Текст книги "Ночь с вождем, или Роль длиною в жизнь"

И луч карманного фонарика скользнул по стене. В этом слабеньком свете Марина различила улыбающееся лицо Каплера.

– Все не так романтично, Марина Андреевна. Вы-то, небось, думали, что я вас опознал только лишь по дыханию и запаху. Увы, нет. Услышал, что кто-то посапывает, сам перепугался до смерти и непроизвольно мигнул фонариком. Оказалось, что вы и есть это неведомое чудо-юдо.

Теперь и Марина улыбнулась. Балагурство Каплера ее ободрило. Рядом с ним она чувствовала себя уверенней. Об Алексее Яковлевиче Марина была давненько наслышана. А познакомились они на съемках фильма Козинцева, которому Каплер помогал доработать сценарий. Он прекрасно разбирался в кино, прежде чем стать сценаристом, был киноактером. Поэтому многие режиссеры прибегали к его советам. А Козинцев вообще утверждал, что только Каплер способен безошибочно определить, удался фильм или нет.

У него была репутация записного сердцееда. На киностудиях уже потеряли счет его победам над женщинами. Это было даже странно. Не все бы его назвали красавцем: приземистая, тяжеловатая фигура, сумрачный взгляд. Но стоило ему заговорить, блеснуть юмором, как внешний облик тут же забывался.

В первую очередь именно из-за репутации Каплера Марина его сторонилась. Каплер чувствовал ее холодок. Но иногда поглядывал на нее с мягкой иронией, словно давая понять, что угадал, почему Марина его дичится.

И вот этот пресловутый Каплер вдруг к ней является из ночной тьмы. За что Марина была ему признательна. Даже и не признательна, а испытывала глубокую благодарность.

Да она была просто счастлива, что теперь не одна. И по правде сказать, радовалась, что ее одиночество скрашивает именно Каплер.

Он погасил карманный фонарик.

– Извините, Марина Андреевна, но нам придется посидеть в темноте. Это не для светомаскировки, а потому что я стараюсь экономить батарейку. Другой нету, со студии все до последней батареечки вывезли в Алма-Ату.

По шороху Марина поняла, что он уселся на пол возле дивана. Марина устроилась на диване поудобней, прислонившись к стене и натянув покрывало на свои голые ноги.

– Я и не знала, что студию эвакуировали. Пришла – а тут никого!

– Срочный приказ нашего вождя и учителя товарища Сталина. В данном случае я не против. Советское кино – столь могучее идеологическое оружие, что нельзя дать Гитлеру завладеть им. Сами видите – врагу ничего не оставили. В три дня разобрали все декорации, вывезли все оборудование. А заодно с ним и большинство наших с вами коллег отправились на товарняках в казахские степи. Как, знаете, перепуганные овцы бегут от грозы.

– А вы-то почему остались, Алексей Яковлевич?

– Лучше зовите меня Люся, Марина Андреевна. Сами знаете, что так называют все друзья. Мне нравится это имя, словно птица кличет: Люс-с-ся… Особенно хорошо звучит ночью. Днем оно кажется каким-то несолидным.

И они оба рассмеялись.

– Не захотелось участвовать в этом коллективном побеге. Как-то он мне претит. А может, все дело в моем дурном характере, постоянном чувстве противоречия. Да и в самомнении, конечно. Мне кажется, что здесь я смогу принести больше пользы, чем за тысячи километров от Москвы. Просто отчаянная самоуверенность!

Алексей Яковлевич пошевелился в темноте, разминая ноги.

– Ну, а вы, Марина Андреевна, – спросил он ласково, – что здесь делаете?

– Надеялась отыскать в костюмерной какую-нибудь одежду.

– Н-да…

– Да и просто крышу над головой.

Тут Марина ему поведала и о гибели своей квартиры, и о том, как почти месяц копала противотанковый ров с тысячами других женщин. Когда она об этом рассказывала, Каплер вновь зажег фонарик, осветив Маринины сложенные на груди руки.

Он всполошился.

– Покажите-ка ваши ладони!

Каплер осторожно завладел Мариниными руками. Осветил ее распухшие пальцы. В тусклом мерцании фонарика Маринины язвы выглядели еще ужасней, чем днем. Пузыри полопались, обнажив голое мясо. На тряпице, которой она кое-как обмотала кисти, засохла кровь. Ладони все потрескались, сочились кровавым гноем. Стоило Каплеру к ним прикоснуться, Марина застонала от боли.

– Да вы что, Марина Андреевна? Вам их надо лечить.

Марина спрятала руки.

– Ерунда, несколько дней отдохнут от лопаты, и все заживет.

– Зря вы так думаете! Сколько уж раз я видел подобные язвы. Если не лечить, начнется заражение крови. Можно вообще лишиться рук.

Тон был обеспокоенным, встревоженным. Каплер погасил фонарик, и Марина по звуку определила, что он встал на ноги.

– Я знаю, где тут раньше была аптечка. Навещу каптерку в конце коридора. Вдруг да лекарства забыли в спешке…

– Люся, Люся! Слышите?

Они оба прислушались к еще очень отдаленному рокоту. Но у них был уже натренированный слух. Каплер хмыкнул.

– Ну, вот видите, являются секунда в секунду, как ухажер на первое свидание.

Взвыли сирены.

– Здесь небезопасно! – постарался перекричать их Каплер. – Под кухней – подвал. Может быть, спустимся?

– Нет-нет, не надо! Ненавижу сидеть взаперти, ожидая, когда тебя накроет взрывом. Мне всегда кажется, что бомбардировщики целят именно в убежища. Никогда туда не спускаюсь.

Каплер промолчал. Сирены смолкли. Гул самолетов нарастал с каждым мигом. Марина услышала, как Алексей вновь опустился на пол. Она подумала, что, может быть, от страха.

– Да вы идите, Алексей Яковлевич. Ничего такого, если я одна побуду, уже привыкла.

– Да вы что! Уверен, ваша защита надежней, чем какой-то подвал. Только умоляю, не называйте меня Алексеем Яковлевичем. Если уж нас тут разбомбят, мне лучше погибнуть птичкой, чем солидным дяденькой.

Эту просьбу он не сопроводил своим обычным смехом. Они оба тревожно прислушивались, ожидая, когда наконец от могучего залпа зенитных батарей содрогнутся стены и окна.

Марина склонилась к Алексею.

– Что же вы на полу? Садитесь на диван. Здесь поудобней.

И все-таки первый залп их застал врасплох. Потом рявканье орудий уже слилось в нескончаемый вой. Казалось, что они бьют совсем рядом. Затем донеслись отдаленные взрывы. Бомбили север Москвы. К счастью, Раменки немцев пока не интересовали. Но стены тряслись так, что, казалось, вот-вот рухнут.

Несмотря на темень, Марина закрыла глаза. Сердце колотилось. Руки саднило. Главное, чтоб не открылись ее подсохшие было раны. Такое и правда случается: бурлящая от ужаса кровь норовит вырваться наружу. В комнатке жарко, душно. Марина ловила воздух широко распахнутым ртом.

В темноте вдруг раздались шаги Каплера. Послышался звук льющейся воды. Но для Марины были куда важней вовсе другие звуки: рокот бомбардировщиков, орудийные залпы, отдаленные взрывы. Притом она уже знала, что не стоит пытаться распознать каждый из угрожающих гибелью звуков – свист ли это бомбы или рев подбитого самолета.

Ведь попросту свихнешься.

Казалось, что к тебе приближается злобный великан, который своими коваными сапогами топчет дом за домом, вытаптывает весь город. Скоро и тебя раздавит в лепешку. Всю Землю вытопчет.

– Марина Андреевна…

Она вздрогнула. Коснувшись Марининого плеча, Каплер крикнул ей в ухо:

– Вот, возьмите влажную салфетку! Замотайте раны, вам полегчает. Пока это единственное средство.

И прохладная материя коснулась ее руки. Марина осторожно обмотала салфеткой свои больные кисти. Каплер оказался прав. Ей действительно немного полегчало.

Но как он понял, что у нее заболели руки?

Может, именно это умение разгадывать тайные мысли женщин и делало его неотразимым?

К ее горлу подкатывался комок, Марина едва сдерживала слезы. Животный страх будто раздирал кишки. За стенами творился кровавый шабаш. Апофеоз смерти! Все живое задыхалось в пыли, которую вздыбила война. Люди стали одержимы убийством. И вот, в этой ошалевшей от ненависти пустыне, все-таки нашелся человек, почти незнакомый, который преподнес ей мокрую тряпочку, чтоб облегчить страдания.

Они помолчали. Казалось, бомбежка приближается. Каплер вновь заговорил:

– Марина Андреевна, пусть даже эти небесные говновозы нас тут прихлопнут, все равно хочу вам сказать, что я целиком согласен с Козинцевым: вам не стоит растрачивать свой талант на кинематограф. Уже хватит! Действительно, ваше место в театре. Я внимательно наблюдал вас во время съемок. Кинокамера вам мешает. Вы как-то зажимаетесь. Видно, что боитесь этого стеклянного ока. Попадая в объектив, начинаете метаться. Извините за прямоту, но в кадре вы так суетитесь, будто вас обложили чекисты. Вас снимают только из-за внешности. Зрители требуют красавиц. Но ведь главное, Марина Андреевна, не внешняя красота, а внутренняя. Вот чем вы интересны! Своим душевным богатством, понимаете? И главное для актрисы – вы умеете его выразить. Оно чувствуется в том, как вы сидите, ходите, в вашей мимике. К тому же у вас прекрасная техника. Вы, например, хорошо понимаете, что улица и пашня требуют совершенно разной походки. Вам даже не надо слов – одним кивком головы, жестом вы способны выразить свои чувства. Уж не говоря о том, что мастерски владеете своим голосом и умеете полностью перевоплощаться. А это вот наиглавнейшее! Большинство-то актеров играют самих себя, с их широкой душой и скудным умишком. Не обижайтесь, но я предпринял небольшое расследование. Так, из любопытства. Кое-кого расспросил о вас. Отвечали: «А, Марина Гусеева, ну, конечно, помним! Так блестяще у нас начинала и вдруг исчезла. Раз – и нету! Почему? Кто ж ее знает?» Как это вас угораздило, Марина Андреевна, столько лет убить на кинематограф? Мелькнули там, сям – у Донского, Лукова, сталинского любимца Александрова. Именно их-то интересовала только внешность… Да это просто уму непостижимо! Еще раз повторяю: ваше место в театре. Да, да, буду вам твердить: вы просто обязаны вернуться на сцену! Тем более сейчас. Театр, как и музыка, возник на заре человечества. Это необходимый элемент общественной жизни. Не так важно, хорошая пьеса или нет. Театр – это общение человеческих душ. Без театра, Марина Андреевна, люди станут такими, как мы с вами сейчас, – перепуганными зверьками, затаившимися в темноте. Слепыми, трясущимися от страха везде подстерегающей смерти…

Каплер все говорил и говорил. Словно мамаша, на сон грядущий рассказывающая сказку своему дитяте, чтоб его избавить от ночных страхов. Марина слушала, затаив дыхание. Даже не потому, что Каплер говорил о ней. Успокаивала сама речь, она будто служила защитой от вражеских бомбардировщиков, от вселенского хаоса, бушующего за стенами.

Марина жалела, что у нее болят ладони, – так хотелось стиснуть его руку. Марина улыбалась сквозь слезы, уверенная, что он это чувствует.

– Как нас с вами жизнь-то свела, – продолжал Каплер. – Уж сколько времени я никак не решался навестить эту каморку, чтобы забрать дорогую для меня вещь – рукопись пьесы «Клоп» Маяковского, и вот прошлым вечером наконец собрался. Иногда ведь, Марина Андреевна, так и тянет расстаться с самым для тебя дорогим. Эта рукопись должна быть в стопке отснятых сценариев, которые Козинцев щедро оставил врагу. Еще до войны я хотел ее поставить во МХАТе. Не удивляйтесь, я начинал как театральный режиссер. Но вряд ли бы мне разрешили. Поэзия Владимира Владимировича признана властью, но его пьесы ироничны, вольно или невольно они разоблачают творящийся в стране абсурд… Вы ведь не были с ним лично знакомы, Марина Андреевна? Да что я говорю? Когда он погиб, вы были совсем девчонкой. И пьесы его не видели у Мейерхольда? Вам бы понравились! Свою «Баню» он назвал «драмой с цирком и фейерверком», а «Клопа» – «феерической комедией». Именовал театральными агитками, средством коммунистической пропаганды, в которых, был уверен, как раз и нуждается современный театр. Маяковский сетовал, что трудность постановки его пьес в том, что там нет привычных для актеров амплуа: первый комик, инженю и так далее… А задача высмеивать бюрократов не вдохновляет ни актеров, ни режиссеров, более того – повергает в священный трепет. Нельзя забывать, настаивал Маяковский, что театр в первую очередь – зрелище. Цель театра – потрясать души и одновременно служить «столом претензий». Актер должен всегда помнить, что его задача схватить зрителя за горло, пробрать до селезенки, заострив все актуальные проблемы.

Голос Каплера гремел, видимо, изображая интонации Маяковского. Марина его завороженно слушала. Рокот бомбардировщиков теперь удалялся. Зенитки смолкли. Сирены пропели отбой.

– Ну, вот и все, – прошептала Марина. – На этот раз пронесло.

Алексей Яковлевич не ответил. Скрипнув пружинами, он встал с дивана и куда-то направился. Оказалось, к умывальнику. По звукам Марина определила, что он пьет прямо из крана. Сквозь хлюпанье он предложил Марине стакан воды. Пока Марина пила, Каплер сменил тему:

– До утра, Марина Андреевна, мы отсюда не выберемся. Так что вам придется скоротать ночь на этом диванчике. За меня не волнуйтесь, уж найду, где притулиться.

На что Марина лукаво откликнулась из темноты:

– Ну, если вы настаиваете, чтоб я называла вас Люсей, тогда и вы меня зовите не Мариной Андреевной, а как-нибудь покороче.

Одобрительно хмыкнув, Каплер сообщил, что все-таки пойдет заглянет в аптечку, если та вдруг окажется на месте. Мгновенно вспыхнул фонарик, и мужчина вышел из комнатки. Его шаги гулко разносились по длинному пустому коридору, постепенно удаляясь. Марина легла набок и уютно свернулась клубочком, примостив голову на диванном валике. Некоторое время она прислушивалась к шагам Алексея Яковлевича, потом отвлеклась.

Этой ночью Марине пришлось так долго ловить каждый звук, что ей надоело. Она и не заметила, как заснула.

А когда проснулась, солнечный свет уже позолотил шторы. В комнате было нечем дышать. Каплер сладко спал, подпирая плечом стенку и подложив руки под голову. Его ноги свешивались с дивана. Он постарался как можно больше увеличить расстояние между ними. Его лицо было ясным, спокойным, но он тяжело дышал. На висках блестели капельки пота. Руки запутались в густой шевелюре. На нем была синяя полотняная рубашка с расстегнутыми пуговицами. На его нежной шее трепетала жилка. Марина долго разглядывала Алексея, не заметив на его лице и следа ночного ужаса.

В парке вовсю щебетали птицы, словно и не было никакой войны.

Марина встала с дивана, стараясь не разбудить Каплера. Она приоткрыла окно, не раздвинув шторы. В каморку сразу ворвался свежий утренний воздух вместе с вдохновенным, победным птичьим пересвистом. Марина разделась перед умывальником и мокрой салфеткой, зажав ее в запястьях, кое-как обмылась. Стараясь не шуметь, она было собралась помыть голову. Но тут проснулся Каплер.

Она к нему повернулась, как была, совершенно голая. Он лежал, опершись на локоть, будто рассеченный напополам лучом света, и молча улыбался. Выставив свои облезшие ладони, Марина возгласила:

– Алексей Яковлевич… Люся… Хочу вас обнять, но поглядите, какие у меня руки. К счастью, губы остались целы. Если вы не против, могу вас поцеловать.

Так они стали любовниками.

Они поселились в квартире Каплера. До войны его соседями были муж и жена, художники-декораторы с «Мосфильма». Они тоже эвакуировались в Алма-Ату. Во всех комнатах не было видно стен из-за эскизов декораций, фотографий, книжных полок. Квартиру загромождала странная, причудливая мебель.

Алексей Яковлевич добыл антисептики, чтобы вылечить Маринины язвы. Раны постепенно затягивались. Он ей раздобыл и одежду: платья, трусики, пуловеры, рубашки, комбинации, конечно, чулки, а также две шубы и зимнюю обувь. Все не новое, но вполне элегантное. Каплер объяснил, что приобрел эти сокровища с рук. Несколько его знакомых женщин за гроши распродавали свои тряпки перед эвакуацией. А некоторые из них уходили в армию.

Фронту требовались и женщины в качестве телефонисток, зенитчиц, иногда и диверсанток. Им, как и мужчинам, доставались гимнастерки и каски погибших солдат. Кое-кому удавалось разжиться плащ-палатками. Некоторые вместо касок надевали беретки.

Наступила осень. Западный ветер приносил дожди и далеко разносил орудийную канонаду. Теперь уже ни единый москвич не верил официальной пропаганде. В бесконечных очередях за хлебом горожане обменивались слухами один страшней другого. Женщины получали письма с фронта. Люди научились читать между строк. Чудовищные новости передавались из уст в уста. Вот уже фрицы взяли Тулу, разгромили советские войска под Вязьмой. Вот уже немцы в полусотне километров от Москвы. Еще немного, и возьмут в кольцо, как Ленинград! Обнаглевшие бомбардировщики теперь летали пониже, чтобы прицельно уничтожать огневые точки.

Улицы совсем опустели. Москвичи спасались кто как может: набивались в последние пароходики в городских портах, взбирались на крыши переполненных поездов… В общем, старались выбраться из Москвы любым способом.

Промозглая погода, угрюмые небеса еще больше нагнетали атмосферу ужаса, царившую в городе, рождали чувство неизбежной катастрофы. Дожди зарядили всерьез, началась распутица. Дороги превратились в болота. Солдаты брели по колено в жидкой грязи. В ней, случалось, целиком утопали гусеницы танков. Грузовики и газики застревали в лужах. Боевые действия немного замедлились, как вдруг затихает разгулявшийся вандал, чтобы перевести дух.

Все театры были закрыты. В Вахтанговский на Арбате попала бомба. Как-то раз Алексей Яковлевич сводил Марину в здание МХАТа. Парадная дверь была завалена мешками с песком, чтобы уберечь ее от взрывов. Кучка актеров что-то жарко обсуждала в фойе. Конечно же, ситуацию на фронте, скорый приход немцев.

Каплер вспылил. Уже заранее готовы поднять лапки?

Возвратившись домой, Каплер расчистил одну из соседских комнат. Потом несколькими предметами скупо обозначил декорацию «Клопа». Затем чуть торжественно вручил рукопись пьесы Марине со словами:

– Война – не помеха творчеству. Сколько уж войн было со времен Аристофана, но театр они так и не убили. Одного таланта мало. Надо его холить…

И он велел Марине выучить пьесу наизусть.

– Ты должна уметь сыграть любую роль – от прожженной шлюхи до робкой девственницы. Даже и мужскую.

Становилось все холоднее. Пошли густые снегопады. С улиц, перегороженных баррикадами, теперь исчезли и трамваи. В морозном воздухе днем и ночью разносились звуки все приближающихся боев. Никуда было не деться от этого грохота. По звукам канонады москвичи старались определить, близко ли немцы: кажется, теперь палят ближе, чем вчера, а вот рвануло еще ближе. Поговаривали, что фашистские гады изобрели мощные пушки, способные поражать цель за сто километров.

В один из таких тревожных дней Марина сыграла перед Алексеем Яковлевичем всю пьесу целиком.

Действительно, все роли, и женские и мужские – и невесту, и ее мамашу, и гостей, и пожилого профессора. Играла в своей повседневной одежде. Только жестами и голосом старалась передать весь юмор пьесы, обозначить характеры персонажей.

Закончив, она церемонно поклонилась, будто выступала перед публикой. На глазах Каплера блестели слезы. Он обнял Марину и крепко поцеловал.

– Не умирай, Мариночка, живи вечно!

Этой ночью они предавались ласкам более страстно, чем когда-либо, пытаясь подавить ужас от пушечной пальбы.

Уже ночью, когда закончился воздушный налет, Марина рассказала Алексею о кремлевской вечеринке 1932-го, когда она танцевала со Сталиным. А также и о том, что последовало за танцами. И все, что знала о гибели Надежды Аллилуевой.

Когда Марина закончила рассказ, Каплер не задал ни единого вопроса. Вообще не произнес ни слова. Просто крепко прижал ее к себе, и Марина вскоре уснула. А когда проснулась, обнаружила, что Каплер, видимо, так и не сомкнув глаз, продолжает ее сжимать в своих объятиях.

В конце ноября ударили морозы. Дороги подмерзли, кончилась распутица, мешавшая продвижению немецкой бронетехники. Танки действительно уже были в полусотне километров от Москвы. Но делалось все холоднее, температура упала до минус двадцати пяти. Орудия покрывались ледяной коркой, фрицы дрогли в своих шинельках. Некоторые и вовсе замерзали насмерть. Переходившие в контратаку красноармейцы обнаруживали вдоль дорог мерзлые трупы. Они валялись в кюветах, как поверженные мраморные статуи, с гримасой ужаса на заиндевевших лицах.

На Новый год мороз уже достиг минус тридцати, а снежный покров – метра с гаком. Но в первые недели 42-го еще больше похолодало. У немецких летчиков и танкистов руки буквально примерзали к штурвалам. Давненько не было такой холодной зимы. Теперь всем заправлял генерал Мороз. Возможно, именно он спас и Москву, а с нею вместе и всю Страну Советов.

Сталин перебросил под Москву дальневосточные дивизии. Получившая усиление Красная Армия решительно отбросила противника от столицы. Ее контрнаступление было таким же мощным, как прежнее наступление фрицев. Впервые за всю войну по Москве провели многотысячную вереницу пленных немцев, жалких, растерянных.

Первая победа всколыхнула всю страну, вселила в красноармейцев победный дух, развеяв миф о непобедимости немецкой армии. Они были готовы пожертвовать жизнью, но не для вящей славы Сталина, а чтобы прогнать неприятеля со своей земли.

Однажды, в марте 42-го, Марина вернулась под вечер домой, нагруженная сумками. Ей с огромным трудом удалось добыть несколько кило картошки и кочанов капусты. В квартире слышались голоса. У Алексея Яковлевича собрались гости – десяток мужчин и женщин.

Марина заглянула в комнату и сквозь густой сигаретный дым различила некоторые знакомые лица – писателей, актеров, художников. Было ясно: они обсуждают нечто очень важное. Не каждого из них Марина знала по имени, но поняла, что все они Люсины друзья и все до единого евреи.

Она вошла в комнату со своими сумками. Мужчины встали, чтобы с ней поздороваться. При этом они как-то смущенно улыбались. Марина не обратила бы на это внимания, если б не ироничный взгляд Каплера.

Она отнесла сумки на кухню, а затем из коридора прислушалась к голосам. Все говорили наперебой, мешая русский с идишем. Каплер так же горячился, как и все остальные. Она поняла, что речь, разумеется, идет о войне, обороне Москвы, еще о русском народе. О еврейском тоже.

– Мы не должны сидеть сложа руки под предлогом, что мы, мол, евреи, и русские дела нас не касаются! – выкрикивала женщина. – Я только совсем недавно вспомнила, что еврейка, когда начались гадкие усмешки, намеки. До этого я себя чувствовала русской.

– Фрицам безразлично, Лина, русская ты или еврейка, – прервал ее мужской голос. – Для них и те и другие недочеловеки, унтерменшен!

– Ну, значит, у меня целых два повода войти в комитет.

– Тут, Лина, дело не только в борьбе с фашизмом, – возразил другой мужчина. – Теперь все антифашисты. Сейчас дети прямо рождаются антифашистами. Но стоит ли комитет называть именно Еврейским? Зачем лишний раз привлекать внимание к евреям? Чтоб вызвать те самые гадкие усмешки, о которых ты говорила? Сталин и партия больше двадцатилетия евреев не трогали. И вот теперь снова…

– Да плевать мне, Самуил, на усмешки и намеки. Фашисты не намекают, а убивают. Открыто говорят, что собираются уничтожить евреев всех до одного. Знаешь, что делают нацисты с польскими и украинскими евреями прямо сейчас, когда мы тут спорим? Идеология Тысячелетнего мирового рейха требует с нами покончить навсегда. И если им дать волю…

– Думаешь, наш любимый вождь товарищ Сталин так уж против?

– Замолчи! Вспомни о солдатах, которые отдают жизни, пока мы здесь болтаем!

– А я согласна с Линой. Я доверяю Михоэлсу. Надо его поддержать. Чем комитет будет многочисленней, тем авторитетней…

– Да дело не в Михоэлсе, Наташа. Мы все его любим. Даже в Сибирь готовы за ним пойти. Но лично я не хочу погибнуть по собственной глупости. Помню судьбу Эрлиха и Альтера.

– Ну, Люся…

– Погоди, Лина, дай мне договорить. Я стреляный воробей и не хочу быть ничьей марионеткой. Напоминаю тем, кто забыл, что Еврейский антифашистский комитет задуман вовсе не Михоэлсом и Эренбургом, а Берией и НКВД.

– Ошибаешься, Люся! Это идея как раз Эрлиха и Альтера, а не каких-то подонков.

– Разумеется, они не подонки. Даже готов снять перед ними шляпу… если только они живы. О комитете впервые заговорили еще до войны. Они оба уже побывали на Лубянке. Эрлих мне устроил встречу с Михоэлсом. Лина может подтвердить, она там тоже была. Эрлих нас всех заверил, что Сталин и Берия поддерживают идею такого комитета. Мол, Еврейский антифашистский комитет призван мобилизовать широкие еврейские массы на борьбу против нацизма. Эрлих буквально захлебывался от энтузиазма, как ребенок. Не прошло и двух месяцев, как его вместе с Альтером взяли энкавэдэшники. Где они сейчас? Вы знаете? И я нет. Зато твердо знаю, что на роль спасителя евреев Сталин не годится. Евреи ему не нужны, а вот капиталы «мирового еврейства», как это в верхах называют, очень даже. Конечно, для защиты его собственной персоны. Не нас же…

После этой речи Каплера возникла короткая напряженная пауза. Потом раздался мужской голос:

– Люся прав. Мы все понимаем, что хотя Михоэлс и председатель, но к нему приставлены соглядатаями Лозовский и Фефер. Эти, как немцы называют, «полезные евреи» каждое утро бегают в ГБ с докладами.

– Подумаешь! Понятно, что в стране ничего не делается без ведома «отца народов». Эка удивил! Да черт с ними, с бериевскими архаровцами! Михоэлсу, Люся, известно все, что ты можешь сказать. И еще многое. Но все-таки он согласился возглавить комитет. И Эренбург в него вошел. На одном из своих выступлений Илья говорил, что он советский человек, и как любой советский человек защищает свою родину. Но при этом, как он сказал, нацисты ему напомнили, что его мать зовут Ханой, что он по рождению еврей, – и теперь он этим гордится. Илья словно дал звонкую пощечину тем, кто в последнее время начал гадко усмехаться… Молодчина!

Марина остолбенела. Теперь она поняла смущение гостей, когда она вошла в комнату, а также иронию Каплера.

Они искали на ее лице эту самую «гадкую усмешку».

Еще перед войной начинали поговаривать, что пора бы очистить советский театр, кинематограф, да и вообще всю советскую культуру от евреев. Уже после войны их стали называть «безродными космополитами». Мол, евреи захватили ведущие позиции в искусстве и тайком насаждают чуждую советским людям мораль.

Пару раз и она брякнула при всех нечто подобное. Слух об этом наверняка дошел до гостей Каплера, стопроцентно! Да и до него самого, конечно. Марина знала, как мгновенно в этой среде разлетаются сплетни. Выходит, он знал об ее отношении к евреям, прежде чем они стали любовниками?

Марина вернулась на кухню, занялась хозяйством. Но руки у нее дрожали и шевелились так медленно, будто налились свинцом.

Наконец она не выдержала: ушла из кухни, чуть поколебалась, не присоединиться ли к гостям, но, так и не решившись, забилась в «репетиционную» комнату. Там стоял жуткий холод. Не зажигая свет, Марина надела шубу, которую накидывала во время репетиций, и свернулась клубочком в кресле, служившем «декорацией».

Что Каплер еврей, она, конечно, знала. Еще до знакомства. Но что с этого? Когда Марина с ним познакомилась на съемках у Козинцева, она уже и забыла о своих антисемитских выпадах. Ну, кому-то поддакнула, делов-то! Как и большинство русских, она не имела претензий к каждому еврею по отдельности. Они ее раздражали в целом. Как и у многих, вызывали острую неприязнь их якобы пронырливость, влиятельность, скопидомство.

Но человек, которому Марина открыла свою наготу, был для нее не каким-то безликим евреем, а именно Алексеем Яковлевичем Каплером. Мужчиной, чьими ласками, шутками, нежностями она упивалась.

Ну, а сам Люся… Он-то о чем думал, когда ласкал ее, заставлял разыгрывать пьесу, смешил до упаду? Неужели вспоминал эти ее дурацкие реплики?

Задумавшись о своей жизни с Каплером, она испытала ужас. В этой темной холодной комнате Марина сгорала от стыда.

Голоса в гостиной звучали все громче. Спор разгорелся не на шутку. Каждый старался перекричать соседа. Поносили друг друга на все корки, а через минуту уже обнимались. Там смеялись, выпивали. Она любила такие застолья, даже и в тех случаях, когда не могла принять достойного участия в беседе. В общем-то это были люди ее круга. С близкими ей взглядами.

Марина могла бы присоединиться к компании. Как-то объяснить, почему отлучилась. Так, наверно, и следовало поступить.

Но у Марины просто не было сил. Она уже заранее представляла косые взгляды, настороженность. Нет, это невозможно. Гордость не позволяла! Гордость боролась сейчас в ней со стыдом. Марина себя убеждала, что попадет в унизительное положение. Да и она ведь не еврейка – у них свой юмор, свои темы для разговора. Вдруг да перейдут на идиш специально, чтоб она ничего не понимала. То есть намеренно подчеркнут, что она им чужая и своей никогда не будет.

Застолье так затянулось, что Марина задремала в кресле. Разбудил ее голос Каплера:

– Мариночка, ты здесь?

Марина не откликнулась, она будто оцепенела. Алексей не стал зажигать люстру, но свет сочился из двери в коридор, которую он оставил приоткрытой. Он сел на пол перед креслом, где прикорнула Марина. Она тут же вспомнила мосфильмовский будуар, Алексея, сидевшего на полу возле дивана.

Ей хотелось, как она любила, погладить его голову, шею, обнять его. Но боялась и шевельнуться. Каплер заговорил:

– Что ты от нас прячешься, Мариночка? Можешь присоединиться. Мы сейчас решаем жизненно важный вопрос.

Теперь его чуть охрипший от курения голос сочетал иронию с грустью. От него пахло спиртным. Поскольку Марина молчала, он добавил:

– Какая тут холодрыга! Но это даже приятно после таких жарких баталий. Сколько копий переломали! Обсуждали Михоэлса, который сейчас в Ташкенте со своим театром. Он объявил о создании Еврейского антифашистского комитета. Они там, в своем ГОСЕТе, просто фанатики еврейской культуры – театра, языка и всего прочего. А здесь собрались «формальные» евреи, которые только по крови. Вот и решаем, стоит ли нам войти в их комитет. Некоторые такие «формальные» уже туда вступили – Лозовский, Эренбург, еще кое-кто. Есть сведения, что Сталин будет ему покровительствовать. И все-таки боязно так засвечиваться. Нас этому учит печальный исторический опыт. Стоило евреям привлечь к себе внимание, для них это добром не заканчивалось.

Марина, разумеется, слыхала о Соломоне Михайловиче Михоэлсе, главном режиссере ГОСЕТа, Государственного еврейского театра. Хотя она не была с ним знакома лично и не видела ни одного спектакля, но знала, что это один из самых известных театров в стране. Там играли даже и Шекспира, но все пьесы были только на идише. Причем с огромным успехом не только среди евреев, но и всех зрителей. Михоэлс был великим артистом и режиссером. Некоторые считали, что вторым после Станиславского. У него учились и русские актеры. Многие из них не вылезали из ГОСЕТа, пытаясь разгадать тайну его мастерства.