической церковью, разумеется.

* * *

Томас выписал на листок еще один аргумент в пользу того, что он не масон:

«Карта XVIII – Луна. Толкование символики этой карты должно быть кристально прозрачным, словно вода, в которой живут раки. Темноту ночи освещает Луна (начинаю в стиле И-Цзинь, чтобы создать соответствующую атмосферу).

Немного истории: в Средневековье астрологов называли псами – видимо, после того, как в 1000 году не наступил предсказанный ими конец света. В Таро Карла VI 1425 года на карте Луны нарисованы два астролога, вглядывающихся в небо. В марсельском таро на их месте два воющих на Луну пса.

Как мне кажется, карта XVIII изображает Чистилище. «Оставь надежду» написано над вратами ада, погруженного в вечную тьму. В Чистилище в отличие от Ада пожираемые пламенем грешники могут надеяться на то, что наказание не вечно, ибо рассвет обещает рассеять ночной мрак. Именно этот момент зарождения света изображен в arcanum[26]26
  аркан (лат.).


[Закрыть] XVIII, потому что если ночью видно созвездие Рака (рак в пруду), то Солнце находится в знаке Козерога, т. е. наступает момент зимнего солнцестояния – увеличения долготы дня и ожидания света.

Святой Августин в комментарии к псалму XXXVII просит Господа дать ему возможность исправиться в этой жизни, дабы избежать посмертного очищающего огня (ignis emendatori).

К обращению и покаянию призывал Иоанн Креститель, предрекавший приход Мессии. Христос родился в начале января (позже эта дата сдвинулась на 24 декабря) – в любом случае это зодиак Козерога. Праздник Рождества Иоанна Крестителя отмечают 24 июня, в день летнего солнцестояния, под знаком Рака. Теперь погруженный в воду Рак, XVIII arcanum таро. Эта картинка ассоциируется со словами Иоанна Крестителя: «Я крещу в воде; но стоит среди вас Некто, Которого вы не знаете. Он-то Идущий за мною». Присутствие рака в аркане более или менее понятно, а сама луна с человеческим лицом? В христианской символике Христос уподобляется Солнцу, а Иоанн Креститель – отражающей солнечный свет Луне.

Евангелие от Иоанна, 1, 6–8:

 
Был человек, посланный от Бога;
имя ему Иоанн.
Он пришел для свидетельства,
чтобы свидетельствовать о Свете,
дабы все уверовали чрез него.
Он не был свет,
но был послан, чтобы свидетельствовать о Свете.
 

Почему я настаиваю на том, что XVIII карта – символ Чистилища, а не Ада, как принято считать? В Аду нет успокоения, адский огонь вечен. Зачем понадобилось анонимному автору таро изображать на XVIII arcanum пруд с кристально чистой водой? Мне кажется, дело вот в чем: древнее название Чистилища – «refrigerum», то есть «место охлаждения, отрезвления». Время от времени кающаяся душа получала передышку от адского пламени и могла благодаря молитвам живых зачерпнуть воды из пруда и утишить жгучую боль. Образ и «география» Чистилища в раннем христианстве не слишком отчетливы. Одно время считалось, что оно находится в Ирландии, затем – на Сицилии. По определению Тертуллиана, чистилище есть refrigerum interim,[27]27
  временный, промежуточный (шт.).


[Закрыть] продолжающееся до самого Судного дня. Чтобы избежать путаницы понятий и случайной идентификации древних языческих культов с тщетными попытками спасения душ усопших, христианские писатели четко разграничивали обряды язычников, которые молились своим умершим, и христиан, которые молились за умерших.

Слово «чистилище» появилось довольно поздно, в XI веке. Но официально само понятие было сформулировано, а существование чистилища «утверждено» в 1274 году на Лионском Вселенском соборе.

Марсельское таро было, вероятно, создано на закате Средневековья, когда Чистилище еще ассоциировалось с refrigerum.

Что касается других элементов карты Луны: псы символизируют порог, завершение определенного жизненного этапа, воющая собака – тоску. В загробный мир греки брали с собой лепешку, дабы усмирить гнев Цербера, пса-стражника. Обращение есть понимание ошибок прошлого – передвигающийся задом наперед рак означает здесь работу памяти, припоминание прежних ошибок. Покаяние и выражение скорби – это воющие на Луну собаки. Венера покровительствует любви, Луна – памяти. XVIII arcanum не изображает Ад, безвыходное положение. Это скорее карта очищения, перехода от этапа блужданий к пониманию своих ошибок, искупления их и вступления в следующий аркан – Солнце.

Конец.

PS. Я вас убедил?»

Приписка Ксавье: «От себя я бы добавил: первый человек на Эвересте – 1953 год, первый человек на Луне – 1969-й, первые люди в Чистилище – 1274-й».

Михал:

– Обратить? В какую сторону?

Комментарии излишни.

Шарлотта

Через неделю – Сочельник. Томас уговаривает Михала съездить в монастырь:

– Чего тебе сидеть одному в Париже?

– Я поеду с Шарлоттой и Ксавье в деревню к дяде Гастону.

– Они едут только на праздники. В Пикардии нет ничего интересного. А монастырь в горах. Мы сможем пробыть там две-три недели. Поможешь мне провести анкетирование.

– Так ты едешь отдыхать или работать?

– И то, и другое. Мне хочется посмотреть на первый католический монастырь для женщин и мужчин, в котором возрождается иудеохристианская традиция. Об этом непременно надо написать.

– А далеко это?

– Почти в Пиренеях. Недалеко от Тулузы.

– Билет на поезд стоит пятьсот франков, для нас двоих – тысячу.

– Поедем автостопом. Если уж речь зашла о деньгах, в наше отсутствие Шарлотта с Ксавье смогут сэкономить. Ночлег и еда в монастыре бесплатные, в обмен на несложную работу в пользу общины.

– Автостопом по Франции? Здесь это не принято. До Тулузы восемьсот километров, нам и за неделю не добраться.

– Поедем через Бургундию, от монастыря к монастырю. Как настоящие паломники, ну, договорились?

Они выехали на следующее утро. Проснувшись и умывшись, Михал с рюкзаком на плече терпеливо поджидал Томаса, который старательно наглаживал рубашку, собирал в ванной полотенца, кремы, дезодоранты, а в кухне – экологически чистые контейнеры для еды.

Наш поезд отправлялся с Гар де л'Эст. Через три часа дядя Гастон встретит нас на станции в Аррасе. По дороге в Пуа мы будем восхищаться его садами, а дома, за праздничным обедом, – гусиной печенкой, лососем, икрой и, конечно, грушевой наливкой.

– Дядя, милый, шампанское рядом с вашей наливкой – просто минералка.

– Вы так считаете? – Дядя с довольным видом подбросит дров в камин, вынет из скрипящего шкафа рулетку, угостит нас сигарами. – Теперь поиграем, два года назад вы выиграли пять тысяч сантимов, я должен хоть чуть-чуть отыграться.

Рулетка крутится, пока из кошелька дяди Гастона не упадет на стол последняя монета.

– Sacrebleu,[28]28
  Боже (фр.).


[Закрыть] я снова банкрот, – просопит он добродушно.

Каждый год дядя проигрывает Ксавье пятьсот франков. Раньше он выдавал любимому племяннику на Рождество пару сотен с помощью Санта Клауса:

– Посмотри-ка, мой мальчик, что положил в чулок Санта Клаус.

Когда Ксавье исполнилось шестнадцать, Санта Клауса заменила рулетка.

Дом в Пуа дряхлеет. Отремонтированные и побеленные летом сени потрескались. Штукатурка сыплется на голову, стоит чуть-чуть хлопнуть почерневшей дверью. В гостиной, которая со дня смерти тети, то есть вот уже десять лет, отапливается только на Рождество, завелся грибок. Пахнет влажностью и лесом – от наряженной до середины елки.

– Только пташки небесные видят дерево с макушки. Люди смотрят на елку снизу, а не с потолка, – оправдывает дядя свой страх перед стремянкой. И поскорее переводит разговор на другое. – Расскажите лучше, как вы провели праздники в прошлом году.

– Шарлотта, расскажи, ты ведь готовила ужин. – Ксавье наслаждается ароматной гаванской сигарой.

Можно перестать делать вид, что я тоже затягиваюсь: курение сигар – одна из рождественских традиций дяди Гастона. Я сгребаю раскаленные угли в камине щепкой, прихлопываю искры. Гаснущее пламя освещает гостиную, его рыжий свет смешивается с обнимающим темные углы мраком. Отблески переливаются неубранных со стола приборах, наполняют замшелые бутылки.

– В прошлом году, дядя, перед самым Рождеством Ксавье подхватил грипп. Обычно он разделывается с этим делом к концу ноября. Мы надеялись, что он успеет выздороветь и мы приедем в Пуа, но за два дня до праздников температура подскочила под сорок. Чтобы его побаловать, я решила устроить польское Рождество – двенадцать блюд: вареники, заливное, борщ… Мы пригласили нашу соседку. Она из Южной Кореи, приехала на один семестр в школу рекламы. Большинство японцев и корейцев бегают по Парижу с планшетами – изучают дизайн интерьера, рекламу, швейное дело, в общем, прикладные художественные специальности, а не живопись или скульптуру. По вечерам, после занятий, наша кореянка возвращалась в пустую мастерскую и, наверное, чувствовала себя очень одиноко. По выходным мы заходили к ней, брали на выставки, в кафе. Чанг католичка, судя по ее рассказам, христиане – корейская элита, в то время как плебс исповедует буддийские суеверия. У Чанг прелестные раскосые глаза, словно у котенка. Она всегда улыбается, просто на всякий случай – улыбка компенсирует плохое знание французского. Пригласили и Габриэль, мы вам когда-то о ней рассказывали.

– Смутно припоминаю, кажется, она пишет книги, да? О чем? Напомни, пожалуйста, Шарлотта.

– О любви, дядя.

– А, понятно, она пишет любовные романы, как же я мог забыть.

Ксавье поперхнулся дымом и, перегнувшись через подлокотник шезлонга, пытался откашляться.

– Так что нас было четверо, – продолжила я праздничные мемуары, – число блюд по числу апостолов, место для нежданного гостя… Под белой скатертью сено в память о вифлеемских яслях. За стол сели, когда взошла первая звезда. Такова польская рождественская традиция.

Мы съели двенадцать блюд, послушали музыку, пошутили. Чанг была очень тронута, она впервые проводила праздники на чужбине. Девушка почти благоговейно накладывала себе на тарелку куски карпа, вареники. Из-за стола поднялись после полуночи, Чанг поблагодарила за приглашение, несколько раз поклонилась, но все как-то не решалась уйти. Стояла на пороге, вся красная от смущения. Еще раз поклонилась и наконец, увидав, что Габриэль уже надела пальто, осмелилась шепотом попросить одну травинку сена из-под скатерти – она отвезет ее своей семье в Сеул. Они оправят ее в рамку, под стекло… сено из яслей Иисуса. Габриэль захихикала и спряталась за пудреницей, сделав вид, что поправляет макияж, Ксавье вскочил с кровати, схватил горсть сена и сунул девушке в руку: «Чанг, возьми для всего вашего прихода».

– Ай-ай-ай, разве хорошо смеяться над ближними? – Дядя погрозил Ксавье сигарой. – Не узнаю тебя, ты ведь был когда-то служкой в Нотр-Дам.

– Смеяться? Дядя, да этим сеном я, может, несу в далекую Корею веру – буддистам и прочим язычникам.

Мы остались у дяди Гастона еще на два дня. На прощание он вручил мне длинную норковую шубу тети Катрин.

– Валяется в шкафу, в конце концов моль съест. Возьми, Шарлотта, носи, Катрин бы наверняка тебя полюбила. – Дядя Гастон обнял нас и спустился со ступеньки вагона. Подождал, пока поезд тронется. Шагая вдоль заиндевевших путей, он кричал, чтобы мы не забыли приехать весной, когда будут «одевать» груши.

Душные переходы метро, подземная жизнь обреченных на Париж. На станциях плакаты, воспевающие красоту зубной пасты или страстную любовь к роскошному дивану. Стены испещрены надписями. Надпись оптимистическая: «Сердце бьется 4200 раз в час, разве это не прекрасно?!» Внизу карандашом приписка: «А что же еще ему делать?» Надпись сардоническая: «В Париже 100 000 носителей вируса СПИД. Хочешь проверить, входишь ли ты в их число? Посмотри в зеркало».

Надпись метафизическая – под рекламой научного труда о загадке загробной жизни: «А где доказательства существования жизни до смерти?»

В метро тоже праздник: клошар – увешанный шарами, обвязанный золотой цепью из конфетных фантиков, с нарисованной на лбу звездой, – загораживая узкий переход, собирает пожертвования на рождественскую елку.

О том, что над головой Сена, можно догадаться по вони сероводорода, а о приближении Гар дю Нор говорят желтые лужи на перронах и ручейки на путях. Писающий эрудит начертил мелком на вокзальных плитках: «Писайте всюду с бесстыдством невинных младенцев, как призывал Ланца дель Васто в XIII веке».

* * *

Воспользовавшись тем, что мы остались вдвоем, принимаю горячую ванну. Барахтаюсь в пене, добавляю кипятка – можно не беспокоиться, что в бойлере не хватит горячей воды для Томаса или Михала. Ксавье не любит купаться в холодной ванной, так что еще одним претендентом меньше. Вода сапфирового цвета. Я добавляю розового масла: отливающие фиолетовым жирные капли разбиваются о мои колени и бедра, разлетаются тысячами пузырьков и мягко оседают на пушистом холмике. Зубной щеткой я зачесываю волосы на живот.

– Ксавье, иди посмотри, – стучу я ступней в дверь.

– Что такое?

– Остатки!

– Остатки чего?! – Он не двигается с места.

– Иди сюда, узнаешь.

Стул отодвигается и дверь – слегка, чтобы пар из ванной не проник в мастерскую, – приоткрывается.

– Что у тебя тут?

Я перевернулась на живот:

– Иди сюда, дай палец. Вот, видишь, здесь у меня кончик хвоста, животный рудимент эволюции. Здесь, – я села, изогнув бедра, – рыжие водоросли, растительный рудимент эволюции. Если их сфотографировать крупным планом, не отличишь от водорослей в морской пене.

– Я бы предпочел сделать фотку твоего сдвига по фазе, долго ты еще собираешься собой любоваться?

– А что, я некрасивая? – Я щеткой зачесала «водоросли» в стороны.

– Ты водорослая. Помоги мне лучше нарезать картон для карт. – Ксавье исчезает в мастерской.

Вытертый полотенцем пучок водорослей превратился в клочок пушистого меха. Я натянула свитер и босиком вышла из ванной. Ксавье тупым ножом резал картон на прямоугольники.

– Надень хоть трусики, простудишься.

– Не хочется одеваться, я так давно не ходила по дому голой. В мастерской вечно кто-нибудь болтается.

– И все-таки советую тебе одеться, двенадцать градусов.

Я сняла свитер.

– Начальная стадия эксгибиционизма? – поинтересовался Ксавье, раскладывая картон.

Я села на стол.

– Почему, если я голая, то сразу эксгибиционизм? Эксгибиционисты демонстрируют свое тело, а не наготу. Их нагота скрывается гораздо глубже. Хочешь поискать мою? – Я ногой подвинула банку с краской.

– Если хочешь, чтобы я тебе ножом сделал pedicure,[29]29
  педикюр (фр.).


[Закрыть] ради Бога, но на большее не рассчитывай. Шарлотта, мы занимались любовью час назад, потом ты отправилась в ванную. Я режу картон, так что если не хочешь помочь, то хотя бы не мешай, очень тебя прошу. Мне нужно нарезать бумагу сегодня, чтобы приняться наконец за увеличение деталей. Тут важна каждая мелочь, поэтому я и хочу увеличить, чтобы все видеть, словно под микроскопом. Не мешай.

– Рисунок – гипостаз вещи, ничего больше, он не изображает ее, а гипостазирует, – возражал Михал Томасу. Отстаивая свою точку зрения, он листал записи, рисовал на обложках тетрадей схемы.

– Но ведь если бы он изображал вещь, то все равно был бы гипостазом, – на мгновение задумавшись, ответил Томас.

Ксавье с тщательностью ремесленника перерисовывал карты. В пылу спора Михал задел пузырек с тушью.

– Осторожно, зальешь мне работу. – Ксавье отодвинул баночки. – Вместо того чтобы болтать всякую ерунду о каких-то гипостазах, начали бы лучше копировать таро, дело пошло бы быстрее. Осталось еще четырнадцать карт. Достаточно набросать контур. Это очень просто, вот краски, вот образцы, вот кисточки – к вечеру закончим.

– Я не гожусь для этой мануфактуры. – Михал предусмотрительно перебазировался из-за стола на подиум.

– Когда надо что-то делать руками, я – пустое место, – честно признался Томас. – Быть может, даже немного дальтоник. – Он бросил многозначительный взгляд на цветные баночки.

– Вам просто неохота. – Ксавье развел акварель, размешал кисточкой краску. – Болтать о гипостазе вы можете часами, так нарисуйте кто-нибудь этот свой гипостаз. – Он положил перед Томасом прямоугольную картонку. – Чтобы представить себе, о чем речь.

Томас оглядел картонку с обеих сторон.

– Не стесняйся, – ободряюще сказал Ксавье, – если здесь не уместится, можешь дорисовать на обороте.

Погруженный в книгу Михал не удержался от комментария:

– Так называемый двусторонний гипостаз, один из самых тяжелых случаев.

– Тебе обязательно рисовать в белой рубашке? – поинтересовалась я у Ксавье голосом заботливой супруги, полжизни проведшей у пенного корыта.

– Я ведь подвернул рукава, – он поднял руки, – выше локтя.

Не опуская рук, он разглядывал кисточку, с которой ритмично капала зеленая тушь.

– Чушь собачья – эта ваша болтовня. – Он тщательно вытер кисть, затем сполоснул в воде, – И болтовня, и писанина. Значение имеет лишь прикосновение. Книги нужны затем, чтобы представить себе мир и всякие сценки. Например, настолько четко увидеть спальню, в которой занимается любовью молодая пара, чтобы простыня и струйка пота, стекающая по спине девушки, стали почти реальными. Сколько слов нужно, чтобы на самом деле сунуть ей руку между ног?

– Это зависит от силы убеждения, – закашлялся Томас. – Иным барышням достаточно пары слов и наличных.

– Я не имею в виду реальных барышень, я говорю о написанных. До них тебе никогда не дотронуться, напиши ты хоть тысячу страниц об облупившемся вишневом лаке на ногте большого пальца левой ноги такой воображаемой девушки. А кисточкой – пожалуйста. Можешь сам в словаре проверить: по-латински «кисть» – «peniciullus», от «penis».

Томас помял картон и беспомощно спросил:

– Шарлотта, о чем это Ксавье?

– Спроси у его девушек, я жена.

Михал соскочил с подиума:

– Послушайте, я что, в положении? Пахнет гашишем. Окна нельзя открыть?

– Исключено, – Ксавье был неумолим, – уйдет тепло. Иди пройдись, проветришься.

– Я с тобой. – Я надела шубу и набросила поверх нее платок.

Мы наперегонки сбежали по крутой лестнице. Михал оказался у входной двери первым. Я перегнала его на улице. Мы бежали по Бланш вниз, к Трините.

– Посидим в кафе здесь или пойдем в Ле Мазе? – остановилась я на перекрестке.

– Пошли, все равно куда. – Михал взял меня за руку и замолчал.

Я шла за ним, глядя на витрины.

– Смотри, какие очаровательные мишки. – Я остановилась перед Галери Лафайет. Несколько десятков кукол и пушистых зверьков в карнавальных венецианских костюмах танцевали под музыку Вивальди. – В прошлом году костюмы были мавританские, а до этого – средневековые, – припоминала я праздничные декорации Лафайет.

– М-м-м, – рассеянно буркнул Михал.

Мы пробрались сквозь толпу возбужденных детей, клянчивших конфеты у Санта Клаусов – они шатались по Парижу еще долго после Рождества. Свернули на тихую улочку, пересекающую Бульвар дез Итальен.

– Ты мне так и не рассказал о монастыре. После возвращения вы с Томасом распаковали чемоданы и пропадали где-то целыми днями. Обещали рассказать про эти две недели, когда у вас будет побольше времени.

– Да что тут рассказывать… Томас проводил свое анкетирование, я ему помогал. Утром нас будил колокол к заутрене, в течение пяти минут пустели кельи монахов, монахинь и их детей.

Я остановилась, чтобы посмотреть, не шутит ли Михал.

– Обыкновенный экспериментальный монастырь для монахинь, монахов и избравших монашескую жизнь семей. Община подчиняется непосредственно Папе Римскому. Сначала она называлась Община Льва Иуды. Название пришлось поменять, потому что верующие думали, что монахи принадлежат к Общине Иуды Искариота. Основатель монастыря – Эфраим, обратившийся в католицизм сын раввина. Его мечта – перенести папскую кафедру в Иерусалим и объединить иудаизм с христианством. Религиозный обряд в монастыре – католический: утренняя молитва, месса, адорация. Никакой ереси, время от времени «Отче наш» или «Аве Мария» на иврите. По пятницам после Крестного Пути шабат. Его устраивают Филип – это дьякон, настоятель ордена – с женой. Они благословляют присутствующих. После окончания трапезы начинаются хасидские танцы. Монахини, монахи и гости поют, играют, кружатся в хороводе – настоящий хасидский шабат, только не в черных лапсердаках, а в белых сутанах.

В одиннадцать замок затихает. Под барочными сводами пролетают летучие мыши, из сада в кухню проникают жирные коты. У подножия монастырской горы средневековый городок Корд-сюр-Сьель, в прошлом славившийся своими ремеслами и стойкой защитой веры еретиков от крестовых походов провансальской католической власти. В городе скрывались катары после захвата Монсегюра. О тех временах напоминают таинственные знаки в подвалах и переулках Корд-сюр-Сьель.

Что же касается летучих мышей, без них в монастыре не обойтись. Иначе ночные медитации в часовне к утру плавно перетекали бы в дрему. Если монаха одолевает сон, его будят летучие мыши, пикирующие с церковных перекрытий прямо на его склонившуюся голову. В попытках уклониться от разведатак молящийся набожно дожидается рассвета.

Шарлотта, живя в Париже, можно путешествовать по разным уголкам мира – греческим, китайским, итальянским, – достаточно свернуть на соседнюю улицу или зайти в соседнее кафе. Мир экзотики – пестрый, вульгарный. В монастыре белым-бело – не потому, что горы вокруг покрыты снегом, а каменные стены замковых залов и келий выкрашены в белый цвет. Бело, потому что тихо. Я не сразу привык к этой тишине. Никто не просил меня говорить шепотом, но смешно обращаться звучным баритоном к человеку, который отвечает тебе едва слышно. Эта тишина – не только разговоры. Это еще и манера двигаться, встречаться в коридорах, на галереях: глаза опущены, чтобы не коснуться кого-нибудь взглядом, не рассеять своим присутствием его размышлений о духовных проблемах.

Совсем непросто создать устав сосуществования для нескольких десятков монахов, монахинь и семей с детьми. До поездки в Корд-сюр-Сьель я предполагал, что монастырь – обитель угрюмого лицемерия для окончательно подавленных обстоятельствами или же единственное пристанище для истинных святых. Наверняка есть свои святые и в Общине Льва Иуды, но это не мученики, кичащиеся собственным смирением и отвращением к приземленной повседневности. Я не встречал людей, которые умеют так радоваться каждому мгновению, так ценить его. Томас – вначале, по своему обыкновению, отстраненно вежливый – тоже поддался очарованию этого места. Однажды я застал его в пустой часовне молящимся. Опустившись на колени, он бормотал литанию. В полной уверенности, что никто его не видит. За день до этого он шутил, что первые христиане были также и последними.

«А как же твое неверие в веру?» – спросил я его за ужином.

Томас отломил кусок хлеба, обмакнул в вино и передал буханку сидевшему рядом монаху.

«Я тут сочинил историю, специально для тебя. Вот послушай, – прошептал он. – Жил был Ицек, бедный еврей. Однажды он перестал верить в Бога. Пытался изо всех сил, но тщетно. Собралась община, чтобы решить, как с ним поступить. Превратить в камень? Изгнать из местечка? Но они просто оставили Ицека в покое, ведь, отняв веру, Бог и так достаточно покарал его. Шли годы, Ицек по-прежнему страдал. Но в один прекрасный день он пришел в синагогу, и случилось чудо: он ощутил запах Бога».

– Расскажи о себе, а не о Томасе, – попросила я.

– Ну что я? – Михал сгорбился. – Две недели в раю. Я молился по-польски, по-французски, по-еврейски, просил лишь об одном – чтобы она вернулась. Собственно, я молился ей. – Он отфутболил банку из-под кока-колы. – Сколько раз можно умирать? И за что? Знаю, знаю, Рождество не Пасха, не следует думать о смерти. Послушай: «смерть», «смерти», самое близкое по звучанию слово – «смердеть»: не успел умереть, а уже смердишь. А во французском – поэтичное, звучное «la mort», почти как «l'amour». Я не хочу умирать на польском языке, такова моя последняя воля: je ne voudrais pas mourir dans la langue polonaise. – Он бросил банку мне под ноги. – Ворота вон там, возле урны, пас!

Я попала в открытую дверь кафе. Спустя мгновение банка вылетела оттуда и покатилась по мостовой. Михал снова забросил ее в черную дыру входа. Несколько секунд тишины – и жестянка, как и в первый раз, оказалась на тротуаре. Не то приглашение, не то предостережение. Мы вошли. За стойкой постаревшая Жюльет Греко. Пустой зал, в углу, под выцветшими рекламами пятидесятых годов, – клошар в рваной фуфайке.

– Кинь банку, – заскрипел он.

– На улице осталась. – Михал показал на дверь.

– Кинь, когда будешь выходить, только не забудь.

Мы уселись за скользкий деревянный стол. Жюльет Греко направилась к нам с бутылкой.

– Мы не заказывали вина, – сказала я без особой уверенности – уж очень решительно она поставила перед нами божоле.

– Ничего больше нет. Кофеварка с утра сломана. – Она сдвинула на другой конец стола липкие чашки и тарелки с окурками. Клошар взял зубами стакан, склонил голову набок и высосал остатки вина.

– Еще, – потребовал он.

Жюлет Греко глядела на него с жалостью:

– Допился, бедняга, до паралича, теперь только ногами болтает. Киньте ему эту банку, пусть развлекается. Сорок франков. – Она взяла деньги и вернулась за стойку. Тишину и неподвижность кафе нарушала поскрипывавшая на сквозняке дверь сортира. Она плавно приоткрывалась, на мгновение являя нашему взору заляпанный клозет, затем лениво, словно со вздохом облегчения, захлопывалась.

Михал поднял воротник куртки, сунул в рот сигарету.

– Знаешь, почему люди курят? – Он порылся в карманах. – Им кажется, что они несут свет, пусть он освещает лишь кончик их носа… горячая точка света и тепла в этом б… мире. – Спичек не было. – Мне даже курить не хочется. – Он разломил сигарету. – И не введи нас во искушение.

– Ты бросаешь курить?

– Не окурки меня искушают, но смерть. Я думал, почему так, – оказалось, все очень просто: смерть – следствие греха, а грех притягателен. Забыл тебе сказать – она меня преследовала.