Текст книги "На моем зеленом лице все написано"

– В голове у них ноль!

Ехать пришлось на автобусе, потом сидеть в очереди. Опять все пялились на мои зеленые горошины. Только одна бабка подмигнула. Похожая на бабу Ёгу.

Докторша спросила адрес. Я сказал, что мы из России. Она кивнула: «На твоем зеленом лице все написано». Ей нужен был здешний адрес. Она велела объяснить маме, что передала данные в аптечную сеть и нам в любой аптеке все выдадут. И мазаться зеленкой не надо. Так здесь не делают.

Мама злилась.

– Я понимаю хорошо! Говорю нехорошо.

Мама, когда ей нужно было выйти в какую-нибудь контору, всегда начинала страшно злиться. И часто брала меня с собой. Если она чего-то не понимала, я был тут как тут.

Зеленка нас выручала не раз. Когда я всадил себе в ногу полтопора в гараже, и еще по мелочи. Здесь по зеленым лицам и ногам врачи сразу наших вычисляют. В зеленке – значит, русский. Почему-то ее тут не продают, а ведь она реально полезная. Вон у Руплы только так ее юзают, по любому поводу.

Когда мы остались без мамы, я не доставал зеленку. Пузырек просто стоял в душевом шкафчике.

* * *

Пушкина я выкопал в мамином шкафу. Это была единственная книжка на русском языке в нашем доме. А тряпку с маками нашли возле ее сумки, которая осталась лежать на берегу. Вместе с юбкой, тоже в красных маках. У нас в округе цветы попроще – ромашки, иван-чай. А она любила, чтобы большие и яркие. И пахучие. Там были еще какие-то вещи. Толстое махровое полотенце. Бутылка воды. Я слышал, что кошелька и документов в сумке не нашли. Спасатели переговаривались, может, взял кто с места происшествия. Но здесь мало кто ходит, тихий район.

Эта ее тяга к уединению. У нас давно было заведено: я ухожу гонять с Руплой, а она идет к реке загорать и купаться. От дома это два шага. Не два, конечно, но идти минут пятнадцать. Наш район упирается в лесок. Проходишь дальше по тропинкам – наткнешься на пляж. Речка, как специально, делает петлю, а может, первые поселенцы вырыли тут себе запруду. Но если не хочешь вместе со всеми сидеть на пляже, тоже не беда – речка длинная. Вдоль берега есть немало мест, где можно примоститься под кронами. Никто тебя не потревожит. Валяйся, купайся один, раз уж так тебе взбрело в голову. А можешь даже и рыбу поудить, таких любителей тоже хватает.

Река у нас довольно мелкая и холодная, с бурным течением. Спасатели прочесывали дно. Я слышал, что они говорили. Говорили, что утонуть тут сложно. Чтоб ни за что не зацепиться. Чтоб не прибило к берегу. Один спасатель думал, что я не понимаю, и делал намеки: мол, зря ищем, искать нужно вообще в других местах.

Я знал, к чему он клонит. И за эти намеки мне хотелось его убить.

Хорошее тогда выдалось лето, жаркое. Пару раз я видел, что к маме, в эту ее прятку под деревьями, подваливает один неприятный крендель. У кренделя выделялась надутая верхняя губа. От этого меня не покидало ощущение, что маленькие щекотные усики у него торчат не только наружу, но и внутрь.

Они болтали, а мама смеялась высоким голосом. Жмурилась, улыбалась одной стороной рта, показывала свой остренький клычок. Она всегда так делала, когда к нам заходил кто-то посторонний.

Крендель тоже жмурился, прятал в густых ресницах маленькие глазки, похожие от этого на репейники, что-то мурчал. Завидев меня, он ничуть не смутился. Легко коснулся виска пальцами, сложенными в конфигурацию «чурики». И выдал мне с ходу на ломаном русском: «Кадела?» И бочку бессвязной ругани, почти без акцента, чем очень насмешил маму. Мне за такое она влепила бы подзатыльник. Но крендель же взрослый, ему можно.

«Кадела». Вот упырь. Думает, это прикольно – сказать пару нехороших слов на русском. Придурок.

– Ну, где твой Рупла сегодня? Когда надо, его нет. Давай, прокатись с ним, чего же ты? Ты же хотел с ним сегодня прокатиться, – неожиданно сказала мама.

Ничего такого я ей не говорил. Но развернулся и поехал до Руплы. Он вскоре должен был уехать на месяц к родне в Россию. Мы решили сгонять до «Макдоналдса», взять по молочному коктейлю. Я поехал попросить у мамы денег.

Этот упырь сидел, впившись в ее шею. Я лязгнул великом.

– Амиго, кадела. – Он заулыбался мне во все зубы, ничуть не смущаясь.

С его белых зубов кровь почему-то не капала. Мама смотрела мне куда-то в шею и закрывала пальцами свою.

– Чего тебе? – нервно спросила.

– Говорю же – мы с Руплой…

– Да езжайте вы куда хотите. Ты как маленький! Все спрашиваешь разрешения.

– Халош парень, халош парень, – залопотал этот идиот на финском с диким акцентом. Он говорил на всех языках, как я понял. Набор из десятков простейших слов – и он мог объясниться со всем миром.

Мама крутила в руке длинные розовые бусы, оттягивая их с шеи, как будто они душили ее. От этих бус ни он, ни я не могли оторвать глаз. Неожиданно для себя я даванул ее колесом. Просто великом наехал, кажется, на ногу.

– Ауч!

Она сердито замахнулась на меня бусами.

– Сима, в чем дело? Больно же!

Она запросто ловила со слуха иностранные словечки. Только по-нормальному говорить не хотела. Я сказал «ни в чем», сел на велик и уехал.

– Чтоб был дома, когда приду! – крикнула она вслед.

Ага, прямо. Она все равно не явится, пока отец с работы не вернется. А при нем пусть попробует пикнуть.

Когда я пришел, она готовила ужин и ко мне даже не обернулась.

Я нарочно грохотал на кухне тарелкой, кружкой.

– Ты что не видишь, какой он мерзкий?

– Ты о чем вообще?

– Сама знаешь.

– Глупости какие. Это не твое дело.

– Он тебя дурит, ты и рада.

– Замолчи.

– Не ходи больше туда. Если пойдешь – я скажу отцу.

– Ну Симочка, ну что ты. Никуда я больше не пойду. А пойдем мы с тобой завтра вместе в пиццерию…

Дальше она порхала, щебетала, брала меня за руку. Она это умела. Быть любимой. Чтобы все ей восторгались. И мы на самом деле ходили в пиццерию на следующий день. Мы ели пиццу и смеялись. Я обещал, что ничего не скажу. Чтобы ничего не портить. Она сказала, иначе отец очень расстроится. Зачем расстраивать отца?

На том месте я нашел зажигалку. Наверняка того типа. Красную с золотыми иероглифами. Я пытался гуглить, что значит эта надпись. Мне вылезало только название отеля в Макао.

* * *

Не только я, там все тогда что-то искали. Отец не хотел, чтобы я там находился. Но я просто не дал себя увести и все. Был на глазах у него, просто сидел или стоял в отдалении. Не знаю, чего я добивался. Что мне вынут ее из реки и вернут? Не помню, о чем тогда думал. Наверное, мне казалось, что если я повернусь и уйду, то все кончится навсегда. Я останусь – без нее – навсегда.

Спасатели прочесывали реку. Пришли какие-то люди с базы по соседству. Они вызвались помочь, потому что река протекает и по их территории. Какая-то секретная база, мы так и не поняли, что там. Они были одеты в белые широкие костюмы и походили на муми-троллей, как будто собрались на веселое представление. Не хватало зонтика, красной сумки, цилиндра.

Может быть, в такие моменты взрослые ведут себя по-другому. Они уводят детей, поручают их заботливым социальным работникам. Те разговаривают добрыми спокойными голосами, понимающе кивают, дают теплое питье или предлагают: посмотри мультики. Но я точно знал, что не хочу понимающих голосов и теплых мультиков. Я хотел стоять и смотреть на реку. И мой отец понял это. Он не обычный взрослый. Он сам был спасателем. Спасатель Койвунен, позывной «береза»[19]19
  По-фински береза – koivu.


[Закрыть]. Думаю, он лучше других в этом разбирается. Когда все случилось, он перестал быть спасателем, ушел в диспетчеры, чтобы больше времени проводить с семьей. То есть со мной.

Оттуда меня увел Рупла. Он пришел на берег с родителями. Поездку в Россию они отложили.

Вряд ли я понимал, где нахожусь. Точнее – мне было все равно, где я нахожусь. Пару дней я просто лежал в койке Руплы. Если я шевелился, до меня доносилось его сосредоточенное «я тут».

Потом в комнату пришел их кот Тонтту[20]20
  Тонтту (финск. Tonttu) – гном, рождественский эльф.


[Закрыть]. Он жил у них сто лет и получил эту кличку за умение неслышно бродить по дому и любовь к новогодним елкам. Тонтту прыгнул на меня, стал прохаживаться и тянуться. Потом прорыл ход под одеяло. Еще сутки я лежал с котом. Заходил по вечерам отец, проверял, сидел в ногах.

Тонтту так громко храпел – прямо как пьяный Пюрю, что меня это в конце концов заставило сесть на кровати. Тут же донеслось «я тут». Оказалось, все это время Рупла развлекал себя примочкой с «тетрисом», валяясь напротив на куцем диване. Я окончательно стряхнул с себя кота. Рупла сказал:

– Мож, пожрем хоть?

И мы выползли наружу. Мы собирались съесть по бургеру, но тетя Вера налила нам густую мясную жидкость и велела выпить до дна. Сначала мне было не по себе от жара и жира и чего-то настолько духовитого, что щипало в носу. Потом понравилось. Мы с Руплой облизали миски и получили все же по бургеру. Пришел отец забрать меня. Он о чем-то поговорил с Руплиными родителями на кухне, пока мы с Руплой сидели на полу и рубились в приставку.

Забавные, они всякий раз пытаются напоить его чаем. Но отец всегда отказывается. Он такое не пьет.

– У тебя хороший друг, – сказал отец, когда мы ехали домой. – Не надо его звать этим прозвищем. У него есть имя – Алексантери.

– Саша, если по-нашему. Или Саня, – сообщил я.

– Тоже неплохо – Саня.

С тех пор отец стал звать его именно так.

Мной тогда занимались две тетки, очень хорошие, кстати. Но слышал я только отца. Верил только отцу. Он говорил, что, если я хочу играть в приставку, это нормально. Что если мне смешно, то смеяться – это тоже нормально. И если я злюсь за что-нибудь на отца, на Руплу или на учителей. То и это нормально. И если я хочу сидеть один и плакать, потому что скучаю по маме. Тоже. И если я пока не хочу чего-то делать – тоже. Сейчас не хочу – потом захочу. Плавание, например. Ничего стыдного.

И это и есть жизнь. И в ней много смешного. И жить эту жизнь надо мне самому, без оглядки на кого-то. И все, что я насмеял, – все мое. Значит, мне так надо.

Вот мы с Руплой и отрывались как подорванные. Хорошо, что тетя Вера с дядей Колей у него классные. Они не ругались, что мы на головах стоим. Ну мы и стояли, раз не гонят. Так что к своим тринадцати годам я совершенно уверенно стоял на голове. И на ногах, кстати, тоже.

* * *

Маму так и не нашли. Поэтому тот сон повторялся время от времени. Но я научился справляться с этим. Честное слово, к тому времени, как у нас завелась эта пиявка, я жил нормальной жизнью.

Я не боялся быть один. Я не боялся спать один. Я умел все: готовить, убирать, ровнять газон, даже кое-что починить в электрике. Знал, что могло мне понадобиться в экстренной ситуации. Знал, что в крайнем случае за стенкой сидит Пюрю, с которым мы делим пари-тало[21]21
  Пари-тало – дом, поделенный на две половины, для двух владельцев.


[Закрыть]. Короче, я был вполне нормальным, взрослым человеком. И тут пришла она, и вместе с ней весь тот кошмар.

Мы заранее с отцом договорились, что с трени я пойду сразу домой, чтобы он не волновался. И я по-честному пошел, а он по-честному не перезванивал, чтобы я гордился, что он мне доверяет.

Летом в столицу и окрестности на «Трумпутин»[22]22
  16 июля 2018 года в Хельсинки проходила встреча президентов США и России Дональда Трампа и Владимира Путина. Эта встреча в Финляндии получила особое название, состоящее из двух фамилий, с поправкой на финское произношение.


[Закрыть] согнали всех, кто мог понадобиться. Отца тоже подписали на это дело. Спасатель Койвунен, позывной «береза»! Куда без него? Месяц все службы на ушах стояли, а то и дольше. Мы с Морганом, который из Калифорнии, – у него отец силиконщик, тут неподалеку большой шишкой устроился в «Гугл-дата центр» – так вот, мы с ним так и говорили: ваш с нашим. Или наш с вашим. Он нам с Руплой:

– Наш вашего нагнет.

– Ага, – говорим. – Если допрыгнет.

Вообще-то нам параллельно. Пробки на дорогах только бесят, а весь этот кипеш – мимо кассы.

На ужин я сварганил яичницу с луком. Это когда режешь толстыми кругами лук и жаришь с двух сторон в масле. А сверху выливаешь яйца, стараясь не разбить желтки. В этом смак – чтобы не разбить желтки. Накрываешь крышкой и следишь, чтобы они не загустели, а только подернулись нежными бельмами белка. Вкуснотень. Меня научил Руплин папа, дядя Коля, Николай Палыч.

К августу тридцатиградусная жара, наконец, спала, но мы продолжали жить нараспашку. В окна вливалось столько воздуха, что у меня башка ехала от предвкушения чего-то чудесного, какой-то связной взрослой жизни, содержательной и наверняка счастливой.

Я остался на ночь на первом этаже, заранее решив, что устрою себе нору на диване, со снеками и полторашкой колы прямо перед ноутом и погашу его ровно тогда, когда уже будет невмоготу пялиться.

Отец приедет завтра к вечеру, пропахший рыбой, копченым дымом, свежей травой. Ему наконец выходной дали. С него будет отколупываться подсохшая чешуя. Он будет пристраивать в духовку судака, а я буду возиться с картошкой и луком и подшучивать, что сколько его ни отмывай, а он все равно настоящая рыба, только научился это скрывать от окружающих. Да, все было бы именно так, но пошло по-другому.

Не знаю, когда я вырубился, но заснул крепко и без сновидений. Что могло разбудить меня в тот самый мертвый час, когда даже холодильник замирает, прислушиваясь к ночной жути?

Я спустил ноги с дивана. Пол был холодный как земля у реки. Коридор окутал белесый сумрак, в нем все стало пепельного цвета. Тишина давила на уши. Окно так и осталось открытым, но воздух с улицы как будто выкачали. Ни шевеления. Глухая ночь.

В такой час лучше не просыпаться. В такой час одолевают сомнения в собственном существовании. Зачем я тогда проснулся? Лучше б вообще не проснулся, чем так. Проклятая кола.

Пришлось тащиться в сортир. Плетусь и думаю: справлю нужду – и бегом досыпать. Тут главное не расхаживаться, чтобы не расплескать сон, который еще сидит на плечах, как сугроб. Справлю – и назад, в нору, в ее безопасное нутро, согреть ее собой, спрятаться от ночной жути, обмануться зыбкой надежностью простыни.

В ванной комнате горел ночник. Отец специально провел для меня. Чтобы ночью приглушенный свет не ударил по глазам, не свел на нет все потуги заснуть. Теплый оранжевый свет, тлеющие угли. Так я мог и на толчке посидеть, и ухватить сон за ниточку, запутаться в него обратно, досмотреть с того же места.

Без страха шагнул я в ванную. Вижу – шторка в душ не задернута. А внутри покачивается прозрачная хрень, похожая на бесформенный полиэтиленовый пакет. Пакет стоит прямо на сливе и неторопливо так надувается. Ощущение, что подкачивается из слива. Такими тягучими глотательными движениями. И гулкое бульканье. А полиэтилен все растягивается. И в нем очертания голой женщины проступают. А внутри нее речная муть бултыхается. И водоросли ползут поверх головы.

Прозрачная женщина обернула ко мне лицо. Ее слепые глаза приобрели осмысленность, сфокусировались. Внутри нее перестали колыхаться волны. Она переступила ногами. Водоросли сочились водой, но высыхали прямо на глазах и становились похожи на волосы. Глаза, уставленные прямо на меня, отвердели, и все лицо начало застывать изнутри, как будто ей в голову сыпанули гипса, который схватывался в воде и залеплял прозрачную форму. Она проявлялась, как фотография – я такое видел в школьной лаборатории. Ее черты становились все более четкими и знакомыми.

Я не мог не смотреть на эту тварь. Это была моя мать. Ее губы дрогнули, как будто разминаясь. Она медленно открыла рот, и из него пролилась струйка воды. Только тогда я ощутил, что мои штаны горячие и мокрые, а я уже давно не могу дышать.

* * *

– Сима, эй, Сима! Ты слышишь меня? Сима, ты слышишь меня?

Родной отцовский голос с трудом пробивался ко мне. Уши, что ли, заложило. Темень вокруг. Родная большая рука ощупывала на мне все, до чего могла дотянуться. Я догадался открыть глаза. В башке гудело. Ныли ноги, спина. Я сидел, скрючившись на полу «нашего домика». В окно до половины просунулся отец и быстро шарил по мне руками, теребил уши, оттягивал веки.

– Сима, вылезай и пойдем домой. Ты весь мокрый. Дай я тебе помогу. Ночью была такая гроза. Ты попал под ливень? Почему ты тут? Опять не мог спать? Страшно было? Черт, ты замерз совсем.

Сейчас я должен рассказать, что такое «наш домик». Мы с Руплой давно облюбовали этот киоск на берегу реки, который и сносить не сносили, и использовать забывали. Раньше летом в нем продавали мороженое и соки. Мы ходили с мамой гулять на речку и каждый день заворачивали в киоск. Я выбирал всякий раз новые шарики. Тигровый. Мятный. Банановый. С соленой карамелью и черный – с лакрицей. Даже если было невкусно, я виду не подавал, ел все. Так я пытался объяснить маме, что здесь, в этой жизни все прекрасно, что тут не может не нравиться. Мама покупала себе всегда одно и то же – клубничное.

Потом киоск перестали открывать даже летом. Он зарастал молодым кустарником, на двери замок, ставни заколочены тонкой рейкой. Мне кажется, о нем просто забыли. Зато мы с Руплой уже давно разведали, что если аккуратно подергать, то шурупы выходят из пазов и рейку можно незаметно со ставен убрать, а потом так же незаметно пристроить обратно. И никто не догадается, что кто-то ее снимал. Конечно, это было не основное окно, которое служило витриной, а маленькое, сбоку. Мы сразу сообразили, что это наше окно. И весь этот киоск – «наш домик». Никто, кроме нас, не знал о том, что у нас там прятка.

Видимо, в это окно я ночью и ввалился, найдя единственное спасение в «нашем домике». Почему я сбежал, где шлялся и вымок – ничего этого я не помнил, но утром именно там меня нашел отец и вытащил на свет.

Я не отвечал на его вопросы. Что тут скажешь?! Да, я опять подвел его. У меня в башке опять все перемешалось.

Отец потряхивал меня, откидывал челку, трогал лоб. А я щурился. Почему-то на свету было больно глазам. Я почти наощупь плелся за отцом, который вел меня к дому, приобняв за плечи.

– Тут такое дело, Сима… Не знаю, как тебе сказать.

Я остановился, потому что почувствовал, как внутри у меня начинает завариваться теплая каша и было бы неплохо ее не расплескать. Поэтому я на всякий случай медленно задышал ртом. Пульс внезапно взбесился и застучал часто как дятел, причем в самых неожиданных местах – в горле, в виске, на сгибе локтя, где-то рядом с пяткой.

– Короче, мама вернулась. Она ночью позвонила мне. Сказала, что дома. Я приехал сразу, как только смог.

Я сглотнул. И снова сглотнул. Каша пухла уже где-то у гланд. Мне было тяжело стоять, казалось, что упаду: я совершенно перестал ощущать ноги, хотя был босиком и, по идее, гравий должен был впиваться в ступни. Я снова двинул вперед. Отец шел рядом – тяжелая рука на плече, – придавливал меня к земле, не давал свалиться. Так что я переставлял ноги. Шаг, еще шаг.

– Я понимаю, так сразу сложно… воспринять. Но ты можешь сказать что захочешь. Как только захочешь что-нибудь сказать – скажи мне. Что угодно. Я все пойму.

Мы стояли уже у самого крыльца. Когда успели дойти? Не заметил. Он все держал руку у меня на плече. Он заглядывал в глаза. Я щурился. Исходящий от него свет тоже было больно выносить. Он загораживал собой дверь, давая мне свыкнуться с мыслью, что в нее придется войти. Что домой все равно придется войти. Он как бы говорил, что он на моей стороне. Но я уже все понял. Я понял, что на этот раз он ничего не понял.

* * *

Отец отпер дверь и впустил меня внутрь. Я автоматически отметил, что в прихожей мокрая грязь. У нас всегда чисто. И сухо. А тут кто-то наследил грязными башмаками. Мне стало противно. Только сейчас я осознал, что стою босой и грязь липнет к ногам. И чешется. Захотелось в душ. Содрать все с себя.

Надо успокоиться. Помыться, успокоиться. Так. Я ушел из дома ночью. Так. Почему-то я снова ушел из дома ночью. Ушел и спрятался.

Я сделал пару шагов в направлении кухни. За столом сидела эта тварь из слива. Завидев меня, она начала подниматься, расти над столом. У нее задрожал подбородок, и я отчетливо понял, что сейчас она откроет рот, и из него побежит струйка воды.

– Убери ее! – закричал я.

– Послушай, давай ты сейчас умоешься, придешь в себя, и мы обо всем спокойно поговорим, – начал отец, но по его голосу уже стало ясно, что ничего спокойного от жизни он больше не ждет.

– Убери ее сейчас же! – Я чувствовал, что воздух куда-то делся и у меня не хватает сил, чтобы выкрикнуть самое важное. Так, чтобы он услышал.

Сил не было настолько, что пришлось облокотиться о стену. Но это была не стена. Я прислонился к двери, ведущей в ту чертову ванную. Ручка вонзилась мне в бок, я заорал. Рванулся в другую сторону – к лестнице, там наверху моя комната, мое спасение.

– Сима, так тоже нельзя, – начал отец напряженным голосом.

– Убери ее отсюда, – я задыхался.

– Просто прими сейчас душ, вымой хотя бы лицо, успокойся.

– Не-е-е-е-ет. – Я представил, как включаю воду в душе. Что еще оттуда может выползти? Что может забрать меня туда, в слив?

Каша внутри вскипела и пролилась. Я согнулся пополам и меня вырвало прямо ему под ноги.

– О черт. Ты пил, что ли? Да что с тобой такое?

Не ожидал, что мой отец может растеряться. Он попытался повернуть меня к себе. Не знаю, что у меня было с лицом, но ощущение, как будто кипящего киселя под щеки впрыснули. Я перестал изображать, что могу держаться на ногах. Меня трясло и гнуло книзу, на лестницу.

– Мне надо к себе.

Это последнее, что я произнес. Попытался ползти по ступеням вверх. Меня хватило на две.

Дальше началась темнота, но темнота беспокойная. Я то выныривал из мрака, то проваливался глубже. Отец принес занозистое полено и стал драть им мне лоб и шею, и я не мог понять, зачем он пытается отполировать меня до блеска, неужели он не видит, что мне от этого больно. Но когда я приоткрыл глаза, то обнаружил, что он прикладывает ко мне влажное полотенце. В глаза мне тут же вонзились шипы, и я поспешил их закрыть.

По запаху канализации я сообразил, что эта тварь подкрадывается ближе, и завыл от бессилия, но на вытье у меня не хватало дыхания, поэтому я просто начал отбиваться ногами – авось, дотянусь. Я решил сражаться до конца, чтобы чудовище не взяло надо мной верх. Мы с отцом многое сделали для того, чтобы я мог сражаться со своими чудовищами. Сейчас мне это пригодилось.

Потом меня куда-то несли, произносили надо мной слова, которых я раньше никогда не слышал, ко мне прикасались чужие прохладные руки в перчатках, стучали, мяли, протыкали и пощипывали. Я хотел только одного – чтобы меня оставили в покое. Так и случилось. Я провалился так глубоко, где больше никого и ничего не было. Даже тягучий резиновый запах и ритмичный насосный шум ушли далеко, оставив меня наконец наедине с пустотой.

* * *

Сколько я так пролежал, не знаю. Постепенно в мою спасительную тьму проникли сначала звуки, а потом и свет. Мягкие чмокающие шажки вокруг, шелестящие поглаживания, птичье пильканье приборов. Сам я, тощий дылда с тяжелыми костями и мышцами, как будто исчез. Тело стало таким невесомым, что я не чувствовал ни прикосновения простыни к спине, ни того, как в меня проникают и из меня тянутся трубки, иглы.

Тот я, который умел думать и чувствовать, забрался в самый маленький уголок головы и оттуда наблюдал за тем, что происходит с этим чужим телом. Вокруг ловко орудовали невозмутимые существа. Они вертели это длинное тело, протирали, подпитывали, прослушивали. Я лишь иногда выныривал из пустоты, сидел где-то в основании глаза, в скуле, поджав коленки к животу, и наблюдал, как тревожат этого большого меня, как пытаются вернуть к жизни. Я старался не мешать.

Но и это прошло. Однажды я вернулся, сразу заполнив собой все тело. И комната превратилась в комнату с ее приборами и светлой, по-мопсьи приплюснутой мебелью. Кровать оказалась кроватью, жесткой, но удобной. Люди вокруг только прикидывались равнодушными. Свет больше не бил по глазам, и, когда я выныривал из темноты, которая больше не напоминала пропасть, я видел окно с матовыми жалюзи и мне не хотелось щуриться.

Приходил отец. Один. Мне потом сообщили, что в первый раз они приходили вдвоем, но у меня началась бурная реакция, и женщине рекомендовали не приближаться.

На этой жесткой кровати, на которую меня вынули из пустоты, мне стало спокойно. Не хотелось ничего менять, поэтому, когда приходил отец, я делал вид, что сплю. Дергал ногой, если он прикасался к ноге. Дергал рукой. Доктора не идиоты, они прочухали, что я притворяюсь. Но отцу не сдали.

– Ты быстро идешь на поправку! Пора поговорить.

Пришлось с ними говорить, от этого никуда не деться, если попал к ним в руки. Эти люди будут задавать вопросы, пока не получат на них ответы. Так что я отвечал им. Правда, это не означало, что я говорю все, что они хотят знать.

Замаячила перспектива разговоров с отцом. На всю жизнь от него во сне не спрячешься. Он терпеливо ждал, когда я пойму это. Не будил. Что ж, это он учил меня смотреть в лицо своим страхам. Я посмотрел ему в лицо.

Первое, что меня поразило в нем, – он постригся и сбрил усы. От этого сильно помолодел и поглупел. Я тут же решил больше никогда не стричься, чтобы не выглядеть как дебил.

– Ты постригся.

– Привет, Сима. Я рад, что ты очухался.

Он смотрел на меня, улыбался, не скрывал своей молодой радости и растерянности. А я ждал, что он начнет первым. И не собирался ему помогать.

Он взял меня за руку и потряс. В груди заворочалась моя каша, плеснула по ребрам жаром, но быстро улеглась. Я ждал.

– Послушай, мы поговорили с мамой…

– Да? Интересно, на каком же языке. На рыбьем?

– Мы семья, мы всегда найдем общий язык.

– Вот даже как. То есть теперь мои услуги переводчика уже не нужны?

Я неожиданно почувствовал ревность. И даже обрадовался. Обычное человеческое чувство. А не тот брезгливый ужас, который ел меня поедом, когда я думал об этой твари.

Не то чтобы я все время думал о ней. Как раз нет. Я не думал о ней вообще. В те дни, что я провел в клинике, я сделал все, чтобы не думать о ней. Но я всегда знал краешком мозга, может быть, той самой маленькой частью себя, спрятавшегося в голове под скулой, самым своим темным и глубоким сознанием я знал, что она где-то там есть. Она где-то есть там, пока я тут лежу.

– Ты знаешь, она стала гораздо лучше по-фински говорить. Я даже удивился.

– Ты удивился. А больше тебя, значит, ничего не удивляет?

– Погоди. Ты как будто в чем-то обвиняешь меня. Или подозреваешь. Поверь, я всегда буду с тобой рядом. Я всегда буду любить тебя. Мы оба всегда будем любить тебя.

– Только вот этого не надо. «Мы». Просто прогони ее.

– Послушай, все наладится. Потихоньку. Ты сейчас болеешь…

– Нет, это ты меня послушай. – Каша ворочалась. – Просто прогони ее. Это же тварь. Она мертвая. Она и тебя убьет.

Каша впитывала мой воздух, цементировала нутро, я снова задыхался.

– Давай отложим этот разговор. Я позову врача.

Отец засуетился. Началась привычная кутерьма. Мне снова что-то измерили, что-то вкололи. Отец стоял в ногах кровати и тер себе лоб. Я оплывал на подушку, легкие послушно разжимались. Вместе с привкусом крови в горле приходило облегчение. Со свистом я выкашливал ошметки несказанных фраз.

Спустя неделю мне сообщили, что пора собираться домой. Улыбчивые хойтая[23]23
  Медсестра (финск. hoitaja).


[Закрыть] подмигивали:

– Мы будем скучать по тебе, Сима. Но больше нам не попадайся. А чего грустный? Скоро дома будешь, мама клубничный торт испечет, да? Все тебя ждут. Твоя девушка заходила, конфеты принесла.

Я даже не отреагировал на клубничный торт и маму. Девушка? Что еще за «твоя девушка»?!

* * *

Всю дорогу из клиники я грыз леденцы из пакета, которые мне сунула хойтая. Забивал себе рот под завязку, чтобы не разговаривать. Смотрел в окно. Дома сразу прошел к себе наверх. Отцу сказал, что не останусь тут жить, если он не позволит мне поставить замок на дверях.

– Давай так. Никакого замка на твои двери мы не поставим. Во-первых, потому что я волнуюсь за тебя. Во-вторых, потому что в этом доме у нас никто ни от кого запираться не будет. Это наш дом, а не тюрьма.

– Сомневаюсь! – успел крикнуть я.

– Но я тебе обещаю, – продолжал он, – что к тебе никто не войдет, если ты этого не захочешь.

– Ты не понимаешь! Она…

– Ты ведь всегда верил мне. Я не обманул тебя ни разу. Она тоже не войдет, я обещаю.

– Хорошо, ко мне не войдет. А к тебе? Да Ёга-баба, ты совсем? У нас по дому ходит монстр. Чудовище. Что оно может сотворить? Убьет нас?

Отец смотрел участливо. Наверное, действительно силился понять.

– Давай так. Ты мне все расскажешь. Только обещай сильно не волноваться. Где твой пшик? Просто расскажи мне, почему ты так решил.

– Если я расскажу, ты меня в психушку сдашь.

– Не сдам. Тогда не сдал, и сейчас не сдам. Просто расскажи мне, что ты видел.

Я молчал. Он привалился ко мне плечом, чтобы расслышать, что я шепчу.

– Это в душе было. Внизу. Я случайно зашел. Но это не она была. А как… русалка. Водяной из реки. Просто как струя воды. Она эту воду в себя всасывала из канализационного слива. Наполнилась. И тогда стала как живая. Я все видел.

Пауза.

– Ты не пил ничего, просто спал?

– Спал.

– На ночь смотрел что-нибудь?

– Да при чем тут это! Смотрел. Играл.

– Проснулся и писать пошел?

– Да.

– Свет горел?

– Да. Тот, маленький.

– Дверь осталась открытой?

– Да. Наверное. Не знаю.

– Я все проверю, – сказал он. – Не волнуйся.

Отец у меня дотошный. Если что обещал – сделает. Так что я плюнул на замки. Он даже в трубах ковырялся, я сам видел. Все простучал. А поздно вечером устроил проверку. Я совершал марш-бросок на кухню за бутером, смотрю – подозрительный кипеш у ванной комнаты. А он двери туда-сюда вертит, свет включает-выключает. И командует этой – больше напор, меньше напор. Хотел, наверное, сам разглядеть, что я там видел. Вот смешной. Разве ж эта пиявка ему правду скажет?

Ел я теперь у себя в комнате. То, что приносил отец. То, что он готовил. Я верил ему. Я всегда ему верил. И ко мне в комнату никто не заходил, как он и обещал.

Мне пришлось мириться с ее присутствием. А куда деваться? Но бомбило меня не по-детски. «Мне день и ночь покоя не дает мой черный человек». По утрам я быстро скатывался с лестницы и выметался вон. Уходил как можно наподольше. В ту ванную внизу даже не заглядывал. Редко замечал в кухне, в углу – эту. Тихую как рыба. Я не произносил ни слова. Брал что надо и сваливал.

Но следы ее были повсюду. Ёга-баба! У нас постоянно лилась вода! Что эта тварь все время намывает? Честно говоря, меня это приводило в бешенство. Эти мокрые следы в коридоре. Разводы от резиновых тапок. На темной столешнице мокрый след от пальцев. Это если я войду на кухню, она руки сразу со стола отдернет. Противно, как если бы слизняк прополз.

Долго не мог взять в толк, что с ней еще не так. Почему вроде она, но вроде другая. Потом понял – эта лицо не красит. Видимо, ей вода не дает. Просачивается, и краска стекает. Поэтому эта не красится. Всему можно найти рациональное объяснение. Даже если живешь с монстром.

* * *

Если специально не свернуть к берегу, то его с нашей улицы не видно. Я потащил Руплу на реку, почему-то захотелось.